Страсти и добродетели в творчестве Н.В.Гоголя. курсовя. Общее представление о страстях и добродетелях в бытовом, психологическом, христианском, философском, мирском, научном, понимании

• Название: Общее представление о страстях и добродетелях в бытовом, психологическом, христианском, философском, мирском, научном, понимании
• Анкор: Страсти и добродетели в творчестве Н.В.Гоголя
• Дата: 08.03.2023
• Размер: 122.5 Kb.
• Имя файла: курсовя.doc
• Тип: Документы; #974512

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ 3

1. Общее представление о страстях и добродетелях в бытовом, психологическом, христианском, философском, мирском, научном, понимании 5

2. Выявление конкретных страстей и добродетелей в произведении 12

3. Своеобразие художественного изображения страстей (поэтика, приемы изображения, подтекст, психологизм) 17

ЗАКЛЮЧЕНИЕ 21

БИБЛИОГРАФИЯ 23

ВВЕДЕНИЕ

Актуальность темы заключается в том, что, повесть Гоголя "Тарас Бульба" недостаточно в литературоведческом смысле изучена российской наукой. В связи с этим любое развитие вопросов как философского, так и сугубо литературного плана применительно к этому произведению следует считать полезным.

Работа и в том, и в другом направлении представляет вполне очевидный практический интерес, тем более если удастся рассмотреть эти вопросы в связке,- и тема "Своеобразие художественного изображения страстей и добродетелей" в повести "Тарас Бульба" вряд ли исключение.

Можно констатировать, что в отечественной философской литературе темы добродетелей и страстей разработаны достаточно полно. Это касается как изданий энциклопедического характера, так и специальных исследований, указанных ниже в библиографическом списке и ставших (разумеется, наряду с самим текстом повести) основой для выполненной далее работы.

Цель исследования – установить своеобразие художественного изображения страстей и добродетелей в повести Н. Гоголя "Тарас Бульба".

Задачи исследования:

дать сжатое общее представление о страстях и добродетелях, а именно в бытовом, психологическом, христианском, философском, мирском, научном, понимании этих феноменов;

на базе установленных общих понятий выяснить, каких именно страстей и добродетелей касается автор повести;

установить своеобразие художественного изображения страстей (применительно к проблемам поэтики, приемам изображения, подтексту и психологизму в повести).
Структурно работа состоит из введения, основной части (трех глав), заключения и библиографического списка использованных источников.

1. Общее представление о страстях и добродетелях в бытовом, психологическом, христианском, философском, мирском, научном, понимании

Прежде чем исследовать конкретное изображение в гоголевском произведении страстей и добродетелей, следовало бы дать хотя бы общее представление об этих моральных сторонах человеческой жизни (в современном понимании; безусловно, оно отличается,- и причем нельзя исключить того, что отличается в ряде случаев существенно¹,- от присущего середине XIX столетия понимания этих философских понятий; тем не менее приходится руководствоваться определениями, данными ниже).

В бытовом понимании "страсть" суть, скорее всего, вряд ли поддающееся исчерпывающей дефиниции понятие, общий смысл которого тем не менее, следует это признать, весьма точно ясен любому взрослому существу.

Вряд ли будет ошибкой определить это состояние с обыденной точки зрения как такое, которое "заставляет терять голову", забывать обо всем ином, сплошь и рядом при этом в ущерб рациональному и во вред собственным интересам. Тем не менее, видимо, природа этого чувства такова, что осознание этой противоречивости не только присутствует, но и почти заставляет этим гордиться,- уровнем собственной страсти в том числе, причастности себя к эмоциям нерядовым и знаковым.

Это не любовь,- во всяком случае достаточно сильно отличающееся от любви состояние. Скорее всего, страсть проще, не настолько полиэмоциональна, но зато сильнее и "яростнее" по накалу. С любовью же страсть роднит, видимо, концентрация на единственном объекте, но если в любви все же превалирует "сердечный" фон, наложенный на признательность и доброту, то страсть энергичнее и руководствуется едва ли не агрессивными соображениями: в порыве завладеть излюбленным предметом и в желаниях помешать любому, кто (что) попытается этому воспрепятствовать, страсть безрассудна и яростна.

