Тонкое искусство пофигизма_ Парадоксальный способ жить счастливо. Статьями в духе Тысяча и один способ быть счастливым
 Скачать 0.87 Mb.
|
|
Глава 3 Вы не уникальны Был у меня один знакомый. Назовем его Джимми. Джимми всегда был по уши в делах. Когда ни спросишь, чем он занят, он либо консультируется с очередной фирмой, либо ищет инвестора для перспективной медицинской аппаратуры, либо собирается выступать на благотворительной акции, либо выдумал новый тип бензоколонки, сулящий миллиарды. Он всегда находился в бешеном движении, и, если вы давали ему хоть пару слов сказать, Джимми заваливал информацией о том, сколь значима его работа и сколь гениальны последние идеи. Он упоминал столько крутых знакомств, что складывалось впечатление, будто общаешься с журналистом бульварной газеты. Джимми вечно излучал позитив. Вечно обдумывал какие-то планы, старался пробиться, вылезти наверх. Однако все это — фуфло. Джимми был проходимцем и авантюристом, профессиональным паразитом, который сидел на шее у близких, втирая им байки про будущее технологическое величие. У инвесторов он получал отлуп за отлупом, но это не мешало ему спускать в барах и ресторанах не меньше денег, чем на свои «бизнес-идеи». Иногда он прикладывал символические усилия: скажем, брался за телефон и морочил голову какой- нибудь важной птице, упоминая имена крутых знакомых. Но ничего и никогда не происходило. Ни одно из «предприятий» ни во что не вылилось. И так продолжалось год за годом, хотя Джимми был уже далеко не юноша. Он жил за счет подруг и все более и более дальних родственников. Отвратительнее же всего то, что ему это нравилось. У него была фантастическая самоуверенность. Он был неколебимо убежден: все, кто смеется над ним и бросает трубку, «упускают шанс своей жизни». Все, кто встречает в штыки его дутые идеи, «слишком невежественны и неопытны», чтобы понять его гениальность. А все, кто ставит ему на вид тунеядство, «ненавидят» его, «завидуют» черной завистью. Кое-какие деньги Джимми иногда делал, но большей частью плутовато-гниловато: мог выдать чужую бизнес-идею за свою, выцыганить заем или отжать долю в стартапе. Иногда он уговаривал кого-то заплатить ему за публичное выступление (понятия не имею, на какую тему). Хуже всего, что Джимми верил в собственное дерьмо. Его самообман был настолько пуленепробиваемым, что скорее забавлял, чем сердил. В 1960-е гг. в психологии начался бум «высокой самооценки»: положительного самовосприятия и самоощущения. Исследования показали: люди, которые придерживаются высокого мнения о себе, обычно добиваются лучших результатов и создают меньше проблем. А потому ученые и чиновники уверовали, что надо повысить самооценку населения. Дескать, тут-то все и наладится: преступность и дефицит бюджета уменьшатся, а успеваемость и готовность работать — повысятся. В результате начиная с 1970-х гг. людям все уши прожужжали о самоуважении: его проповедовали врачи, политики и педагоги; его внедряли в образовательную политику и семейную педагогику. Произошла инфляция оценок: пусть слабые ученики не комплексуют из-за своего невежества. Изобрели всевозможные награды и призы за участие в будничных мероприятиях. Детям давали бессмысленные домашние задания, вроде сочинения на тему «В чем я уникален» и «Что мне в себе нравится». Священники и пасторы втолковывали пастве, что каждый из них — особенный в глазах Бога и призван выделяться, а не быть середнячком. На семинарах по бизнесу и мотивации звучала одна и та же парадоксальная мантра: каждый может быть исключительным и абсолютно успешным. Спустя поколение можно подвести итоги. Как выяснилось, не все мы исключительны. А высокая самооценка бессмысленна, когда для нее нет веских причин. Тяготы и неудачи полезны и необходимы: без них невозможно стать