Звегинцев В.А. - Очерки по общему языкознанию. Очерки по общему языкознанию

• Название: Очерки по общему языкознанию
• Анкор: Звегинцев В.А. - Очерки по общему языкознанию.doc
• Дата: 30.03.2018
• Размер: 0.87 Mb.
• Имя файла: Звегинцев В.А. - Очерки по общему языкознанию.doc
• Тип: Документы; #17427
• Категория: Языки. Языкознание
• страница: 6 из 31

СТРУКТУРНЫЙ ХАРАКТЕР ЯЗЫКА

Критический анализ теории знаковой природы языка дает возможность вывести некоторые заключения о дей­ствительной природе языка. Основной положительный вывод заключается в том, что язык, в противоположность любой подлинной системе знаков, находится в состоянии беспрерывного развития. Снова и снова приходится воз­вращаться к знаменитому положению В. Гумбольдта о том, что «язык есть не продукт деятельности (ergon), а деятельность (energeia)». Однако ныне этот тезис на­полняется, разумеется, иным содержанием.

Система знаков (или, как также говорят, семиотиче­ская система) не способна к развитию по самой своей природе. Ее изменения — это изменения в некоторой совокупности единиц. В нее произвольно можно включить некоторое количество новых знаков, заменить некоторые из них или даже исключить, но все эти мани­пуляции никак нельзя назвать развитием. И, конечно, никаким закономерностям подобного рода изменения не подчиняются именно потому, что они произвольны.

Иное дело язык. Формой его существования является развитие, и это развитие подчиняется определенным за­конам. Развитие языка обусловливается его функция­ми — служить средством общения и орудием мышления.<53> Поскольку потребности общения и мышления находятся в постоянном изменении и развитии, постольку и язык находится в беспрерывном изменении и развитии⁵⁵. Та­ким образом, язык развивается не самопроизвольно, его развитие стимулируется развитием общества, но формы развития языка в значительной степени обусловливают­ся теми его конкретными элементами, которые состав­ляют язык, и теми отношениями, которые внутри языка складываются между этими конкретными и реальными элементами. Тем самым мы приходим к таким чрезвычайно важным для языкознания понятиям, как понятия системы и структуры.

Введение понятия системы в применении к языку обычно связывают с именем Ф. де Соссюра (хотя несом­ненный приоритет в этом отношении принадлежит Н. А. Бодуэну де Куртене). Ф. де Соссюр называл язык системой знаков, выражающих идеи. Это общее опреде­ление подвергается у него затем дополнительным уточ­нениям и детализации. Некоторые из них имеют для рассматриваемого вопроса особенно важное значение. «Язык есть система, — пишет Ф. де Соссюр, — все части которой могут и должны рассматриваться в их син­хронической связи»⁵⁶ (разрядка моя. — В. 3.). Эту мысль Ф. де Соссюр повторяет на разные лады на протяжении всей своей книги. Он говорит об «оси одно­временности» (в отличие от «оси последовательности»), «статической лингвистике», синхронном «срезе» или го­ризонтальной плоскости языка, где «исключено всякое вмешательство времени»⁵⁷ и т.д. Все это придает поня­тию системы языка такие качества, мимо которых нель­зя пройти, когда речь идет о природе языка и делаются попытки определить ее через понятие системы.

Взаимозависимость элементов языка, на чем строится определение языка как системы, ныне, видимо, следует считать общепризнанным фактом. Системные отноше­ния при этом не являются чем-то внешним для отдель­ных компонентов системы, но включаются в сами эти элементы, образуя качественную их характеристику. Нередко различие системных отношений составляет<54> единственную основу для различения и самих элементов. Прекрасным примером этого может служить разработанная А. И. Смирницким теория конверсии в английском языке. Морфологическая неоформленность английского слова неоднократно подавала повод для фактического вынесения его за пределы классификации по частям речи. Так, love «любить» и love «любовь» рассматривалось как одно и то же слово, которое приобретает значение той или иной части слова в зависимости от контекста. Возражая против такой трактовки, А. И. Смирницкий писал: «...Love — существительное не есть просто love, но есть единство форм love, love's, Loves, loves' (ср.: Love's labour lost; a cloud of Loves); три последние формы являются формами-омонимами: звучат они одинаково, но их грамматические значения различаются коренным образом и, кроме того, имеются и такие слова, в которых те же различия находят звуковое выражение (ср.: woman's, child's — women, children — women's, children's и др.). Подобным же образом и love — глагол не ограничивается формой love, но есть единство известного ряда форм [ср.: (to) love, loves, (he) loved, loved (by him), loving и пр.]. Следовательно, love — существительное и love — глагол, взятые не в отдельных их формах, в которых они обычно приводятся в словаре, и вообще когда рассматриваются не изолированно, а во всей совокупности их форм, в которой проявляется их изменение по законам грамматического строя английского языка, поскольку они поступают в распоряжение грамматики, отличаются друг от друга не только по значениям, не только по своим функциям, но и внешне, по звучанию их форм. Вместе с тем и значения форм суще­ствительного и форм глагола, даже при совпадении их звучания, большей частью оказываются резко различ­ными... Таким образом, love — существительное и love — глагол в целом представлены совершенно различными системами форм, характеризующими их как разные слова»⁵⁸. При таком подходе морфологическое оформление слова осуществляется через посредство парадигмы, т. е. на основе всей совокупности системных отношений слова, которые и позволяют устанавливать<55> разные разряды слов или переводить их из одного разряда в другой (конверсия). «Конверсия, — писал в этой связи А. И. Смирницкий, — есть такой вид словообразования (словопроизводства), при котором словообразовательным средством служит только сама парадигма слова»⁵⁹.