С добродетелью проще (кстати говоря, показателем этого может служить и отсутствие самого этого слова – "добродетель" – в обыденной речи,- разве что с оттенком сарказма; повседневные интересы вряд ли заставят не только всерьез изучать природу этого чувства, но и вообще говорить о нем; во всяком случае, если и будет повод для такого разговора, терминология будет иной). Это безусловно основанное на христианской этике (конкретно о таком понимании речь будет идти ниже) присутствие позитива в сознании и поступках лица,- в виде прежде всего доброты (так что общность добра с понятием "добродетель" очевидна) порядочности и смиренности. Все это делает добродетель понятием по сравнению со страстью намного более скучным. Видимо, скучна всякая вещь общеобязательная и в силу того навязываемая (страсть – рвущую шаблоны – навязать невозможно).

Вряд ли в обыденном понимании это качество, которое должно в любом случае принадлежать мужчине, но уж женщине традиционалистское мировосприятие отводит добродетель как качество должное почти безусловно.

Отсутствие в конкретном индивиде такого качества, как добродетель, вызывает (во всяком случае, еще недавно вызывало) достаточно резкую негативную оценку со стороны других,- как со стороны индивида, так и социально-групповую. Частично такая оценка, безусловно, основана на ханжестве, но в целом настолько распространена, что ставит перед необходимостью обладать хотя бы минимумом (хотя бы от случая к случаю применяемым притом) таких качеств, которые такую оценку хотя бы частично смягчали.

С позиции практической психологии оба этих качества совершенно так же расцениваться, разумеется, не могут, но основа бытового понимания страстей и добродетелей, естественно, в научно-психологическом смысле учитывается¹.

С таких позиций страсть обозначается как стойкое и всеохватывающее чувство, которое не только приводит к сосредоточению на предмете страсти всех устремлений и сил человека, но и логично доминирует над другими побуждениями этого индивида. Причины формирования страсти могут определяться и идейными убеждениями, и иметь основой телесные влечения, и даже подразумевать патологическое происхождение.

Страсть оценивается (внутренне оценивается самим индивидом в том числе) неоднозначно: она может быть личностью санкционирована, но может и осуждаться ею, переживаться как нечто нежелательное.

Наконец, основным признаком страсти полагается ее действенность, а объединение в человеке как страсти, так и нравственного, разумного начала предлагается в качестве движущей силы подвигов и открытий.

Добродетель с психологической точки зрения (некоторые иные оттенки научного – философского – понимания этого понятия будут даны ниже) сегодня понимается как свободный (сознательно-взвешенный) и притом деятельно противостоящий пороку образ действий, в ходе которого индивид принимает на себя риск собственных решений² (согласно Б. Расселу, традиционный взгляд на добродетель «утверждает, что некоторые точно указанные классы поступков порочны и что воздержание от всех таких поступков является добродетелью»³). Такая дефиниция, как это вполне очевидно, ни в коей мере не предусматривает пассивности и унылой зашоренности субъекта.

В духовном смысле особо обращает на себя внимание декартовская трактовка «страстей души» в его одноименном произведении (симптоматично, что оно последнее из трудов философа): мыслитель полагает страсти живой природой человека, практически не зависимой от мыслительных усилий души, и причисляет к страстям почти все движения человеческой жизни. Первичные их них, по Декарту, суть удивление, любовь, ненависть, желание, радость и печаль, а вообще же число их бесконечно, в силу чего призыв «приложить старания, чтобы наставлять и руководить» страстями соседствует с констатацией, что «те люди, кого особенно волнуют страсти, могут насладиться жизнью в наибольшей мере»¹.

Что же касается духовного понимания добродетели, то, вероятно, уместнее всего сослаться на Аристотеля, полагавшего, что в противоположность порочности добродетель представляет собой «способность поступать наилучшим образом во всем, что касается удовольствий и страданий»². Современная этическая наука уточняет понятие добродетели как качественной характеристики человека (его нрава, темперамента, и «души»), реализуемой в поступках нравственной человеческой сущности, соотносимой с практикуемыми в обществе образцами поведения³.

В более развернутом виде – если исходить уже из представлений не только этики, а социальной философии вообще – добродетель представляет собой, согласно одному из распространенных определений, фундаментальное моральное понятие, характеризующее готовность и способность личности сознательно следовать добру⁴.

Иначе говоря, добродетелью в философском толковании полагается соединение душевных и интеллектуальных качеств, что воплощают человеческий идеал в его моральном совершенстве¹.

