Солганик. Учебное пособие для студентов, абитуриентов, преподавателейфилологов и учащихся старших классов школ гуманитарного профиля Москва

• Название: Учебное пособие для студентов, абитуриентов, преподавателейфилологов и учащихся старших классов школ гуманитарного профиля Москва
• Анкор: Солганик
• Дата: 26.02.2020
• Размер: 1.03 Mb.
• Имя файла: [Solganik_G.YA.]_Stilistika_teksta(BookSee.org).doc
• Тип: Учебное пособие; #109991
• страница: 23 из 24

12. Индивидуальные стили

Функционально-стилевая классификация показы­вает общие свойства текстов, дифференцируемые по стилям, подстилям, жанрам и т. д. Эта классифика­ция отражает общее, типовое, готовое. И естествен­но, что любой конкретный текст заключает в себе, "наследует" признаки функционального стиля, кото­рому он принадлежит, а также подстиля, жанра, жан­ровой разновидности. Каждый текст создается по оп­ределенным правилам, канонам, сложившимся в том или ином стиле. Поэтому мы легко отличаем научную статью от публицистической, узнаем художественную речь, деловую, разговорную.

Однако создаваемый автором текст помимо общего (стилевого, жанрового) несет в себе и индивидуальное. Вспомним, как бывает интересен нам человек, гово­рящий не общими, готовыми фразами, а "своими сло­вами" — оригинально, ярко, точно выражая свои мысли. То же можно сказать об ораторе, ученом, писателе.

Для каждого стиля существует своя мера, опреде­ляющая соотношение индивидуального, творческого и стандартного. Наиболее строг, сдержан в этом от­ношении официально-деловой стиль, менее регламен­тирован, но достаточно каноничен научный стиль. Ху­дожественная же речь и публицистика предполагают широкое использование нетрадиционных средств. Ведь совершенно ясно, что много раз слышанное, много раз виденное не произведут впечатления на читате­ля, слушателя, зрителя. Поэтому роль индивидуаль­ного в тексте, особенно рассчитанном на воздейст­вие (художественная, публицистическая речь), иск­лючительно велика. Вот почему вслед за французским мыслителем Бюффоном мы можем сказать: "Стиль — это человек". Именно пишущий (говорящий) опре­деляет в конечном итоге стиль текста. Не случайно мы всегда узнаем по стилю фразу Пушкина, Гоголя, Тол­стого, Чехова, Платонова. У крупного мастера всег­да свой стиль, своя манера письма.

Определить особенности индивидуального стиля — значит выделить, описать их на фоне общепринято­го, распространенного. При этом следует учитывать мировоззрение писателя, его художественный метод.

Рассмотрим индивидуальные стили некоторых на­ших писателей, публицистов, не претендуя, разуме­ется, на полноту, в рамках понятий лингвистики текста. Для полного же описания даже одного индивидуаль­ного стиля потребовался бы не один объемистый том. Ведь индивидуальный стиль любого автора тоже не сто­ит на месте, с годами он меняется, развивается, обо­гащается.

Строфа и индивидуальный стиль

Своеобразие слога (индивидуального стиля) про­является не столько в строении предложения, сколько в строении прозаической строфы, которую можно счи­тать наименьшим художественным целым, единицей слога.

Определенные типы прозаических строф обычно прикреплены к типам изложения (повествователь­ные, описательные и др.) или к функциональным стилям. Однако эти строфы не являются мертвыми, неподвижными схемами. Они ни в коей мере не ско­вывают творческие возможности писателя. У каж­дого крупного мастера существует более или менее постоянный (хотя бы для отдельного периода или произведения) тип прозаической строфы, тип ор­ганизации большого контекста, тесно связанный с его художественным методом, способом познания и видения действительности. Одни писатели выра­жают свою мысль компактно, собранно и концент­рированно, четко выделяя наиболее существенные и глубинные стороны предмета с самого первого упо­минания о нем. Другие дают серию мимолетных, ка­залось бы, случайных впечатлений, каждое из ко­торых умещается в одном предложении, а существенное представление о предмете возникает лишь в результате суммирования всех этих впечатлений. Для таких писателей контекст и переходы от одной фразы к другой, а иногда и перекличка далеко друг от друга стоящих предложений чуть ли не важнее, чем изучение отдельного, изолированного предло­жения.