На основе принципа системности языка строится и такое хорошо известное грамматическое понятие, как нулевая морфема (форма, флексия, аффикс), введенное в языкознание Ф. Ф. Фортунатовым и Бодуэном де Куртене до опубликования «Курса общей лингвистики» Ф. де Соссюра. Ведь именно отсутствие всякого окончания у слова коров определяет у него форму род. пад. мн. ч. по противопоставлению с наличием у этого слова соответствующих падежных окончаний в парадигме склонения (корова, корове, коровой, коровы и пр.).

Положение о системном характере языка находит свое приложение в современной лингвистике примени­тельно ко всем его сторонам, но в наибольшей мере к фонетическим элементам.

Указывая на то, что фонемы любого языка нельзя рассматривать изолированно, вне всей его фонологиче­ской системы и тем более сопоставлять изолированные фонемы одного языка с изолированными фонемами дру­гого языка, несмотря на их кажущуюся схожесть, Г. Глисон пишет: «Что, собственно, означает утвержде­ние, что и в английском языке и в языках лома, луганда и киова существует фонема (b)? Почти ничего, если нельзя доказать, что (b) во всех этих четырех языках в некотором отношении одно и то же. Но, как мы уже видели, фонему можно определить лишь применительно к данной речевой форме. Каждый из языков имеет свою собственную систему фонем и свою систему противопоставлений фонем. Получилось так (по причинам частич­но нелингвистического порядка), что для обозначения одного и того же звука в каждой из этих систем был выбран знак (b). Это случайное совпадение — единственное связующее звено между данными четырьмя язы<56>ками, и таким образом приведенное выше сопоставление с лингвистической точки зрения бессмысленно. Английское (b) — звонкий лабиальный взрывной, только одна такая фонема в этом языке. В языке лома (b) — это один из четырех звонких лабиальных взрывных, которые отличаются друг от друга еще каким-нибудь дополни­тельным признаком. В языке луганда (b) включает два аллофона: звонкий лабиальный взрывной, и звонкий фрикативный, который встречается так же часто, как и первый. (b) в языке киова используется для обозначения звонкого лабиального фрикативного, так как звонкого взрывного, обозначаемого данным условным знаком, в нем нет. Наше утверждение, что английский язык, лома, луганда и киова похожи, поскольку они имеют фонему (b), будет равносильно тому утверждению, что эта шля­па, это платье и эта пара туфель одинаковы по размеру, так как все они обозначаются единым номером»⁶⁰.

Значение принципа системности языка для историче­ского изучения подчеркивает В. Георгиев. Он указывает сначала на то, что «сравнительно-исторический метод дает возможность установить изменения в истории язы­ка, раскрыть закономерности его развития, но он обыч­но не объясняет причины, которые вызывают эти изме­нения. Изучение структуры (системы) языка позволяет раскрыть эти причины». И далее пишет: «Следующий пример может иллюстрировать это положение. Истори­ческое изучение болгарского языка показывает, что древнеболгарские окончания прилагательных -ъ, -а, -о, -и, -ы, -а изменились в новоболгарском в 0, -а, -о, -и. Сравнительно-историческое изучение только констати­рует эти изменения, но не дает им объяснения. Язык представляет собой «систему систем», которые взаимо­обусловлены и связаны в одно целое: изменения в какой-либо из этих систем вызывают изменения в других системах. Упомянутые древнеболгарские формы ясно от­личались одна от другой по своим окончаниям (перво­начально, вероятно, и форма жен. рода ед. числа отлича­лась от аналогичной формы средн. рода мн. числа уда­рением). Но позже, вследствие изменения ы в и и стяже­ния окончания мужского и женского рода, мн. числа<57> простой формы и окончания мужского рода ед. и мн. чи­сел сложной формы совпали. Тем самым система разли­чения по роду во мн. числе была нарушена, и, кроме того, она нарушалась вследствие идентичности оконча­ний ед. числа женского рода и мн. числа среднего рода. Началось смещение (перекрещивание) систем «рода» и «числа». Двузначность морфемы -а (жен. рода ед. числа и средн. рода мн. числа) в одной и той же системе сло­воизменения затрудняла восприятие говорящего, для которого существенна необходимость различения рода и числа. Это нарушение отношений между двумя система­ми ликвидировалось устранением формы нова мн. числа средн. рода. Таким образом, снова получились ясные соотношения: нулевая флексия — мужской род, а — жен­ский род, о — средний род, и — множественное число»⁶¹.