Это (наряду с принципами) – одна из двух основных форм объективации морали, но в отличие от принципов (те фиксируют надличностную и общезначимую сущность морали) добродетель выражает моральную индивидуализированность и произвольность. Это, по оценке А.А. Гусейнова, явленность морали в индивиде, интегральная характеристика моральной личности, мораль, что стала мотивацией поведения².

Что же касается философского понимания страсти, то А. Конт-Спонвиль, в целом достаточно банально определяя страсть как «личное переживание, которому мы не способны помешать и которое не можем полностью преодолеть», замечает, что страсть и противоположна, и симметрична действию, представляя собою нечто среднее между безумием и склонностью (наклонностью). Он же оценивает как упрощенный подход, согласно которому страсти осуждаются классиками и поощряются романтиками,– цитируя Гегеля («ничто великое в мире не совершалось без страсти»). Согласно же Алену, любовь, честолюбие и скупость представляют собою три вида страстей, соответствуя, по шутливому замечанию, возрасту в двадцать, сорок и шестьдесят лет, поскольку «у каждого возраста – своя страсть, преобладающая над другими», и двадцатилетний скупец – такая же редкость, как и шестидесятилетний пылкий влюбленный, что дает основания подобные случаи пусть и признавать, но оценивать как крайности. Тем не менее, по А. Конт-Спонвилю, любая страсть подразумевает « любовь» (иначе говоря, честолюбие есть вид страстной любви к власти, которой пока не обладаешь, а скупость есть любовь к деньгам, которые успел накопить), и "в самом общем смысле страсть есть поляризация желания на единственном объекте (Тристан) или типе объектов (Дон Жуан), которым не обладаешь или обладание которым боишься утратить", причем в страсти усматривается явный фрейдистский фон ("одержимые страстью только выглядят значительно, на самом деле они как малые дети, не желающие расставаться с материнской грудью: или они ищут ей замену, или боятся, что момент, когда их отнимут от груди, все же настанет", и "освободиться от страсти значит перерасти того маленького ребенка, который горько плачет в каждом из нас. Это значит научиться отдавать и действовать, т.е. стать взрослым")¹.

Приведенный выше ход рассуждений французского исследователя возможно оценивать как достаточно удачное соединение и философского, и мирского, и общенаучного подхода к понятию страсти (или, по его уточнению, к страстям). Разумеется, научный подход к этим явлениям (и страсти, и добродетели) строже, но в целом сходный с ним. Он указывает, что сегодняшние, более чем "на слуху" тенденции формирования добродетели – идущие из Нового времени характеристики добродетели терпимости (толерантности), чем задается нравственная мера отношения к людям других верований и убеждений².

Довольно-таки пессимистично указывается, что в связи с торжеством мещанского (он же буржуазный) этоса³ над аристократическим на уровень общественно значимых добродетелей были подняты труд, бережливость, прилежание и др., в силу чего получает (благодаря Спинозе, Гоббсу, французским материалистам и английскому утилитаризму) преобладание представления о человеке как о существе утилитарном, который законно стремится к самосохранению, эгоистическим интересам и собственной выгоде⁴.

В связи с этим вполне логична постановка вопроса К. Марксом и Ф. Ницше о "фальши и софистике морального сознания", что существует в форме добродетельных мотивов⁵.

Вполне диссонансом по сравнению с такими подчеркнуто прагматичными, граничащими с цинизмом, утверждениями, будет выглядеть трактовка добродетели в патриотической и схоластической этике как идущая от апостола Павла линия: добродетель есть вера, надежда и любовь-милосердие (I Кор. 13:13)².

Разумеется, для Гоголя, ни в коей мере не чуждого живой христианской веры, подобная линия была более чем естественной. Вполне очевидным образом это отразилось и в его "Тарасе Бульбе". Попытка охарактеризовать то, каким образом в этой повести даны и страсти, и добродетели персонажей, предпринята ниже.

2. Выявление конкретных страстей и добродетелей в произведении

В советском литературоведении, разумеется, первостепенным был акцент на такой, действительно ярко показанной Гоголем, общесоциальной добродетели, как чувство товарищества.

Иллюстрация проявлений этого качества в повести провозглашается одной из основных идей произведения, соответствующая цитата стала традиционной: "Нет уз святее товарищества!.. Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек"¹.

