Документ 3 (1). Октябрьская революция создала условия для полного отмирания религиозных предрассудков
 Скачать 24.64 Kb.
|
|
Октябрьская революция создала условия для полного отмирания религиозных предрассудков. Годы величайшей реконструкции страны и внедрения в сельские и промышленные районы передовой техники, поднятие общего культурного уровня населения, антирелигиозная пропаганда, где известную роль сыграл дореволюционный антиклерикальный фольклор - всё это способствовало постепенному отмиранию таких жанров, как календарный обряд, заговоры, духовные стихи, гадания и т.п. Вполне естественно, что когда на колхозных полях появились мощные тракторы и комбайны, отпала надобность гаданий об обильном урожае. Интересны в этом отношении наблюдения над устно-поэтической традицией Камышловского и Каменского районов старейшего уральского краеведа И.Я. Стяжкина. Он обследовал указанные районы трижды: с 1899г. по 1914г.; с 1938г. по 1940г. и с 1944г. по 1947г. В дореволюционных записях И.Я. Стяжкина, частично хранящихся в Свердловском областном архиве, духовные стихи, заговоры, гадания, календарные обряды и песни отличались обилием вариантов и сохранностью. В повторных записях, сделанных им в тех же районах, нет ни одного духовного стиха. Заговоры сообщали старые люди исключительно по памяти. Они не имели уже бытового применения. Календарный обряд не сохранился полностью даже и в памяти стариков. Ряд календарных песен перешёл в детский фольклор и здесь превратился в игровые песенки. Наконец, в 1944-1947 гг. из всех видов обрядового фольклора И.Я. Стяжкин зафиксировал в Камышловском и Каменском районах только свадебные песни. Аналогичную картину наблюдали студенты Уральского государственного университета в Белоярском, Первоуральском, Каслинском, Красноуфимском и других районах Урала. Помимо религиозно-обрядового фольклора, утратили интерес в настоящее время и многочисленные пословицы, поговорки, загадки и другие произведения, отразившие фатализм и косность патриархальной жизни и труда. Плати и причитания, в которых некогда исступленно проявлялись народная скорбь и горе, держатся только в памяти престарелых людей, как воспоминания о "мерзостях жизни" прошлого. Элементы исступленного горя звучат и в рекрутских песнях, вошедших в наш сборник. Но весь раздел этих песен записан студентами исключительно по памяти стариков и помещается нами как материал, имеющий историческое значение. Рекрутские и солдатские песни касаются не только жизни солдата царской армии, но и близких ему людей родного дома. Используя традиционные образы сырого дуба, торной дорожки, одиноко кукующей кукушки, рекрутская песня глубоко реалистически рисует все перипетии царской службы, финал которой часто приносил солдату смерть. Помимо религиозно-обрядового фольклора в памяти престарелых людей, как воспоминания о "мерзостях жизни" прошлого. Элементы исступленного горя звучат и в рекрутских песнях, вошедших в наш сборник. Но весь раздел этих песен записан студентами исключительно по памяти стариков и помещается нами как материал, имеющий историческое значение. Рекрутские и солдатские песни касаются не только жизни солдата царской армии, но и близких ему людей родного дома. Используя традиционные образы сырого дуба, торной дорожки, одиноко кукующей кукушки, рекрутская песня глубоко реалистически рисует все перипетии царской службы, финал которой часто приносил солдату смерть. До революции горнорабочие и крестьяне Урала были оторваны от театральной культуры. Профессиональный театр, и то преимущественно антрепренерский, существовал только в Екатеринбурге, Перми и Ирбите для господствующих сословий. Народ же довольствовался своим театром, демократическим по характеру и тенденциям. Еще с 18 в. во многих районах Урала инсценировались народные драмы «Царь Максимильян», «Женитьба Пугачева», действие которой изображало женитьбу Пугачева на Устинье Кузнецовой — героине многих южноуральских преданий. Драма привлекала огромную толпу зрителей. Самой популярной на Урале, как и в других областях России, была народная драма «Шайка разбойников». Атаман — герой драмы, подобно Степану Разину в исторических песнях, обращался к «голи кабацкой» —к угнетенному и обездоленному люду, с призывом восстать против «силы царской и знати боярской». Социальная и культурная революция, вызвавшая в жизнь сотни драматических кружков и подчинившая интересам трудового народа профессиональный театр, привела к отмиранию доморощенных зрелищ. Драмы, напечатанные в «Дореволюционном фольклоре на Урале» В.