творческая история. Творческая история романа. Творческая история романа httpsandreybitov rupushkinskijdom Пушкинский дом
 Скачать 73.87 Kb.
|
А. Битов. Роман Пушкинский дом (Людмила Иванова) https://www.proza.ru/2009/03/26/1057Андрей Битов дает нам ориентир, своего рода точку нравственного отсчета — жизнь, судьбу и талант Александра Сергеевича Пушкина. Он предлагает своему герою — молодому пушкинисту Льву Николаевичу Одоевцеву — пройти путь испытания истиной, приблизиться к Пушкину духовно, то есть ощутить в самом себе биение пульса конкретной минуты конкретного исторического времени. Из путаницы понятий и представления Лев Одоевцев должен по воле автора (а она очень сильная, несмотря на кокетство, предоставляющее герою, якобы, полную свободу) прийти в мир, обжигающий своей новизной и непредсказуемостью. Ведомый Битовым герой прорвется, к той «умной жизни», которая отличается от «глупой» не «уровнем объяснений происходящего», а «неготовностью» этих объяснений перед лицом реальности. Леве Одоевцеву суждено пройти путь к своему «я». Каким же оно будет? Лермонтовского ли толка — «ущемленное, сопротивляющееся самому себе, борющееся во внезапном закутке, само себя хватающее и царапающее и противопоставляющее себя собственной тени»? [3] Тютчевское ли — скрытое, не выставляющее себя напоказ в страхе быть оскорбленным и незамеченным? Или пушкинское: «высокое отсутствие личного, частного "я", при наличии лишь высшего, общечеловеческого... страждущего исполнить свое назначение на земле» [4] поманит к себе Одоевцева? И пусть герой не достигнет этого лучезарного предела, но успех уже в том, что он узнает о нем и им начнет измерять свою конкретную, однажды данную ему жизнь. Конечно, происшедшее с героем в романе можно традиционно назвать столкновением характера со средой. Но это не совсем точно определяет то, что случилось с Левой. В начале своего пути Одоевцев не готов к восприятию жизни такой, какова она есть. Лева дезориентирован своим благополучным детством, легкой учебой в институте, беспрепятственным поступлением в аспирантуру. «Очень способный мальчик», он свободно рассуждает на любые филологические темы, не вдумывается в перипетии отношений между членами своей знаменитой в истории культуры России семьи, в которой он, по едкому замечанию автора, «был скорее однофамильцем, чем потомком». Потребовалось, однако, многое. Время, обстоятельства жизни и роковые случайности ввергли Льва Одоевцева в тот стремительный круговорот само- и миропознания, в результате которого он обрел религию, веру, лицо. И это случилось именно с ним — потомком знаменитого аристократического рода, возросшим на «вытоптанной почве» современности конца 50-х начала 80-х годов нынешнего столетия. Он начинает, как все, как любой, как каждый. Юноша Одоевцев готов разделить участь большинства представителей своего поколения. Внешне он ничем не отличается от праздно настроенной университетской молодежи 50-х годов: брюки заужены по моде, но не больше дозволенной мерки. «Дозволенность» — одно из ключевых понятий битовского романа. Леве Одоевцеву не суждено стать «лысоватым» и «одутловатым». Мы простимся с ним, легко и небрежно сбегающим по лестнице Пушкинского дома навстречу своему создателю. Это будет человек с лицом «типичным» и «нетипичным» одновременно, с «большими, несколько выпуклыми серыми глазами», с чертами то «сильными», то «безвольными». В финале романа лицо Льва Одоевцева, присутствие на себе которого он ощутит пронзительно и стыдно в лихорадочном беге по Васильевскому острову, еще только лепится. Но это — лицо! К нему Лева, уготованной атмосферой безвременья к безликости, все-таки пробьется. Он обретет статус героя, то есть разорвет — пусть на мгновение, только в сфере духа и лишь для себя самого! — круг ничегонепроисходящего. И для него «в конце покажется светящаяся точка как выход из лабиринта в божий