Так же традиционным и притом точно соответствующим указанной выше позиции было и осуждение вслед за автором повести той страсти Андрия, что толкнула его к измене: "Скрытность и склонность к одиночеству помешали его сближению с товарищами по борьбе. Сама эта борьба увлекала его не своими патриотическими задачами, а упоением битвы. Захватившую все его существо любовь к женщине он поставил выше долга перед родиной"²; на фоне столь же традиционной цитаты – обращенных к красавице-панне слов "А что мне отец, товарищи и отчизна!.. Отчизна моя – ты!" суховато подытоживалось, что "отчуждение Андрия от национальных начал, его увлечение пустым блеском панской культуры" привело его "к изменническому переходу на сторону врагов, поведшему за собой бесславную гибель"³.

Тем не менее, если абстрагироваться от противопоставления добродетели в виде следования "узам товарищества" и пагубной, согласно мнению литературоведа, страсти к женщине (к тому же если еще подобная прямолинейность подкреплена канцеляритом наподобие "приведшего"), приходится признать, что идея несоответствия и противоположности страсти (как тяги к тому, что воспринимается как воплощение идеала личного) и добродетели (как следования идеалам если и не общим, то групповым – применительно к Сечи – безусловно) в "Тарасе Бульбе" налицо.

Ее можно – тем более в безусловном контексте тогдашней идеологической заданности – воспринимать как вообще центральную идею повести или не становиться на подобную точку зрения, но игнорировать существование в повести именно идеи дисбаланса между добродетелью и страстью вряд ли возможно¹.

Это вряд ли возможно потому, что подобная идея вряд ли сводится к противопоставлению Гоголем добродетели коллективизма (как позитивного) и страсти индивидуализма (как осуждаемого), но нельзя не отметить, что акцент на пагубности второго и ценности первого – хотя бы время от времени у Гоголя присутствует.

Он сокрыт в деталях наподобие описания того, как причиной смерти Бородатого стал действительно не слишком уместный в бою соблазн (с подчеркнутой корыстной окраской): "И польстился корыстью Бородатый: нагнулся, чтобы снять с него дорогие доспехи, вынул уже турецкий нож в оправе из самоцветных каменьев, отвязал от пояса черенок с червонцами, снял с груди сумку с тонким бельем, дорогим серебром и девическою кудрею, сохранно сберегавшеюся на память" (вот отзвук страсти поляка, столь трагично завершившейся…); "И не услышал Бородатый, как налетел на него сзади красноносый хорунжий… Размахнулся он со всего плеча и ударил его саблей по нагнувшейся шее. Не к добру повела корысть козака: отскочила могучая голова, и упал обезглавленный труп…Понеслась к вышинам суровая козацкая душа, хмурясь и негодуя…"².

Он в достаточно четкой иллюстрации того, что гибель Андрия стала результатом коллективных действий казаков: "Эй, хлопьята! заманите мне только его к лесу, заманите мне только его!" – кричал Тарас. И вызвалось тот же час тридцать быстрейших козаков заманить его" – так личная безусловная смелость Андрия оказывается бессильной перед действиями тех, кто противостоит ему сообща.

Наконец, он в завершающей сцене повести, когда слова (ставшие действием) Тараса, презревшего угрозу смерти, стали спасением для остальных ("на этот раз ветер дунул с другой стороны, и все слова были услышаны козаками").

Так добродетель одного становится залогом жизненного (в прямом смысле слова) интереса других, причем сцена соседствует с показом того, как житейская слабость Тараса (привязанность старика к трубке как к вещи, ставшей для него символом уюта; слабый отголосок страсти, трогательно эгоистический эрзац ее) привела Тараса к смерти, причем опять же плен Тараса (причем как первый, так и второй) оказался следствием бессилия его в стычке с превосходящими числом поляками.

Так же показательно безрассудное мужество брата прекрасной полячки, рискнувшего в одиночку преследовать казаков и погибшего при этой попытке. Тот факт, что в целом похвальное (если рассматривать это качество с позиции рыцарского этоса, как о том пишет М. Оссовская,- качество более чем ценное и рассматриваемое как неотъемлемый компонент существования тогдашнего мужчины) личностное свойство, присущее врагу, незамедлительно (попытке посвящен не более чем один абзац, выписанный подобающе энергично и с должной экспрессией) влечет за собою гибель носителя этого качества, вполне показателен. Натуралистично описанные подробности смерти такую типичность, скорее всего, только усиливают.