Бирюкова, записаны собирателем от участников дореволюционных народных представлений. Текст «Шайки разбойников» нашего сборника также не имел сценического воплощения в советское время. Он создан уральской сказительницей К. С. Копысовой на основе традиционной драматургии, бытовавшей на Урале в конце 19 в., и по своему содержанию и форме в значительной мере является фактором ее личного творчества. Процесс отмирания тех или иных произведений дореволюционного фольклора в советское время не следует понимать упрощенно. Как известно, и обрядово-заклинательная поэзия отразила стремления русского крестьянства облегчить свой труд и условия материальной жизни, а такие, например, жанры, как народная драма, помимо этого давали еще простор для выражения активного протеста и классовой ненависти народа. Эти идеи нашли дальнейшее развитие в советском фольклоре, только на более высокой основе опыта пролетарской революции и социалистической жизни. 2. Материалы, собранные студентами Уральского государственного университета за последние 4 года, дают также представления о том, что из дореволюционного фольклора еще сохранилось и питает интерес современных уральских песенников, сказителей и участников многочисленных организаций местной художественной самодеятельности. По широте бытования из традиционных жанров обращает на себя внимание, прежде всего, песенная лирика. Она зазвучала по-новому в наше время и приобрела глубокий идейно-эстетический смысл. Совсем неслучайно то поистине огромное впечатление, которое оставили у слушателей уральские хоровые коллективы на Всесоюзном смотре сельской художественной самодеятельности, проходившем в Москве зимой 1947—1948 гг. По словам Б. В. Асафьева, «...область русской протяжной песни, действительно, является одним из высших этапов мировой мелодической культуры, ибо в ней человеческое дыхание управляет интонацией глубоких душевных помыслов». В нашем сборнике представлены основные виды уральской песенной лирики. Свадебные песни в настоящее время исполняются в большинстве случаев как обычные проголосные песни. В промышленных районах они встречаются довольно редко. Так, например, в Михайловском и Нижне-Сергинском заводах студенты университета во время летней экспедиции 1948 г. отметили только одну песенницу, знавшую свадебные песни. В сельских районах их помнят только люди старшего поколения, которые еще совсем недавно инсценировали свадебный обряд, стремясь показать молодежи «национальную оперу», воплотившую «духовную мощь русского народа», и вместе с тем «неприглядную историческую долю многострадальной русской женщины» в прошлом. Некоторые свадебные песни возникли в пределах самого Урала. Такова, видимо, величальная песня «Не разливайся, мой тихий Дунай» (см. гл. 1, № 34), проникнутая уральским колоритом. Создатели свадебных песен использовали также в качестве отдельных символических образов и сюжетных мотивов особенности местной природы. «Чужа дальна сторонушка» переносится в местной песне «во темный лес да во раменье». Еще чаще встречается в ней тема гор. «С высоты едет жених, на высоте живет невеста, и расположен ее двор родительский». Леса и горы иногда выступают как символ «чужих людей», «жениховской родни», вызывающих у девушки «тоску-кручину». Отмеченные черты местной обработки произошли еще до революции. В настоящее время свадебные песни теряют былую эпичность, символический смысл и мотивизацию. Блекнет и их величальная основа, что свидетельствует об утрате интереса к этому виду песен и неизбежности их отмирания. К свадебной поэзии близки по своей тематике семейные песни, хотя они редко прибегают к сопоставлению внутреннего мира действующих лиц с явлениями природы, символики и т. д. Бесправие женщины при патриархальном укладе крестьянской жизни отразилось в таких темах семейных песен, как выдача девушки замуж за «неровнюшку», старика или недоростка, деспотизм мужа, издевательства над женщиной со стороны свекра, свекрови, деверей и т. д. Героиня семейных песен не мирится с этим положением и всевозможными средствами оказывает активный протест. Она убегает от нелюбимого старого мужа к милому («Во лузьях было, во зеленых лузьях», «У всех-то мужья молодые...»), не выполняет трудную работу, данную ей свекром — рвет кросна, сжигает овин и уходит к подружкам на игрище («Под яблоней, под кудрявою») и даже убивает мужа-недоростка («Отдает меня тятенька замуж») . В семейных песнях поэтому нет характерных для свадебной лирики интонаций скорбного плача. Семейные песни держатся не только в репертуаре старых песенниц, но и привлекаются местными хорами, что обеспечивает им большую живучесть, чем песням свадебНЫМ. Еще в большей мере бытуют сейчас на Урале старинные любовные песни, опоэтизировавшие неиссякаемую глубину и искренность душевных чувств русского человека. Отдельные любовные песни созданы на самом Урале. Такова, например, песня «Городки-то у нас да развеселые», воссоздающая колоритный образ Чусовских городков и подгорной реки. Особенно популярны в обследованных нами районах следующие любовные песни: «Под кушетчатым окошечком» (девушка мечтает о встрече с милым); «Ты заря ли, моя зоренька» (встреча возлюбленных); «Стало солнышко из-за лесу выходить» (девушка тоскует об уехавшем молодце); «Никогда тоски не бывало» (девушка объясняется молодцу в любви); «Красна девица сидела под окном» (молодец изменил девушке) и др. . По тематике к семейным и любовным песням близки шуточно-плясовые и игровые песни, только здесь они имеют иную трактовку и мело-ритмическое звучание. В эмоционально возбужденных напевах шуточно-плясовых песен искрится смех, ирония, издевка, «все шевелящее и хватающее за живое» (Гоголь). Говоря о степени сохранности на современном Урале старинных народных песен, следует, помимо местной устно-поэтической традиции, учитывать и роль других факторов, способствующих этому — эстраду, радио, сборники песен и т. д. Популяризация народной классики зачастую приводит к возрождению отдельных песенных текстов, исчезнувших из местного фольклора. Раздел исторических песен нашего сборника охватывает немногие события исторического прошлого русского народа. Традиционная историческая песня на Урале складывалась из песен общенационального и местного значения. Песни первой группы заносились на Урал приписными к уральским заводам крестьянами, переселенцами, бурлаками, а также создавались на Урале (песни об Ермаке, Степане Разине, Пугачеве и др.). Вторая группа песен дошла до нас в единичных записях. В настоящее время произведения этих двух циклов постепенно исчезают, заменяясь песнями более актуальными и, вместе с тем, более совершенными по своей эстетической значимости. Из эпохи Ивана Грозного в дореволюционных публикациях уральского фольклора приводятся песни о взятии Казани, о женитьбе Ивана Грозного на кабардинской княжне Марии Темрюковне, об убийстве Грозным сына и песни об Ермаке (в основном варианты «Ермак взял Сибирь...» «Древнероссийских стихотворений» Кирши Данилова). Все эти песни наиболее полно выразили народное мнение об Иване Грозном, как о прогрессивном историческом деятеле и патриоте. На уральской почве они расширили сферу своего бытования. Так, например, варианты о Мастрюке-Кострюке исполнялись на Урале в качестве свадебных наговоров и святочных инсценировок. В тавдинском варианте Кострюк, презрительно относящийся к русскому народу, наделяется фамилией уральского заводчика князя Голицына — «Коструля Голицын». В нашем сборнике из времен Ивана Грозного приводится только песня «Соловей кукушку уговаривал» (гл. 1, № 1) — лирическое воспоминание о взятии Казани в 1552 году. «Ермак и хан Кучум» (гл. 1, № 2) — импровизация К. С. Копысовой, не имеющая соответствий в традиционном фольклоре. Гораздо богаче, чем эпоха ХУ] в., отразились в уральском фольклоре события, связанные с именем Степана Разина. В отличие от Сибири, Урал находился под непосредственным влиянием вечно мятущегося Поволжья. «Волга и ее важнейший приток Кама, — писал П. Богословский в статье «Песня об Усах», —...