Для Л.Н. Толстого, например, характерно стрем­ление вместить в предложение все богатство, всю сложность, все оттенки мысли или переживания, дать мысль в ее динамике, развитии. Для него важна не только сама мысль, но и ее причины и следствия, обстоятельства, сопутствующие ее появлению. От­сюда тенденция к аналитизму, что выражается в рас­ширении рамок отдельного предложения, в значи­тельном повышении его удельного веса, в обилии сложных синтаксических построений с большим ко­личеством сложно и тесно взаимосвязанных частей, в широком использовании периодов, играющих столь значительную роль в структуре художественного це­лого. Достаточно вспомнить период, открывающий рассказ "Два гусара" и содержащий описание кар­тины целой эпохи:

В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеари­нового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-ка­мелий, которых так много развелось в наше время, — в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Пе­тербург в повозке или карете, брали с собою целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мяг­кой, пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, когда в длинные осенние вечера нагорали сальные све­чи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутстви­ем морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаян­но и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков; когда прелестные да­мы-камелии прятались от дневного света, — в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, — в гу­бернском городе К. был съезд помещиков и кончались дворянские выборы.

Предложение Толстого стремится вместить в себя не готовую мысль или ее результаты, а мысль в ее динамике и становлении. Повторяющиеся части пе­риода (в те времена, когда..., когда,.. когда.., в те на­ивные времена, когда...), заключая в себе выразитель­ные штрихи, детали, данные шутливо-сочувственно, складываются в итоге в целостную характеристику-кар­тину эпохи. При этом мысль развивается на глазах чи­тателя. Предложение Толстого сложно, аналитично и самостоятельно в смысловом отношении. Для него связи между предложениями менее важны, чем связи между мыслями внутри предложения. Весьма характерно, что даже прозаические строфы Толстой строит нередко по модели предложения. Рассмотрим вступительную строфу рассказа "Севастополь в мае".

Уже шесть месяцев прошло с тех пор, как просви­стало первое ядро с бастионов Севастополя и взрыло землю на работах неприятеля, и с тех пор тысячи бомб, ядер и пуль не переставали летать с бастионов в тран­шеи и с траншей на бастионы и ангел смерти не пере­ставал парить над ними.

Тысячи людских самолюбии успели оскорбиться, ты­сячи успели удовлетвориться, надуться, тысячи — ус­покоиться в объятиях смерти. Сколько <...> розовых гробов и полотняных покровов! А все те же звуки раздаются с бастионов, все так же—с невольным тре­петом и суеверным страхом — смотрят в ясный вечер французы из своего лагеря на черную изрытую зем­лю бастионов Севастополя, на черные движущиеся по ним фигуры наших матросов и считают амбразуры, из которых сердито торчат чугунные пушки; все так же в трубу рассматривает с вышки телеграфа штурман­ский унтер-офицер пестрые фигуры французов, их батареи, палатки, колонны, движущиеся по Зеленой го­ре, и дымки, вспыхивающие в траншеях, и все с тем же жаром стремятся с различных сторон света разнородные толпы людей, с еще более разнородными же­ланиями, к этому роковому месту.

А вопрос, не решенный дипломатами, еще меньше ре­шается порохом и кровью.

Хотя строфа состоит из нескольких самостоятель­ных предложений, она построена как одно сложное предложение.