Приведенные примеры убедительно демонстрируют связь и взаимозависимость элементов языка. Вместе с тем они указывают и на то, что понятие системы в проти­воположность Соссюру недифференцированно применяется как к функционированию языка (синхронический план), так и к развитию языка (диахронический план). Отвлекаясь временно от этого обстоятельства (к нему, как к чрезвычайно важному, мы вернемся позднее), обратимся к рассмотрению вопроса о том, можем ли мы определить язык лишь как систему. Достаточным ли яв­ляется это определение, оказывается ли оно исчерпываю­щим в отношении действительной природы языка?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо сначала догово­риться о содержании понятия «система», так как нечет­кость самого этого понятия часто вносит путаницу в по­нимание природы языка. Различие в толковании данно­го (ныне широко принятого и в советском языкознании) понятия могут наглядно показать цитаты из общих кур­сов А. С. Чикобава и А. А. Реформатского. Первый из них в разделе, специально посвященном характеристике языка как системы, пишет: «Язык есть не простое скоп­ление множества слов (с аффиксами или без аффиксов) и из них произвольно составленных сочетаний. Каждый язык существует в виде системы, составные части кото­рой находятся в определенной, закономерной связи друг<58> с другом»⁶². Несколько выше, характеризуя само поня­тие системы, он пишет: «Что характерно для системы вообще? Каковы основные признаки системы? Из одного предмета (факта) никакой системы нельзя образовать; чтобы получить систему, необходимо иметь ряд предме­тов (фактов). Но не всякое множество дано в виде си­стемы; множество может быть хаотическим, неупорядоченным или же организованным, упорядоченным. Упорядоченным оно будет тогда, когда определено взаимоот­ношение элементов, являющихся составными частями целого. Простейший пример: в аудитории восемьдесят парт, эти парты можно расположить в десять рядов — по восемь парт в ряду — с проходом посередине (по че­тыре парты с одной и другой стороны прохода). Те же восемьдесят парт можно навалить в аудитории безо вся­кого порядка, одну поперек другой (или одну над дру­гой). В первом случае мы будем иметь упорядоченное множество, во втором же — неупорядоченное, хаотиче­ское»⁶³.

Уже эти две цитаты дают возможность определить систему двояким образом: как всякое упорядоченное (и, как показывает пример с партами, механическое) мно­жество или же как образование, составные части кото­рого находятся в определенной, закономерной связи друг с другом. Свое толкование понятия системы предлагает А. А. Реформатский, выступая вместе с тем против одно­го из двух вышеприведенных определений системы. «Ни в коем случае, — пишет он, — нельзя подменять понятие системы понятием внешней механической упорядоченно­сти; при внешней упорядоченности качество каждого элемента не зависит от целого (поставим ли мы стулья по четыре или по восемь в ряд и будет ли их 32 или 64, — от этого каждый из стульев останется таким же, как если бы он стоял один).

Члены системы, наоборот, взаимосвязаны и взаимо­обусловлены в целом, поэтому и число элементов и их соотношения отражаются на каждом члене данной си­стемы...»⁶⁴. Затем он дает свое определение системы:<59> «Система — это единство однородных взаимообусловлен­ных элементов»⁶⁵. Это определение в применении к язы­ку выглядит следующим образом: «В пределах каждого круга или яруса языковой структуры (фонетического, морфологического, лексического, синтаксического) имеет­ся своя система, т. е. все элементы данного круга выступают как члены системы... Системы отдельных ярусов языковой структуры, взаимодействуя друг с другом, образуют общую систему данного языка»⁶⁶.

Даже не останавливаясь на смешении понятий струк­туры и системы, которые чередуются друг с другом в неясной последовательности в данном определении, мы вскрываем в нем такие же противоречия, как и в двой­ственной характеристике системы у А. С. Чикобава. У А. А. Реформатского язык выступает как система си­стем, но это не система однородных (что входит у него в обязательную характеристику системы) элемен­тов, так как системы фонетических, морфологических, лексических и синтаксических элементов никак нельзя назвать однородными. Тем самым определение языка как системы (в трактовке А. А. Реформатского) оказы­вается неправомерным. Но это только логическое противоречие, которое, видимо, можно легко устранить. Другое противоречие иного порядка.

Определение языка как системы систем, с наиболь­шей полнотой разработанное Пражской школой функ­циональной лингвистики, бесспорно обосновано, но ему не следует придавать того абсолютного характера, кото­рый мы наблюдаем в данном случае. Отдельные «круги или ярусы языковой структуры» выступают у А. А. Ре­форматского как замкнутые в себе системы, которые если и взаимодействуют друг с другом (образуя систему систем или систему языка), то только как отдельные и целостные единства. Получается нечто вроде коалиции союзных наций, войска которых объединены общей задачей военных действий против общего врага, но стоят под раздельным командованием своих национальных военачальников. В жизни языка дело обстоит, разумеет­ся, по-иному и отдельные «ярусы или системы» языка<60> взаимодействуют друг с другом не только фронтально, а в значительной мере, так сказать, отдельными своими представителями «один на один»⁶⁷. Так, например, в ре­зультате того, что ряд английских слов в период сканди­навского завоевания имел скандинавские параллели, произошло расщепление звуковой формы некоторых об­щих по своему происхождению слов. Так создались дуб­летные формы, разделенные закономерными процессами в фонетической системе древнеанглийского языка, которые закончились до скандинавского завоевания. Эти дублетные формы создали основу и для дифференциации их значений. Так, возникло различие skirt — «юбка» и shirt (<др.-англ. scirt) — «рубашка», а также такие дублетные пары, как egg — «яйцо» и edge (— «поражение»; senior (<лат. seniorem) — «старший» и sir (<др.-фр. sire <лат. seniorem) — «сэр».

