|
|
451 градус по форенгейту. Очаг и саламандра
частью это беглецы, скрывающиеся от полиции. Но им все же удалось
уцелеть. Их немного, и правительство, видимо, не считает их настолько
опасными, чтобы продолжать поиски за пределами городов. На время
можете укрыться у них, а потом постарайтесь разыскать меня в Сент-
Луисе. Я отправляюсь туда сегодня утром, пятичасовым автобусом, хочу
повидаться с тем старым печатником. Видите, и я наконец-то
расшевелился. Ваши деньги пойдут на хорошее дело. Благодарю вас,
Монтэг, и да хранит вас Бог. Может быть, хотите прилечь на несколько
минут?
— Нет, лучше мне не задерживаться.
— Давайте посмотрим, как развиваются события.
Фабер торопливо провел Монтэга в спальню и отодвинул в сторону
одну из картин, висевших на стене. Под ней оказался небольшой
телевизионный экран размером не более почтовой открытки.
— Мне всегда хотелось иметь маленький экранчик, чтобы можно
было, если захочу, закрыть его ладонью, а не эти огромные стены, которые
оглушают тебя криком. Вот смотрите.
Он включил экран.
— Монтэг, — произнес телевизор, и экран осветился. — М-О-Н-Т-Э-
Г, — по буквам прочитал голос диктора. — Гай Монтэг. Все еще
разыскивается. Поиски ведут полицейские геликоптеры. Из соседнего
района доставлен новый механический пес.
Монтэг и Фабер молча переглянулись.
— Механический пес действует безотказно. Это чудесное изобретение
с тех пор, как впервые было применено для розыска преступников, еще ни
разу не ошиблось. Наша телевизионная компания гордится тем, что ей
предоставлена возможность с телевизионной камерой, установленной на
геликоптере, повсюду следовать за механической ищейкой, как только она
начнет свой путь по следу преступника…
Фабер налил виски в стаканы.
— Выпьем. Это нам не помешает.
Они выпили.
— Обоняние механической собаки настолько совершенно, что она
способна запомнить около десяти тысяч индивидуальных запахов и
выследить любого из этих десяти тысяч людей без новой настройки.
Легкая дрожь пробежала по телу Фабера. Он окинул взглядом комнату,
стены, дверь, дверную ручку, стул, на котором сидел Монтэг. Монтэг
заметил этот взгляд. Теперь оба они быстро оглядели комнату. Монтэг
вдруг почувствовал, как дрогнули и затрепетали крылья его ноздрей,
словно он сам пустился по своему следу, словно обоняние его настолько
обострилось, что он сам стал способен по запаху найти след, проложенный
им в воздухе, словно внезапно стали зримы микроскопические капельки
пота на дверной ручке, там, где он взялся за нее рукой, — их было
множество, и они поблескивали, как хрустальные подвески крохотной
люстры. На всем остались крупицы его существа, он, Монтэг, был везде —
и в доме, и снаружи, он был светящимся облаком, привидением,
растворившимся в воздухе. И от этого трудно было дышать. Он видел, как
Фабер задержал дыхание, словно боялся вместе с воздухом втянуть в себя
тень беглеца.
— Сейчас механический пес будет высажен с геликоптера у места
пожара!
На экранчике возник сгоревший дом, толпа, на земле что-то прикрытое
простыней и опускающийся с неба геликоптер, похожий на причудливый
цветок.
Так. Значит, они решили довести игру до конца. Спектакль будет
разыгран, невзирая на то что через какой-нибудь час может разразиться
война…
Как зачарованный, боясь пошевельнуться, Монтэг следил за
происходящим. Все это казалось таким далеким, не имеющим к нему
никакого отношения. Как будто он сидел в театре и смотрел драму, чью-то
чужую драму, смотрел не без интереса, даже с каким-то особым
удовольствием. «А ведь это все обо мне, — думал он, — ах ты, господи,
ведь это все обо мне!»
Если бы он захотел, он мог бы остаться здесь и с удобством
проследить всю погоню до конца, шаг за шагом, по переулкам и улицам,
пустынным широким бульварам, через лужайки и площадки для игр,
задерживаясь вместе с диктором то здесь, то там для необходимых
пояснений, и снова по переулкам, прямо к объятому пламенем дому
мистера и миссис Блэк и наконец сюда, в этот домик, где они с Фабером
сидят и попивают виски, а тем временем электрическое чудовище уже
обнюхивает след его недавних шагов, безмолвное, как сама смерть. Вот оно
уже под окном. Теперь, если Монтэг захочет, он может встать и, одним
глазом поглядывая на телевизор, подойти к окну, открыть его и высунуться
навстречу механическому зверю. И тогда на ярком квадратике экрана он
увидит самого себя со стороны как главного героя драмы, знаменитость, о
которой все говорят, к которой прикованы все взоры, — в других гостиных
в эту минуту все будут видеть его объемным, в натуральную величину, в
красках! И если он не зазевается в этот последний момент, он еще сможет
за секунду до ухода в небытие увидеть, как пронзает его прокаиновая
игла — во имя счастья и спокойствия бесчисленных людей, минуту назад
разбуженных истошным воем сирен и поспешивших в свои гостиные,
чтобы с волнением наблюдать редкое зрелище — охоту на крупного зверя,
погоню за преступником, драму с единственным действующим лицом.
Успеет ли он сказать свое последнее слово? Когда на глазах у
миллионов зрителей пес схватит его, не должен ли он, Монтэг, одной
фразой или хоть словом подвести итог своей жизни за эту неделю, так,
чтобы сказанное им еще долго жило после того, как пес, сомкнув и
разомкнув свои металлические челюсти, отпрыгнет и убежит прочь, в
темноту. Телекамеры, замерев на месте, будут следить за удаляющимся
зверем — эффектный конец! Где ему найти такое слово, такое последнее
слово, чтобы огнем обжечь лица людей, пробудить их ото сна?
— Смотрите, — прошептал Фабер.
С геликоптера плавно спускалось что-то, не похожее ни на машину, ни
на зверя, не мертвое, не живое, что-то, излучающее слабый зеленоватый
свет. Через миг это чудовище уже стояло у тлеющих развалин.
Полицейские подобрали брошенный Монтэгом огнемет и поднесли его
рукоятку к морде механического зверя. Раздались жужжание, щелканье,
легкое гудение.
Монтэг, очнувшись, тряхнул головой и встал. Он допил остаток виски
из стакана.
— Пора. Я очень сожалею, что так все вышло.
— Сожалеете? О чем? О том, что опасность грозит мне, моему дому?
Я все это заслужил. Идите, ради бога, идите! Может быть, мне удастся
задержать их…
— Постойте. Какая польза, если и вы попадетесь? Когда я уйду,
сожгите покрывало с постели — я касался его. Бросьте в печку стул, на
котором я сидел. Протрите спиртом мебель, все дверные ручки. Сожгите
половик в прихожей. Включите на полную мощность вентиляцию во всех
комнатах, посыпьте все нафталином, если он у вас есть. Потом включите
вовсю ваши поливные установки в саду, а дорожки промойте из шланга.
Может быть, удастся прервать след…
Фабер пожал ему руку.
— Я все сделаю. Счастливого пути. Если мы оба останемся живы, на
следующей неделе или еще через неделю постарайтесь подать о себе весть.
Напишите мне в Сент-Луис, Главный почтамт, до востребования. Жаль, что
не могу все время держать с вами контакт, — это было бы очень хорошо и
для вас, и для меня, но у меня нет второй слуховой капсулы. Я, видите ли,
никогда не думал, что она пригодится. Ах, какой я был старый глупец! Не
предвидел, не подумал!.. Глупо, непростительно глупо! И вот теперь, когда
нужен аппарат, у меня его нет. Ну же! Уходите!
— Еще одна просьба. Скорее дайте мне чемодан, положите в него
какое-нибудь старое свое платье — старый костюм, чем заношеннее, тем
лучше, рубашку, старые башмаки, носки…
Фабер исчез, но через минуту вернулся. Они заклеили щели
картонного чемодана липкой лентой.
— Чтобы не выветрился старый запах мистера Фабера, — промолвил
Фабер, весь взмокнув от усилий.