были в волнах клокотавшего злобой и местью- народа». «Камская вольница» принимала участие в революционном движении Степана Разина. Не случайно, что атаманша Фелисата, предание о которой слышал на Косьве В. Немирович-Данченко, перебив царских стрельцов и повесив на берегу Камы оханского воеводу, уходит на Волгу к Степану Разину. После разгрома восстания разинцы бежали в Прикамье. Старинная пермская песня «Стенька Разин» передает глубокую скорбь «сотоварищей» о гибели своего вождя. Аналогичные мотивы звучат и в исторических песнях, записанных в 1947 г. в г. Каменск-Уральском студентом В. Кукшановым (см. гл. 1, № 5 и примеч. К нему). Многие исторические песни Урала, Поволжья и европейского Севера изображают Каму как арену действий разинцев. Я со Камы со реки да Стеньки Разина сын... Или Не с Казани я молодец и не с Астрахани, 'Не с большого городочка — каменной славной Москвы, °Я со Камы со реки да Стеньки Разина сын. Сам Степан Разин появляется на помощь к своему «сынку», заключенному в тюрьму астраханским губернатором, «со Камы со реки да со самой горней стороны». В варианте, записанном А. Ерошкиным в 1875 г. в г. Екатеринбурге, «сынок» Степана Разина наделяется чертами былевых героев: На красно крыльцо восходит — крыльцо зыблется, Новы-точены балясы рассыпаются. В новы сени заходит — верхи ломятся... В уральском фольклоре углублялись мотивы революционного лиризма и бунтарской идеологии исторических песен о Разине. В песне, услышанной А. Кокосовым в бывш. Камышловском уезде и, возможно, созданной здесь на основе традиционной лирики, «ясен сокол», символизирующий образ Степана Разина, говорит «стаду воронов»: Уж как пройдет беда моя да со кручиною, Отрощу, что я свои крылья, крылья быстрые, Заживлю я свои ноги скорые, Уж взовьюся я, ясен сокол, выше облака, Опущуся я в ваше стадо быстрой стрелой, Перебью я вас, черных воронов, до единого. Ряд песен о Степане Разине, напечатанный в «Русских народных песнях» П. В. Шейна (М. 1877 г., раздел песен о Степане Разине), видимо, создавался на Урале и проникнут эпическим духом былин и лиризмом народных баллад, рисуя несокрушимую богатырскую силу вождя крестьянского движения. Большое влияние оказали песни о Степане Разине на уральский фольклор пугачевского цикла. К сожалению, он дошел до нас в незначительном количестве вариантов. «Застенки, допрос уводят этот фольклор в подполье, окружают его тайной» (А. Лозанова). Широкое участие горнозаводского населения в пугачевском восстании аллегорически изображает песня о войне грибов, напечатанная в Пермском сборнике: Как сказали грузди: «Мы, ребята, дружны, Возьмемте-ка ружья, На войну пойдем И всех перебьем». Эта же тема в лирическом плане разрабатывается в южно-уральской песне, где возлюбленный девушки: На литейном на заводе: Не пьет милый, не гуляет, Медны трубы выливает, Емельяну помогает . Пугачевское восстание, охватившее половину существовавших в 18 в. заводов, наложило глубокий отпечаток на многие жанры уральского фольклора. С образом Пугачева горнозаводский люд связал поэтические мотивы, воплощавшие многовековую мечту русского народа о свободе. В рабочих сказах Полевского завода девка-Азовка охраняет пугачевские клады. Она проникнута глубокой трагической скорбью, знаменующей поражение народного восстания. В реалистическом плане эта же тема воплотилась в горнозаводских плачах. Отрывок одного из таких плачей записала А. Лозанова в 1925 г. в Нижнем Тагиле от жительницы Невьянска: Емельян ты наш, родной батюшка! На кого ты нас покинул, Красно солнышко закатилось... Как остались мы сироты горемычные, Некому за нас заступитися, Крепку думушку за нас раздумать. В настоящее время песни о пугачевском восстании являются уникальными. Студенческие экспедиции 1944—1948 гг., охватившие большое количество районов Урала и в том числе отдельные районы, находившиеся в орбите пугачевского восстания, не дали ни одной записи песен пугачевского цикла. Но предания о Пугачеве еще живут. Они органически вошли и в «Сказание о Глаше, кержацкой дочери» К. С. Копысовой, в котором Емельян Пугачев, как и в традиционных песнях Урала, выступает борцом против социального угнетения и реакционной проповеди кержаков-раскольников. Бытуют еще сейчас на Урале исторические песни времен Отечественной войны 1812 г., посвященные донскому казачьему атаману М. И. Платову. В песне «Про Платова-казака» легендарные мотивы обобщают героизм и смелость русских воинов. Во второй песне «Похвалялся вор-французский», распевавшейся до революции в Соликамске и записанной в варианте И. Я. Стяжкиным в г. Каменск-Уральске, (см. гл. [, №9 нашего сборн.), тема легендарной неуловимости Платова уступает место теме о Платове как опытном полководце, побеждающем французское войско благодаря продуманному плану атаки и