толковым, успешным и зрелым человеком. А если учить людей, что они молодцы в любом случае, появятся не миллионы Биллов Гейтсов и Мартинов Лютеров Кингов, а миллионы таких, как Джимми. Джимми, этот неадекватный основатель стартапов. Джимми, который каждый день курил травку и не имел полезных качеств, кроме умения расхвалить себя до небес и самому в это поверить. Джимми, который обвинял своего бизнес-партнера в «незрелости», а потом снял все деньги с карты компании в Le Bernardin, стремясь покорить какую-то русскую модель. Джимми, у которого иссякал запас добрых дядей и тетей, готовых одолжить деньги. Да, этот уверенный в себе Джимми с его высокой самооценкой. Джимми, который тратил столько времени на рассказы о своих достоинствах, что растерял последние навыки что-то делать. Вот в чем проблема с модой на высокую самооценку. Она ставит во главу угла положительное восприятие себя. Но для вопроса о том, что человек собой представляет, гораздо важнее другое: как он относится к своим негативным сторонам. Если такой человек, как Джимми, 99,9% времени ощущает себя дивным молодцом, хотя вокруг все рушится, как это может быть надежным критерием успешной и счастливой жизни? Джимми считал себя вправе получать лучшее: ему все должны, хотя он пальцем о палец не ударил. Он заслужил богатство, хотя и не трудился. Все должны любить его, а влиятельные люди — благоволить ему, хотя он никому не помог. Он считал, что должен шикарно жить, ничего не принося в жертву. Люди вроде Джимми столь нацелены на позитивную самооценку, что внушают себе, будто и впрямь делают нечто великое (хотя до величия им далеко). Они верят, что блестяще выступили, хотя выставили себя кретинами. Они считают себя успешными основателями стартапов, хотя им не удавалось ни одно предприятие. Они называют себя инструкторами по персональному росту и берут деньги за помощь другим, хотя им всего 25 лет и они ничего существенного в жизни не сделали. Люди, считающие себя вправе получить лучшее, излучают обманчивую ауру самоуверенности. Эта уверенность может обмануть окружающих, по крайней мере на время. А иногда бредовая самооценка становится заразной: окружающие тоже чувствуют себя на коне. Несмотря на все аферы Джимми, должен признать: общаться с ним иногда было весело. Было в нем нечто несокрушимое. Однако вот в чем беда: люди с таким подходом к жизни испытывают потребность ощущать себя молодцами все время — и даже за счет окружающих. И с этой манией величия они большую часть времени погружены в мысли о себе. Ведь нужна масса сил и энергии, чтобы убедить себя, что твое дерьмо не воняет (особенно если живешь в туалете). Но когда люди находят способ воспринимать любые события как знак своего величия, вырвать их из самообмана чрезвычайно сложно. Любая попытка воззвать к разуму воспринимается как «угроза»: дескать, очередной завистник не может пережить, насколько они умны/талантливы/ красивы/успешны. Ощущение своего достоинства создает нарциссический пузырь, который все больше надувается и искажает всё и вся. Люди, ощущающие себя супердостойными, рассматривают каждое событие в своей жизни либо как подтверждение своего величия, либо как угрозу ему. Произошло хорошее? Значит, оно заслужено великим подвигом. Произошло плохое? Значит, кто-то завидует и пытается принизить. Ощущение своей во-всем- правоты ничем не прошибешь. Такие люди живут в выдуманном мире, воспринимая лишь то, что подпитывает чувство собственного превосходства. Они любой ценой хотят сохранить свой ментальный фасад, даже если ради этого приходится причинять физическую или эмоциональную боль окружающим. Однако ощущение своего сверхдостоинства ведет в тупик. Это очередной наркотик. Это не счастье. То, чего стоит человек, определяется его отношением не к позитивному, а к