Вебер М. - Смысл свободы от оценки в социологической и экономической науке. Вебер М. - Смысл свободы от оценки в социологической и экономиче. Смысл свободы от оценки в социологической и экономической науке

• Название: Смысл свободы от оценки в социологической и экономической науке
• Анкор: Вебер М. - Смысл свободы от оценки в социологической и экономической науке.rtf
• Дата: 18.11.2017
• Размер: 452.43 Kb.
• Имя файла: Вебер М. - Смысл свободы от оценки в социологической и экономиче.rtf
• Тип: Документы; #10280
• Категория: Социология. Политология
• страница: 4 из 4

ничего не доказывает, если

[571]
он действительно до конца принял логические следствия своей точки зрения. И совсем не потому, что он безумен, а потому, что он со своей точки зрения может быть «прав». Попытаемся это объяснить. В целом люди в зна­чительной степени склонны внутренне приспосабливаться к успеху или к тому, что обещает успех, и не только в своих средствах или в той мере, в какой они пытаются реализовать свои основные идеалы, — что само собой разумеется, — но и отказываясь от самих своих идеалов. В Германии считают нужным возвышенно называть та­кое поведение «реальной политикой». Правда, не совсем ясно, почему именно представители эмпирической науки ощущают потребность поддерживать это, встречая апло­дисментами «тенденции развития» и превращая «при­способление» к ним в принцип, санкционированный авто­ритетом науки, тогда как в действительности это должно быть последним чисто личным решением каждого чело­века в каждом отдельном случае, проблемой его цен­ностного решения, делом его совести.

Верно, что успешная политика всегда является «искусством знать границы возможного» (если, конеч­но, правильно понимать это). Но не менее верно и то, что возможное часто достигалось только благодаря тому, что делалась попытка выйти за его границы и проникнуть в сферу невозможного. Ведь надо полагать, что специфические свойства нашей культуры, которые все мы, несмотря на имеющиеся различия (субъективно), вероятно, оцениваем более или менее положительно, созданы в конце концов не бюрократической моралью конфуцианства, этой единственной действительно после­довательной этикой «приспособления» к возможному. Я, во всяком случае, не хотел бы, чтобы во имя науки нацию систематически лишали понимания того, что действие всегда связано не только с «ценностью успеха», но и с «ценностью внутренней убежденности». Кроме того, ясно, что непонимание этого безусловно мешает постижению реальности. Ибо, возвращаясь к примеру с синдикалистом, следует сказать, что даже чисто логи­чески бессмысленно сопоставлять в своей критике по­ведение, которое, будучи последовательным, неизбежно руководствуется «ценностью убежденности», с «цен­ностью успеха». Ведь подлинно убежденный синдикалист хочет только сохранить для самого себя и, если это возможно, пробудить в других определенную настроен-

[572]
ность, представляющуюся ему ценной и священной. Его действия вовне, причем именно те, которые заранее обречены на полную неудачу, преследуют в конечном счете одну цель: дать ему самому перед форумом соб­ственной совести уверенность в том, что его убеждения подлинны, то есть обладают силой «подтвердить» свою значимость действием, а не являются простым бахваль­ством. Для этого действие, быть может, поистине являет­ся единственным средством. В остальном же—если он последователен — царство его, как вообще царство лю­бой этики убеждения, не от мира сего. «Научно» можно только установить, что подобное понимание собственных идеалов является единственным внутренне последова­тельным и не может быть опровергнуто внешними «фактами». Хочется думать, что такое объяснение пойдет на пользу как сторонникам, так и противникам синдика­лизма и даст им именно то, что они с полным правом требуют от науки. Что же касается таких рассуждений, которые основываются на противопоставлении «с одной стороны» — «с другой стороны» или семи доводов «за» и шести «против» определенного явления (например, всеобщей забастовки) и сопоставления этих доводов на манер прежней камералистики и, быть может, произве­дений современных китайских писателей, то они, по моему мнению, не приносят пользы ни одной науке, какой бы ни была ее специфика. Сведением синдика­листской точки зрения к ее наиболее рациональной и внутренне последовательной форме и установлением эмпирических условий ее возникновения, ее шансов и соответствующих опыту практических следствий исчер­пана задача науки, во всяком случае, науки, свобод­ной от ценностей. Доказать же, следует или не следует быть синдикалистом, невозможно без совершенно опре­деленных метафизических предпосылок, демонстрация которых, особенно в данном случае, выходит за рамки любой науки независимо от ее характера. То, что офицер предпочел погибнуть, взорвав окоп, чем сдаться в плен, тоже ведь можно считать совершенно бессмысленным, если исходить из результатов этого действия. Однако совсем не безразлично, существует ли такой этос, кото­рый позволяет жертвовать собой, не заботясь о пользе. «Бессмысленно» это, во всяком случае, не более, чем убеждения последовательного синдикалиста. Правда, если бы профессор призывал с кафедры к такому «ка-

[573]
тоновскому» поведению, это не вполне соответствовало бы духу университетского преподавания. Однако необя­зательно и обратное: ему ведь не предписывается видеть свой долг в том, чтобы приспосабливать идеалы к тем шансам, которые предоставляются обеспеченными тен­денциями развития и сложившейся ситуацией.

Мы неоднократно пользовались здесь словом «при­способление», которое в данном случае, при данном спо­собе изложения вряд ли может быть неправильно поня­то. Однако опыт показывает, что само по себе оно двой­ственно по своему смыслу и может означать либо приспо­собление средств определенной позиции к данной ситуа­ции («реальная политика» в узком смысле слова), либо — при совершении выбора из числа вообще воз­можных позиций — приспособление к тем действитель­ным или предполагаемым шансам, которые предостав­ляет в данный момент одна из них (та «реальная поли­тика», благодаря которой мы достигли столь поразитель­ных успехов за последние 27 лет). Однако тем самым еще далеко не исчерпаны возможные значения этого слова. Поэтому хорошо бы, по моему мнению, вообще отказаться в дискуссиях о наших проблемах (как по вопросам «оценочных суждений», так и по иным) от этого подчас произвольно толкуемого термина. В каче­стве научного аргумента он вообще неприемлем, хотя им постоянно пользуются как при «объяснении» ряда явлений (например, существования определенных этичес­ких воззрений у определенных групп населения в опре­деленное время), так и при вынесении «оценочного сужде­ния» (например, по поводу этих фактически существую­щих этических воззрений как объективно «подходящих», а поэтому объективно правильных и ценных). Ни в одном из указанных аспектов, однако, применение данного тер­мина не дает никаких ощутимых результатов, так как он прежде всего сам нуждается в интерпретации. Область его возникновения — биология. Если понимать его в био­логическом смысле, то есть как заданный обстоятельства­ми и в некоторой степени допускающий определенный шанс группы людей сохранить свое психофизическое наследие посредством значительного размножения, то экономически наиболее процветающие и наилучшим об­разом регулирующие свои жизненные условия слои населения оказались бы, по статистическим данным рождаемости, «самыми неприспособившимися». «При-

[574]

способившимися» в биологическом смысле, а также в любом мыслимом чисто эмпирическом значении к есте­ственной среде в Солт-Лейке были те немногие индейцы, которые жили там до появления мормонов совершенно так же хорошо и так же плохо, как впоследствии густо заселившие эти места мормоны. Следовательно, с по­мощью этого понятия мы ни в какой степени не прихо­дим к лучшему пониманию эмпирических данных, хотя охотно допускаем обратное. Укажем сразу же, что только при сопоставлении двух отличающихся лишь по одно­му конкретному признаку, в остальном же совершенно однородных организаций можно утверждать, что данное конкретное отличие одной из них обусловливает ее эмпирически более «целесообразное», следовательно, в этом случае более приспособленное к данным условиям состояние. С точки зрения оценки здесь в равной степе­ни допустимы две точки зрения: можно утверждать, что материальные и иные достижения и свойства ха­рактера многочисленных поселившихся в этом регионе мормонов служат доказательством их превосходства над индейцами: однако с таким же правом можно пол­ностью отвергать средства и подобные результаты этих достижений, безусловно в какой-то степени связан­ные с этикой мормонов, и предпочесть их поселениям даже пустынную степь и, уж во всяком случае, романти­ческое существование индейцев в этой степи, — и ни одна наука в мире независимо от ее характера не может претендовать на то, чтобы заставить сторонника какой-либо из перечисленных точек зрения изменить свои взгляды, ибо здесь уже речь идет о различном сопостав­лении цели, средства и побочных результатов.