Взяв виски, Монтэг обрызгал им поверхность чемодана:
— Совсем нам ни к чему, чтобы пес сразу учуял оба запаха. Можно, я
возьму с собой остаток виски? Оно мне еще пригодится. О господи,
надеюсь, наши старания не напрасны!..
Они опять пожали друг другу руки и, уже направляясь к двери, еще раз
взглянули на телевизор. Пес шел по следу медленно, крадучись,
принюхиваясь к ночному ветру. Над ним кружились геликоптеры с
телекамерами. Пес вошел в первый переулок.
— Прощайте!
Монтэг бесшумно выскользнул из дома и побежал, сжимая в руке
наполовину пустой чемодан. Он слышал, как позади него заработали
поливные установки, наполняя предрассветный воздух шумом падающего
дождя, сначала тихим, а затем все более сильным и ровным. Вода лилась на
дорожки сада и ручейками сбегала на улицу. Несколько капель упало на
лицо Монтэга. Ему послышалось, что старик что-то крикнул ему на
прощание — или, может быть, ему только показалось?
Он быстро удалялся от дома, направляясь к реке.
Монтэг бежал.
Он чувствовал приближение механического пса — словно дыхание
осени, холодное, легкое и сухое, словно слабый ветер, от которого даже не
колышется трава, не хлопают ставни окон, не колеблется тень от ветвей на
белых плитках тротуара. Своим бегом механический пес не нарушал
неподвижности окружающего мира. Он нес с собой тишину, и Монтэг,
быстро шагая по городу, все время ощущал гнет этой тишины. Наконец он
стал невыносим. Монтэг бросился бежать.
Он бежал к реке. Останавливаясь временами, чтобы перевести дух, он
заглядывал в слабо освещенные окна пробудившихся домов, видел силуэты
людей, глядящих в своих гостиных на телевизорные стены, и на стенах, как
облачко неонового пара, то появлялся, то исчезал механический пес,
мелькал то тут, то там, все дальше, дальше на своих мягких паучьих лапах.
Вот он на Элм-террас, на улице Линкольна, в Дубовой, в Парковой аллее, в
переулке, ведущем к дому Фабера!
«Беги, — говорил себе Монтэг, — не останавливайся, не мешкай!»
Экран показывал уже дом Фабера; поливные установки работали
вовсю, разбрызгивая струи дождя в ночном воздухе. Пес остановился,
вздрагивая.
Нет! Монтэг судорожно вцепился руками в подоконник. Не туда!
Только не туда!
Прокаиновая игла высунулась и спряталась, снова высунулась и снова
спряталась. С ее кончика сорвалась и упала прозрачная капля дурмана,
рождающего сны, от которых нет пробуждения. Игла исчезла в морде
собаки.
Монтэгу стало трудно дышать: в груди теснило, словно туда засунули
кулак. Механический пес повернул и бросился дальше по переулку, прочь от
дома Фабера.
Монтэг оторвал взгляд от экрана и посмотрел на небо. Геликоптеры
были уже совсем близко — они все слетались к одной точке, как мошкара,
летящая на свет.
Монтэг с трудом заставил себя вспомнить, что это не какая-то
вымышленная сценка, на которую он случайно загляделся по пути к реке,
что это он сам наблюдает, как ход за ходом разыгрывается его собственная
шахматная партия.
Он громко закричал, чтобы вывести себя из оцепенения, чтобы
оторваться от окна последнего из домов по этой улице и от того, что он там
видел. К черту! К черту! Это помогло. Он уже снова бежал. Переулок,
улица, переулок, улица, все сильнее запах реки. Правой, левой, правой,
левой. Он бежал. Если телевизионные камеры поймают его в свои
объективы, то через минуту зрители увидят на экранах двадцать миллионов
бегущих Монтэгов — как в старинном водевиле с полицейскими и
преступниками, преследуемыми и преследователями, который он видел
тысячу раз. За ним гонятся сейчас двадцать миллионов безмолвных, как
тень, псов, перескакивают в гостиных с правой стены на среднюю, со
средней на левую, чтобы исчезнуть, а затем снова появиться на правой,
перейти на среднюю, на левую — и так без конца!
Монтэг сунул в ухо «Ракушку».
— Полиция предлагает населению Элм-террас сделать следующее:
пусть каждый, кто живет в любом доме на любой из улиц этого района,
откроет дверь своего дома или выглянет в окно. Это надо сделать всем
одновременно. Беглецу не удастся скрыться, если все разом выглянут из
своих домов. Итак, приготовиться!
Конечно! Почему это раньше не пришло им в голову? Почему до сих
пор этого никогда не делали? Всем приготовиться, всем разом выглянуть
наружу! Беглец не сможет укрыться! Единственный человек, бегущий в эту
минуту по улице, единственный, рискнувший вдруг проверить способность
своих ног двигаться, бежать!
— Выглянуть по счету десять. Начинаем. Один! Два!
Он почувствовал, как весь город встал.
— Три!
Весь город повернулся к тысячам своих дверей.
Быстрее! Левой, правой!
— Четыре!
Все, как лунатики, двинулись к выходу.
— Пять!
Их руки коснулись дверных ручек.
С реки тянуло прохладой, как после ливня. Горло у Монтэга
пересохло, глаза покраснели. Внезапно он закричал, словно этот крик мог
подтолкнуть его вперед, помочь ему пробежать последние сто ярдов.
— Шесть, семь, восемь!
На тысячах дверей повернулись дверные ручки.
— Девять!
Он пробежал мимо последнего ряда домов. Потом вниз по склону, к
темной движущейся массе воды.
— Десять!
Двери распахнулись.
Он представил себе тысячи и тысячи лиц, вглядывающихся в темноту
улиц, дворов и ночного неба; бледные, испуганные, они прячутся за
занавесками; как серые зверьки, выглядывают они из своих электрических
нор, лица с серыми бесцветными глазами, серыми губами; серые мысли в
окоченелой плоти.
Но Монтэг был уже у реки.
Он окунул руки в воду, чтобы убедиться в том, что она не привиделась
ему. Он вошел в воду, разделся в темноте догола, ополоснул водой тело,
окунул руки и голову в пьянящую как вино прохладу, он пил ее, он дышал
ею. Переодевшись в старое платье и башмаки Фабера, он бросил свою
одежду в реку и смотрел, как вода уносит ее. А потом, держа чемодан в
руке, он побрел по воде прочь от берега и брел до тех пор, пока дно не
ушло у него из-под ног; течение подхватило его и понесло в темноту.
Он уже успел проплыть ярдов триста по течению, когда пес достиг
реки. Над рекой гудели огромные пропеллеры геликоптеров. Потоки света
обрушились на реку, и Монтэг нырнул, спасаясь от этой иллюминации,
похожей на внезапно прорвавшееся сквозь тучи солнце. Он чувствовал, как
река мягко увлекает его все дальше в темноту. Вдруг лучи прожекторов
переметнулись на берег, геликоптеры повернули к городу, словно напали на
новый след. Еще мгновение, и они исчезли совсем. Исчез и пес. Остались
лишь холодная река и Монтэг, плывущий по ней в неожиданно
наступившей тишине, все дальше от города и его огней, все дальше от
погони, от всего.
Ему казалось, будто он только что сошел с театральных подмостков,
где шумела толпа актеров, или покинул грандиозный спиритический сеанс
с участием сонма лепечущих привидений. Из нереального, страшного мира
он попал в мир реальный, но не мог еще вполне ощутить его реальность,
ибо этот мир был слишком нов для него.
Темные берега скользили мимо; река несла его теперь среди холмов.
Впервые за много лет он видел над собой звезды, бесконечное шествие
совершающих свой предначертанный круг светил. Огромная звездная
колесница катилась по небу, грозя раздавить его.
Когда чемодан наполнился водой и затонул, Монтэг перевернулся на
спину. Река лениво катила свои волны, уходя все дальше и дальше от
людей, которые питались тенями на завтрак, дымом на обед и туманом на
ужин. Река была по-настоящему реальна; она бережно держала Монтэга в
своих объятиях, она не торопила его, она давала время обдумать все, что
произошло с ним за этот месяц, за этот год, за всю жизнь. Он прислушался
к ударам своего сердца: оно билось спокойно и ровно. И мысли уже не
мчались в бешеном круговороте, они текли так же спокойно и ровно, как и
поток крови в его жилах.