негативному опыту. Люди вроде Джимми прячутся от собственных проблем, выдумывая себе успехи на каждом шагу. Но, поскольку они не хотят взглянуть трудностям в лицо, они просто слабаки, сколь бы сильно они себе ни нравились. Человек, который себя уважает, способен честно отнестись к своим недостаткам. «Да, я бываю безответственен с деньгами». «Да, иногда я преувеличиваю свои успехи». «Да, я слишком полагаюсь на поддержку других, а надо больше стараться самому». А дальше — стараться исправиться. Но люди, которые полагают, что они всего достойны, не способны ни признать проблемы открыто и честно, ни улучшить свою жизнь сколько-нибудь прочным и осмысленным образом. Они лишь гонятся за приятными ощущениями и выходят на все новые уровни бегства от реальности. Однако столкновение с грубой реальностью неизбежно. И когда- нибудь глубинные проблемы дадут о себе знать. Вопрос лишь в том, когда это будет и насколько болезненно. Все рушится В девять часов утра я сидел на уроки биологии, подперев голову руками. Мое внимание занимала стрелка часов: как она отсчитывает секунды, двигаясь в такт монотонному жужжанию учителя про хромосомы и митоз. Как и большинству тринадцатилетних подростков в душной комнате с неоновым светом, мне было скучно. В дверь постучали. Школьный завуч мистер Прайс всунул голову в комнату. «Простите, что беспокою. Марк, ты не выйдешь на минутку? И захвати с собой вещи». «Странно, — думаю я. — Детей иногда вызывают к завучу, но завуч редко приходит сам». Я собираю вещи и выхожу. Вестибюль пуст. В глубине сотни бежевых шкафчиков. «Марк, ты можешь отвести меня к своему шкафчику?» «Конечно», — отвечаю я и медленно иду через вестибюль, всклокоченный, в мешковатых джинсах и майке Pantera не по размеру. Мы подходим к шкафчику. «Открой его, пожалуйста», — говорит мистер Прайс. Я слушаюсь. Он отодвигает меня в сторону и берет мою куртку, сумку со спортивной формой, мой рюкзак — все содержимое шкафчика за исключением нескольких записных книжек и карандашей. «Идем», — бросает он через плечо. У меня появляется нехорошее предчувствие. Я плетусь за ним в кабинет, где он велит мне сесть. Он закрывает дверь и запирает ее. Потом проходит к окну и задвигает шторы, чтобы снаружи нельзя было увидеть происходящее. Ладони вспотели. Нет, это не обычный вызов к завучу. Мистер Прайс садится и тихо обыскивает мои вещи: проверяет карманы, расстегивает молнии, вытряхает спортивную форму и кладет ее на пол. Не глядя на меня, мистер Прайс спрашивает: «Знаешь, что я ищу, Марк?» «Нет», — отвечаю я. «Наркотики». Это слово обрушивается как удар, вызывая прилив нервного внимания. «Н-наркотики? — запинаясь, выговариваю я. — Какие наркотики?» Он сурово смотрит на меня. «Не знаю. А какие у тебя есть?» Он открывает одно из отделений сумки и проверяет маленькие кармашки, предназначенные для ручек. Пот течет по мне ручьями. Потеют уже не только ладони, но и руки целиком, потом и шея. Кровь пульсирует в висках, приливает к мозгу и лицу. Как и большинству тринадцатилетних подростков, которых обвинили в том, что они хранят наркотики и приносят их в школу, мне хочется убежать и спрятаться. «Не знаю, о чем вы говорите», — возражаю я, но мой голос звучит намного слабее, чем я хотел бы. Ах, если бы в нем звучала твердая уверенность! Или лучше наоборот? Может, правильнее выглядеть испуганным? Интересно, хорошие лгуны выглядят испуганными или уверенными? Вот бы это знать. Тогда можно было бы поступить наоборот. Замешательство работает против меня, а неуверенность в своих словах делает еще более неуверенным. Проклятый заколдованный круг. «Сейчас посмотрим», — отвечает завуч, переключаясь на рюкзак со множеством карманов. Они наполнены обычным подростковым барахлом: цветными карандашами, высохшими маркерами, старым альбомом