Только если вопрос сводится к тому, какое средство наиболее целесообразно для достижения совершенно однозначно заданной цели, можно считать, что речь идет о действительно допустимом для эмпирической науки решении. Положение: х единственное средство для у — ^лишь перевернутое положение: у следует из х. Понятие же «приспособленности» (и все близкие ему) не дает никаких сведений — и это главное — о лежащих в основе ценностях, которые оно — так же как совершенно не­определенное, по моему мнению, излюбленное понятие «экономии людей» — просто маскирует. «Приспособлено» в области «культуры» в зависимости от того, что вкла­дывают в это понятие, все или ничего, ибо из культур-

[575]
ной жизни нельзя устранить борьбу. Можно изменить ее средства, ее объект, даже ее основное направление и носителей, но не борьбу как таковую. Она может быть не только внешней борьбой между враждующими людьми за внешние блага, но и внутренним борением любящих за духовные ценности, в котором внешнее принуждение подменяется внутренним насилием (в форме эротической покорности или самоотверженности), и, наконец, борь­бой с самим собой в душе человека, но так или иначе борьба никогда не прекращается, и последствия ее подчас наиболее серьезны там, где она наименее замет­на, и в наибольшей степени приближается к тупому, удобному безразличию, к иллюзорному самообману или совершается в форме «отбора». «Мир» означает пере­мещение форм борьбы, или борющихся сторон, или объектов борьбы, или, наконец, изменение шансов «от­бора», и ничего другого. Выдержат ли эти перемещения испытание этического или иного оценивающего суждения и при каких условиях, нам совершенно неизвестно. Лишь одно не подлежит сомнению: при оценке любых общественных отношений, независимо от их характера и структуры, необходимо установить, какому типу людей они дают в процессе внешнего или внутреннего отбора (мотивов) оптимальные шансы на господство. Ибо эмпирическое исследование не может быть исчерпы­вающим; к тому же мы не располагаем необходимыми фактическими данными ни для осознанно субъективной оценки, ни для оценки объективной значимости. Мне хотелось бы напомнить об этом хотя бы тем нашим многочисленным коллегам, которые полагают, что в ана­лизе общественного развития можно оперировать одно­значными понятиями «прогресса». Это заставляет нас подробнее остановиться на этом важном понятии.

Можно, конечно, рассматривать понятие «прогресс» совершенно вне оценочного суждения, если отождеств­лять с ним понятие «продвижение» в ходе какого-либо конкретного, изолированно изучаемого процесса разви­тия. Однако в большинстве случаев положение значи­тельно сложнее. Рассмотрим несколько примеров из раз­личных областей, наиболее тесно связанных с проблемой ценности.

В области, где действуют иррациональные, эмоцио­нальные факторы нашей психической жизни, чисто коли­чественный рост и обычно связанное с ним качественное

[576]
многообразие возможных типов поведения можно, со­храняя свободу от оценочного суждения, определить как прогресс в сфере духовной «дифференциации». Однако к этому сразу же присоединяется такое ценностное поня­тие, как увеличение «сферы действия», «способности» конкретной «души» или — что уже нельзя считать одно­значной конструкцией — «эпохи» (как это отражено в работе Зиммеля «Шопенгауэр и Ницше»).

Нет, конечно, сомнения в том, что такое фактичес­кое «увеличение дифференциации» существует, но совсем не обязательно там, где его ищут. Растущее в наши дни внимание к различным оттенкам чувств, возникшее как следствие роста рационализации и интеллектуализации всех жизненных сфер и той субъективной значимости, которую индивид все больше придает всем своим способам самовыражения (другим людям часто совершенно без­различным), легко может создать простую видимость роста дифференциации. Отмеченное внимание к данному явлению может и в самом деле свидетельствовать о его наличии или способствовать его появлению. Однако видимость часто обманывает, и сознаюсь, что, по моему мнению, степень такого заблуждения достаточ­но велика. Тем не менее отрицать этот факт нельзя, а определять ли рост дифференциации как «про­гресс» — дело терминологической целесообразности. Однако на вопрос, следует ли оценивать указанный .факт как «прогресс» в смысле роста «духовного богатства», ни одна эмпирическая наука ответить не может. Она не занимается выяснением того, следует ли считать «ценностями» новые развивающиеся или впервые осознанные эмоциональные возможности, свя­занные в ряде случаев с новыми «напряжениями» и «проблемами». Перед тем же, кто хочет занять по отношению к факту дифференциации как таковому оценивающую позицию — а запретить это кому бы то ни было эмпирическая наука, конечно, не может — и ищет определенную точку зрения на данную про­блему, ряд явлений современности неизбежно поставит вопрос: «какой ценой» достигается этот процесс, в той мере, в какой он являет собой теперь нечто большее, чем интеллектуальную иллюзию? Так, например, нельзя игнорировать тот факт, что жажда «пережи­ваний» — модная ценность немецкой действительно­сти — в очень значительной степени бывает продуктом

[577]
утраты способности одухотворять «повседневность» и что растущую потребность индивида придавать характер «публичности» своему «переживанию» можно, пожалуй, квалифицировать и как утрату пафоса дистанции, а вместе с тем и своего стиля поведения и своего достоин­ства. Во всяком случае, в области оценок субъективных переживаний «прогресс дифференциации» может быть отождествлен с ростом ценности только в интеллектуаль­ном смысле как рост осознанного переживания, способ­ности выражать свои чувства или коммуникабельности.

Несколько сложнее обстоит дело с применением понятия прогресса (в смысле «оценки») в области искусства. Многие исследователи решительно возра­жают против такого применения — и в зависимости от того, какой смысл в это вкладывается, справедливо или несправедливо. Оценочное суждение о художест­венном произведении никогда не может удовлетворить­ся простым противопоставлением того, что является искусством и что таковым не является, не принимая во внимание различий между попыткой и выполне­нием, между ценностью разных выполнений, между тем, что полностью завершено, и тем, что в каком-либо отношении или в ряде отношений, даже важных, не удалось, но тем не менее не может быть отнесено к совершенно лишенному ценности выполнению за­дачи, — причем все это относится не только к конкрет­ной индивидуальной деятельности, но и к искусству целых эпох. Понятие «прогресс» в применении к данной области кажется тривиальным в силу того, что им обычно пользуются в решении чисто технических про­блем. Однако само по себе оно не лишено смысла. Иной характер принимает данная проблема в области чисто эмпирической истории и социологии искусства. Для первой «прогресс» искусства заключается, ко­нечно, не в эстетической оценке художественных произведений как некоей выполненной задачи, ибо такая оценка не может быть совершена средствами эмпирической науки и находится, следовательно, по ту сторону ее границ. Между тем именно эмпирическая оценка может пользоваться только чисто техническим, рациональным и поэтому однозначным понятием «прогресс» (мы к этому еще вернемся): его пригод­ность для эмпирической истории искусства определяет­ся тем, что полностью ограничивается установлением

[578]
технических средств, необходимых для определенной эстетической задачи, которую ставит перед собой художник. Значение в искусстве этого строго ограни­ченного установления часто недооценивают или иска­жают, привнося в него тот смысл, который придают ему модные, лишенные собственного мнения и под­линного понимания «знатоки»; они претендуют на «по­нимание» художника, если им удалось приподнять занавес его ателье и ознакомиться с его внешними средствами изображения, с его «манерой». Между тем правильно понятый «технический» прогресс и является областью истории искусства, так как именно он и его влияние на художественный замысел содер­жат то, что в процессе развития искусства может быть установлено чисто эмпирически, то есть без эсте­тической оценки. Остановимся на нескольких приме­рах, поясняющих, в чем заключается действительное значение «технического» прогресса в подлинном смысле этого слова для истории искусства.