Подобным же образом раздвоились немецкие Rappe — «вороной конь» и Rabe — «ворон» (оба из средневерхненемецкой формы гарре), Knappe — «оруженосец» и Knabe — «мальчик» и др.; русские прах — порох, вред — веред, имеющие генетически общую основу. Еще более ярким примером закономерного взаимо<61>действия элементов разных «ярусов» является хорошо известный из истории германских языков фонетический процесс редукции конечных элементов (что в свою оче­редь связано с характером и положением в слове германского силового ударения), вызвавший чрезвычайно важные изменения в их грамматической системе. Изве­стно, что стимулирование в английском языке аналити­ческих тенденций и уклонение этого языка от синтетиче­ского строя ставится в прямую связь с тем фактом, что редуцированные окончания оказались неспособными выражать с необходимой ясностью грамматические отношения слов. Так, чисто конкретный и чисто фонетиче­ский процесс вызвал к жизни новые не только морфоло­гические, но и синтаксические явления. Такого рода взаимовлияния элементов, входящих в разные «ярусы» или «однородные системы», могут быть при этом разнонаправленными и идти как по восходящей (т. е. от фонем к элементам морфологии и лексики) линии, так и по нисходящей. Так, по мнению Й. Вахека⁶⁸, разная судьба парных звонких конечных согласных в чешском (а также словацком, русском и др.), с одной стороны, и в англий­ском, с другой стороны, обусловлена потребностями высших планов соответствующих языков. В славянских языках они, в силу нейтрализации, оглушились, а в английском противопоставление р — b, v — f и т. д. сохрани­лось, хотя противопоставление по звонкости сменилось противопоставлением по напряженности. В славянских языках (чешском и др.) появление новых омонимичных пар слов, обусловленных оглушением конечных звонких согласных, не вносило сколько-нибудь значительных трудностей понимания, так как в предложении они полу­чали четкую грамматическую характеристику и модель предложения в этих языках при этом функционально не перегружалась. А в английском языке, именно в силу функциональной перегруженности модели предложения, уничтожение противопоставления конечных согласных и возникновение в результате этого большого количества омонимов привело бы к значительным затруднениям про­цесса общения.

Во всех подобных случаях мы имеем дело с установ­лением связей в индивидуальном порядке между элемен<62>тами разных «ярусов» — фонетического и лексического.

Закономерные отношения устанавливаются, таким образом, не только между однородными членами языко­вой системы, но и между разнородными. Это значит, что системные связи языковых элементов образуются не только в пределах одного «яруса» (например, только между фонемами), но и раздельно между представите­лями разных «ярусов» (например, фонетическими и лексическими единицами). Иными словами, закономерные связи элементов системы языка могут быть разнонаправленными, что не исключает, конечно, особых форм си­стемных отношений элементов языка в пределах одного «яруса».

Но, отвлекаясь от отдельных непоследовательностей в определении понятия системы, мы можем отметить у всех них одну общую, указанную Соссюром черту. Эту черту при определении языка через понятие системы ни­как нельзя оставлять без внимания. Понятие системы статично по самой своей природе. Оно несет на себе печать разделения языка на две разные плоскости — диахронию и синхронию, разделения, которое занимает в лингвистической теории Соссюра столь видное место. Сам Соссюр, как это отмечалось выше, всячески подчер­кивал статичность как основу системного характера язы­ка. Отсюда его деление на лингвистику эволюционную и лингвистику статическую, строящуюся на понятии систе­мы, которая, как он говорил, «всегда моментальна». Понятие системы приложимо фактически только к язы­ку, внезапно остановившемуся в своем развитии — к его синхроническому аспекту⁶⁹. Но язык вне развития — это мертвый язык, столь же мертвый, как и сорванный и засушенный цветок, лишенный своего аромата, своих природных живых красок и — самое главное — своего естественного роста, а вместе с ним и способности ме­нять свою форму, краски, порождать новые побеги и ро<63>стки. Поскольку же самой формой существования языка является развитие, постольку определение языка как системы оказывается недостаточным. Нет надобности от него отказываться совсем. Являясь до некоторой степени искусственным⁷⁰, оно все же может быть использовано в приложении к тому состоянию относительного равно­весия, в котором пребывает язык на каждом данном эта­пе своего развития. Собственно на статическом в сво­ей основе понятии системы языка строится нормативное описание правил его функционирования. Но характери­стика языка через понятие системы в целях определения действительной природы языка оказывается односторон­ней, недостаточной и неадекватной. Кроме того, следует отметить и то, что определение языка как системы искус­ственно сближает его со знаками. Как мы видели выше, неспособность к продуктивному развитию, статичность является одной из самых существенных черт знаковых систем. Понятно, почему Соссюр делал упор на опреде­ление языка через понятие системы: для него язык был не просто системой, но системой знаков. Знаковость и системность взаимно поддерживали друг друга в ходе его рассуждений. Но когда выясняется, что язык не яв­ляется чисто знаковой системой, тогда его подлинная природа вступает и в логическое и в фактическое проти­воречие с определением языка как системы, само равно­весие которой обусловливается ее неподвижностью. Видимо, в данном случае необходимо иное определение, и таким определением является с недавних лет широко применяемый в науке о языке термин «структура».