Зачин представляет собой по форме сложное пред­ложение смешанной структуры. Но благодаря наречию уже, приближающемуся по своей роли к уступитель­ному союзу, этот зачин воспринимается как синтак­сически не законченный (значение уступительности не реализовано, нет ожидаемого противопоставления: уже шесть месяцев прошло..., а ...). Второе предложе­ние усиливает, нагнетает значение уступительности (тысячи людских самолюбии успели оскорбиться, тыся­чи успели удовлетвориться...). Особенно характерны в этом плане единство видо-временных форм сказуе­мых первого и второго предложений и прямой поря­док слов с подлежащим на первом месте во втором предложении. Затем следует короткое неполное вос­клицательное предложение, доводящее ожидание про­тивопоставления до кульминации и знаменующее конец первой части строфы, ее раздел.

И лишь после этого разрешается синтаксическое напряжение первой части, но появляется новая те­ма: четвертое предложение начинается с противитель­ного союза а и состоит из нескольких параллельных анафорических частей с замыкающим союзом и пе­ред последней частью. Здесь постепенно, с каждой но­вой анафорической частью усиливается, растет уже синтаксическое значение противопоставления, закан­чивающееся последней частью с союзом и.

Характерно при этом, что во второй части стро­фы меняется видо-временной план: на смену глаго­лам прошедшего времени совершенного вида прихо­дят глаголы в настоящем описательном времени.

Завершается строфа сравнительно коротким пред­ложением, снова с противительным союзом а; кон цовка подводит итог второй части и строфе в целом.

Обрисованное синтаксическое движение внутри строфы точно соответствует развитию и движению ху­дожественной мысли, которую можно сформулировать так: "Несмотря на то, что война уносит тысячи жизней" — первая часть; "она продолжается, продол­жается ужасное кровопролитие".

Благодаря описанному строению (по модели слож­ноподчиненного предложения) вся строфа восприни­мается как единое целое (художественное и синтак­сическое) — настолько тесны связи между предложе­ниями строфы. Использование периодической речи придает строфе высокое, патетическое звучание и мо­тивировано глубоким содержанием, предельной идей­но-художественной нагрузкой вступления. Роль этой начальной строфы, строфы-аккорда, исключительно велика в художественной концепции и композиции рассказа.

Весьма характерно, что следующая строфа, откры­вающая непосредственно повествование, резко меняет стиль изложения сообразно с новой художественной задачей:

В осажденном городе Севастополе, на бульваре, око­ло павильона играла полковая музыка, и толпы воен­ного народа и женщин празднично двигались по до­рожкам.

Иной тип прозаической строфы, иной тип синтак­сической организации текста находим у Н.В. Гоголя.