Возникновение готики было прежде всего следст­вием технически удавшегося решения по существу чисто конструктивной задачи — перекрытия простран­ства определенного типа, то есть речь шла о создании оптимальных с технической точки зрения контрфорсов для распоров крестового свода и о ряде других вопро­сов, на которых мы здесь останавливаться не будем. Решались совершенно конкретные строительные за­дачи. Идея, что тем самым можно перекрывать опре­деленным образом и неквадратное пространство, вдохновила ряд оставшихся на сегодняшний день, а может быть, и навсегда неизвестными зодчих, кото­рым мы обязаны появлением нового стиля в архитекту­ре. Благодаря их техническому рационализму новый принцип был доведен до его логического завершения. В своем эстетическом стремлении эти зодчие связали его с неведомыми до той поры художественными задачами и ввели в скульптуру новое «видение чело­веческого тела», вызванное прежде всего совершенно новыми пространственными формами. То обстоятель­ство, что данное, прежде всего технически обуслов­ленное, преобразование столкнулось с определенными эмоциональными факторами социологического и рели­гиозного характера, привело к формированию суще­ственных компонентов тех проблем, которые стояли перед

[579]
готическим искусством. Исследованием исторических и социологических аспектов этих чисто фактических — технических, социальных и психологических — условий нового стиля задача эмпирической науки в рассматривае­мой области знания исчерпана. При этом она не выносит «оценки» готическому стилю в сопоставлении его, на­пример, с романским стилем или со стилем Возрождения, также в значительной степени связанным с технической проблемой купола и с изменением — не без влияния социологических моментов — задач в области архитек­туры: не выносит эмпирическая история искусства, по­скольку она таковой остается, и эстетических «оценок» отдельных произведений архитектуры. Более того, эмпирической науке гетерономен интерес к произведениям искусства, к их эстетически релевантным особенностям. следовательно, к ее объекту, данному ей априорно, то есть к эстетической ценности художественных произ­ведений, которую сама она своими средствами установить не может.

Подобным же образом обстоит дело и в истории музыки. Здесь центральная проблема, с точки зрения интереса современного европейца («отнесение к цен­ности»!), состоит в следующем: почему из сущест­вовавшей почти повсеместно народной полифонии только в Европе в определенный период времени развилась гармоническая музыка, тогда как во всех других странах рационализация музыки шла иным, обычно противоположным путем — формированием ин­тервалов посредством дистанционного деления (обычно кварты) вместо гармонического деления (квинты). В центре находится, следовательно, проблема появления терции и ее гармонического значения в качестве части трезвучия, далее, гармонического хроматизма, современного ритма с его сильными и слабыми долями такта (вместо чисто метрономного отсчета), ритмики, без которой немыслима современная ин­струментальная музыка. И здесь вначале речь шла о чисто технических рациональных проблемах «прогрес­са». Ведь о том, что, например, хроматизм задолго до гармонической музыки использовался как средство изображения «страсти», свидетельствует античная хроматическая (по-видимому, даже энгармоническая музыка), сопровождавшая страстные дохмии недавно обнаруженного фрагмента произведения Еврипида. Сле-

[580]
довательно, не в стремлении к художественному выражению, а в технических средствах заключается разница между античной музыкой и тем хроматизмом, который великие музыкальные экспериментаторы эпо­хи Возрождения создали в бурном рациональном порыве первооткрывателей; и сделано это было также для того, чтобы найти способ музыкального выра­жения «страсти». Техническое новшество состояло в том, что этот способ стал хроматизмом наших гармонических интервалов, а не мелодических полутонов и четвертьтонов, известных уже эллинам, и появиться такой хроматизм мог также потому, что этому предшествовало решение технически рациональных проблем. К ним следует отнести создание рациональ­ного нотного письма (без которого вообще не­мыслима современная композиция), а еще рань­ше — создание определенных музыкальных инструмен­тов, требовавших гармонического истолкования му­зыкальных интервалов, и прежде всего рациональ­ного полифонического пения. Здесь главную роль играли монахи раннего средневековья из северо­европейских миссий, которые, не подозревая, какое значение будет иметь впоследствии их деятельность, рационализировали в своих целях народную поли­фонию, вместо того чтобы поручить писать музы­ку получившему греческое образование специалисту, как это делалось в Византии. Совершенно конкрет­ные свойства внешнего и внутреннего положения христианской церкви Запада, обусловленные социоло­гическими и религиозными факторами, способство­вали благодаря присущему только западному мо­нашеству рационализму возникновению там той музы­кальной проблематики, которая была, в сущности, «технической» по своему характеру. Заимствование и рационализация танцевального такта, из которого вышли музыкальные формы, получившие свое завер­шение в сонате, были обусловлены совершенно опре­деленными условиями общественной жизни в эпоху Возрождения. Усовершенствование фортепиано, одно­го из важнейших технических условий современного музыкального развития и распространения музыки в бюргерской среде, объясняется также специфическим характером североевропейской культуры. Все это — «прогресс» технических средств музыки, в значитель-

[581]
ной степени определивший ее историю. Рассматривать перечисленные компоненты исторического развития эмпирическая история музыки может и должна, не при­бегая к эстетической оценке музыкальных произведений. Технический «прогресс» вначале очень часто находил свое выражение в весьма несовершенных с эстетической точки зрения произведениях. Направленность интереса в исто­рии музыки — объект ее изучения в его эстетической значимости — дана ей гетерономно.

В области живописи выдающимся примером того, что способно дать эмпирическое исследование, может служить «Классическое искусство» Вельфлина, где эта проблема поставлена с благородной скромностью, делающей честь автору этой работы.

Полное несовпадение сферы ценностей и эмпири­ческой сферы ярко отражено в том факте, что при­менение определенной, даже самой «прогрессивной» техники ничего не говорит об эстетической ценности художественного произведения. Художественные про­изведения, созданные средствами самой «примитив­ной» техники,— например, картины, лишенные какого бы то ни было понятия о перспективе, — могут по своим эстетическим достоинствам не уступать самым совершенным произведениям, созданным рациональ­ными техническими методами, при одном условии: если поставленные художником задачи не выходят за пределы того, что адекватно этой «примитивной» технике. Появление новых технических средств озна­чает прежде всего рост дифференциации и создает только возможность большего «богатства» искусства в ценностном отношении. В действительности же по­добный процесс нередко имел обратный эффект — «утрату» чувства формы. Однако для эмпирически-каузального исследования именно изменение «тех­ники» (в самом высоком значении этого слова) явля­ется наиболее важным повсеместно устанавливаемым моментом в развитии искусства.