мир, точка света, которая, может, и не светит, но хоть силы какие-то придаст...» [7] Лева пройдет в романе путь «из лабиринта в божий мир». Он не погибнет физически, но переживет то потрясение открывшейся ему истиной, которое заставит его духовно умереть и вновь воскреснуть. После рокового трехдневного дежурства в Пушдоме, хронологически совпавшего с крупнейшим петербургским наводнением 1836 года и взятием Зимнего дворца в 1917 году. Лев Одоевцев напишет свои оригинальные, ему необходимые статьи: «Опоздавшие гении» и «"Я" Пушкина». Встреча с дедом, как и многое другое, далась Льву Одоевцеву даром. Находясь под воздействием выпитого сверх меры вина, дед сам позвонил внуку и назначил встречу, о которой вскоре забыл. Но Лева пришел по названному адресу и приобрел вдруг, совершенно неожиданно для себя, неведомый ему раньше чужой опыт, иной взгляд на жизнь, нечто неслыханное, ни на что прежде испытанное им непохожее. Но в момент свидания с дедом у Льва Одоевцева еще нет ни духовного слуха, ни духовного зрения. Первый (и последний!) разговор с Модестом Одоевцевым ему почти ничего не дал. Вспомним, что после встречи с дедом он почувствовал лишь сильную обиду и физическое недомогание. Вечером он «почувствовал, что стал хуже за этот день. Он так себе и сказал в двух словах: "Стал хуже..."» [9] Наутро Лева проснулся «до странности пустым и свободным», он еще «не извлек урока», но «что-то в нем сдвинулось». Может быть, так он и вступил на ту дорогу, которая в итоге «свободной» и оказывается. Но тогда он этого еще не понял, и поэтому, как пишет А. Битов, «освобождения не было. Справедливость была ему не нужна» [10]. Однако знаменитый, изгнанный когда-то, а теперь милостиво возвращенный в общество дед успел сказать много слов, имеющих огромную силу воздействия. Модест Одоевцев прочитал внуку по-своему блестящую и уникальную лекцию о том, что было, есть и будет с его соотечественниками. Этот «творец новой отрасли в науке и родоначальник целой научной школы» с перекошенным параличом, злостью и алкоголем лицом вдохновенно проповедует то, что «человечество сбрело со своего пути» [11]. Он предсказывает, что «инерция потребления и размножения будет столь велика и массивна, что и поняв, что происходит, можно лишь сознательно наблюдать момент падения, миг отрыва лавины от гребня» [11]. Модест Одоевцев лишен всех возможных иллюзий. Он знает, что Россию уже ничто не спасет по-настоящему, потому что «чего нет и не будет, так это умного не потребительского отношения к действительности». По мысли ученого, можно лишь «развенчать все ложные понятия, остаться ни с чем и внезапно постичь тайну» [12]. Именно этот удел — «остаться ни с чем», но «внезапно постичь тайну» вольно или невольно напророчит он своему еще глупому внуку. Слова деда, как семена, западут в сознание Левы Одоевцева и, погибнув в нем, дадут мучительные в своем росте всходы. Так что же случилось со Львом Одоевцевым в эти роковые три дня? Прозрение, поступки, смирение... И обретение свободы духа, позволяющей быть вместе со всеми и в то же время над. Он все понял, всему своему прошлому дал как бы оценку и при этом совсем не приготовился к будущему, а просто смирился перед сиюминутностью бытия. Он не стал светоносным гением, не перевоспитался, не избавился от вредных привычек и легкомысленных привязанностей а, напротив, утвердился в себе самом, принял себя, каким был — каким сформировался, выкристаллизовался эпохой. Лева всецело доверился жизни и научился не лгать самому себе. Жизнь Льва Одоевцева до 27 лет — беззлобное плавание по течению. А. Битов подробно, рискуя показаться чрезмерно испытывающим вкус беллетристом, описывает странствия своего пока еще «не героя» по страницам его любовных романов, повестушек и анекдотиков. Лева ведет весьма пеструю личную жизнь. Она хоть и не богата духовным содержанием, но по-своему искренна. В центре помыслов