Как об этом свидетельствуют уже и приведенные выше выдержки из книги А. А. Реформатского, этот тер­мин без должного разграничения употребляется наряду с термином «система» в качестве своеобразного синони<64>ма последнего. Такое беспорядочное чередование этих двух терминов чрезвычайно распространено в лингвистской литературе. Сам А. А. Реформатский считает необходимым провести их разграничение, указывая и прин­ципы этого разграничения. «Понятия структуры и систе­мы, — пишет он, — требуют специального рассмотрения, несмотря на то, что эти термины постоянно употребляют­ся, но без должной терминологической четкости. Эти два термина часто синонимируют, что только запутывает вопрос. Целесообразнее их четко различать: система — это связь и взаимосвязанность по горизонтали, структу­ра — это вертикальный аспект. Система — единство однородных элементов, структура — единство разнородных элементов. Весь язык — система через структуру»⁷¹.

Не останавливаясь еще раз на своеобразии понима­ния А. А. Реформатским терминов «структура» и «систе­ма», в частности, в применении их к языку (об этом уже говорилось выше), следует признать чрезвычайно своевременным требование их уточнения и расчленения.

Понятие структуры отнюдь не ново для науки о язы­ке; еще В. Гумбольдт указывал на структурность как на одну из самых существенных черт природы языка. Од­нако в центр внимания языковедов это понятие встало только в последние годы в связи с возникновением ряда лингвистических направлений, не совсем точно объеди­няемых в одну общую школу лингвистического структурализма. И именно потому, что это понятие фактиче­ски связывается с далеко не однородными методами лингвистического исследования, оно часто получает про­тиворечивое истолкование. Подробно этот вопрос будет рассмотрен ниже в разделе о методе, однако уже сейчас следует внести необходимые предварительные уточне­ния, чтобы избежать возможных недоразумений.

Понятие структуры, широко применяемое в наши дни в различных науках, обычно имеет в виду не такие обра­зования, которые состоят из некоторой механической (хотя, может быть, и упорядоченной и даже закономерно взаимосвязанной) совокупности элементов, позволяю­щих изучать себя изолированно, но целостные единства,<65> элементы которых связаны внутренней взаимообуслов­ленностью таким образом, что само существование этих элементов и их качественные особенности обусловлива­ются строением данного целостного единства. Каждый элемент структуры, сам по себе автономный, будучи изо­лирован от структуры и рассмотрен вне внутренних свя­зей, существующих в ней, лишается тех качеств, которые придает ему его место в данной структуре, почему изолированное его изучение не дает правильного представления о его действительной природе. Входя в состав структуры, всякий элемент приобретает, таким образом, «качество структурности» (Structurqualitдt). Но не толь­ко его качественные особенности, но и формы развития испытывают прямое воздействие законов, управляющих функционированием и развитием структуры целостного единства. Тем самым как характер самих элементов структуры, так и формы их взаимоотношений на каждом данном этапе их функционирования (в синхронии) ока­зываются обусловленными прошлыми этапами своего существования (диахрония)⁷².

Вышеприводимый пример из истории окончаний бол­гарских прилагательных, показывающий связь и взаимо­действие элементов языка в процессе их развития, фак­тически говорит не столько в пользу тезиса о системном характере языка, сколько подтверждает структурную его организацию в описанном выше смысле. Он наглядно демонстрирует взаимодействие синхронического (функ­ционирование) и диахронического (развитие) аспектов языка. Уместно будет привести и другие примеры.<66>