Между тем не только историки искусства, но и исто­рики вообще утверждают, что они не могут отказаться от политической, культурной, этической и эстетической оценки: более того, что без таких оценок они вообще не могут работать. Методология не может и не хочет предписывать кому бы то ни было, как ему следует строить свою литературную работу. Она только берет

[582]

на себя смелость утверждать следующее: определенные проблемы гетерогенны по своему смыслу и их смешение приведет к тому, что в ходе дискуссии мнения будут излагаться параллельно, не сталкиваясь друг с другом, и что в одном случае дискуссия, которая ведется сред­ствами эмпирической науки или логики, плодотворна, в другом — невозможна. Быть может, уместно будет здесь сослаться еще на одно замечание общего характера, не аргументируя его пока вескими доводами: вниматель­ное ознакомление с историческими работами показывает, что полное объективное рассмотрение эмпирического каузального ряда почти всегда прерывается, как только историк переходит к «оценке», а это наносит ущерб результатам его исследования. Ему грозит опасность, что он в своем «объяснении» сочтет следствием «ошибки» или «упадка» то, что могло быть просто результатом чуждых ему идеалов деятелей рассматриваемого им периода; тем самым он не достигает своей основной цели — «понимания». Недоразумение объясняется двумя причинами. Прежде всего (оставаясь в сфере искусства) тем, что художественная действительность доступна, кроме чисто эстетической оценки, с одной стороны, и чисто эмпирического каузального рассмотрения — с другой, еще и интерпретации ее ценности (о чем уже было сказано выше). Нет ни малейшего сомнения ни в самостоятельной ценности этого аспекта, ни в том, что историк не может без него обойтись. Нет сомнения и в том, что читатель трудов по истории искусства обычно ждет именно этой интерпретации. Все дело только в том, что по своей логической структуре она не тождественна эмпирическому исследованию.

Далее, тот, кто хочет заниматься историей искусства, пусть даже с чисто эмпирической позиции, должен обладать способностью «понимать» сущность художест­венного творчества, а это, разумеется, невозможно без способности эстетического суждения, следовательно, без способности оценки. Все сказанное здесь относится, конечно, в равной степени и к специалисту по полити­ческой истории, к историку литературы, религии или философии, ни в коей мере не затрагивая, впрочем, логической природы исторического исследования.

Однако речь об этом пойдет ниже. Здесь мы рассмат­риваем только один вопрос: в каком смысле вне эстети­ческой оценки можно говорить в истории искусства о

[583]
«прогрессе». Мы убедились в том, что данное понятие имеет техническое и рациональное значение, которое распространяется на средства осуществления художест­венного замысла и может быть очень важным именно в рамках эмпирической истории искусства. Мы подошли к тому, чтобы рассмотреть понятие «рационального» прогресса в собственной его сфере и показать, насколько оно эмпирично или неэмпирично по своему характеру. Ибо все предыдущее относится лишь к частному случаю универсального явления.

То, как Виндельбанд (см. «История философии», 4-е изд., §2, с. 8] ограничивает свою тему (определяя ее как «процесс, в котором в научных понятиях выраже­но мировоззрение европейцев»), обусловливает примене­ние им в его блестящей, по моему мнению, прагматике специфического понятия «прогресса», предполагаемого этим отнесением к ценности культуры (выводы из ко­торого сделаны на с. 15, 16 его труда): с одной стороны, это понятие ни в коей мере не является само собой разумеющимся для каждой «истории» философии; с другой стороны, оно может быть положено в основу аналогичного отнесения к ценностям не только в истории философии и не только в истории какой-либо другой науки, но — иначе, чем полагает Виндельбанд [см. там же, с. 7],—в любом историческом исследовании вообще. Между тем ниже речь будет идти только о тех рацио­нальных понятиях «прогресса», которые играют опреде­ленную роль в наших социологических и экономичес­ких дисциплинах. Общественная и хозяйственная жизнь Европы и Америки «рационализирована» специфическим образом и в специфическом смысле. Поэтому одна из основных задач наших наук — объяснить эту рацио­нализацию и разработать соответствующие ей понятия. При этом вновь встает затронутая нами в связи с исто­рией искусства, но оставленная открытой проблема: что, собственно говоря, имеется в виду, когда речь идет о «рациональном» прогрессе.

Здесь повторяется отождествление «прогресса», во-первых, просто с ростом «дифференциации», во-вто­рых, с ростом технической рациональности средств и, в-третьих, с ростом ценности. Прежде всего следует ука­зать на то, что субъективно «рациональное» поведение и рационально «правильные», то есть применяющиеся объективно правильно, соответствующие научным дан-

[584]
ным, действия — совсем не одно и то же. Субъективно рациональное поведение означает лишь одно, а именно что субъективное намерение планомерно ориентировано на средства, которые считаются правильными для осу-.ществления намеченной цели. Следовательно, рост субъективной рационализации поведения совсем не обя­зательно являет собой объективно «прогресс» в сторону рационально «правильных» действий. Магия, например, «рационализировалась» так же систематически, как физика. Первая «рациональная» по своим намерениям терапия почти повсеместно привела к пренебрежению лечением эмпирически установленных симптомов про­веренными травами и настоями и к попыткам устранить (предположительно) «подлинную» (то есть магическую, демоническую) «причину» болезни. Формально эта тера­пия в смысле большей рационализации своей структуры ничем не отличалась от ряда важнейших достижений в современной терапии. Однако мы же не оценим эту магическую терапию жрецов как «прогресс» в сторону «правильных» действий по сравнению с упомянутыми эмпирическими средствами. С другой стороны, совсем не всегда «прогресс» в применении «правильных» средств достигается благодаря «продвижению» в первом субъек­тивно рациональном смысле. Если субъективно движущее­ся вперед, более рациональное поведение ведет к объектив­но более «целесообразным» действиям, то это лишь одна из многих возможностей, и вероятность такого процесса может быть самой различной по своей степени. В том случае, когда верно положение, согласно которому меро­приятие х является средством (будем условно считать его единственным) для получения результата у (это вопрос эмпирический, просто перевернутое положение каузальной связи: у следует из х), и это положение со­знательно применяется людьми для ориентации их дей­ствий на результат у (что тоже можно установить эмпи­рически), тогда их действия ориентированы «технически правильно». Если человеческие действия (любого рода) в каком-либо одном пункте в этом смысле технически «более правильно» ориентированы, чем раньше, то можно говорить о «техническом прогрессе». Обстоит ли дело именно так — эго (конечно, при наличии абсолютно однозначной цели) действительно входит в задачу эмпирической науки и может быть решено ее средствами, то есть может быть эмпирически установлено.

[585]
Следовательно, в этом смысле (повторяем при одно­значной цели) существуют однозначно устанавливаемые понятия «технической» правильности и «технического» прогресса применяемых средств (причем «технику» мы понимаем здесь в самом широком смысле слова как рациональное поведение вообще, во всех областях — в том числе в политической, социальной, педагоги­ческой, в пропагандистском манипулировании людьми и господстве над ними). Можно, например (чтобы не вы­ходить за пределы близких нам вопросов), приближенно однозначно говорить о «прогрессе» в специальной обла­сти, обычно именуемой просто «техникой», а также в области торговой техники или техники судопроизводства, если при этом в качестве отправной точки принят одно­значно определенный статус конкретного образования. Но только приближенно: ведь известно, что отдельные технически рациональные принципы вступают друг с другом в конфликты, устранить которые можно только посредством компромисса между сторонниками конкрет­ных интересов, но отнюдь не «объективно». Можно установить и «экономический» прогресс в области срав­нительно оптимального удовлетворения потребностей при данном наличии средств, если исходить из дан­ных потребностей при условии, что все эти потребности как таковые и оценка их субъективных рангов не подлежат критике, и если, наконец, сверх того твердо установлен характер экономики (также при условии, что, например, интересы, связанные со сроком, гарантированностью и эффективностью такого удовлет­ворения потребностей, в свою очередь могут вступать — и вступают—в конфликт). Но установить это можно только при таких условиях и ограничениях.