руководству сражением. Финал песни иронически резюмирует печальный для французов исход битвы: Мы в Москве-то побывали, Париж прозевали, Париж прозевали, Сибирь спознали. Другие исторические песни нашего сборника («На горах было Балканских», «Высоко звезда восходила», «На взморье мы стояли») не имеют широкого распространения и записаны случайно. Редко встречаются сейчас и старинные рабочие песни Урала. Фактически уже к 80—90-м гг. МХ в. дореформенные рабочие песни утратили свою актуальность в среде рабочих в силу того, что они не соответствовали новому революционному подъему. Значительный сдвиг в уральском фольклоре произошел в последние годы 19 в. В сысертской песне «Цапля», записанной П. П. Бажовым, рабочие направляют свои угрозы против всего буржуазно-феодального строя, олицетворенного песней в образе цапли: Погоди, проклята птичка, Подшибем тебе пакли, Нос на сторону своротим, Расколотим все мозги. В начале ХХ в. возникает многообразная устная поэзия уральского революционного подполья. Она распространялась в виде прокламации и листовок, прививая уральским рабочим социалистические идеи. И в настоящее время эти песни бытуют в отдельных промышленных районах Урала, но мы не включаем их в сборник в силу их общеизвестности. Две рабочие песни нашего сборника (гл. 1, № 72, 73) созданы К. С. Копысовой, третья (гл. 1, № 3) — имеет в основе какой-то конкретный факт из жизни невьянских старателей, хотя он и получил характерную для всех традиционных горнозаводских песен социальную типичность. Своеобразна судьба сказочного жанра на Урале всоветское время. | До революции сказка занимала видное место в публикациях уральского фольклора. Она широко бытовала в сельских и горнозаводских районах Чердыни, Соликамска, Дедюхина, Верхотурья, Шадринска и, особенно, в Кыштымо-Каслинском округе, где были обнаружены талантливые сказители (А. Ломтев, М. Глухов, Е. Савруллин), владевшие богатым репертуаром и специфической системой изобразительных средств: Постоянный приток рабочего и ремесленного люда, артельные формы работы на рыбной ловле, лесосеках, рудниках, совместная жизнь в бараках и землянках способствовали прочности и постоянному обновлению сказочной традиции на Урале. Вера в сказочные образы и известной мере поддерживалась и своеобразием уральской природы; грандиозностью пространственных перспектив, малой заселенностью края, непроходимыми лесами, озерами с их необитаемыми островками. Постепенно в сказках складывался образ «Урала» — Уральского хребта и его отрогов, куда сказители перенесли действие и все коллизии традиционной сказки. «В Урале, в темных лесах» родился Иван-крестьянский сын, герой сказки о «Незнайке», — пишет Д. Зеленин, — в «Урале» же он встретил огромный дом чудовища-людоеда, в «Урале» происходит все действие сказки «Звериное молоко»: здесь Дар-гора с чудесною лисою и крепость трехсот разбойников с воротами в подземелье; в «Урале» в дубе скрывается невеста-волшебница Ивана-царевича и выходит оттуда змей» и т. д. В «Урале» рождаются герои большинства уральских волшебных сказок. Их жизнедеятельность протекает в среде, причудливо сливающей сказочный вымысел и типические черты дореволюционного уральского быта. Урал придал традиционной сказке жизненную окраску и своеобразием своей природы и быта послужил источником новых чудесных превращений. Отличительной чертой дореволюционной волшебной сказки на Урале было и то, что, бытуя среди горнорабочих, она органически впитала местные реалистические предания о суровой борьбе первых русских поселенцев Урала с природой, о расточительной роскоши заводовладельцев и бесправии подневольного люда. Рабочие предания демократизировали ее, приблизили сказку к местному горняцкому эпосу. После революции постепенно угасала вера в сказочную фантастику. Творцы нового фольклора так же, как и советские писатели, отказались от мифологизма старой сказки и при изображении человека и общественных отношений все более приближались к методу социалистического реализма. Волшебные сказки сейчас знают немногие, Е. Клевцова и А. Паршукова (см. г. УП и примечания к ней) хотя и хорошо владеют поэтикой и стилистикой волшебной сказки, однако понимают условность ее содержания. А. Паршукова называет волшебные сказки «ребячьей забавой», выражая этим мысль, что они утратили интерес для людей старшего поколения. |