без половины страниц, дисками начала 1990-х в треснувших коробках, старыми записками, которыми мы обменивались в классе, а также пылью, нитками и всяким мусором, который набрался за многие месяцы школьной рутины. Мой страх, должно быть, рос со скоростью света, поскольку время растянулось и расширилось. Секундная стрелка на часах в кабинете биологии, показывающих 9:00, осталась где-то в палеолите. А я с каждой минутой расту и умираю. Только я, мистер Прайс и мой бездонный рюкзак. Где-то в мезолите мистер Прайс заканчивает обыск рюкзака. Он ничего не нашел и выглядит растерянным. Он переворачивает рюкзак вверх дном, и весь мой мусор разлетается по полу кабинета. Теперь завуч потеет так же обильно, как и я, только я — от нервов, а он — от гнева. «Стало быть, наркотиков нет?» — он старается, чтобы голос звучал буднично. «Ага». Я тоже стараюсь говорить спокойно. Он берет мои вещи, одну за другой, и складывает их маленькими стопками возле моей спортивной формы. Куртка и рюкзак теперь лежат пустыми и безжизненными у него на коленях. Он вздыхает и задумчиво смотрит в стену. Как и большинству тринадцатилетних подростков, запертых в кабинете с мужчиной, который в гневе разбрасывает их шмотки по полу, мне хочется плакать. Мистер Прайс рассматривает вещи, сложенные на полу. Ничего незаконного и нелегального: никаких наркотиков, даже ничего против школьных правил. Он вздыхает, затем швыряет на пол и куртку с рюкзаком. Он наклоняется ко мне, уперев руки в колени. Его лицо находится на одном уровне с моим. «Марк, вот последний шанс выложить все начистоту. Будешь честным, тебе же лучше. А если окажется, что солгал, пеняй на себя». Я беспомощно хватаю ртом воздух. «Скажи мне правду, — наседает мистер Прайс, — ты сегодня принес наркотики в школу?» Отчаянно стараясь не заплакать, сквозь ком в горле, я умоляющим голосом лепечу, глядя в лицо своему мучителю: «Нет, у меня нет никаких наркотиков. Понятия не имею, о чем вы говорите». Чего бы я ни отдал, чтобы не было всего этого ужаса. «Ладно, — он сдается, — можешь собрать вещи и идти». Он бросает последний жадный взгляд на мой пустой рюкзак, брошенный на полу кабинета подобно нарушенному обещанию. И невзначай ставит на него ногу, слегка придавливая его к полу. Последняя попытка. Я напряженно жду, когда наконец смогу встать и уйти, вернуться к нормальной жизни, забыв кошмар. И тут его нога натыкается на что-то. «Что это?» — спрашивает он, постукивая ногой. «Что-что?» — переспрашиваю я. «Здесь что-то еще есть». Он поднимает рюкзак и начинает прощупывать днище. Комната вокруг меня теряет ясные очертания: все плывет и качается. В юности я был сообразительным и общительным. И был говнюком (мягко говоря). Непослушным и лживым маленьким говнюком. Хитрым и озлобленным. Когда мне было двенадцать лет, я отключал домашнюю сигнализацию магнитами для холодильника и под покровом ночи удирал из дома. Мы с приятелем ставили машину его матери на нейтралку и выталкивали на улицу, чтобы завести мотор, не разбудив ее. А еще я писал сочинения об абортах, поскольку знал, что наша преподавательница английского — очень консервативная христианка. Еще с одним приятелем мы воровали сигареты у его матери и продавали их детям за школой. Я также сделал тайное отделение в днище рюкзака, куда складывал марихуану. Это отделение мистер Прайс и нашел, наступив на спрятанные наркотики. Он поймал меня на лжи. И, как обещал, миндальничать не стал. Через несколько часов я сидел в наручниках на заднем сиденье полицейской машины и думал, что жизнь моя кончена. Что ж, понятная мысль для большинства тринадцатилетних подростков. В каком-то смысле я оказался прав. Родители посадили меня под домашний арест. Я надолго остался без друзей. Из школы меня выгнали, и остаток года я сидел на