А. Мартине, говоря о важности структурального под­хода к диахроническим явлениям⁷³ подтверждает свой тезис посредством приложения к исторической морфо­логии установленного фонологией понятия приметы (marque). На ряде примеров он наглядно показывает, как в динамике противопоставлений форм, имеющих приметы и лишенных их (маркированных и немаркиро­ванных), формируются элементы системы языка со своими внутренними (синхроническими) отношениями. Так, в глагольной парадигме наиболее архаичных индоевро­пейских языков обычно выделяют «первичные» и «вто­ричные» окончания, первые из которых характерны для форм настоящего времени, а вторые — для различных форм прошедшего времени. В языках, обладающих со­гласованием форм, указанное различие осуществляется посредством присоединения i ко «вторичным» окончаниям, когда нужно получить «первичные». Это соотно­шение иллюстрируют санскритские формы действитель­ного залога a-bharat «он носил» и bharati «он несет», но данное противопоставление затемняется в соответст­вующих формах среднего залога a-bharata„ bharate, про­исхождение которых возводится к *e-bhereto, *bhereta-i с а вместо о перед добавочным i. В отношении грече­ских форм на -sai, -tai, -ntai, которые и легли в основу реконструкции *bheretai и других форм на а, было, од­нако, установлено, что они могли получить .этот звук по аналогии с окончанием первого лица среднего залога -ai. Таким образом, оказывается возможным установить следующую первоначальную систему отношений:

*e-bhere-t *bhere-t-i

*e-bhere-to *bhere-to-i

Данная система подтверждает существование элемента (приметы) i с функцией обозначения настоящего време­ни. Следует отметить, что хеттское спряжение, во многом обладающее особыми чертами, в данном случае являет­ся хорошей иллюстрацией этого элемента и его действи­тельной семантической природы.<67>

Аугмент, как например начальное а в a-bherat, a-bherata, в качестве признака прошедшего времени с давних пор носил факультативный характер (хотя некоторые языки сделали его затем обязательным). Следователь­но, можно противопоставлять формы прошедшего вре­мени *bheret, *bhereto формам настоящего времени *bhereti, *bheretoi. Создается совершенно необычное положение: настоящее время, которое мыслится нами как основное и употребляется также и тогда, когда нет при­чины употреблять какое-либо иное, оказывается марки­рованным i, а прошедшее время, когда к лексическому значению глагола добавляется еще и другое значение — определенной временной реальности, не имеет никакой положительной приметы для выражения этого добавочного значения.

Исходя из принципов структурального анализа мы вправе умозаключить, что временные формы, обозначав­шие исторически прошлые события (имперфект, аорист), первоначально не имели собственно временной диффе­ренциации, устанавливавшей соотнесенность происшед­шего факта с настоящим или будущим временем. По-ви­димому, кроме того, существовала еще другая форма, которая позволяла отнести данный факт не только к мо­менту, но возможно и к месту называния его в речевом акте. Эта форма, которую можно было бы назвать настоящим hic et nunc, возникла тогда, когда глагольная форма стала сопровождаться дейктическим элементомi, т. е. гласной, постоянно встречающейся при выражении того, что относится к настоящему, и при этом в двояком смысле данного слова — настоящим во времени и про­странстве. Это тот самый элемент, который, например, актуализирует греческое outoV в outosi и усиливает nun вnuni. Таким образом, первоначально это только экс­прессивная форма из тех, которыми часто склонны зло­употреблять и которые вследствие этого утрачивают свое интенсифицирующее значение, сохраняя в то же время формальные показатели. Точно так же глагольная фор­ма, снабженная частицей i, постепенно теряя свое эмо­циональное значение, приобретает значение того неясного настоящего времени, годного на все случаи, каким является наше настоящее время и какое мы обнаружи­ваем во всех древнейших текстах. Противопоставляясь этой форме, форма без i стала обозначать прошедшее<68> время, используя, таким образом, нулевую морфему в качестве приметы своего нового содержания⁷⁴.

Как показывает данный пример, обращенный в прош­лое структуральный анализ делает возможным рекон­струкцию не только динамики внутренних отношений элементов языка, но и самих элементов языка — по тем следам, которые остаются в языке от структурных отно­шений исчезнувших элементов. Блестящим образцом такого рода структуральной реконструкции является определение Ф. де Соссюром системы гласных индоевро­пейских языков⁷⁵, проложившей дорогу ларингальной теории. Богатый материал по диахронической фонология (т. е. приложению структурального принципа к фонема­тическим изменениям) содержится во второй части кни­ги А. Мартине «Принцип экономии в фонетических изме­нениях»⁷⁶. Собственно, весь научный пафос этой книги составляет тезис о необходимости структурного подхода к эволюционным процессам в языке.

Перечисленные характеристики понятия структуры показывают, по какой линии должно идти отграничение его от понятия системы. В отличие от системы, само об­разование которой предполагает статическое состояние входящих в нее элементов, структура — понятие дина­мическое и более широкое, нежели понятие системы. Оно обусловливает не только состояние, но и (это в пер­вую очередь) формы развития элементов, взаимосвязан­ных в целостном единстве. И именно потому, что язык находится в беспрерывном развитии, что самой формой его существования является развитие, определение язы­ка как структуры дает более правильное и адекватное представление о его истинной природе, чем определение языка через понятие системы.