Луна низко висела в небе. Луна и лунный свет. Откуда он? Ну понятно,
от солнца. А солнце откуда берет свой свет? Ниоткуда, оно горит
собственным огнем. Горит и горит изо дня в день, все время. Солнце и
время. Солнце, время, огонь. Огонь сжигающий. Река мягко качала
Монтэга на своих волнах. Огонь сжигающий. На небе солнце, на земле
часы, отмеряющие время. Все это вдруг слилось в сознании Монтэга и
стало единством. И после многих лет, прожитых на земле, и немногих
минут, проведенных на этой реке, он понял наконец, почему никогда
больше он не должен жечь.
Солнце горит каждый день. Оно сжигает Время. Вселенная несется по
кругу и вертится вокруг своей оси; Время сжигает годы и людей, сжигает
само, без помощи Монтэга. А если он, Монтэг, вместе с другими
пожарниками будет сжигать то, что создано людьми, а солнце будет
сжигать Время, то не останется ничего. Все сгорит.
Кто-то должен остановиться. Солнце не остановится. Значит, похоже,
что остановиться должен он, Монтэг, и те, с кем он работал бок о бок всего
лишь несколько часов тому назад. Где-то вновь должен начаться процесс
сбережения ценностей, кто-то должен снова собрать и сберечь то, что
создано человеком, сберечь это в книгах, в граммофонных пластинках, в
головах людей, уберечь любой ценой от моли, плесени, ржавчины, тлена и
людей со спичками. Мир полон пожаров, больших и малых. Люди скоро
будут свидетелями рождения новой профессии — профессии людей,
изготовляющих огнеупорную одежду для человечества.
Он почувствовал, что ноги его коснулись твердого грунта, подошвы
ботинок заскрипели о гальку и песок. Река прибила его к берегу.
Он огляделся. Перед ним была темная равнина, как огромное
существо, безглазое и безликое, без формы и очертаний, обладавшее только
протяженностью, раскинувшееся на тысячи миль и еще дальше, без
предела; зеленые холмы и леса ожидали к себе Монтэга.
Ему не хотелось покидать спокойные воды реки. Он боялся, что где-
нибудь там его снова встретит механический пес, что вершины деревьев
вдруг застонут и зашумят от ветра, поднятого пропеллерами геликоптеров.
Но по равнине пробегал лишь обычный осенний ветер, такой же тихий
и спокойный, как текущая рядом река. Почему пес больше не преследует
его? Почему погоня повернула обратно в город? Монтэг прислушался.
Тишина. Никого. Ничего.
«Милли, — подумал он. — Посмотри вокруг. Прислушайся! Ни
единого звука. Тишина. До чего же тихо, Милли! Не знаю, как бы ты к
этому отнеслась. Пожалуй, стала бы кричать: „Замолчи! Замолчи!“ Милли,
Милли…» Ему стало грустно.
Милли не было, не было и механического пса. Аромат сухого сена,
донесшийся с далеких полей, воскресил вдруг в памяти Монтэга давно
забытую картину. Однажды, еще совсем ребенком, он побывал на ферме. То
был редкий день в его жизни, счастливый день, когда ему довелось своими
глазами увидеть, что за семью завесами нереальности, за телевизорными
стенами гостиных и жестяным валом города есть еще другой мир, где
коровы пасутся на зеленом лугу, свиньи барахтаются в полдень в теплом
иле пруда, а собаки с лаем носятся по холмам за белыми овечками.
Теперь запах сухого сена и плеск воды напоминали ему, как хорошо
было спать на свежем сене в пустом сарае позади одинокой фермы, в
стороне от шумных дорог, под сенью старинной ветряной мельницы,
крылья которой тихо поскрипывали над головой, словно отсчитывая
пролетающие годы. Лежать бы опять, как тогда, всю ночь на сеновале,
прислушиваясь к шороху зверьков и насекомых, к шелесту листьев, к
тончайшим, еле слышным ночным звукам.
Поздно вечером, думал он, ему, быть может, послышатся шаги. Он
приподнимется и сядет. Шаги затихнут. Он снова ляжет и станет глядеть в
окошко сеновала. И увидит, как один за другим погаснут огни в домике
фермера и девушка, юная и прекрасная, сядет у темного окна и станет
расчесывать косу. Ее трудно будет разглядеть, но ее лицо напомнит ему
лицо той девушки, которую он знал когда-то в далеком и теперь уже
безвозвратно ушедшем прошлом, лицо девушки, умевшей радоваться
дождю, неуязвимой для огненных светляков, знавшей, о чем говорит
одуванчик, если им потереть под подбородком. Девушка отойдет от окна,
потом опять появится наверху, в своей залитой лунным светом комнатке. И,
внимая голосу смерти, под рев реактивных самолетов, раздирающих небо
надвое до самого горизонта, он, Монтэг, будет лежать в своем надежном
убежище на сеновале и смотреть, как удивительные, незнакомые ему
звезды тихо уходят за край неба, отступая перед нежным светом зари.
Утром он не почувствует усталости, хотя всю ночь он не сомкнет глаз,
и всю ночь на губах его будет играть улыбка; теплый запах сена и все
увиденное и услышанное в ночной тиши послужит для него самым лучшим
отдыхом. А внизу, у лестницы, его будет ожидать еще одна, совсем уже
невероятная радость. Он осторожно спустится с сеновала, освещенный
розовым светом раннего утра, полный до краев ощущением прелести
земного существования, и вдруг замрет на месте, увидев это маленькое
чудо. Потом наклонится и коснется его рукой.
У подножия лестницы он увидит стакан с холодным свежим молоком,
несколько яблок и груш.
Это все, что ему теперь нужно. Доказательство того, что огромный
мир готов принять его и дать ему время подумать над всем, над чем он
должен подумать.
Стакан молока, яблоко, груша.
Он вышел из воды.
Берег ринулся на него, как огромная волна прибоя. Темнота, и эта
незнакомая ему местность, и миллионы неведомых запахов, несомых
прохладным, леденящим мокрое тело ветром, — все это разом навалилось
на Монтэга. Он отпрянул назад от этой темноты, запахов, звуков. В ушах
шумело, голова кружилась. Звезды летели ему навстречу, как огненные
метеоры. Ему захотелось снова броситься в реку, и пусть волны несут его
все равно куда. Темная громада берега напомнила ему тот случай из его
детских лет, когда, купаясь, он был сбит с ног огромной волной (самой
большой, какую он когда-либо видел!); она оглушила его и швырнула в
зеленую темноту, наполнила рот, нос, желудок солено-жгучей водой.
Слишком много воды!
А тут было слишком много земли.
И внезапно во тьме, стеною вставшей перед ним, — шорох, чья-то
тень, два глаза. Словно сама ночь вдруг глянула на него. Словно лес глядел
на него.
Механический пес!
Столько пробежать, так измучиться, чуть не утонуть, забраться так
далеко, столько перенести, и, когда уже считаешь себя в безопасности и со
вздохом облегчения выходишь наконец на берег, вдруг перед тобой…
Механический пес!
Из горла Монтэга вырвался крик. Нет, это слишком! Слишком много
для одного человека.
Тень метнулась в сторону. Глаза исчезли. Как сухой дождь, посыпались
осенние листья.
Монтэг был в лесу один.
Олень. Это был олень. Монтэг ощутил острый запах мускуса,
смешанный с запахом крови и дыхания зверя, запах кардамона, мха и
крестовника; в глухой ночи деревья стеной бежали на него и снова
отступали назад, бежали и отступали в такт биению крови, стучащей в
висках.
Земля была устлана опавшими листьями. Их тут, наверно, были
миллиарды; ноги Монтэга погружались в них, словно он переходил вброд
сухую, шуршащую реку, пахнущую гвоздикой и теплой пылью. Сколько
разных запахов! Вот как будто запах сырого картофеля; так пахнет, когда
разрежешь большую картофелину, белую, холодную, пролежавшую всю
ночь на открытом воздухе в лунном свете. А вот запах пикулей, вот запах
сельдерея, лежащего на кухонном столе, слабый запах желтой горчицы из
приоткрытой баночки, запах махровых гвоздик из соседнего сада. Монтэг
опустил руку, и травяной стебелек коснулся его ладони, как будто ребенок
тихонько взял его за руку. Монтэг поднес пальцы к лицу: они пахли
лакрицей.