домашнем обучении. Мама заставила меня сделать короткую стрижку и выкинула все майки с Мэрилином Мэнсоном и Metallica (что для подростка в 1998-м было равнозначно смертному приговору после страшных пыток). Отец брал меня с собой на работу по утрам и заставлял без конца раскладывать бумаги по папкам. А когда период домашнего обучения закончился, меня отдали в маленькую частную христианскую школу, где, как вы понимаете, я чувствовал себя дискомфортно. Но как раз когда я завязал с прошлым, стал паинькой и научился ответственности, родители решили развестись. Я рассказываю вам это лишь для того, чтобы показать: юность моя была такая, что глаза бы не глядели. Месяцев за девять я потерял всех друзей, компанию, законные права и семью. Впоследствии, когда мне будет за двадцать, мой терапевт назовет это «настоящим травматическим дерьмом», и у меня уйдет десять с лишним лет на то, чтобы вылезти из него и стать менее эгоистичным и претенциозным ублюдком. Однако вот в чем состояла главная проблема в нашей семье. Не в том, что говорилось или делалось что-то ужасное. Она состояла в том, что важные вещи не делались и не говорились. Семья укрывала свою жизнь под таким покровом секретности, под каким Уоррен Баффетт прятал источник своих денег, а Дженна Джеймсон — свои связи. Тут нам не было равных. Хоть бы вокруг нас горел дом, на это родители все равно бы сказали: «Да нет, все нормально. Может, чуток жарковато, но в целом ничего». Когда они разводились, никто не бил посуду, не хлопал дверями и не скандалил по поводу того, кто кого трахает. Однажды они заверили нас с братом, что нашей вины тут нет, и дали время для вопросов и ответов (да, вы правильно прочли) насчет того, как теперь все устроится. Не пролилась ни одна слеза. Ни разу не был повышен голос. Однажды мы с братом подслушали, как родители выясняют отношения: «Никто никого не обманывал». Как мило! Может, чуть-чуть жарковато, а так ничего. Поймите правильно: мои родители — хорошие люди. Я ни в чем их не виню (во всяком случае больше не виню). И я очень их люблю. У каждого из них, как и у всех родителей (в том числе их собственных родителей), своя история жизни, со своими перипетиями и проблемами. Как и все родители, мои родители с самыми лучшими намерениями передали часть своих проблем мне. Так, наверное, будет и у меня с моими детьми. Когда в нашей жизни появляется «настоящее травматическое дерьмо», мы подсознательно думаем, что перед нами проблемы, которые в принципе нерешаемы. И эта предполагаемая неспособность решить проблемы заставляет нас чувствовать себя несчастными и беспомощными. И этим дело не ограничивается. Если у нас есть нерешаемые проблемы, наше подсознание делает вывод: мы либо уникально одаренные, либо уникально ущербные. Мы не такие как все. А значит, и правила для нас должны быть отдельными. Иными словами, мы достойны чего-то особого. Беды юности создали во мне ощущение, что я «вправе», не покидавшее меня и в начале взрослой жизни. Но у Джимми аналогичный настрой проявлялся в бизнесе, где он вечно претендовал на гениальные идеи, а у меня он сказался на отношениях, особенно с женщинами. Травма затрагивала близость и приятие, поэтому я ощущал постоянную потребность в компенсации. Мне снова и снова нужно было доказывать себе, что меня любят и принимают. В результате я прилепился к женщинам, как кокаинщик к снеговику из кокаина. Я уходил с головой в любовь, захлебывался ей — и тонул. Я стал игроком: игроком незрелым и эгоистичным, хотя и подчас обаятельным. Значительная часть десятилетия ознаменовалась длинной серией поверхностных и нездоровых отношений. Секс был приятен, но желал я не столько секса, сколько самоутверждения. Меня хотели; меня любили; впервые на моей памяти я был достоин. Жажда самоутверждения быстро создала