Из данного положения пытались сделать вывод о воз­можности однозначных чисто экономических оценок. Ха­рактерным примером может служить приведенный в свое время профессором Лифманом классический слу­чай преднамеренного уничтожения в интересах произ­водителей нерентабельных товаров, цена которых ока­залась ниже их себестоимости. Такое действие следует якобы также объективно расценивать как «правильную» в «народнохозяйственном» смысле меру. Однако эта и любая другая интерпретация такого рода (что нам здесь важно указать) принимает в качестве само собой разумеющихся ряд предпосылок, которых в действитель-

[586]
ности нет. Во-первых, что интерес индивида не только фактически часто продолжает действовать и после его смерти, но должен раз и навсегда приниматься в ка­честве сохраняющего свое значение фактора. Без подоб­ного перемещения из сферы «бытия» в сферу «долженст­вования» данная якобы чисто экономическая оценка не может быть однозначно проведена. Ибо без такой пред­посылки нельзя говорить, например, об интересах «производителей» и интересах «потребителей» как об интересах постоянно существующих лиц. То обстоятель­ство, что индивид может принимать во внимание инте­ресы своих наследников, не является чисто экономиче­ским фактором. Живые люди подменяются здесь носи­телями интересов, использующих «капитал» в «произ­водстве» и существующих только в интересах произ­водства. Это — фикция, полезная для теоретических целей. Однако даже в качестве фикции указанное обстоя­тельство неприменимо к положению рабочих, особенно бездетных. Во-вторых, здесь игнорируется фактор «клас­сового положения», которое при господстве рыночного хозяйства может (но не должно) значительно ухудшить обеспечение материальными благами известных слоев потребителей именно вследствие возможного с точки зрения рентабельности «оптимального» распределения капитала и труда между различными отраслями произ­водства. Ибо такое «оптимальное» распределение рента­бельности, которое обусловливает неизменность инве­стиций, в свою очередь зависит от соотношения сил между классами, вследствие чего позиции отдельных слоев на арене борьбы цен могут (но не должны) быть ослаблены. В-третьих, в 'этой интерпретации игнори­руется возможность длительных неразрешимых столкно­вений интересов между различными политическими единицами и, следовательно, априорно принимается «аргумент свободы торговли», который из весьма прием­лемого эвристического средства сразу же превращается в отнюдь не само собой разумеющуюся «оценку», как только его используют для постулирования должен­ствования. Если же для предотвращения конфликта поли­тическая единица подчиняется мировой экономике (что теоретически вполне допустимо), то неискоренимая воз­можность критики, которая требует уничтожения этих пригодных для потребления благ в интересах допусти­мого (как мы здесь принимаем), длительно сохраняю-

[587]
щегося в данных условиях оптимума рентабельности (с точки зрения производителей и потребителей), пере­мещается по своему воздействию. Объектом критики становится тогда самый принцип обеспечения рынка с помощью таких директив, которые формируются выра­женным в деньгах оптимумом рентабельности при обмене, совершаемом отдельными хозяйствами. Не связанная с рынком организация, обеспечивающая потребителей ма­териальными благами, могла бы не принимать в расчет созданную принципом рыночной экономики констелляцию интересов отдельных хозяйств и поэтому не видеть не­обходимости в том, чтобы изымать из потребления имею­щиеся пригодные для потребления продукты.

Признать точку зрения профессора Лифмана хотя бы теоретически корректной, а следовательно, правиль­ной можно лишь при следующих непременных условиях:

1) если речь идет исключительно о длительно дей­ствующих интересах рентабельности, с точки зрения константно мыслимых лиц, руководствующихся в ка­честве цели константно мыслимыми потребностями:

2) если потребности удовлетворяются при полном господстве частного капитала в рамках совершенно свободного рыночного обмена:

3) если государственная власть экономически не заинтересована и выполняет только гарантийные и правовые функции.

При этих предпосылках объектом оценки становятся рациональные средства для оптимального решения дан­ной технической проблемы — распределения материаль­ных благ. Однако полезные в чисто теоретической экономической науке фикции не могут служить основой практических оценок в реальности. По-прежнему оста­ется в силе следующее: экономическая теория не может дать ничего иного, кроме указания, что соответствую­щим для технической цели х средством является либо только у, либо у наряду с y1, у2, что в последнем случае средства у, у\, уг различаются по характеру воздействия и — в ряде случаев — по степени рациональности: что их применение и, следовательно, достижение цели х свя­зано с «побочными результатами» z1, z2, z3. Все это не более чем перевернутые положения каузальной связи, и возникающие в данном случае «оценки» не выходят за рамки установления степени рациональности мыс­лимого действия. Оценки могут быть однозначны в том —

[588]
и только в том — случае, если экономическая цель и условия социальной структуры точно установлены и задача состоит лишь в том, чтобы выбрать одно эконо­мическое средство из многих, и если сверх того эти средства различны только по степени гарантированности, быстроте реализации и количественной эффективности результата, в основных же аспектах, пусть даже очень важных с точки зрения интересов отдельных людей, они функционируют совершенно идентично. Лишь тогда ре­комендуемое средство можно безусловно оценить как «технически наиболее правильное», и лишь в этом случае такая оценка действительно однозначна. Во всех осталь­ных случаях, то есть таких, которые не носят чисто технического характера, оценка перестает быть одно­значной; к ней присоединяются тогда другие оценки, не допускающие уже чисто экономического определе­ния.

Однако установлением однозначности технической оценки в чисто экономической области однозначность окончательной «оценки», конечно, еще не достигается. Напротив, после этого только и начинается хаотическое переплетение бесконечного многообразия всевозможных оценок, преодолеть которое можно посредством све­дения их к основным аксиомам. Ведь достаточно упо­мянуть хотя бы о том, что за «действием» всегда стоит человек. Для него усиление субъективной рационально­сти и объективной технической «правильности» действий как таковых, выходящих за известный предел (а с неко­торых точек зрения и вообще), может стать угрозой важным (например, в этической или религиозной сфере) ценностям. Так, вряд ли кто-нибудь из нас следует выс­шим требованиям буддийской этики, отвергающей любое целенаправленное действие уже по одному тому, что, будучи целенаправленным, оно препятствует спасению. Однако «опровергнуть» буддийскую этику, как мы опро­вергли бы неправильное решение арифметической задачи или неправильный диагноз врача, совершенно невоз­можно. Впрочем, и без таких крайних примеров нетрудно понять, что даже самая «технически правильная» эконо­мическая рационализация одним этим еще не легитими­руется на форуме «оценок». Сказанное касается всех рационализаций без исключения, в том числе и в такой как будто чисто технической сфере, как банковское дело. Противники рационализаций такого рода совсем

[589]
не обязательно должны быть глупцами. Производя оценку, следует всегда помнить о том, что техническая рацио­нализация неизбежно ведет к сдвигам в области всех внешних и внутренних условий жизни. Законное для наших наук понятие прогресса всегда, без какого-либо исключения, связано с «техническим» аспектом, что должно здесь, как уже упоминалось, означать — со «средством» для достижения однозначно заданной цели. И никогда это понятие не возвышается до сферы «по­следних» ценностей.

В завершение сказанного я считаю необходимым заметить, что мне лично термин «прогресс» даже в тех узких границах, где его эмпирическое применение не вызывает сомнения, представляется неуместным. Одна­ко запретить кому бы то ни было пользоваться теми или иными терминами нельзя, а недоразумений можно в конечном счете избежать. Прежде чем мы закончим, следует остановиться еще на одной группе проблем — на значении рациональности в эмпирических науках.