молодого филолога — Фаина (какое прекрасное, блоковское имя!). Лева изнемогает от нежности, то от ревности к ней, а между тем их отношения — это все-таки типичная, в меру банальная, не без пошлости история. Она предполагает обоюдные измены, ссоры и разъезды, во время которых Лева находит утешение в преданной любви к себе умной, но некрасивой Альбины. Порою он заглядывает на часок к простушке Любаше, частенько и не без удовольствия морочит голову хорошеньким институтским девочкам. Есть в том путаном почерке нечто от грустных печоринских забав: на душе — скверно, но быт, обстоятельства и нравы опутали так сильно, что не избежать уже пошлости в себе самом. Лева терпим к порокам своего века и до поры послушен его советам. Но есть нечто в отношениях Левы и Фаины, что заставляет думать о них как о роковых, предписанных им самою судьбою. Одоевцев любит Фаину слепо, но сильно, почти безысходно. Она — его женщина, мать его сына, (об этом узнаем из «Фотографии Пушкина»), с ней связано все самое дурное и самое беззащитное, что в нем есть. Трудно, однако, представить, куда вывела бы героя судорожная кривая его романа, не будь трехдневного испытания Левы дежурством в Пушкинском доме. Ведь именно во время его — утром того дня, которому предстояло завершиться дуэлью с Митишатьевым, Одоевцев увидел в окно (ему предстоит быть разбитому вдребезги) Фаину, идущую по набережной под руку с незнакомым некрасивым, но обаятельным и — что нынче редко! — кудрявым человеком. Лева ревниво наблюдает за ними, боясь оказаться обнаруженным, и вдруг его осеняет мысль о том, что Фаина потому так прекрасна в эту минуту, что свободна. Происходит мучительное, но целительное высвобождение Одоевцева из-под требований эгоизма думать прежде всего о себе. С ним в очередной раз сбываются слова деда: «В основе ума лежит незнание... Жизни нет там, где она уже была, и не надо ту жизнь, которая была когда-то или которая есть где-то, искать сейчас и здесь. Здесь и сейчас — это именно здесь и сейчас. Другой жизни нет!» [16] Действительность же 70-х годов, в которой разворачиваются события битовского романа, не предполагает в человеке свободного ума и самостоятельного поведения. Люди обидно зависимы от суеты, праздности, негласного закона безудержного потребления. А. Битов дерзко передает атмосферу без-временья, без-умия, бес-смысленности, без-дарности. Это мир без Пушкина, без понятий о красоте и свободе духа. Митишатьев — друг—враг, вечный искуситель, счастливый соперник, таинственный двойник Левы. Одоевцев — Митишатьев — неделимая литературная пара. Митишатьев может быть «награжден» читателем самыми нелицеприятными эпитетами. Он низок, вреден, опасен, бездарен, пошл. Рядом с ним Лев Одоевцев несомненно должен выиграть, высветиться своим, Богом данным талантом, врожденным аристократизмом, тактом, умом. Впрочем, рядом они и не должны быть, повода для разрыва у этих людей больше, чем для союза. И тем не менее они вместе, их связь неизбежна и непреодолима. Почему? Может быть, потому что Митишатьев — второе «я» Одоевцева, его шанс и соблазн окончательно пасть под бременем своего времени? Для Левы всегда существует угроза сравняться с Митишатьевым в сознательной подлости, встать с ним на одну ногу в выборе средств и способов потребления чужих жизней. Митишатьев одновременно мощная духовная сила и жалкая жертва социальных иллюзий. Он непревзойден в своей способности духовно мимикрировать под любые житейские обстоятельства. У него нет даже постоянного, всегда узнаваемого облика. Его лицо — лишь смена личин. Дьявольская способность перевоплощения Митишатьеву по плечу и по духу. В Митишатьеве живет демон злобы, корысти и зависти. Бывают мгновения, когда он болезненно, но вместе с тем искренне ненавидит мир и человечество. И тогда героем времени этот новоявленный «мыслитель» считает подонка, который в тот момент, когда «все так