умственную тягу к самоупоению и излишествам. Я считал себя вправе говорить и делать все, что хочу: нарушать доверие, пренебрегать чужими чувствами, а затем прикрываться говнистыми, пустыми оправданиями. Да, в это время были и свои радости, и свои удовольствия. На своем пути я встречал также очень хороших женщин. Но в общем и целом жизнь шла наперекосяк. Зачастую я сидел без работы, жил у приятелей или у мамы, пил больше необходимого и отвратил от себя немало людей, хорошо ко мне относившихся. А когда встречал женщину, которая мне действительно нравилась, мой эгоизм пускал все под откос. Чем глубже боль, тем беззащитнее мы ощущаем себя в наших проблемах и тем больше развязываем себе руки в попытке компенсировать проблемы. Эта установка работает одним из двух способов: Я замечательный, а остальные — уроды, поэтому я заслуживаю особого обращения. Я урод, а остальные — замечательные, поэтому я заслуживаю особого обращения. С виду противоположные вещи, но эгоистическая начинка одинаковая. Люди, которые считают себя особенными, часто колеблются между обеими крайностями. То они на вершине мира, то у его дна: в зависимости от дня недели и эффективности самообмана. Большинство людей справедливо сочтут Джимми законченным нарциссом и мудаком. Но это потому, что в своем дурацком самомнении он меры не знает. Зачастую труднее распознать претензию на исключительность в людях, которые ощущают себя ущербными и недостойными окружающих. Ведь постоянно считать себя жертвой — ничуть не меньший эгоизм, чем пребывать в упоении собой. Нужно не меньше сил и мании величия, чтобы верить в уникальную непреодолимость своих проблем, чем чтобы верить в их отсутствие. Однако уникальных проблем вообще не бывает! С такими проблемами, как у вас, миллионы людей жили в прошлом, живут сейчас и будут жить в будущем. Очень возможно, что такие люди есть и среди ваших знакомых. Это не умаляет проблем и не означает, что вам не должно быть больно. Это не означает, что в каких-то обстоятельствах вы напрасно считаете себя жертвой. Это означает одно: вы не уникальны. Зачастую осознание лишь этого факта — что в серьезности и болезненности ваших проблем нет ничего особенного — становится первым и важнейшим шагом к их решению. Почему-то все больше и больше людей, особенно молодых, забывают об этом. Многие профессора и педагоги отмечают отсутствие эмоциональной устойчивости и избыток эгоистических требований у нынешней молодежи. Нередко книги убирают из школьной программы лишь потому, что они кого-то раздражают. Ораторам и профессорам затыкают рот, изгоняют их из кампусов за сущую ерунду: скажем, за мнение, что какие-то костюмы на Хэллоуин не оскорбительны. Психологи констатируют: как никогда много учеников переживают крайний эмоциональный стресс из-за самых обычных школьных проблем — ссоры с одноклассником, плохой отметки на уроке. Странно, что в эпоху всеобщей коммуникации ощущение своей неповторимости достигло максимума. Нечто в современной технологии позволяет разгуляться нашим комплексам как никогда раньше. Чем больше свободы выражения нам дают, тем больше мы хотим освободиться от нужды иметь дело с людьми, которые не согласны с нами или расстраивают нас. Чем чаще мы сталкиваемся с противоположными точками зрения, тем больше недовольны, что эти точки зрения существуют. Чем легче и свободнее от проблем становится наша жизнь, тем более уникальными мы считаем оставшиеся проблемы. Без сомнения, интернет и социальные сети — настоящее чудо. Во многих отношениях наше время — лучшее в истории. Но быть может, в социальном плане эти технологии дают и нежелательный побочный эффект. Технологии, которые принесли свободу и знания столь многим людям, внушили многим и чувство уникальности, какого не знали их предки. Тирания