Он остановился, глубоко вдыхая запахи земли. И чем глубже он
вдыхал их, тем осязаемее становился для него окружающий мир во всем
своем разнообразии. У Монтэга уже не было прежнего ощущения
пустоты — тут было чем наполнить себя. И отныне так будет всегда.
Он брел, спотыкаясь, по сухим листьям.
И вдруг в этом новом мире необычного — нечто знакомое.
Его нога задела что-то, отозвавшееся глухим звоном. Он пошарил
рукой в траве — в одну сторону, в другую.
Железнодорожные рельсы.
Рельсы, ведущие прочь от города, сквозь рощи и леса, ржавые рельсы
заброшенного железнодорожного пути.
Путь, по которому ему надо идти. Это было то единственно знакомое
среди новизны, тот магический талисман, который еще понадобится ему на
первых порах, которого он сможет коснуться рукой, чувствовать все время
под ногами, пока будет идти через заросли куманики, через море запахов и
ощущений, сквозь шорох и шепот леса.
Он двинулся вперед по шпалам.
И к удивлению своему, он вдруг почувствовал, что твердо знает нечто,
чего, однако, никак не смог бы доказать: когда-то давно Кларисса тоже
проходила здесь.
Полчаса спустя, продрогший, осторожно ступая по шпалам, остро
ощущая, как темнота впитывается в его тело, заползает в глаза, в рот, а в
ушах стоит гул лесных звуков и ноги исколоты о кустарник и обожжены
крапивой, он вдруг увидел впереди огонь.
Огонь блеснул на секунду, исчез, снова появился — он мигал вдали,
словно чей-то глаз. Монтэг замер на месте: казалось, стоит дохнуть на этот
слабый огонек — и он погаснет. Но огонек горел, и Монтэг начал
подкрадываться к нему. Прошло добрых пятнадцать минут, прежде чем ему
удалось подойти поближе; он остановился и, укрывшись за деревом, стал
глядеть на огонь. Тихо колеблющееся пламя, белое и алое; странным
показался Монтэгу этот огонь, ибо он теперь означал для него совсем не то,
что раньше.
Этот огонь ничего не сжигал — он согревал.
Монтэг видел руки, протянутые к его теплу, только руки — тела
сидевших вокруг костра были скрыты темнотой. Над руками —
неподвижные лица, оживленные отблесками пламени. Он и не знал, что
огонь может быть таким. Он даже не подозревал, что огонь может не только
отнимать, но и давать. Даже запах этого огня был совсем другой.
Бог весть, сколько он так простоял, отдаваясь нелепой, но приятной
фантазии, будто он лесной зверь, которого свет костра выманил из чащи. У
него были влажные, в густых ресницах глаза, гладкая шерсть, шершавый
мокрый нос, копыта, у него были ветвистые рога, и, если бы кровь его
пролилась на землю, запахло бы осенью. Он долго стоял, прислушиваясь к
теплому потрескиванию костра.
Вокруг костра была тишина, и тишина была на лицах людей, и было
время посидеть под деревьями вблизи заброшенной колеи и поглядеть на
мир со стороны, обнять его взглядом, словно мир весь сосредоточился
здесь, у этого костра, словно мир — это лежащий на углях кусок стали,
который эти люди должны были перековать заново. И не только огонь
казался иным. Тишина тоже была иной. Монтэг подвинулся ближе к этой
особой тишине, от которой, казалось, зависели судьбы мира.
А затем он услышал голоса; люди говорили, но он не мог еще
разобрать о чем. Речь их текла спокойно, то громче, то тише, — перед
говорившими был весь мир, и они не спеша разглядывали его; они знали
землю, знали леса, знали город, лежащий за рекой, в конце заброшенной
железнодорожной колеи. Они говорили обо всем, и не было вещи, о
которой они не могли бы говорить. Монтэг чувствовал это по живым
интонациям их голосов, по звучащим в них ноткам изумления и
любопытства. А потом кто-то из говоривших поднял глаза и увидел
Монтэга, увидел в первый, а может быть, и в седьмой раз, и чей-то голос
окликнул его:
— Ладно, можете не прятаться.
Монтэг отступил в темноту.
— Да уж ладно, не бойтесь, — снова прозвучал тот же голос —
Милости просим к нам.
Монтэг медленно подошел. Вокруг костра сидели пятеро стариков,
одетых в темно-синие, из грубой холщовой ткани брюки и куртки и такие
же темно-синие рубашки. Он не знал, что им ответить.
— Садитесь, — сказал человек, который, по всей видимости, был у
них главным. — Хотите кофе?
Монтэг молча смотрел, как темная дымящаяся струйка льется в
складную жестяную кружку; потом кто-то протянул ему эту кружку. Он
неловко отхлебнул, чувствуя на себе любопытные взгляды. Горячий кофе
обжигал губы, но это было приятно. Лица сидевших вокруг него заросли
густыми бородами, но бороды были опрятны и аккуратно подстрижены. И
руки у этих людей тоже были чисты и опрятны. Когда он подходил к
костру, они все поднялись, приветствуя гостя, но теперь снова уселись.
Монтэг пил кофе.
— Благодарю, — сказал он. — Благодарю вас от всей души.
— Добро пожаловать, Монтэг. Меня зовут Грэнджер. — Человек,
назвавшийся Грэнджером, протянул ему небольшой флакон с бесцветной
жидкостью. — Выпейте-ка и это тоже. Это изменит химический индекс
вашего пота. Через полчаса вы уже будете пахнуть не как вы, а как двое
совсем других людей. Раз за вами гонится механический пес, то не мешает
вам опорожнить эту бутылочку до конца.
Монтэг выпил горьковатую жидкость.
— От вас будет разить, как от козла, но это не важно, — сказал
Грэнджер.
— Вы знаете мое имя? — удивленно спросил Монтэг.
Грэнджер кивком головы указал на портативный телевизор, стоявший
у костра:
— Мы следили за погоней. Мы так и думали, что вы спуститесь по
реке на юг, и, когда потом услышали, как вы ломитесь сквозь чащу, словно
шалый лось, мы не спрятались, как обычно делаем. Когда геликоптеры
вдруг повернули обратно к городу, мы догадались, что вы нырнули в реку.
А в городе происходит что-то странное. Погоня продолжается, но в другом
направлении.
— В другом направлении?
— Давайте проверим.
Грэнджер включил портативный телевизор. На экранчике замелькали
краски, с жужжанием заметались тени, словно в этом маленьком ящичке
был заперт какой-то кошмарный сон, и странно было, что здесь, в лесу,
можно взять его в руки, передать другому. Голос диктора кричал:
— Погоня продолжается в северной части города! Полицейские
геликоптеры сосредоточиваются в районе Восемьдесят седьмой улицы и
Элм-Гроув-парка!
Грэнджер кивнул:
— Ну да, теперь они просто инсценируют погоню. Вам удалось сбить
их со следа еще у реки. Но признаться в этом они не могут. Они знают, что
нельзя слишком долго держать зрителей в напряжении. Скорее к развязке!
Если обыскивать реку, то и до утра не кончишь. Поэтому они ищут жертву,
чтобы с помпой завершить всю эту комедию. Смотрите! Не пройдет и пяти
минут, как они поймают Монтэга!
— Но как?..
— Вот увидите.
Глаз телекамеры, скрытый в брюхе геликоптера, был теперь наведен на
пустынную улицу.
— Видите? — прошептал Грэнджер. — Сейчас появитесь вы. Вон там,
в конце улицы. Намеченная жертва. Смотрите, как ведет съемку камера!
Сначала эффектно подается улица. Тревожное ожидание. Улица в
перспективе. Вот сейчас какой-нибудь бедняга выйдет на прогулку. Какой-
нибудь чудак, оригинал. Не думайте, что полиция не знает привычек таких
чудаков, которые любят гулять на рассвете, просто так, без всяких причин,
или потому, что страдают бессонницей. Полиция следит за ними месяцы,
годы. Никогда не знаешь, когда и как это может пригодиться. А сегодня,
оказывается, это очень кстати. Сегодня это просто спасает положение. О
господи! Смотрите!
Люди, сидящие у костра, подались вперед.