расслабились, растеклись» может, «хоть слово сказать отчетливо, хоть матом послать» [24]. Более других Митишатьев ненавидит таких как Одоевцев. Добиваясь первенства, Митишатьев становится духовным совратителем Одоевцева, своего рода Мефистофелем при современном Фаусте. Ведь если «падет» Лева, то есть окажется такой же сволочью, как все, значит, Митишатьев — самая высшая духовная точка века, и ему все подвластно. Но Одоевцев не то, чтобы покоряется Митишатьеву, а ведет себя как-то непредсказуемо. Он вроде и трапезу с ним делит, и безумствует вместе на набережной, и яд речей позволяет в себя влить, а в итоге «своим» не оказывается. В бешенстве Митишатьев упрекает: «Из-под всего выкручиваешься. Все объяснишь по-своему и успокоишься. А если не успокоишься — то мучиться и страдать начнешь, таким мировым упреком, что, кажется, убил бы тебя собственными руками...» [25] Митишатьев чувствует: на уровень Одоевцева ему не подняться. Одоевцев догадывается: всегда есть шанс встать на ступень ниже, подать Митишатьеву руку как равному, с радостью раба пожать и им протянутую руку. В чем Одоевцев выше своего недруга? В том, что дается человеку даром — в потомственном аристократизме духа. В нем, забрызганном грязью эпохи, неистребим благородный порыв к высоте и вере. И чем естественнее ведет себя Одоевцев, тем настойчивей и небезобиднее искушает его Митишатьев. Разогретый водкой и гневом, бывший приятель подытоживает: «Жить мы на одной площадке не можем — вот что! Может, это и есть классовое чутье? Или нет, это, наверно, биология. Ты думаешь, я тебе не даю покоя? Нет, нет! Ты! Я не могу, пока ты есть. Ты неистребим» [26]. Не разговор ли это Левы со своим вторым «я», не упреки ли самому себе: «Ты не можешь восстать, ты стал таким же рабом, как я...» [27] На печально известных, исторических (или тоже уже подмененных?) дуэльных пистолетах произойдет поединок между Одоевцевым и Митишатьевым. Для того и другого это шаг в... никуда, опрометчивый, но неизбежный. Он — разрешение клубка противоречий, выходом из которых может быть только уничтожение того или иного духовного истока — одоевцевского ли, митишатьевского ли толка. В живых останутся и тот, и другой. Митишатьев ехидно исчезнет, оставив на месте дуэли папироску «Север», а Лев Одоевцев, очнувшись утром воскресного дня, будет всерьез озадачен учиненным погромом. Как это похоже на откровенное авторское издевательство! Покуражились, дескать, и будет. Но не ехидство на сей раз руководило А. Битовым, Глухая тоска по настоящему, стон по правде и искренности прорывается к нам со страниц внешне пародийно написанной «Дуэли». Так Лев Одоевцев «остался ни с чем». Но открылась ли ему тайна? Жизнь внешне не изменилась. Лев Одоевцев — человек, сделавший всего лишь шаг в сторону от общего потока. Он только приблизился к пониманию идеи «умно прожитой жизни». Есть ли в нём что-нибудь от Пушкина? Миллиардная частица. Но свет гения всё-таки дошел до него, коснулся души и сознания. Это не произошло бы без живых посредников — деда, Альбины, дяди Диккенса, кудрявого избранника Фаины, без юноши-поэта в дырявых носках, что на кухне деда читал непонятные, но сильные стихи; без Митишатьева, наконец, — вечного злодея в мире, где существует-таки назло бездарности гений. Автор и проблема написания романа. Элементы постмодернистской эстетики в романе «Пушкинский дом». https://polka.academy/articles/551 Как автор приходит в роман и что он в нём делает? Как и в любом большом романе с открытым финалом, автор — не вездесущий «творец», а проблема. Битов, наследуя одновременно «свободному роману» в стихах Пушкина и модернистской прозе Джойса, Пруста и Набокова, вводит себя в роман и ставит себя в нём под вопрос. В первом разделе содержится даже большое отступление, при каких условиях возможно реалистическое «всеведение» автора, а когда автор — только фигура речи. В одном из эпизодов