В современном зарубежном языкознании ряд языко­ведов, исходящих в своих теоретических построениях из понятия структуры, отношениям, существующим внутри структуры, приписывают ведущую роль. Их интересуют нереальные элементы, составляющие данную структуру, а только отношения между ними. Первичными для язы<69>коведов этого направления являются сами отношения («чистые отношения»), а реальные языковые элемен­ты — вторичными. Роль подобных «вторичных» элемен­тов сводится только к обнаружению отношений. С наи­большей четкостью этот тезис выражен создателем глоссематики — Луи Ельмслевом. «Реальными языковы­ми единицами, — пишет он, — являются отнюдь не зву­ки или письменные знаки и не значения; реальными язы­ковыми единицами являются представленные звуками или знаками и значениями элементы соотношений. Суть не в звуках или знаках и значениях, как таковых, а во взаимных соотношениях между ними в речевой цепи и в парадигмах грамматики. Эти именно соотношения и составляют систему языка, и именно эта внутренняя си­стема является характерной для данного языка в отли­чие от других языков, в то время как проявление языка в звуках, или письменных знаках, или значениях, остает­ся безразличным для самой системы языка и может из­меняться без всякого ущерба для системы»⁷⁷.

Такое понимание природы языка лишает его всех продуктивных качеств и всех потенций к развитию и фактически находится в полном противоречии с действи­тельным положением вещей. В этом убеждают и приво­дившиеся выше языковые примеры. Очень веским до­казательством неправомерности подобного определения природы языка является и то обстоятельство, что на его основе не удается сделать ни одного описания реально­го и живого языка (но такие описания, несомненно, воз­можны для искусственных знаковых систем). Это лишний раз указывает на различия, существующие между язы­ком и знаковыми системами.

Однако можно пойти даже дальше и допустить воз­можность подобного рода описания языка — выделить в нем некоторую совокупность отношений, существую­щих между его элементами, и противопоставить ее как характерную черту данного языка совокупности отно­шений, выделенных в другом языке. Но такое описание возможно только для языка в статическом состоянии, в отвлечении от ряда его самых характерных черт (в частности, продуктивного качества его элементов) и,<70> таким образом, будет совершенно неадекватным. Исхо­дя из подобных предпосылок мы, следовательно, будем иметь дело со статичным в своей основе понятием си­стемы, а не с динамическим понятием структуры, кото­рое, в силу уже своей динамичности, не может опирать­ся на мертвую схему «чистых отношений». Картина язы­ка, составленная на основе системного принципа «чис­тых отношений», в такой же степени может претендовать на воссоздание его действительных качеств, как и безжизненная фотография человека на воспроизведение его чувств, мыслей, характера и всей многогранности внутренних склонностей и черт, составляющих его ду­ховный облик.

Из всего этого явствует, что в действительности в структуре языка мы имеем дело не с «чистыми отноше­ниями», а с отношениями реальных языковых элемен­тов, каждый из которых обладает своими совершенно реальными качествами в зависимости от своего харак­тера: звук (фонема) — фонетическими свойствами, грам­матическая категория — своими функциями, лексиче­ская единица — смысловым содержанием, значением. Эти реальные качества и составляют основу отношений, образуя взаимозависимый комплекс формы и субстан­ции.

«Сходство и различие фактов действительности (в том числе и фактов языка), — настоятельно отмечает В. М. Жирмунский, — определяет отношение между ни­ми и создает систему, а не система и отношения создают те факты и элементы, из которых они строятся»⁷⁸. Ре­альность элементов языка (фонемы во всей совокуп­ности своих фонетических качеств или конкретные лексические значения) во всяком случае делает струк­туру динамической, так как именно в ней заложено продуктивное свойство языка. Фактически эта продук­тивность представляет собой другую сторону того явле­ния, которое мы называем мотивированностью всех новых элементов в развитии языка. Ведь новые языковые факты, новые языковые элементы возникают не из пу­стоты, а вырастают из существующих элементов с их реальными качествами. Так, рождение нового слова<71> заочник (-ица) с его звуковым обликом, морфологиче­ской структурой, отнесенностью к определенному разря­ду слов (часть речи), лексическим значением, — со всем тем, что и составляет реальное качество языкового эле­мента, обусловлено или мотивировано существующей в русском языке системой фонем и их дистрибуцией, на­личием определенных префиксальных и суффиксальных средств, а также лексической единицы с конкретным значением и пр. Если не было бы всей этой реальной в своих качествах совокупности элементов, не было бы, возможно, и создания новых элементов языка.

Опасность смешения понятий системы и структуры в применении к языку заключается в том, что динамиче­ские качества языка характеризуются формулами, спо­собными выражать только статические состояния. Про­исходит подмена одних явлений качественно иными, вследствие чего подлинная природа языка подвергается искажению.

Но когда говорится о динамических качествах струк­туры языка, не надо делать вывод, что стимул к разви­тию языка имманентно заложен в самой структуре, в тех отношениях взаимообусловленности ее компонентов, ко­торые образуют целостное единство. Такое представле­ние означало бы совершенно превратное понимание осо­бенностей структуры языка. Логически оно должно привести к заключению о первичности самих отношений, на чем настаивает Л. Ельмслев. В действительности дви­жущие развитие языка силы заложены в реальных свой­ствах, составляющих структуру элементов, которые как элементы языка всегда оцениваются с точки зрения сво­ей функциональной значимости, т. е. с точки зрения того, насколько они способны служить целям, ради которых существует язык — быть средством общения и орудием мысли. Эти функции и заставляют язык находиться в со­стоянии беспрерывного развития, а структурная орга­низация языка выступает в данном случае в качестве механизма, который обеспечивает его деятельность и притом в формах, обусловленных конкретным характе­ром данной его структурной организации.