На экране в конце улицы из-за угла появился человек. Внезапно в
объектив ворвался механический пес. Геликоптеры направили на улицу
десятки прожекторов и заключили фигурку человека в клетку из белых
сверкающих столбов света.
Голос диктора торжествующе возвестил:
— Это Монтэг! Погоня закончена!
Ни в чем не повинный прохожий стоял в недоумении, держа в руке
дымящуюся сигарету. Он смотрел на пса, не понимая, что это такое.
Вероятно, он так и не понял до самого конца. Он взглянул на небо,
прислушался к вою сирен. Теперь телекамеры вели съемку снизу. Пес
сделал прыжок — ритм и точность его движений были поистине
великолепны. Сверкнула игла. На мгновение все замерло на экране, чтобы
зрители могли лучше разглядеть всю картину: недоумевающий вид жертвы,
пустую улицу, стальное чудовище в прыжке — эту гигантскую пулю,
стремящуюся к мишени.
— Монтэг, не двигайтесь! — произнес голос с неба.
В тот же миг пес и объектив телекамеры обрушились на человека
сверху. И камера, и пес схватили его одновременно. Он закричал. Человек
кричал, кричал, кричал!..
Наплыв.
Тишина.
Темнота.
Монтэг вскрикнул и отвернулся.
Тишина.
Люди у костра сидели молча, с застывшими лицами, пока с темного
экрана не прозвучал голос диктора:
— Поиски окончены. Монтэг мертв. Преступление, совершенное
против общества, наказано.
Темнота.
— Теперь мы переносим вас в «Зал под крышей» отеля «Люкс».
Получасовая передача «Перед рассветом». В нашей программе…
Грэнджер выключил телевизор.
— А вы заметили, как они дали его лицо? Все время не в фокусе. Даже
ваши близкие друзья не смогли бы с уверенностью сказать, вы это были
или не вы. Дан намек — воображение зрителя дополнит остальное. Вот
мерзавцы! — прошептал он.
Монтэг молчал, повернувшись к телевизору, весь дрожа, он не
отрывал взгляда от пустого экрана.
Грэнджер легонько коснулся его плеча:
— Приветствуем воскресшего из мертвых.
Монтэг кивнул.
— Теперь вам не мешает познакомиться с нами, — продолжал
Грэнджер. — Это Фред Клемент, некогда возглавлявший кафедру имени
Томаса Харди в Гарварде; это было в те годы, когда Гарвард еще не
превратился в Атомно-инженерное училище. А это доктор Симмонс из
Калифорнийского университета, знаток творчества Ортеги-и-Гассета. Вот
профессор Уэст, много лет тому назад в стенах Колумбийского
университета внесший немалый вклад в науку об этике, теперь уже
древнюю и забытую науку. Преподобный отец Падовер тридцать лет тому
назад произнес несколько проповедей и в течение одной недели потерял
прихожан из-за своего образа мыслей. Он уже давно бродяжничает с нами.
Что касается меня, то я написал книгу под названием: «Пальцы одной руки.
Правильные отношения между личностью и обществом». И вот теперь я
здесь. Добро пожаловать к нам, Монтэг!
— Нет, мне не место среди вас, — с трудом выговорил наконец
Монтэг. — Всю жизнь я делал только глупости.
— Ну, это для нас не ново. Мы все совершали ошибки, иначе мы не
были бы здесь. Пока мы действовали каждый в одиночку, ярость была
нашим единственным оружием. Я ударил пожарника, когда он пришел,
чтобы сжечь мою библиотеку. Это было много лет тому назад. С тех пор я
вынужден скрываться. Хотите присоединиться к нам, Монтэг?
— Да.
— Что вы можете нам предложить?
— Ничего. Я думал, у меня есть часть Екклесиаста и, может быть, кое-
что из Откровения Иоанна Богослова, но сейчас у меня нет даже этого.
— Екклесиаст — это неплохо. Где вы хранили его?
— Здесь. — Монтэг рукой коснулся лба.
— А, — улыбнулся Грэнджер и кивнул.
— Что? Разве это плохо? — воскликнул Монтэг.
— Нет, это очень хорошо. Это прекрасно! — Грэнджер повернулся к
священнику. — Есть у нас Екклесиаст?
— Да. Человек по имени Гаррис, проживающий в Янгстауне.
— Монтэг, — Грэнджер крепко взял Монтэга за плечо, — будьте
осторожны. Берегите себя. Если что-нибудь случится с Гаррисом, вы будете
Екклесиаст. Видите, каким нужным человеком вы успели стать в
последнюю минуту!
— Но я все забыл!
— Нет, ничто не исчезает бесследно. У нас есть способ встряхнуть
вашу память.
— Я уже пытался вспомнить.
— Не пытайтесь. Это придет само, когда будет нужно. Человеческая
память похожа на чувствительную фотопленку, и мы всю жизнь только и
делаем, что стараемся стереть запечатлевшееся на ней. Симмонс
разработал метод, позволяющий воскрешать в памяти все однажды
прочитанное. Он трудился над этим двадцать лет. Монтэг, хотели бы вы
прочесть «Государство» Платона?
— О да, конечно!
— Ну вот, я — это «Государство» Платона. А Марка Аврелия хотите
почитать? Мистер Симмонс — Марк Аврелий.
— Привет! — сказал мистер Симмонс.
— Здравствуйте, — ответил Монтэг.
— Разрешите познакомить вас с Джонатаном Свифтом, автором весьма
острой политической сатиры «Путешествие Гулливера». А вот Чарлз
Дарвин, вот Шопенгауэр, а это Эйнштейн, а этот, рядом со мной, — мистер
Альберт Швейцер, добрый философ. Вот мы все перед вами, Монтэг, —
Аристофан и Махатма Ганди, Гаутама Будда и Конфуций, Томас Лав Пикок,
Томас Джефферсон и Линкольн — к вашим услугам. Мы также — Матфей,
Марк, Лука и Иоанн.
Они негромко рассмеялись.
— Этого не может быть! — воскликнул Монтэг.
— Нет, это так, — ответил, улыбаясь, Грэнджер. — Мы тоже сжигаем
книги. Прочитываем книгу, а потом сжигаем, чтобы ее у нас не нашли.
Микрофильмы не оправдали себя. Мы постоянно скитаемся, меняем места,
пленку пришлось бы где-нибудь закапывать, потом возвращаться за нею, а
это сопряжено с риском. Лучше все хранить в голове, где никто ничего не
увидит, ничего не заподозрит. Все мы — обрывки и кусочки истории,
литературы, международного права. Байрон, Том Пейн, Макиавелли,
Христос — все здесь, в наших головах. Но уже поздно. И началась война.
Мы здесь, а город там, вдали, в своем красочном уборе. О чем вы
задумались, Монтэг?
— Я думаю, как же я был глуп, когда пытался бороться собственными
силами. Подбросил книги в дом пожарного и дал сигнал тревоги.
— Вы делали, что могли. В масштабах всей страны это дало бы
прекрасные результаты. Но наш путь борьбы проще и, как нам кажется,
лучше. Наша задача — сохранить знания, которые нам еще будут нужны,
сберечь их в целости и сохранности. Пока мы не хотим никого задевать и
никого подстрекать. Ведь если нас уничтожат, погибнут и знания, которые
мы храним, погибнут, быть может, навсегда. Мы в некотором роде самые
мирные граждане: бродим по заброшенным колеям, ночью прячемся в
горах. И горожане оставили нас в покое. Иной раз нас останавливают и
обыскивают, но никогда не находят ничего, что могло бы дать повод к
аресту. У нас очень гибкая, неуловимая, разбросанная по всем уголкам
страны организация. Некоторые из нас сделали себе пластические
операции — изменили свою внешность и отпечатки пальцев. Сейчас нам
очень тяжело: мы ждем, чтобы поскорее началась и кончилась война. Это
ужасно, но тут мы ничего не можем сделать. Не мы управляем страной,
мы — лишь ничтожное меньшинство, глас вопиющего в пустыне. Когда
война кончится, тогда, может быть, мы пригодимся.
— И вы думаете, вас будут слушать?
— Если нет, придется снова ждать. Мы передадим книги из уст в уста
нашим детям, а наши дети, в свою очередь, передадут другим. Многое,
конечно, будет потеряно. Но людей нельзя силком заставить слушать. Они
должны сами понять, сами должны задуматься над тем, почему так вышло,
почему мир взорвался у них под ногами. Вечно так продолжаться не может.