В тех случаях, когда нечто нормативно значимое становится объектом эмпирического исследования, оно в качестве объекта лишается своего нормативного ха­рактера и рассматривается как «сущее», а не как «зна­чимое». Так, например, если статистическая операция сводится к установлению «ошибок» в определенной сфе­ре профессионального исчисления — что может иметь вполне научное значение, — то правила таблицы умноже­ния будут для нее «значимы» в двояком совершенно различном смысле. В одном случае их нормативная значимость будет, конечно, безусловно предпосылкой ее собственных подсчетов. В другом случае — когда объек­том исследования будет степень правильного приме­нения таблицы умножения — этот вопрос в чисто логи­ческом аспекте примет иной характер. Тогда применение таблицы умножения теми лицами, чьи исчисления состав­ляют объект статистической проверки, рассматривается как фактическая, привитая им воспитанием и поэтому привычная максима поведения, действительное приме­нение которой устанавливается в зависимости от ее повторяемости, совершенно так же, как объектом стати­стических подсчетов могут быть определенные явления психического заболевания. Тот факт, что таблица умно­жения нормативно «значима», то есть «правильна», в том случае, когда «объектом» является ее применение, во-

[590]
обще не рассматривается как предмет исследования и логически совершенно безразличен. Проверяя статисти­ческие подсчеты, проведенные исследуемыми лицами, статистик вынужден, конечно, в свою очередь следовать той же условности, применению таблицы умножения. Однако ему совершенно так же пришлось бы применять «неправильные» с точки зрения нормативной оценки ме­тоды исчисления, если бы они считались «правильны­ми» в какой-либо группе людей и в его задачу входило бы статистически обследовать степень повторяемости их фактического, «правильного» с точки зрения этой груп­пы применения. Таким образом, для эмпирического, как социологического, так и исторического, рассмотре­ния наша таблица умножения, превращаясь в объект исследования, становится только конвенционально зна­чимой в определенном кругу людей максимой практиче­ского поведения, которую применяют с большей или меньшей степенью приближенности, и ничем иным. При объяснении пифагорейской теории музыки всегда при­ходится исходить из «ложного» (для нашего знания) определения, в соответствии с которым 12 квинт равны семи октавам. Совершенно так же и в истории логики необходимо принимать историческую данность проти­воречивых (с нашей точки зрения) логических построе-ний; по-человечески понятен гнев по поводу «абсурдных домыслов», которым разразился в этой связи один до­стойный всяческого уважения историк средневековой логики; однако к науке это уже не имеет отношения.

Подобная метаморфоза нормативно значимых истин в конвенционально значимые мнения, которой подвластны все духовные образования (включая логические и мате­матические идеи) с того момента, когда они становятся объектом рефлексии, рассматривающей их под углом зре­ния их эмпирического бытия, а не их (нормативно) пра­вильного смысла, существует совершенно независимо от того факта, что нормативная значимость логических и математических истин является вместе с тем безусловной априорной данностью всех эмпирических наук. Менее проста их логическая структура в той (уже затронутой нами выше) функции, которую они осуществляют при эмпирическом исследовании духовных связей, что следу­ет в свою очередь тщательно отделять от их положения в качестве объекта исследования и -от их положения в качестве a priori данных условий. Каждая наука, изу-

[591]

чающая духовные и социальные связи, всегда есть наука о человеческом поведении (под данное понятие подпадает также любой акт мышления и любой психический habitus^*). Наука стремится «понять» это поведение и тем самым, «поясняя, интерпретировать» его процесс. Здесь мы не можем заниматься сложным понятием «понимание». В этой связи нас интересует только один его специфический аспект —«рациональное истолкова­ние». Мы «понимаем», конечно, без каких-либо объясне­ний, когда мыслитель «решает» определенную проблему таким способом, который мы сами считаем нормативно «правильным», когда, например, какой-либо человек «правильно» считает, что для задуманной им цели он применяет «правильные» (с нашей точки зрения) сред­ства. Наше понимание этих актов столь очевидно именно потому, что речь идет о реализации объективно «зна­чимого». Тем не менее не надо думать, что в этом случае нормативно правильное предстает—в логическом ас­пекте — в той же структуре, как в своем общем зна­чении в качестве априорного условия научного исследо­вания как такового. Напротив, его функция в качестве средства «понимания» ничем не отличается от той, ко­торая осуществляется при чисто психологическом «вчув-ствовании» в логически иррациональные связи эмоцио­нального и аффективного характера, когда задача сводится к их понимающему познанию. Средством понимающего объяснения является здесь не нормативная правильность, а, с одной стороны, конвенциональная привычка исследователя и педагога мыслить так, а не иначе: с другой — способность при необходимости, понимая, «вчувствоваться» в мышление, отклоняющееся от того, к которому он привык, и представляющееся ему поэтому нормативно «неправильным». Уже тот факт, что «неправильное» мышление, «заблуждение» в принципе столь же доступно нашему пониманию, как «правильное». доказывает ведь. что мышление, принимаемое нами в качестве нормативно «правильного», выступает здесь не как таковое, а только как наиболее понятный кон­венциональный тип. А это приводит нас к последнему выводу о роли нормативно правильного в социологи­ческом знании. Даже для того, чтобы «понять» «неверное» исчисле-

[592]
ние или «неправильный» логический вывод, чтобы уста­новить и показать их влияние и фактические следствия, необходимо не только произвести проверку (что само собой разумеется), совершив их «правильный» подсчет или логическое переосмысление, но и точно определить средствами «правильного» исчисления или «правильного» логического мышления именно ту точку, в которой ис­следуемые расчеты или логическое построение отклоня­ются от того, что проводящий проверку исследователь считает нормативно «правильным» со своей точки зрения. И совсем не только в педагогической практике, о чем говорит Виндельбанд во введении к своей «Истории философии» (образно называя это «предупредительными сигналами», предостерегающими от «тупиков»),—это не более чем положительный побочный результат работы историка. И не потому, что в каждой исторической проб­лематике, объектом которой служит какое-либо логи­ческое, математическое или иное научное знание, един­ственно возможной основой, определяющей выбор при отнесении к ценности, может быть только значимая для нас ценность «истины», а следовательно, и прогресс в направлении к ней. (Впрочем, даже здесь следует пом­нить об указании Виндельбанда, что «прогресс» в этом его смысле очень часто, минуя прямой путь, идет — по экономической терминологии —«выгодным для производ­ства обходным путем» через «заблуждения» и перепле­тение различных проблем.) Упомянутое требование не­обходимо потому, что те аспекты, в которых изучаемое в качестве объекта духовное образование отклоняется (или в той мере, в какой оно отклоняется) от «правиль­ного», с точки зрения исследователя, часто относятся, по его мнению, к наиболее специфически «характерным», то есть к таким, которые либо непосредственно соотне­сены с ценностью, либо являются в каузальном значении важными в связи с другими ценностно соотнесенными явлениями. Это, как правило, происходит тем чаще, чем в большей степени основополагающей ценностью исто­рического исследования является ценность истины опре­деленных мыслей, следовательно, прежде всего — в исто­рии какой-либо «науки» (например, философии или такой теоретической науки, как политическая экономия). Однако совсем не обязательно только здесь; подобное, близкое, во всяком случае, положение создается повсюду, где предметом изображения служит субъективное по

[593]
своему намерению, рациональное поведение вообще, где, следовательно, ошибки «мышления» или «исчисления» могут образовать каузальные компоненты поведения. Так, например, для того чтобы «понять» ведение войны — пусть даже не обстоятельно или в деталях, — необхо­димо представить себе на той и другой стороне сражаю­щихся идеального полководца, которому совершенно ясна как общая ситуация, так и дислокация сторон, а также вытекающие из всего этого возможности достиг­нуть in concrete однозначной цели — уничтожения воен­ной мощи противника, — и который на основании такого знания действует безошибочно и логически «непогреши­мо». Ибо только в этом случае может быть однозначно установлено, как каузально повлияло на ход событий то обстоятельство, что реальные полководцы не обладали ни подобным знанием, ни подобной безошибочностью суждений и вообще не были просто рационально мысля­щими машинами. Значение рациональной конструкции состоит здесь, следовательно, в том, что она служит средством для правильного каузального «сведения». Совершенно таков же смысл тех утопических конструк­ций строго и безошибочно рациональных действий, кото­рые создаются «чистой» экономической теорией.