Если уж говорить о коллективной, если можно так выразиться, добродетели и о коллективной же страсти,- воинственная агрессивность казаков, уничтоживших что евреев на Сечи, что поляков после гибели Остапа, неоднократно рисуемая Гоголем подпитываемая инстинктом вооруженной толпы страсть к убийству ("Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе") и отрицающая добродетель вообще и по отношению к женщине – в частности, как к существу, погубившему Андрия ("не уважали козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями"),- дана на фоне того, что милосердие одного (думается, далеко не случайно эта характерная христианская черта стала средством спасения именно Янкеля) служит лишь чертой на фоне низменных страстей эпохи (по утверждению уже цитируемого выше Бертрана Рассела, сильнейшие из коллективных страстей – ненависть и чувство соперничества по отношению к другим группам, что и дает возможность философу оценить коллективные страсти как "в основном пагубные"¹).

Эту печальную закономерность не заглушить ни картиной светлой в основе своей (как и всякая любовь) любви Андрия ("с возрастающим изумлением, вся превратившись в слух, не проронив ни одного слова, слушала дева открытую сердечную речь, в которой, как в зеркале, отражалась молодая, полная сил душа. И каждое простое слово сей речи, выговоренное голосом, летевшим прямо с сердечного дна, было облечено в силу") как изумительного сочетания милосердия и страсти, ни проникновенным очерком чувств матери – объективно высшей, пожалуй, добродетели,- оказавшихся ничем перед мгновенным, подчеркнуто капризным всплеском воинственной страсти отца ("Завтра же едем! Зачем откладывать! Какого врага мы можем здесь высидеть? На что нам эта хата? К чему нам все это? На что эти горшки? – Сказавши это, он начал колотить и швырять горшки и фляжки. Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но услыша о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука,– и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах").

Рядом же с подчеркнутой жестокостью времени и нравов, присущей и личности, и социуму ("Ах, какое мученье!" – кричали из них многие с истерическою лихорадкою, закрывая глаза и отворачиваясь; однако же простаивали иногда довольное время"), рисуется как допустимый лишь на конечной грани знак слабости мужчины (бойца) – в виде уступки жажде быть услышанным родным существом,– предсмертный возглас Остапа, нашедший ответом слова отца.

Контрастом к нему – последние слова Андрия ("это не было имя отчизны, или матери, или братьев – это было имя прекрасной полячки"), еле слышные даже ему самому. Так в изображении Гоголя муки Остапа как его добродетель воплощены в трагично страстном крике его и не становится добродетелью любовная страсть Андрия.

О наилучших добродетелях казака рассказывает Н.В.Гоголь, описывая смерть казака Кукубенко («Ты не изменил товариществу, бесчестного дела не сделал, не выдал в беде человека , хранил и сберегал мою мою церковь»),- будто говорит Христос.

Безусловной добродетелью казачества считает Гоголь твердость веры христианской («И вся Сечь молилась в одной церкви и готова была защищать ее до последней капли крови…»), свято верят казаки, что («придет наконец такое время, чтобы по всему свету разошлась и везде была бы одна святая вера, и все, сколько ни есть бусурменов, все бы сделались христианами», «…придет время и вы узнаете, что такое православная русская вера»).

Гоголевский реализм достойно воплощается в повести теми художественными средствами, о которых речь ниже.

Разумеется, в действительности они намного разнообразнее и богаче того перечня, который обрисован в заголовке третьей главы работы, но хотя бы в малом числе и сугубо по отношению предмету работы (т.е. по поводу изображения страстей и добродетелей, не более того) они должны быть названы.

3. Своеобразие художественного изображения страстей (поэтика, приемы изображения, подтекст, психологизм)

Если говорить о поэтике страстей в изображении Гоголя, то даже применительно к одному герою эти качества изображены различно и в то же время цельно.

Любовь Андрия рисуется его монологом горячим и в то же время ни в малой степени не бессвязным (как следовало бы того ожидать, если следовать требованиям художественной правды, житейски в такой ситуации понятной каждому). Андрий экспансивен и в то же время нимало не позёр,– в своей страстной искренности он честен и открыт ("Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя – ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну сию в сердце моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмотрю, пусть кто-нибудь из козаков вырвет ее оттуда! И все, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну!"; по замечанию Ю.И. Минералова, в первом издании Андрий изъяснялся намного проще: "Нет, моя панна, нет, моя прекрасная! Я не так люблю: отца, брата, мать, отчизну, все, что ни есть на земле,– все отдаю за тебя, все прощай! я теперь ваш! я твой! чего еще хочешь?"¹; разница, думается, наглядна).