— Много ли вас?
— По дорогам, на заброшенных железнодорожных колеях нас сегодня
тысячи, с виду мы — бродяги, но в головах у нас целые хранилища книг.
Вначале все было стихийно. У каждого была какая-то книга, которую он
хотел запомнить. Но мы встречались друг с другом, и за эти двадцать или
более лет мы создали нечто вроде организации и наметили план действий.
Самое главное, что нам надо было понять, — это что сами по себе мы
ничто, что мы не должны быть педантами или чувствовать свое
превосходство над другими людьми. Мы всего лишь обложки книг,
предохраняющие их от порчи и пыли, — ничего больше. Некоторые из нас
живут в небольших городках. Глава первая из книги Торо «Уолден» живет в
Грин-Ривер, глава вторая — в Уиллоу-Фарм, штат Мэн. В штате Мэриленд
есть городок с населением всего двадцать семь человек, так что вряд ли
туда станут бросать бомбы; в этом городке у нас хранится полное собрание
трудов Бертрана Рассела. Его можно взять в руки, как книгу, этот городок, и
полистать страницы — столько-то страниц в голове у каждого из
обитателей. А когда война кончится, тогда в один прекрасный день, в один
прекрасный год книги снова можно будет написать; созовем всех этих
людей, и они прочтут наизусть все, что знают, и мы все это напечатаем на
бумаге. А потом, возможно, наступит новый век тьмы и придется опять все
начинать сначала. Но у человека есть одно замечательное свойство: если
приходится все начинать сначала, он не отчаивается и не теряет мужества,
ибо он знает, что это очень важно, что это стоит усилий.
— А сейчас что мы будем делать? — спросил Монтэг.
— Ждать, — ответил Грэнджер. — И на всякий случай уйдем
подальше, вниз по реке.
Он начал забрасывать костер землей. Остальные помогали ему,
помогал и Монтэг. В лесной чаще люди молча гасили огонь.
При свете звезд они стояли у реки.
Монтэг взглянул на светящийся циферблат своих часов. Пять часов
утра. Только час прошел. Но он был длиннее года. За дальним берегом
брезжил рассвет.
— Почему вы верите мне? — спросил он.
Человек шевельнулся в темноте.
— Достаточно взглянуть на вас. Вы давно не смотрелись в зеркало,
Монтэг. Кроме того, город никогда не оказывал нам такой чести и не
устраивал за нами столь пышной погони. Десяток чудаков с головами,
напичканными поэзией, — это им не опасно; они это знают, знаем и мы;
все это знают. Пока весь народ — массы — не цитирует еще Великую
хартию вольностей и Конституцию, нет оснований для беспокойства.
Достаточно, если пожарники будут время от времени присматривать за
порядком. Нет, нас горожане не трогают. А вас, Монтэг, они здорово
потрепали.
Они шли вдоль реки, направляясь на юг. Монтэг пытался разглядеть
лица своих спутников, старые, изборожденные морщинами, усталые лица,
которые он видел у костра. Он искал на них выражение радости,
решимости, торжества над будущим. Он, кажется, ожидал, что от тех
знаний, которые они несли в себе, их лица будут светиться, как зажженный
фонарь в ночном мраке. Но ничего этого он не увидел. Там, у костра, их
лица озарял отблеск горящих сучьев, а сейчас они ничем не отличались от
других таких же людей, много скитавшихся по дорогам, проведших в пути
немало лет своей жизни, видевших, как гибнет прекрасное; и вот наконец,
уже стариками, они собрались вместе, чтобы поглядеть, как опустится
занавес и погаснут огни. Они совсем не были уверены в том, что хранимое
в их памяти заставит зарю будущего разгореться более ярким пламенем,
они ни в чем не были уверены, кроме одного, — они видели книги,
стоящие на полках, книги с еще не разрезанными страницами, ждущие
читателей, которые когда-нибудь придут и возьмут книги, кто чистыми, кто
грязными руками. Монтэг пристально вглядывался в лица своих спутников.
— Не пытайтесь судить о книгах по обложкам, — сказал кто-то.
Все тихо засмеялись, продолжая идти дальше, вниз по реке.
Оглушительный, режущий ухо скрежет — и в небе пронеслись
ракетные самолеты; они исчезли раньше, чем путники успели поднять
головы. Самолеты летели со стороны города. Монтэг взглянул туда, где
далеко за рекой лежал город; сейчас там виднелось лишь слабое зарево.
— Там осталась моя жена.
— Сочувствую вам. В ближайшие дни городам придется плохо, —
сказал Грэнджер.
— Странно, я совсем не тоскую по ней. Странно, но я как будто не
способен ничего чувствовать, — промолвил Монтэг. — Секунду назад я
даже подумал: если она умрет, мне не будет жаль. Это нехорошо. Со мной,
должно быть, творится что-то неладное.
— Послушайте, что я вам скажу, — ответил Грэнджер, беря его под
руку; он шагал теперь рядом, помогая Монтэгу пробираться сквозь заросли
кустарника. — Когда я был еще мальчиком, умер мой дед; он был
скульптором. Он был очень добрый человек, очень любил людей, это он
помог очистить наш город от трущоб. Нам, детям, он мастерил игрушки; за
свою жизнь он создал, наверно, миллион разных вещей. Руки его всегда
были чем-то заняты. И вот, когда он умер, я вдруг понял, что плачу не о
нем, а о тех вещах, которые он делал. Я плакал потому, что знал: ничего
этого больше не будет; дедушка уже не сможет вырезать фигурки из дерева,
разводить с нами голубей на заднем дворе, играть на скрипке или
рассказывать нам смешные истории — никто не умел так их рассказывать,
как он. Он был частью нас самих, и, когда он умер, все это ушло из нашей
жизни: не осталось никого, кто мог бы делать это так, как делал он. Он был
особенный, ни на кого не похожий. Очень нужный для жизни человек. Я
так и не примирился с его смертью. Я и теперь часто думаю о том, каких
прекрасных творений искусства лишился мир из-за его смерти, сколько
забавных историй осталось не рассказано, сколько голубей, вернувшись
домой, не ощутят уже ласкового прикосновения его рук. Он переделывал
облик мира. Он дарил миру новое. В ту ночь, когда он умер, мир обеднел на
десять миллионов прекрасных поступков.
Монтэг шел молча.
— Милли, Милли, — прошептал он, — Милли…
— Что вы сказали?
— Моя жена… Милли… Бедная, бедная Милли. Я ничего не могу
вспомнить… Думаю о ее руках, но не вижу, чтобы они делали что-нибудь.
Они висят вдоль ее тела как плети, или лежат на коленях, или держат
сигарету. Это все, что они умели делать.
Монтэг обернулся и взглянул назад.
Что ты дал городу, Монтэг?
Пепел.
Что давали люди друг другу?
Ничего.
Грэнджер стоял рядом с Монтэгом и смотрел в сторону города.
— Мой дед говорил: «Каждый должен что-то оставить после себя.
Сына, или книгу, или картину, выстроенный тобой дом, или хотя бы
возведенную из кирпича стену, или сшитую тобой пару башмаков, или сад,
посаженный твоими руками. Что-то, чего при жизни касались твои пальцы,
в чем после смерти найдет прибежище твоя душа. Люди будут смотреть на
взращенное тобою дерево или цветок, и в эту минуту ты будешь жив». Мой
дед говорил: «Не важно, что именно ты делаешь, важно, чтобы все, к чему
ты прикасаешься, меняло форму, становилось не таким, как раньше, чтобы
в нем оставалась частица тебя самого. В этом разница между человеком,
просто стригущим траву на лужайке, и настоящим садовником, — говорил
мне дед. — Первый пройдет, и его как не бывало, но садовник будет жить
не одно поколение».
Грэнджер сжал локоть Монтэга.
