Мальцев. О Бунине сокр. Рассказ "Антоновские яблоки" был напечатан впервые с подзаголовком "Картины из книги "
 Скачать 296.5 Kb.
|
|
Но что есть Бог? Кто он, несметный днями? Он страшен мне. Он слишком величав И слишком необъятен. (М. 1. 499) И даже обывателям маленького русского городка он приписывает такое же понимание Бога: ”Бог всегда казался им жестоким и карающим, требующим вечных покаянных слез и вздохов” (Пг. 11. 186). Но отрицание конфессионального понятия Бога не ведет у Бунина к утопии богостроения и жизнестроения, как у модернистов. Теологические теории модернистов ненавистны Бунину, как впрочем и всякие теории вообще. Ему противна логика, он предпочитает противоречия. Для Бунина только узкий догматик никогда не впадает в противоречие, ибо следует не извилистой линии жизни, а прямой линии своего измышления. Для Бунина всякая концепция вообще — нонсенс, он зачарован потоком жизни в его непосредственном движении и алогизме. Он признает лишь чистое и непосредственное прикосновение к вещам, вне всяких рациональных схем. Он вместе с Гуссерлем мог бы воскликнуть: ”Zu den Sachen selbst!”85 (”К самим предметам!”). Поэтому ему неприятен сухой блеск прозы Белого, лишенной плоти, и даже интеллектуальная напряженность Достоевского, на его взгляд слишком абстрактного, надуманного и неправдоподобного (мир Достоевского, где идеи стали предметом художественного изображения, неприемлем для Бунина). Столь же чужды Бунину и попытки заменить жизнь ”второй природой”, творимой искусством. Мечты Ницше и Вагнера о новом человеке, как ”художнике жизни” для Бунина нелепы. Здесь коренное различие в понимании искусства между Буниным и модернистами. ”Жизнетворчество” футуристов, их ”абсолютное своеволие”, свобода от формы (Хлебников: ”Азм есть Бог”, ”Сами законы творим, лепим глину поступков”) и подмена символистами реального мира творческой мечтой (Сологуб: ”Я — Бог таинственного мира, весь мир — в одних моих мечтах“, {148} Блок: ”Мой собственный волшебный мир стал ареной моих личных действий, моим ”анатомическим театром” или балаганом, где сам я играю роль наряду с моими изумительными куклами /.../, я не различаю жизни, сна и смерти, этого мира и иных. Иначе говоря, я уже сделал собственную жизнь искусством”86), — одинаково неприемлемы для Бунина, который слишком серьезно страдал от рабства у законов мира, чтобы с легкостью искать спасения от них в игре. Он слишком серьезно относился и к жизни, и к искусству87. Искусство было для него лишь частицей жизни. Иногда малозначительной — и в эти минуты он жалел о том, что не жил в полную силу, а отнимал у жизни время на такое иллюзорное занятие как писание (”Две трети всех сил своей жизни я убил на этот будто бы необходимый для меня труд”88. ”Как смешно преувеличивают люди, принадлежащие к крохотному литературному мирку, — скажет он еще, — его значение для той обыденной жизни, которой живет огромный человеческий мир, справедливо знающий только Библию, Коран, Веды!” М. V. 327). Но в другие моменты, когда лишь в искусстве (творческой памяти) он видел спасение жизни от тлена и забвения, он, напротив, сожалел, что ”не положил всю свою жизнь ”на костер труда”, а отдал ее дьяволу жизненного соблазна”89. ”Писать” и ”жить” для него, таким образом, были то синонимами, то антонимами, но никогда жизнь не подчинялась фантазии. Модернистская самодостаточность искусства и своеволие были чужды Бунину. И никак нельзя согласиться с утверждением Ричардса о том, что в иерархии ценностей у Бунина искусство занимает высшее место и что в искусстве Бунин якобы нашел сверхличный смысл жизни90. Именно в его далеко не ”модернистском” взгляде на искусство надо видеть исходную причину той часто очень острой полемики, которую Бунин вел с модернистами. Впервые в полный голос свое несогласие Бунин выразил в знаменитой речи, произнесенной на юбилее газеты ”Русские ведомости” (1913 год), встреченной бурными овациями публики и вызвавшей затем оживленные газетные споры. {149} И уже в этой речи можно было заметить, что критика Бунина носила не столько эстетический характер, сколько этический (”исчезли драгоценнейшие черты русской литературы: глубина, серьезность, простота, непосредственность, благородство, прямота и морем разлилась вульгарность, надуманность, лукавство, хвастовство, фатовство, дурной тон, напыщенный и неизменно фальшивый /.../. Чуть ни все наши кумиры начинали свою карьеру со скандала! /.../ ”Русские ведомости” протестовали против тех течений в литературе, которые задавались целью совершенно устранить из литературы этический элемент, проповедовать полную разнузданность все себе позволяющей личности /.../”. — Пг. VI. 317—318). Таким образом, исключив морализм из своего искусства, Бунин выступал как моралист в жизни. Надо помнить, что для нас имена русских модернистов — это лишь книги на полках (причем остались лишь лучшие и избранные), для Бунина же модернизм был прежде всего стиль жизни, это были живые люди, очень часто весьма отталкивающие, вражда групп и группочек, безапелляционный тон деклараций, ежедневно возникавшие все новые ”теории” и ”идеи” с претензиями на метафизическую глубину, хулиганские выходки, расчет на шумный эффект и прочие виды саморекламы, вычурность и кокетство, рабство перед публикой в форме презрения к ней и т. д. В своем страстном неприятии этого стиля жизни Бунин не отличал больших фигур от мелких. Блок ему был так же ненавистен, как и Городецкий, для этого ему достаточно было встретить у него хотя бы одну из тех отталкивающих черт, которые отличали модернистов в целом. Чувствуя неприязнь к модернистам как к людям, он не мог ценить их искусство. Очень характерна такая дневниковая запись Бунина: ”Тот, кто называется ”поэт”, должен быть чувствуем, как человек редкий по уму, вкусу, стремлениям и т. д. Только в этом случае я могу слушать его интимное, любовное и проч. /.../. Вообще раз писатель сделал так, что потерял мое уважение, что я ему не верю — он пропал для меня. И это делают иногда две-три строки”91. {150} Незадолго до смерти — в своей уникальной во многих отношениях книге литературных воспоминаний — Бунин снова обрушился на своих современников-модернистов, вызвав недоумение и непонимание публики, увидевшей в этом не максимализм в требованиях, предъявляемых к литературе, и не идеализм, не желающий мириться с малейшим несовершенством, а всего лишь старческую озлобленность... {151} * Тема таинственного Зазеркалья будет впоследствии великолепно развита Анной Ахматовой. * Освободиться от жизни и не знать более стыда мыслить и ужаса быть человеком (Пг. VI. 302). * Вместе с модернистами он таким образом проделывает обратный путь от Пушкина — к Марлинскому. |