Скорбна же и скорбно-напевна обращенная к нему речь панны. Эпитеты в превосходной степени оттеняют трагизм ситуации, как он подается ею ("Стоило мне только махнуть рукой, и любой из них, красивейший, прекраснейший лицом и породою, стал бы моим супругом. И ни к одному из них не причаровала ты моего сердца, свирепая судьба моя; а причаровала мое сердце, мимо лучших витязей земли нашей, к чуждому, к врагу нашему"). Повторы и однообразный ритм присущи ей ("нужно, чтобы он речами своими разодрал на части мое сердце, чтобы горькая моя участь была еще горше, чтобы еще жалче было мне моей молодой жизни, чтобы еще страшнее казалась мне смерть моя и чтобы еще больше, умирая, попрекала я тебя, свирепая судьба моя"). В отличие от прямодушной экспансивности Андрия этот пафос нельзя воспринять с пониманием сразу же, безоговорочно (когда веришь Андрию), как безусловно искренний и идущий от сердца, но в описании Гоголя женский персонаж многоречив,- и по мере того, как он длится, борьба чувств и сомнение поданы и ее слушателям: чистосердечны ли эти надрывные слова и нет ли в них расчета?¹

Непоследовательность, капризность характера красавицы-панны подчеркивается еще тогда, когда речь идет о первой, вполне случайной встрече с юношей, и тем не менее уже тогда обрисовка черт девушки говорит о привлекательности ее не только внешней, но и внутренней ("Красавица была ветрена, как полячка, но глаза ее, глаза чудесные, пронзительно-ясные, бросали взгляд долгий, как постоянство"). Так же, в противоречиях, подана и ее вторая встреча с Андрием: "На миг остолбенев, как прекрасная статуя, смотрела она ему в очи и вдруг зарыдала, и с чудною женскою стремительностью, на какую бывает только способна одна безрасчетно великодушная женщина, созданная на прекрасное сердечное движение, кинулась она к нему на шею, обхватив его снегоподобными, чудными руками, и зарыдала". Прямой ответ на сомнения в искренности этого движения – в категоричном "безрасчетно"; фоном – повторенные дважды "прекрасная" и "чудные".

Созвучием тому изображению – того же и смыслового, и речевого ряда обороты при упоении Андрия боем ("нега" и "блеск", "очаровательная" и "увлечение", "чудеса" и антонимичный по смыслу ряд словам "расчетливый", "хладнокровный" и "разумный"): "Андрий весь погрузился в очаровательную музыку пуль и мечей. Он не знал, что такое значит обдумывать, или рассчитывать, или измерять заранее свои и чужие силы. Бешеную негу и упоенье он видел в битве… Не раз дивился отец также и Андрию, видя, как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением, устремлялся на то, на что бы никогда не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым не могли не изумиться старые в боях"). Страсть всегда безрассудна, и раздумчивая констатация Гоголя "…Не сойтись пылкому юноше с старцем. Другая натура у обоих, и другими очами глядят они на то же дело" служит художественным подтверждением упомянутому выше замечанию французского мыслителя, что свой возраст есть у каждой страсти.

Видимо, свои отличительные возрастные черты присущи и добродетели, и говоря о подтексте и психологизме (тем более что, по замечанию Ю.И. Минералова, "Тарасу Бульбе" как "вершине прозы Гоголя"¹ и тем более редакции 1842 г. вообще более чем присущ психологизм²), невозможно не упомянуть о том, насколько достаточно мелкие, кажущиеся сугубо бытовыми, а то и данью развлекательности детали в описании судеб и характеров казаков служат идее повести (в плане поэтики – едва ли не в качестве "своеобразной памяти национальной литературы, закрепляющей художественный опыт, наставление потомкам"³).

Если считать эту идею высказанной и в финале произведения ("…Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!.."), и ранее ("у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело. Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество!.."), то приходится признать, что на нее работает и поистине драматическое описание причудливого жизненного пути Мосия Шила, что принес мнимой изменой свободу единоверцам,- и не мог удержаться от поступков, мягко говоря, не красящих никого и никогда.

В тот же ряду и описание мгновенной победы – и мгновенного же поражения – Степана Гуски, только и успевшего сказать "Пусть же пропадут все враги и ликует вечные веки Русская земля!",- и вся непрочность и изменчивость тех результатов национальной борьбы, что близки автору, были бы, думается, очевидны и без настойчивого рефрена, но и лишним его счесть вряд ли можно.