— Однажды, лет пятьдесят назад, мой дед показал мне несколько
фильмов о реактивных снарядах «Фау-два», — продолжал он. — Вам
когда-нибудь приходилось с расстояния в двести миль видеть грибовидное
облако, что образуется от взрыва атомной бомбы? Это ничто, пустяк. Для
лежащей вокруг дикой пустыни — это все равно что булавочный укол. Мой
дед раз десять провертел этот фильм, а потом сказал: он надеется, что
наступит день, когда города шире раздвинут свои стены и впустят к себе
леса, поля и дикую природу. Люди не должны забывать, сказал он, что на
земле им отведено очень небольшое место, что они живут в окружении
природы, которая легко может взять обратно все, что дала человеку. Ей
ничего не стоит смести нас с лица земли своим дыханием или затопить нас
водами океана — просто чтобы еще раз напомнить человеку, что он не так
всемогущ, как думает. Мой дед говорил: если мы не будем постоянно
ощущать ее рядом с собой в ночи, мы позабудем, какой она может быть
грозной и могущественной. И тогда в один прекрасный день она придет и
поглотит нас. Понимаете?
Грэнджер повернулся к Монтэгу.
— Дед мой умер много лет тому назад, но, если вы откроете мою
черепную коробку и вглядитесь в извилины моего мозга, вы найдете там
отпечатки его пальцев. Он коснулся меня рукой. Он был скульптором, я уже
говорил вам. «Ненавижу римлянина по имени Статус Кво, — сказал он мне
однажды. — Шире открой глаза, живи так жадно, как будто через десять
секунд умрешь. Старайся увидеть мир. Он прекраснее любой мечты,
созданной на фабрике и оплаченной деньгами. Не проси гарантий, не ищи
покоя — такого зверя нет на свете. А если есть, так он сродни ленивцу,
который день-деньской висит на дереве головой вниз и на землю
спускается только в самом крайнем случае. К черту! — говорил он. —
Тряхни посильнее дерево, пусть эта ленивая скотина треснется задницей об
землю!»
— Смотрите! — воскликнул вдруг Монтэг.
В это мгновение началась и окончилась война.
Впоследствии никто из стоявших рядом с Монтэгом не мог сказать,
что именно они видели и видели ли хоть что-нибудь. Мимолетная вспышка
света на черном небе, чуть уловимое движение… За этот кратчайший миг
там, наверху, на высоте десяти, пяти, одной мили пронеслись, должно быть,
реактивные самолеты, словно горсть зерна, брошенная гигантской рукой
сеятеля, и тотчас же с ужасающей быстротой и вместе с тем так медленно
бомбы стали падать на пробуждающийся ото сна город. В сущности,
бомбардировка закончилась, как только самолеты, мчась со скоростью пять
тысяч миль в час, приблизились к цели и приборы предупредили о ней
пилотов. И столь же молниеносно, как взмах серпа, окончилась война. Она
окончилась в тот момент, когда пилоты нажали рычаги
бомбосбрасывателей. А за последующие три секунды, всего три секунды,
пока бомбы не упали на цель, вражеские самолеты уже прорезали все
обозримое пространство и ушли за горизонт, невидимые, как невидима
пуля в бешеной быстроте своего полета; и незнакомый с огнестрельным
оружием дикарь не верит в нее, ибо ее не видит, но сердце его уже пробито,
тело как подкошенное падает на землю, кровь вырвалась из жил, мозг
тщетно пытается задержать последние обрывки дорогих воспоминаний и,
не успев даже понять, что случилось, умирает.
Да, в это трудно было поверить. То был один-единственный
мгновенный жест. Но Монтэг видел этот взмах железного кулака,
занесенного над далеким городом; он знал, что сейчас последует рев
самолетов, который, когда уже все свершилось, внятно скажет: разрушай,
не оставляй камня на камне, погибни. Умри.
На какое-то мгновение Монтэг задержал бомбы в воздухе, задержал их
протестом разума, беспомощно поднятыми вверх руками. «Бегите! —
кричал он Фаберу. — Бегите! — кричал он Клариссе. — Беги, беги!» —
взывал он к Милдред. И тут же вспомнил: Кларисса умерла, а Фабер
покинул город; где-то по долине меж гор мчится сейчас пятичасовой
автобус, держа путь из одного объекта разрушения в другой. Разрушение
еще не наступило; оно еще висит в воздухе, но оно неизбежно. Не успеет
автобус пройти еще пятидесяти ярдов по дороге, как место его назначения
перестанет существовать, а место отправления из огромной столицы
превратится в гигантскую кучу мусора.
А Милдред?..
«Беги, беги!»
В какую-то долю секунды, пока бомбы еще висели в воздухе, на
расстоянии ярда, фута, дюйма от крыши отеля, в одной из комнат он увидел
Милдред. Он видел, как, подавшись вперед, она всматривалась в
мерцающие стены, с которых, не умолкая, говорили с ней «родственники».
Они тараторили и болтали, называли ее по имени, улыбались ей, но ничего
не говорили о бомбе, которая повисла над ее головой, — вот уже только
полдюйма, вот уже только четверть дюйма отделяют смертоносный снаряд
от крыши отеля. Милдред впилась взглядом в стены, словно там была
разгадка ее тревожных бессонных ночей. Она жадно тянулась к ним,
словно хотела броситься в этот водоворот красок и движения, нырнуть в
него, окунуться, утонуть в его призрачном веселье.
Упала первая бомба.
— Милдред!
Быть может — но узнает ли кто об этом? — быть может, огромные
радио— и телевизионные станции с их бездной красок, света и пустой
болтовни первыми исчезли с лица земли?
Монтэг, бросившийся плашмя на землю, увидел, почувствовал — или
ему почудилось, что он видит, чувствует, — как в комнате Милдред вдруг
погасли стены, как они из волшебной призмы превратились в простое
зеркало; он услышал крик Милдред, ибо в миллионную долю той секунды,
что ей осталось жить, она увидела на стенах свое лицо, лицо, ужасающее
своей пустотой, одно в пустой комнате, пожирающее глазами самое себя.
Она поняла наконец, что это ее собственное лицо, что это она сама, и
быстро взглянула на потолок, и в тот же миг все здание отеля обрушилось
на нее и вместе с сотнями тонн кирпича, металла, штукатурки, дерева
увлекло вниз, на головы других людей, а потом все ниже и ниже по этажам,
до самого подвала, и там, внизу, мощный взрыв бессмысленно и нелепо
покончил с ними раз и навсегда.
— Вспомнил! — Монтэг прильнул к земле. — Вспомнил! Чикаго! Это
было в Чикаго, много лет назад. Милли и я. Вот где мы встретились!
Теперь помню. В Чикаго. Много лет назад.
Сильный взрыв потряс воздух. Воздушная волна прокатилась над
рекой, опрокинула людей, словно костяшки домино, водяным смерчем
прошлась по реке, взметнула черный столб пыли и, застонав в деревьях,
пронеслась дальше, на юг. Монтэг еще теснее прижался к земле, словно
хотел врасти в нее, и плотно зажмурил глаза. Только раз он приоткрыл их и
в это мгновение увидел, как город поднялся на воздух. Казалось, бомбы и
город поменялись местами. Еще одно невероятное мгновение — новый и
неузнаваемый, с неправдоподобно высокими зданиями, о каких не мечтал
ни один строитель, зданиями, сотканными из брызг раздробленного
цемента, из блесток разорванного в клочки металла, в путанице обломков, с
переместившимися окнами и дверями, фундаментом и крышами, сверкая
яркими красками, как водопад, который взметнулся вверх, вместо того
чтобы свергнуться вниз, как фантастическая фреска, город замер в воздухе,
а затем рассыпался и исчез.
Спустя несколько секунд грохот далекого взрыва принес Монтэгу
весть о гибели города.
Монтэг лежал на земле. Мелкая цементная пыль засыпала ему глаза,
сквозь плотно сжатые губы набилась в рот. Он задыхался и плакал. И вдруг
вспомнил… Да, да, я вспомнил что-то! Что это, что? Екклесиаст! Да, это
главы из Екклесиаста и Откровения. Скорей, скорей, пока я опять не забыл,
пока не прошло потрясение, пока не утих ветер. Екклесиаст, вот он!
Прижавшись к земле, еще вздрагивающей от взрывов, он мысленно
повторял слова, повторял их снова и снова, и они были прекрасны и
совершенны, и теперь реклама зубной пасты «Денгэм» не мешала ему. Сам
проповедник стоял перед ним и смотрел на него…
— Вот и все, — произнес кто-то.