автор даже разговаривает с прожившим жизнь Лёвой о содержании его ранних филологических работ. Автор в романе создаёт версии событий, гипотезы, как всё может быть и как могло бы быть, а не принимает окончательные решения — примерно так же Пушкин удивлялся, что Татьяна Ларина «удрала с ним штуку»: вышла замуж. «Не разнузданная, как воля автора» очередная версия развития событий позволяет автору вовремя самоустраняться. Битов постоянно пародирует и высмеивает в тексте романа стандартные обороты вроде «автор хотел сказать», «здесь автор имел в виду», «автор понял», «автор не понял», «автор поставил целью» и другие, показывая, что они ничего не дают для понимания романного жанра. В разговоре с читателем, открывающем третий раздел романа (вспомним о дидактических разговорах с читателем в «Что делать?» Чернышевского), даже приводится поэтическая формула деятельности автора, написанная размером блоковского стихотворения и приписанная безвестному поэту: Напишу роман огромный, Многотомный Дом — роман… Назову его условно, Скажем, «Ложь» или «Обман»… Ложь и обман художественного вымысла оказываются поводом для размышлений о природе лжи в советском обществе. Лёва, в общении с возлюбленными выдающий себя за изысканного наследника большой культуры, и Митишатьев, политический манипулятор, оказываются образцовыми лжецами. Заметим интересный приём в романе. В нём изображены два исключительно опрятных, аккуратных, лично честных и мужественных человека: дядя Диккенс (Дмитрий Иванович Юнашов), знакомый деда, писатель-дилетант, разбору сочинений которого автором вместе с Лёвой посвящена целая глава, и Исайя Борисович Бланк, бывший сотрудник Пушкинского Дома на пенсии. Эти два героя в разные годы выступили воспитателями героя, но воспитателями неудачными: дядя Диккенс никогда не стал для Лёвы вполне своим, при всём восхищении, а Бланк слишком идеализировал Лёву и поощрял в нём самомнение. Об обоих героях в романе говорится очень подробно, но они почти не вносят вклада в развитие сюжета, а выступают лишь как неудачные «авторы» Лёвы-филолога. Автор- творец находит своего двойника в повествователе-романисте, постоянно сетующем на неудачи романостроительства, на ходу изменяющем планы дальнейшего повествования, а в конце даже встречающемся со своим героем и задающем ему провокационные вопросы (ответы на которые он как романист, естественно, знает). Возникающая благодаря такой поэтике пространственновременная свобода с легкостью позволяет разворачивать версии и варианты одних и тех же событий, воскрешать, когда надо, умерших героев, ссылаться в начале на конец романа и максимально размывать фабульные связи всякого рода приложениями и комментариями. Сопоставление трех повествовательных планов (повествование ведется главным героем от 1-го лица (герой показан сквозь призму взгляда на самого себя) или анонимным повествователем от 3-го лица. В случае последнего в повествование включаются внутренние монологи главного героя в несобственно-прямой речи, передающие не только мысли, но и умственные процессы героя) в «Пушкинском доме» позволяет установить связь между реальным и созданным автором. В свою очередь связь между автором и героем в этом романе ограничивается переживанием ими того же самого исторического времени. Созданию иронической дистанции между автором и героем служит, прежде всего, обращение писателя к образам и мотивам русской литературы XIX века. Смысл заглавия. Элементы постмодернистских тенденций в романе А. Битова "Пушкинский дом" Битов поменял название, когда рассказ вырос до романа. Автором название объясняется так: "…и русская литература, и Петербург (Ленинград), и Россия, - всё это, так или иначе, Пушкинский дом без его курчавого постояльца". У автора было и несколько вариантов подзаголовка: роман-наказание, филологический роман, Ленинградский роман, две версии, поэма о мелком хулиганстве. |