Патриотизм, как горделивое осознание и связанные с ним мужские, бойцовские доблесть и самоотверженность является наивысшей добродетелью (страстно достигаемой, если можно так выразиться) в повести. Он достигается, по Гоголю, в ущерб обуревающим человека страстям природным,- в противовес любви к женщине и привязанности к матери. Те, кто избрал их достижение своею жизненною задачей, изображаются Гоголем выразительно, решительными взмахами кисти,- и неотъемлем от этих уверенных и властных очертаний легкий отблеск сожаления по поводу того, что достичь желаемой цели, не поправ близких и понятных каждому желаний и устремлений личного счастья (как добродетели) вряд ли возможно.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Задачи исследования, определенные во введении к работе, решены следующим образом.

На основе ряда исследований (главным образом общефилософского характера) даны определения понятий "страсти" и "добродетели".

В качестве интегрирующей дефиниции страсть обозначается как стойкое и всеохватывающее чувство, которое не только приводит к сосредоточению на предмете страсти всех устремлений и сил человека, но и логично доминирует над другими побуждениями этого индивида. Причины формирования страсти могут определяться и идейными убеждениями, и иметь основой телесные влечения, и даже подразумевать патологическое происхождение.

Что касается добродетели, то она согласно одной из формулировок, понимается как моральное понятие, характеризующее готовность и способность личности сознательно и твердо следовать добру.

Оба эти понятия рассмотрены (хотя бы бегло) не только в научном (философском), но и в бытовом, психологическом и христианском понимании.

На основе данных формулировок установлено, каких именно страстей и добродетелей касается автор. В качестве общего вывода можно констатировать, что идея несоответствия и противоположности страсти (как тяги к тому, что воспринимается как воплощение идеала личного) и добродетели (как следования идеалам если и не общим, то групповым – применительно к Сечи – безусловно) в "Тарасе Бульбе" налицо.

Наконец, сделана попытка установить своеобразие художественного изображения страстей (применительно к проблемам поэтики, приемам изображения, подтексту и психологизму в повести).

Все перечисленное позволяет сделать вывод, что патриотизм и связанные с ним доблесть и самоотверженность следует считать наивысшей добродетелью в повести. Она достигается, по Гоголю, в ущерб обуревающим человека страстям природным,- в противовес любви к женщине и привязанности к матери. Те, кто избрал их достижение своею жизненною задачей, изображаются Гоголем вместе с неотъемлемым от подобной позиции сожалением по поводу того, что достичь желаемой цели, не поправ близких и понятных каждому желаний и устремлений личного счастья (как добродетели) вряд ли возможно.

БИБЛИОГРАФИЯ

1.Гоголь Н.В.Тарас Бульба–М.:Художественная литература,1986.-114 с.

2.Вокин М.А. "Тарас Бульба" и проблема своеобразия гоголевского повествовательного стиля: Дис. … канд. филол. наук: 10.01.01.– Псков, б.м., 2003.– 186 с.

3. Гусейнов А.А. Добродетель // Новая философская энциклопедия: В 4 т.: Т. I: А–Д.– Мысль, 2010.– С. 677–679.

4. Денисов В.Д. К вопросу об исторической основе повести Н.В. Гоголя "Тарас Бульба" (1835) // Изв. РГПУ им. А.И. Герцена.– 2010.– № 137.– С. 84–94.

5. Конт-Спонвиль А. Философский словарь / Пер. с фр. Е.В. Головиной.– М.: Этерна, 2012.– 752 с.

6. Литературный энциклопедический словарь / Ред. кол.: Л.Г. Андреев, Н.И. Балашов, А.Г. Бочаров и др.; Под общ. ред. В.М. Кожевникова, П.А. Николаева.– М.: Сов. энциклопедия, 1987.– 752 с.

7. Манн Ю.В. Гоголь. Труды и дни (1809–1845).– М.: Аспект Пресс, 2004.– 814 с.

8. Макинтайр А. После добродетели. Исследования теории морали / Пер. с англ. В.В. Целищева.– М.: Академ. Проект; Екатеринбург: Деловая кн., 2000.– 384 с.

9. Минералов Ю.И. История русской литературы XIХ века (1800–1830-е годы): Учеб. пособие.– М.: Высш. шк., 2007.– 368 с.

10.Оссовская М. Рыцарь и буржуа: исследования по истории морали / Пер. с польск. К.В. Душенко; Вступ. ст. А.А. Гусейнова и К.А. Шварцман; Общ. ред. А.А. Гусейнова.– М.: Прогресс, 1987.– 528 с.