исключительности Большинству из нас большинство дел удаются весьма средне. Даже если мы в чем-то асы, в остальном наверняка середнячки, а то и похуже. Так устроена жизнь. Чтобы достичь мастерства в чем-либо, нужно затратить массу времени и сил. А поскольку наши время и силы ограничены, почти никто не достигает подлинного мастерства сразу в нескольких вещах (если хоть в чем-то достигает). Со статистической точки зрения немыслимо, чтобы один и тот же человек достиг удивительных успехов во всех (или даже во многих) областях жизни. Успешные бизнесмены зачастую не умеют выстраивать семейную жизнь. Знаменитые спортсмены сплошь и рядом пусты и тупы, как пробка после лоботомии. Многие знаменитости не лучше знают, как жить, чем простофили, которые смотрят на них раскрыв рот и подражают каждому чиху великого человека. Все мы в большинстве отношений — середнячки. Просто резонанс получают крайности. Для нас это не новость, но мы редко думаем и/или говорим об этом. И никогда не обсуждаем, почему это может быть проблемой. Конечно, здорово иметь интернет, Google, Facebook, YouTube и доступ к пятистам с лишним каналам телевидения. Но наше внимание ограничено. У нас нет возможности обработать лавины информации, которые постоянно накатывают на нас. Поэтому до нашего сознания всерьез доходят лишь капли информации: вещи подлинно необычные, крайне редкие. Однако изо дня в день на нас обрушиваются тонны известий о вещах необычных. О лучшем из лучшего. О худшем из худшего. О величайших спортивных рекордах. О самых смешных шутках. О самых страшных катастрофах. О самых жутких угрозах. И так без конца. Ларчик открывается просто. Вокруг полно информации от пиков и минимумов кривой человеческого опыта, поскольку именно они привлекают наше внимание. И они приносят доллары медийному бизнесу. Но подавляющее большинство людей живут в однообразной середине. Подавляющая часть жизни не экстраординарна, а вполне заурядна. Поток крайностей заставляет нас верить, что исключительность — это норма. А поскольку обычно с нами ничего особенного не происходит, лавина сообщений об исключительном наводит тоску, отчаяние: что же мы-то сидим в болоте? Отсюда возникает все большая потребность в компенсации, которую сулит нам чувство собственной исключительности или какое-то пристрастие. Мы пытаемся справиться доступными способами: путем возвеличивания себя или других. Одни выдумают схемы быстрого обогащения. Другие отправляются на противоположный конец планеты спасать голодающих младенцев. Третьи лезут из кожи вон в учебе и добывают каждую мыслимую награду. Четвертые обстреливают школу. Пятые пытаются заняться сексом со всем, что говорит и дышит. Это связано все с той же культурой уникальности, о которой я говорил. В этом культурном сдвиге часто винят людей, родившихся в конце ХХ в. Но это поколение просто самое заметное и находится в центре внимания. А тяга чувствовать себя уникальными ощущается у людей всех поколений. На мой взгляд, виновата мечта об исключительности, вселяемая СМИ. Беда в том, что всеохватность технологии и массового маркетинга разрушает ожидания множества людей. Из-за наплыва исключительного люди ощущают себя неполноценными и думают, что нужно быть более необычными, более радикальными и более самоуверенными, чтобы их заметили и оценили. Когда я был молодым, моя неуверенность в интимной сфере усугублялась смехотворными критериями мужественности, бытовавшими в поп-культуре. Они и сейчас в ходу: классный парень тусит как рок- звезда; все его уважают, а женщины им восхищаются. Важнее секса для мужчины ничего нет, и ради него можно пожертвовать всем (включая собственное достоинство). Постоянный поток медийной ахинеи подпитывает наше чувство неуверенности: вот видите, насколько вы не соответствуете стандартам? Мало