Для каузального сведения эмпирических процессов нам необходимы рациональные конструкции, будь то эмпирические, технические или логические, которые дадут ответ на вопрос: каковы были бы фактические обстоятельства, отражающие внешнюю связь событий или мыслительное образование (например, философскую систему), при абсолютной рациональной, эмпирической и логической «правильности» и «непротиворечивости». Логически конструкция подобной рационально «правиль­ной» утопии — лишь одно из множества возможных формирований «идеального типа», как я (ввиду отсутст­вия иного термина) определил подобные понятийные образования. Ведь можно, как уже было сказано, не только представить себе ситуацию, в которой характер­ные ложные выводы или определенное типическое, не соответствующее цели поведение могут быть полезнее правильной конструкции; но более того, существуют целые области поведения (сфера «иррационального»), где наилучшие результаты достигаются не с помощью наиболее логической рациональности, а посредством однозначности, полученной на основе изолирующей аб-

[594]
стракции. Фактически, правда, исследователь чаще всего пользуется нормативно «правильно» сконструированными «идеальными типами». Однако при этом важно помнить, что с логической точки зрения нормативная «правиль­ность» последних не составляет наиболее существенного. Исследователь, характеризуя специфическое убеждение людей определенной эпохи, может сконструировать как тип убеждений, лично ему представляющийся этически нормативным и в этом смысле объективно «правильным», так и тип, с его точки зрения этически неприемлемый, а затем сравнить со своей конструкцией поведение изу­чаемых им людей; он может, наконец, сконструировать и такой тип убеждения, который лично ему вообще не представляется ни положительным, ни отрицательным. Следовательно, нормативно «правильное» не обладает монополией для данной цели. Какое бы содержание ни имел рационально созданный идеальный тип — будь то этическая, догматически-правовая, эстетическая, религи­озная норма или техническая, экономическая, политико-правовая, культурно-политическая максима или «оцен­ка», заключенная в наиболее рациональную форму лю­бого вида, — конструкция идеального типа в рамках эмпирического исследоваания всегда преследует только одну цель: служить «сравнению» с эмпирической дей­ствительностью, показать, чем они отличаются друг от друга, установить степень отклонения действительности от идеального типа или относительное сближение с ним, для того чтобы с помощью по возможности однозначно используемых понятий описать ее, понять ее путем кау­зального сведения и объяснить. Функции такого рода вы­полняет, например, рациональное образование догмати­ческих понятий для такой эмпирической науки, как исто­рия права (см. с. 337^* ), а учение о рациональном кальку­лировании — для анализа реальных действий отдельных производственных единиц в предпринимательском хозяй­стве. Обе упомянутые догматические дисциплины в ка­честве «знания ремесла» ставят перед собой также важные нормативно-практические цели. Обе дисциплины в этом своем аспекте в качестве догматических наук столь же далеки от эмпирических дисциплин в трактуемом здесь смысле, как, скажем, математика, логика, нормативная

[595]
этика, эстетика, от которых они по другим причинам столь же отличаются, как, впрочем, отличаются друг от друга и сами эти науки.

Очевидно также, что экономическая теория логически являет собой догматику в совершенно ином смысле, чем, например, догматика права. Понятия экономической те­ории относятся к экономической реальности совершенно иначе, чем понятия правовой догматики относятся к реальным объектам эмпирической истории и социологии права. Однако подобно тому как догматические правовые понятия могут и должны служить «идеальными типами» для истории и социологии права, такое применение ана­логичных понятий в познании социальной действитель­ности настоящего и прошлого составляет единственный смысл чистой экономической теории. Здесь создаются определенные предпосылки, едва ли полностью достига­емые в реальности, но встречающиеся в том или ином приближении, а затем ставится вопрос: как протекали бы при таких предпосылках социальные действия, если бы они были строго рациональны. Экономическая теория исходит из чисто экономических интересов и исключает влияние таких факторов, как политическая власть или иные внеэкономические ориентации индивидов.

Здесь произошло, однако, типичное явление «смешения проблем», ибо «свободная от государственного вмеша­тельства», от «моральных оценок», «индивидуалисти­ческая» чистая теория, которая всегда была и будет не­обходимым вспомогательным средством исследования, стала трактоваться радикальным фритредерством как полное подобие «естественной», то есть не испорченной человеческим неразумием, действительности, а тем самым и как «долженствование», другими словами, как значи­мый в ценностной сфере идеал, а не как полезный для эмпирического исследования сущего идеальный тип. Когда же вследствие экономических и социально-поли­тических изменений в оценке государства произошел сдвиг в сфере ценностей, он в свою очередь распростра­нился и на сферу бытия и отверг чисто экономическую теорию не только как воплощение идеала (на что ей претендовать и не следовало), но и как методический путь к исследованию действительности. «Философские» соображения самых различных видов были призваны занять место рациональной прагматики, а идентифика­ция «психологически» сущего и этически значимого

[596]
привела к тому, что провести полное разделение между ценностной сферой и эмпирическим исследованием стало невозможным. Выдающиеся достижения сторонников этого научного направления в исторической, социологи­ческой, социально-политической области получили все­общее признание; однако для беспристрастного наблю­дателя столь же очевиден полный, десятилетия длящийся упадок теоретического и строго научного экономического исследования вообще как естественное следствие упомяну­того смешения проблем. Один из основных тезисов, исполь­зуемых противниками чистой теории, состоял в том, что рациональные конструкции последней не более чем «толь­ко фикции», ничего не говорящие о реальной действи­тельности. При правильном понимании это действительно так; ибо теоретические конструкции только способству­ют познанию, а отнюдь не дают познания реальностей, которые вследствие воздействия иных, не содержащихся в их теоретических предпосылках обстоятельств и моти-вационных рядов сами лишь в редчайших случаях со­держат приближения к конструированному процессу. Однако, как явствует из сказанного выше, последнее ни в коей мере не умаляет значения чистой теории и необходимости в ней. Второй тезис противников чис­той теории сводился к тому, что свободной от оценки экономической политики как науки вообще быть не мо­жет. Данный тезис, безусловно, полностью неверен, более того, верно обратное: только «свобода от оценок» (в том смысле, как мы это показали выше) являет собой предпосылку каждого чисто научного исследова­ния политики, особенно социальной и экономической. Вряд ли необходимо повторять, что безусловно возмож­но, в научном отношении полезно и необходимо конструи­ровать положения следующего типа: для осуществления (в экономической политике) цели х, единственное надеж­ное средство y, а в условиях b1b2 b3 единственными или наиболее эффективными средствами являются y1 y2 y3. Cледует лишь напомнить, что эта проблема состоит в том, насколько возможно абсолютно однозначно определить преследуемую цель. Если это сделано, то все сводится к простой инверсии каузальных положений, то есть к чисто «технической» проблеме. Именно поэтому в указанных случаях отнюдь не возбраняется трактовать такие технические телеологические положения как простые каузальные ряды, то есть таким образом: из

[597]
y или из у1 у2 у3 при условиях b1 b2 b3 всегда следует результат х. Это совершенно то же самое, а «рецепты» «практический политик» без труда извлечет сам. Однако экономика как наука ставит перед собой наряду с созданием идеально-типических конструкций и с устано­влением приведенных здесь отдельных причинных связей в экономике (ведь только о них идет речь, если х доста­точно однозначен и, следовательно, сведение результата к причине, то есть сведение средства к цели, достаточно строго проведено) еще ряд других задач. Экономическая наука должна сверх того изучать всю совокупность социальных явлений под углом зрения их обусловлен­ности также и экономическими причинами, то есть с точки зрения влияния экономики на историю и общество. С другой стороны, ее задача — установить обусловлен­ность экономических процессов и хозяйственных форм социальными явлениями в зависимости от различных их видов и стадий развития. Это — задача истории и со­циологии хозяйства. К таким социальным явлениям от­носятся, конечно, прежде всего политические действия и образования, то есть в первую очередь государство и гарантированное государством право. Но столь же само собой разумеется, что не только политические акции, но и совокупность всех тех образований, которые в доста­точно для научного интереса релевантной степени влия­ют на экономику. Такое наименование, как наука об «экономической политике», конечно, весьма мало под­ходит к определению всей совокупности указанных проб­лем. То, что мы тем не менее это наименование часто встречаем, объясняется с внешней стороны характером университетов как средоточий образования государствен­ных чиновников; с внутренней стороны — интенсивным влиянием, которое государство посредством своего мощ­ного аппарата оказывает на экономику, практической важностью рассмотрения именно этого факта. Вряд ли надо вновь указывать на то, что преобразование во всех таких исследованиях «причины и действия» в «средство и цель» возможно в тех случаях, когда ре­зультат, о котором здесь идет речь, может быть опре­делен достаточно однозначно. Само собой разумеется, что в логическом соотношении ценностной сферы и сферы эмпирического познания и в данном случае ничего не меняется. В заключение мы считаем необходимым указать еще на одно обстоятельство.