Сказанное можно проиллюстрировать следующим хорошо известным в языкознании примером. Акад. Л. В. Щерба на своих занятиях любил демонстрировать «предложение», составленное из бессмысленных слов, но<72> наглядно показывающее грамматическую структуру русского предложения: Глокая куздра штеко будланула бокрёнка. Разбирая это «предложение», можно выделить подлежащее (куздра), установить, что оно выражается именем существительным женского рода в единственном числе и именительном падеже; сказуемое (будланула) определяется как глагол совершенного вида в прошед­шем времени и т. д.⁷⁹. Весь этот разбор оказывается возможными силу того обстоятельства, что «предложе­ние» построено точно в соответствии со структурными особенностями русского языка, а члены его несут фор­мальные показатели соответствующих частей речи. Мож­но с полным правом утверждать, что в этом «предложе­нии» в более или менее чистом виде изображены отношения, существующие между грамматическими элемен­тами структуры русского языка. Оно является воплощением неотягченных никакими лексическими значениями чистых грамматических отношений, приближаясь к тем схемам, которые, по мысли Л. Ельмслева, должны изо­бражать качественные особенности конкретных языков. Ввиду того, что данное «предложение» опирается на структурные качества русского языка, являясь как бы их порождением и выражением, его, очевидно, можно ис­толковывать как абсолютно «правильное» образование русского языка. К такой точке зрения склоняется, напри­мер, А. А. Реформатский, который пишет в этой связи: «...если слова не «отражают» действительности или лож­но ее отражают, но грамматические свойства их пра­вильны, то и предложение получается правильное, на­пример Кентавр выпил круглый квадрат»⁸0.

Но это, конечно, совсем не так. Искусственные обра­зования типа глокой куздры хотя и способны демонстри­ровать отношения, существующие в структуре языка, являются в действительности в такой же степени факта­ми языка, как и выражение этих отношений с помощью математической формулы или графического рисунка. Та­кие образования не способны стать фактом языка в си­лу того простого обстоятельства, что они ничего не вы­ражают, ничего не обозначают, ничего не сообщают. Они<73> находятся вне связи с суждением, в отрыве от которого не может существовать предложения. Иными словами, они не удовлетворяют тем основным требованиям, кото­рые категорически обязательны для всех элементов язы­ка. С точки зрения своей функциональной значимости они, следовательно, равны нулю⁸¹.

И именно потому, что в плане языковом (т. е. как средство общения и орудие мышления) они не обладают никакими реальными качествами и. поэтому не могут слу­жить основой для установления структурных отношений, они фактически находятся за пределами языка. Такие образования подобны бесплотным теням, населяющим идеальные, но находящиеся вне мира действительности Елисейские поля. Сама по себе структура, понимаемая как совокупность «чистых отношений», не способна по­родить их естественным путем — она не располагает для этого никакими реальными данными, а из ничего нельзя создать что-либо, поэтому-то глокая куздра и остается не чем иным, как лингвистическим гомункулюсом.

Таким образом, язык есть структура, в которой зако­номерные отношения между ее компонентами устанав­ливаются на основе реальных качеств этих компонен­тов. Эти реальные качества компонентов структуры яв­ляются основой для ее дальнейшего развития, которое осуществляется в соответствии с особенностями данной языковой структуры. Между структурой языка и реальными качествами ее компонентов устанавливаются, сле­довательно, отношения взаимозависимости.

Подводя итог всему предшествующему ходу рассуж­дения, мы на основании выведенных в его процессе по­ложений можем формулировать теперь определение язы­ка. Язык есть использующее знаковый<74> принцип (не в абсолютном смысле) структурно организованное образование, служащее для человеческого общения и выступающее одновременно в качестве орудия мышления. Это структурное образование находится в состоянии беспре­рывного развития (развитие является формой его существования), обусловленного потребностями указанных двух его функций, и через них связано с человече­ским обществом. Тем самым язык оказы­вается явлением общественного порядка и в качестве такового обладает специфическими качествами, которые не перекрываются одними знаковыми характеристиками. На выявление этих специфических качеств, на их отношение друг к другу и на определение их роли в исполнении языком его назначения и должно быть направлено исследование природы языка.

Каким бы логически последовательным ни было за­ключение о действительной природе языка, до тех пор, пока оно носит по преимуществу умозрительный харак­тер и не проверено фактами языка, его нельзя считать бесспорным и доказанным. Оно может иметь только предварительное, рабочее значение. Именно поэтому в последующих разделах некоторые из основных катего­рий языка (так же как и науки о языке) будут рассмот­рены в аспекте приведенного выше подхода к определе­нию природы языка. Это не только позволит проверить фактическим материалом действенность рабочего определения, но и одновременно даст возможность критиче­ски пересмотреть некоторые теории, существующие в со­временном языкознании.<75>