того, что мы ощущаем себя в гуще нерешаемых проблем: мы оказались еще и лузерами, поскольку элементарный поиск в Google сообщает о тысячах людей, которые вообще не имеют этих проблем. Технология решила старые экономические проблемы, принеся нам новые психологические проблемы. В интернете мы находим не только легкий доступ к информации, но и легкий доступ к неуверенности, стыду и сомнениям в себе. «Но если я не буду особенным и удивительным, в чем же смысл?» В нашей культуре принято считать, что мы все призваны к чему-то подлинно необычному. Так говорят знаменитости. Так говорят олигархи. Так говорят политики. Так говорит даже Опра (а значит, так оно и есть). Абсолютно каждый может быть выдающимся. Мы все заслуживаем величия. Однако большинство людей упускают из виду, что в этом тезисе есть внутреннее противоречие: если все будут выдающимися, то по определению никто не будет выдающимся. Вместо того чтобы задуматься, чего мы на самом деле заслуживаем или не заслуживаем, мы послушно съедаем это вранье и просим еще. «Середнячок» — классическое определение неудачника. Нет ничего хуже, чем оказаться в середине, в средней части кривой. Когда успех измеряется «необычностью», уж лучше быть в самом низу, чем в середине: во всяком случае ты необычен и заслуживаешь внимания. Многие люди так и поступают: доказывают всем, что они самые несчастные, или самые угнетенные, или самые виктимизированные. Многие боятся оказаться середнячками: ведь если они смирятся с таким положением, они никогда ничего не достигнут, не выбьются в люди. Их жизнь не будет ничего значить. Такой менталитет опасен. Как только вы согласитесь, что стоящей можно назвать лишь подлинно великую и выдающуюся жизнь, вы объявите жизнь большинства людей на Земле (включая свою) бездарной и бесполезной. А это ничего хорошего не сулит ни окружающим, ни вам самому. Те редкие люди, которые добиваются больших успехов в чем-либо, обязаны своими успехами не вере в свою исключительность. Корни их побед лежат в другом: у них был пунктик насчет совершенствования. Но вдумаемся: почему они хотели сделать лучше? Да потому, что отдавали себе отчет: пока у них не очень получается. Этот настрой диаметрально противоположен вере в собственное величие. Успех может прийти лишь тогда, когда человек поймет: до величия ему далеко, результаты — скромные и посредственные. И есть куда расти. А треп насчет того, что «каждый человек может стать исключительным и достичь величия», лишь дразнит эго. Звучит хорошо, но в реальности это лишь пустые калории, пресловутый бигмак для души и мозгов: от него только толстеешь и заплываешь жиром. Для эмоционального здоровья, как и для здоровья физического, нужно есть овощи и фрукты: иными словами, принять простые и незатейливые правды жизни. Например: «Твои поступки играют не такую уж большую роль в общем ходе вещей». Или: «Большая часть твоей жизни будет скучна и непримечательна. И это нормально». Поначалу такая растительная пища покажется грубоватой. А то и невкусной. Вас снова потянет к бигмаку. Но как только вы переварите правду, ваше тело наполнится жизнью и силами. В конце концов, у вас камень упадет с плеч: исчезает постоянная необходимость быть удивительным и выдающимся. Рассеиваются стресс и тревога, вызванные закомплексованностью и нуждой что-то из себя изображать. Знание и приятие вашего скромного существования освободит вас для совершения дел, которые вы действительно хотите сделать — без лишней опаски и завышенных ожиданий. Вам откроются простые жизненные радости: дружба, творчество, помощь нуждающемуся, чтение хорошей книги, возможность посмеяться с симпатичным человеком. Скажете, звучит скучно? Да, эти вещи — самые обычные. Но быть может, они не случайно самые обычные, а потому, что они подлинно важные. |