11. Ознобкина Е.В. "Страсти души" // Новая философская энциклопедия: В 4 т.: Т. III: Н–С.– Мысль, 2010.– С. 643–644.
12. Рассел Б. Философский словарь разума, материи и морали / Пер. с англ. А. Васильченко и др.; Общ. ред. и послесл. А.А. Васильченко.– К.: Port-Royal, 1996.– 368 с.– (Европ. ун-т)

13. Соколов А.Н. История русской литературы ХIХ века (1-я половина): Учебник.– 4-е изд., испр.– М.: Высш. шк., 1976.– 638 с.

1 По замечанию А. Макинтайра, "при переходе от разнообразия контекстов, в которых эти концепции были уместны, к нашей собственной современной культуре такие понятия, как "добродетель", "справедливость", "благочестие", "долг" и даже "следует" стали другими по сравнению с тем, какими они были ранее (см: Макинтайр А. После добродетели. Исследования теории морали / Пер. с англ. В.В. Целищева.– М.: Академ. Проект; Екатеринбург: Деловая кн., 2000.– С. 19).

1 В отношении научно-психологического понимания страсти использованы материалы сайта http://psychology.net.ru/dictionaries/

2 Гусейнов А.А. Добродетель // Новая философская энциклопедия: В 4 т.: Т. I: А–Д.– Мысль, 2010.– С. 677.

3 Рассел Б. Философский словарь разума, материи и морали / Пер. с англ. А. Васильченко и др.; Общ. ред. и послесл. А.А. Васильченко.– К.: Port-Royal, 1996.– С. 77.

1 Ознобкина Е.В. "Страсти души" // Новая философская энциклопедия: В 4 т.: Т. III: Н–С.– Мысль, 2010.– С. 643, 644.

2 Гусейнов А.А. Указ. соч.– С. 677.

3 Там же.

4 Там же.

1 Гусейнов А.А. Указ. соч.– С. 677.

2 Там же.

1 Конт-Спонвиль А. Философский словарь / Пер. с фр. Е.В. Головиной.– М.: Этерна, 2012.– С. 586–588.

2 Гусейнов А.А. Указ. соч.– С. 678.

3 См. по этому поводу: Оссовская М. Рыцарь и буржуа: исследования по истории морали / Пер. с польск. К.В. Душенко; Вступ. ст. А.А. Гусейнова и К.А. Шварцман; Общ. ред. А.А. Гусейнова.– М.: Прогресс, 1987.– 528 с.

4 Гусейнов А.А. Указ. соч.– С. 678.

5 Там же.

2 Там же.

1 Цит. по: Соколов А.Н. История русской литературы ХIХ века (1-я половина): Учебник.– 4-е изд., испр.– М.: Высш. шк., 1976.– С. 486.

2 Там же.

3 Там же.

1 Согласно М.А. Вокину, "отличительной чертой "общего", по Гоголю, оказывается нерасторжимая слиянность человека и мира, их взаиморастворенность и неразличимость. Одним из проявлений этой нераздельности становится принцип единения человека и коллектива, который предопределяет его жизненные ценности и его бытие. В конечном итоге, человек, ощущая поддержку соплеменников и окрыленный этим обстоятельством, стремится заботиться о "своих", оберегать их, не ведая никаких сомнений в правильности своего поведения" (см.: Вокин М.А. "Тарас Бульба" и проблема своеобразия гоголевского повествовательного стиля: Дис. … канд. филол. наук: 10.01.01.– Псков, б.м., 2003.– 186 с.).

2

1 Рассел Б. Указ. соч.– С. 278.

1 Минералов Ю.И. История русской литературы XIХ века (1800–1830-е годы): Учеб. пособие.– М.: Высш. шк., 2007.– С. 254.

1 О некатегоричности Гоголя см., в частности: Манн Ю.В. Гоголь. Труды и дни (1809–1845).– М.: Аспект Пресс, 2004.– С. 592.

1 Минералов Ю.И. Указ. соч.– С. 252.

2 Там же.– С. 253.

3 Литературный энциклопедический словарь / Ред. кол.: Л.Г. Андреев, Н.И. Балашов, А.Г. Бочаров и др.; Под общ. ред. В.М. Кожевникова, П.А. Николаева.– М.: Сов. энциклопедия, 1987.– С. 296.