[598]
В течение последних десятилетий престиж государст­ва значительно вырос, прежде всего вследствие тех бес­прецедентных событий, свидетелями которых мы являем­ся. Ему одному из всех социальных коллективов предо­ставляется теперь «легитимная» власть решать вопрос о жизни, смерти и свободе людей, и государственные орга­ны действительно пользуются этим правом в период вой­ны, борясь против внешнего врага, в мирное время — против внутренней оппозиции. В мирное время государст­во является крупнейшим предпринимателем и самой могущественной инстанцией, господствующей над нало­гоплательщиками. В военное время оно обладает безгра­ничным правом пользоваться всеми доступными ему хозяйственными ресурсами страны.' Современная рацио­нализированная форма государственного предпринима­тельства позволила в ряде областей достичь таких ре­зультатов, которые оказались бы, конечно, немыслимы­ми—даже в приближенной форме—для каких-либо иных обобществленных совместных действий. Казалось бы совершенно естественным, что вследствие всего ска­занного государство должно быть главной «ценностью» — особенно если речь идет об оценках в области «поли­тики», что с его интересами должны соотносить­ся все социальные действия. Но в действительности это—совершенно недопустимое истолкование, построен­ное на перемещении фактов из сферы бытия в сферу нор­мативных оценок, при котором полностью игнорируется отсутствие однозначных следствий из таких оценок, что сразу же проявляется при обсуждении необходимых «средств» («сохранения» государства или «оказания ему помощи»). В сфере чисто фактических действий следует именно ради указанного престижа установить, чего госу­дарство совершать не может. Причем даже в той обла­сти, которая безусловно считается его доменом, то есть в области военной. Изучение ряда явлений, заявивших о себе в годы войны в армиях государств с национально неоднородным населением, показывает, что свободная от принуждения преданность делу своего государства от­нюдь не маловажный фактор даже в военном отношении. В области экономики достаточно указать на то, что при­менение в мирное время форм и принципов экономики военных лет и длительное их сохранение может очень скоро привести к таким последствиям, которые прежде все­го покажут несостоятельность концепции сторонников экс-

[599]
пансионистских государственных идеалов. На этом, одна­ко, мы здесь останавливаться не будем. В сфере оценок можно с полным правом защищать точку зрения, отстаи­вающую наивысшую власть государства и его право поль­зоваться аппаратом принуждения в борьбе с оппозицией, но возможна и противоположная точка зрения, пол­ностью отрицающая самодовлеющую ценность государст­ва и превращающая последнее просто в техничес­кое вспомогательное средство для реализации совсем иных ценностей, которые только и оправдывают его до­стоинство и лишают его этого ореола, как только оно совершает попытку изменить свое подчиненное положе­ние.

Здесь мы, конечно, не будем развивать, ни тем более защищать ни эту, ни какую-либо иную ценностную по­зицию. Достаточно лишь напомнить, что непосредствен­ная обязанность профессиональных «мыслителей» состо­ит прежде всего в том, чтобы сохранять трезвость перед лицом господствующих идеалов, какими бы величествен­ными они ни казались, сохранять способность «плыть против течения», если в этом окажется необходимость. «Немецкие идеи 1914 г.» были продуктом литературы. Социализм будущего — фраза, необходимая для рацио­нализации экономики путем сочетания процесса даль­нейшей бюрократизации с администрацией, осуществля­емой союзами целевого назначения с помощью заинте­ресованных лиц. Если патриоты из различных ведомств по вопросам экономической политики в своем фанати­ческом увлечении этими чисто техническими мерами предпочитают вместо объективного изучения их целесо­образности (в значительной степени основанной на трезвых соображениях финансовой политики) взывать к освящению своих взглядов не только немецкой фило­софией, но даже религией (что в настоящее время пос­тоянно происходит), то это просто отвратительная без­вкусица со стороны преисполненных своей важности ли­тераторов. Каковы могут или должны быть «немецкие идеи 1918 г.», формирование которых произойдет не без участия тех, кто вернется после войны, никто теперь предречь не может. Но именно они определят буду­щее.

[600]


ПРИМЕЧАНИЯ
1. Статья представляет собой переработанный текст доклада, подготов­ленного в 1913 г. для внутренней дискуссии в рамках комиссии «Общества по вопросам социальной политики». Здесь исключено все то, что могло интересовать только данное учреждение, и расши­рены общие методологические положения. Из других предложенных для дискуссии докладов опубликован доклад профессора Шпрангера в ежегоднике «Schmollers Jahrbuch fur Gcsctzgebung, Verwaltung und Volkswirtschaft». Должен сознаться, что эта работа философа, кото­рого я высоко ценю, представляется мне удивительно слабой, посколь­ку она не вносит ясности в обсуждаемые проблемы. Однако от поле­мики я отказываюсь, хотя бы из-за недостатка места, и ограничиваюсь тем, что излагаю собственную точку зрения.

2. Для этого недостаточен принцип, принятый в Голландии: освобожде­ние от принуждения в вопросах вероисповедания и теологического факультета, свобода основания университетов — при гарантии необ­ходимых для этого средств и следовании требуемым уставом предпи­саниям о квалификации профессоров, занимающих университетские кафедры, и предоставление частным лицам права учреждать кафедры, влиять на выдвижение кандидатов на профессорские должности. Все это выгодно лишь тем, кто располагает капиталом, а также автори­тарным организациям, которые и без того обладают достаточной властью: как известно, таким правом воспользовались лишь предста­вители клерикальных кругов.

3. Это не немецкая особенность. Почти во всех странах фактически явно или тайно такие ограничения существуют. Различие лишь в том, какого рода ценностные проблемы исключаются.

4. Я вынужден сослаться на то, о чем уже шла речь в предыдущих статьях (недостаточно точные, быть может, отдельные формулировки не должны, как мне кажется, затрагивать существенные для данного исследования стороны), и хочу отослать по вопросу о «недействен­ности» ряда последних оценок в области важной проблематики среди прочего и к работе: Radbruch G. Einfuhrung in die Rechtswissen-schaft, 1913. В некоторых пунктах я не согласен с автором, однако для исследуемой здесь проблемы это не существенно.

5. В статье «Volkswirtschaftslehre». — In: Handworterblich der Staats-wissenschaft. 3 Aufl. Bd. 8 S. 426-501.

[601]

Текст приводится по изданию:

Избранные произведения: Пер. с нем./Сост., общ. ред. и послесл. Ю. Н. Давыдова; Предисл. П. П. Гайденко. — М.: Прогресс, 1990. —808 с.— (Социологич. мысль Запада).

* Частным образом (лат.).—Прим. перев.

* cm.: weber М. Gesammelte Aufsetze zur Wissenschaftslehre .., S. 88 ff. — Прим. перев.

* Здесь: строй (лат.).—Прим. перев.

* cm.: weber М. Gesammelte Autsatze zur Wissenschaftslehre. S. 337. — Прим. перев.