Люди лежали, судорожно глотая воздух, словно выброшенные на берег
рыбы. Они цеплялись за землю, как ребенок инстинктивно цепляется за
знакомые предметы, пусть даже мертвые и холодные. Впившись пальцами
в землю и широко разинув рты, люди кричали, чтобы уберечь свои
барабанные перепонки от грохота взрывов, чтобы не дать помутиться
рассудку. И Монтэг тоже кричал, всеми силами сопротивляясь ветру,
который резал ему лицо, рвал губы, заставлял кровь течь из носа.
Монтэг, лежа, видел, как мало-помалу оседало густое облако пыли;
вместе с тем великое безмолвие опускалось на землю. И ему казалось, что
он видит каждую крупинку пыли, каждый стебелек травы, слышит каждый
шорох, крик и шепот, рождавшийся в этом новом мире. Вместе с пылью на
землю опускалась тишина, а с ней и спокойствие, столь нужное им для
того, чтобы оглядеться, вслушаться и вдуматься, разумом и чувствами
постигнуть действительность нового дня.
Монтэг взглянул на реку. Может быть, мы пойдем вдоль берега? Он
посмотрел на старую железнодорожную колею. А может быть, мы пойдем
этим путем? А может быть, мы пойдем по большим дорогам? И теперь у
нас будет время все разглядеть и все запомнить. И когда-нибудь позже,
когда все виденное уляжется где-то в нас, оно снова выльется наружу в
наших словах и в наших делах. И многое будет неправильно, но многое
окажется именно таким, как нужно. А сейчас мы начнем наш путь; мы
будем идти и смотреть на мир, мы увидим, как он живет, говорит,
действует, как он выглядит на самом деле. Теперь я хочу видеть все! И хотя
то, что я увижу, не будет еще моим, когда-нибудь оно сольется со мной
воедино и станет моим «я». Посмотри же вокруг, посмотри на мир, что
лежит перед тобой! Лишь тогда ты сможешь по-настоящему прикоснуться
к нему, когда он глубоко проникнет в тебя, в твою кровь и вместе с ней
миллион раз за день обернется в твоих жилах. Я так крепко ухвачу его, что
он уже больше не ускользнет от меня. Когда-нибудь он весь будет в моих
руках; сейчас я уже чуть-чуть коснулся его пальцем. И это только начало.
Ветер утих.
Еще какое-то время Монтэг и остальные лежали в полузабытьи, на
грани сна и пробуждения, еще не в силах подняться и начать новый день, с
тысячами забот и обязанностей: разжигать костер, искать пищу, двигаться,
идти, жить. Они моргали, стряхивая пыль с ресниц. Слышалось их
дыхание, вначале прерывистое и частое, потом все более ровное и
спокойное.
Монтэг приподнялся и сел. Однако он не сделал попытки встать на
ноги. Его спутники тоже зашевелились. На темном горизонте алела узкая
полоска зари. В воздухе чувствовалась прохлада, предвещающая дождь.
Молча поднялся Грэнджер. Бормоча под нос проклятия, он ощупал
свои руки, ноги. Слезы текли по его щекам. Тяжело передвигая ноги, он
спустился к реке и взглянул вверх по течению.
— Города нет, — промолвил он после долгого молчания. — Ничего не
видно. Так, кучка пепла. Город исчез. — Он опять помолчал, потом
добавил: — Интересно, многие ли понимали, что так будет? Многих ли это
застало врасплох?
А Монтэг думал: сколько еще городов погибло в других частях света?
Сколько их погибло в нашей стране? Сто, тысяча?
Кто-то достал из кармана клочок бумаги, чиркнул спичкой, на огонек
положили пучок травы и горсть сухих листьев. Потом стали подбрасывать
ветки. Влажные ветки шипели и трещали, но вот наконец костер вспыхнул,
разгораясь все жарче и жарче. Взошло солнце. Люди медленно отвернулись
от реки и молча придвинулись к костру, низко склоняясь над огнем. Лучи
солнца коснулись их затылков.
Грэнджер развернул промасленную бумагу и вынул кусок бекона.
— Сейчас мы позавтракаем, а потом повернем обратно и пойдем вверх
по реке. Мы будем нужны там.
Кто-то подал небольшую сковородку, ее поставили на огонь. Через
минуту на ней уже шипели и прыгали кусочки бекона, наполняя утренний
воздух аппетитным запахом.
Люди молчали.
Грэнджер смотрел в огонь.
— Феникс, — сказал он вдруг.
— Что?
— Когда-то в древности жила на свете глупая птица феникс. Каждые
несколько сотен лет она сжигала себя на костре. Должно быть, она была
близкой родней человеку. Но, сгорев, она всякий раз снова возрождалась из
пепла. Мы, люди, похожи на эту птицу. Однако у нас есть преимущество
перед ней. Мы знаем, какую глупость совершили. Мы знаем все глупости,
сделанные нами за тысячу и более лет. А раз мы это знаем и все это
записано и мы можем оглянуться назад и увидеть путь, который мы
прошли, то есть надежда, что когда-нибудь мы перестанем сооружать эти
дурацкие погребальные костры и кидаться в огонь. Каждое новое
поколение оставляет нам людей, которые помнят об ошибках человечества.
Он снял сковородку с огня и дал ей немного остынуть. Затем все
молча, каждый думая о своем, принялись за еду.
— Теперь мы пойдем вверх по реке, — сказал Грэнджер. — И помните
одно: сами по себе мы ничего не значим. Не мы важны, а то, что мы храним
в себе. Когда-нибудь оно пригодится людям. Но заметьте — даже в те
давние времена, когда мы свободно держали книги в руках, мы не
использовали всего, что они давали нам. Мы продолжали осквернять
память мертвых, мы плевали на могилы тех, кто жил до нас. В ближайшую
неделю, месяц, год мы всюду будем встречать одиноких людей. Множество
одиноких людей. И когда они спросят нас, что мы делаем, мы ответим: мы
вспоминаем. Да, мы память человечества, и поэтому мы в конце концов
непременно победим. Когда-нибудь мы вспомним так много, что соорудим
самый большой в истории экскаватор, выроем самую глубокую, какая
когда-либо была, могилу и навеки похороним в ней войну. А теперь в путь.
Прежде всего мы должны построить фабрику зеркал. И в ближайший год
выдавать зеркала, зеркала, ничего, кроме зеркал, чтобы человечество могло
хорошенько рассмотреть в них себя.
Они кончили завтракать и погасили костер. Вокруг них день
разгорался все ярче, словно кто-то подкручивал фитиль в огромной лампе с
розовым абажуром. Улетевшие было птицы вернулись и снова щебетали в
ветвях деревьев.
Монтэг двинулся в путь. Он шел на север. Оглянувшись, он увидел,
что все идут за ним. Удивленный, он посторонился, чтобы пропустить
Грэнджера вперед, но тот только посмотрел на него и молча кивнул.
Монтэг пошел вперед. Он взглянул на реку, и на небо, и на ржавые рельсы
в траве, убегающие туда, где были фермы и сеновалы, полные сена, и куда
под покровом ночи приходили люди, покидавшие города. Когда-нибудь
потом, через месяц или полгода, но не позже чем через год, он опять
пройдет, уже один, по этим местам и будет идти до тех пор, пока не нагонит
тех, кто прошел здесь до него.
А сейчас им предстоит долгий путь: они будут идти все утро. До
самого полудня. И если пока что они шли молча, то только оттого, что
каждому было о чем подумать и что вспомнить. Позже, когда солнце
взойдет высоко и согреет их своим теплом, они станут беседовать или,
может быть, каждый просто расскажет то, что запомнил, чтобы
удостовериться, чтобы знать наверняка, что все это цело в его памяти.
Монтэг чувствовал, что и в нем пробуждаются и тихо оживают слова. Что
скажет он, когда придет его черед? Что может он сказать такого в этот день,
что хоть немного облегчит им путь? Всему свое время. Время разрушать и
время строить. Время молчать и время говорить. Да, это так. Но что еще?
Есть еще что-то, еще что-то, что надо сказать…
«…И по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз
приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева —
для исцеления народов».
Да, думал Монтэг, вот что я скажу им в полдень. В полдень…
Когда мы подойдем к городу.
notes
Примечания
1
Стихотворение Мэтью Арнолда в переводе И. Оныщук.__ |
|
|
Скачать 293.89 Kb.