В 12 часов на Невский проспект делают набеги гу­вернеры всех наций с своими питомцами в батистовых воротничках. Английские Джонсы и французские Коки идут под руку с вверенными их родительскому попече­нию питомцами и с приличною солидностию изъясняют им, что вывески над магазинами делаются для того, чтобы можно было посредством их узнать, что находится в самых магазинах. Гувернантки, бледные мисы и розовые сла­вянки, идут величаво позади своих легоньких, вертля­вых девчонок, приказывая им поднимать несколько вы­ше плечо и держаться прямее, короче сказать, в это время Невский проспект — педагогический Невский проспект. / Но чем ближе к двум часам, тем уменьшается число гувернеров, педагогов и детей: они наконец вытесняют­ся нежными их родителями, идущими под руку с свои­ми пестрыми, разноцветными, слабонервными подруга­ми. Мало-помалу присоединяются к их обществу все, окончившие довольно важные домашние занятия, как-то, по­говорившие с своим доктором о погоде и о небольшом прыщике, вскочившем на носу, узнавшие о здоровье ло­шадей и детей своих, впрочем, показывающих большие дарования, прочитавшие афишу и важную статью в га­зетах о приезжающих и отъезжающих, наконец, выпив­ших чашку кофею и чаю; к ним присоединяются и те, которых завидная судьба наделила благословенным зва­нием чиновников по особенным поручениям. К ним при­соединяются и те, которые служат в иностранной кол­легии и отличаются благородством своих занятий и при­вычек. Боже, какие есть прекрасные должности и службы! как они возвышают и услаждают душу! но, увы, я не служу и лишен удовольствия видеть тонкое обращение с собою начальников. / Все, что вы ни встретите на Нев­ском проспекте, все исполнено приличия: мужчины в длин­ных сюртуках с заложенными в карманы руками, дамы в розовых, белых и бледно-голубых атласных рединго­тах [редингот — длинный жакет] и шляпках. Вы здесь встретите бакенбарды, единственные, пропущенные с не­обыкновенным и изумительным искусством под галстух, бакенбарды бархатные, атласные, черные, как соболь или уголь, но, увы, принадлежащие только одной иностран­ной коллегии. Служащим в других департаментах про­видение отказало в черных бакенбардах, они должны, к величайшей неприятности своей, носить рыжие. / Здесь вы встретите усы чудные, никаким пером, никакою кистью не изобразимые; усы, которым посвящена лучшая полови­на жизни, — предмет долгих бдений во время дня и ночи, усы, на которые излились восхитительнейшие духи и аро­маты и которых умастили все драгоценнейшие и редчай­шие сорты помад, усы, которые заворачиваются на ночь тонкою веленевою бумагою, усы, к которым дышит са­мая трогательная привязанность их посессоров [по­сессор — владелец] и которым завидуют проходящие. Тысячи сортов шляпок, платьев, платков пестрых, лег­ких, к которым иногда в течение целых двух дней сохраняется привязанность их владетельниц, ослепят хоть кого на Невском проспекте. Кажется, как будто целое море мотыльков поднялось вдруг со стеблей и волнуется блестящею тучею над черными жуками мужеского пола. / Здесь вы встретите такие талии, какие даже вам не снились никогда: тоненькие, узенькие, талии никак не толще бутылочной шейки, встретясь с которыми вы почтительно отойдете к сторонке, чтобы как-нибудь не­осторожно не толкнуть невежливым локтем; сердцем ва­шим овладеет робость и страх, чтобы как-нибудь от не­осторожного даже дыхания вашего не переломилось пре­лестнейшее произведение природы и искусства. / А какие встретите вы дамские рукава на Невском проспекте! Ах, какая прелесть! Они несколько похожи на два возду­хоплавательные шара, так что дама вдруг бы поднялась на воздух, если бы не поддерживал ее мужчина; потому что даму так же легко и приятно поднять на воздух, как подносимый ко рту бокал, наполненный шампанским. Ни­где при взаимной встрече не раскланиваются так бла­городно и непринужденно, как на Невском проспекте. / Здесь вы встретите улыбку единственную, улыбку верх искусства, иногда такую, что можно растаять от удовольст­вия, иногда такую, что увидите себя вдруг ниже травы и потупите голову, иногда такую, что почувствуете себя выше адмиралтейского шпица и поднимете ее вверх. / Здесь вы встретите разговаривающих о концерте или о погоде с необыкновенным благородством и чувством собст­венного достоинства. Тут вы встретите тысячу непости­жимых характеров и явлений. Создатель! какие стран­ные характеры встречаются на Невском проспекте! / Есть множество таких людей, которые, встретившись с вами, непременно посмотрят на сапоги ваши, и, если вы пройдете, они оборотятся назад, чтобы посмотреть на ваши фалды. Я до сих пор не могу понять, отчего это быва­ет. Сначала я думал, что они сапожники, но, однако же, ничуть не бывало: они большею частию служат в раз­ных департаментах, многие из них превосходным обра­зом могут написать отношение из одного казенного места в другое, или же люди, занимающиеся прогулками, чтением газет по кондитерским, словом, большею частию все по­рядочные люди. / В это благословенное время от 2-х до 3-х часов пополудни, которое может назваться дви­жущеюся столицею Невского проспекта, происходит глав­ная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, дру­гой греческий прекрасный нос, третий несет превосход­ные бакенбарды, четвертая пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку, пятый перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая ножку в очаровательном баш­мачке, седьмой галстух, возбуждающий удивление, осьмой усы, повергающие в изумление. Но бьет три часа, и выставка оканчивайся, толпа редеет... В три часа – новая перемена. На Невском проспекте вдруг настает весна: он покрывается весь чиновниками в зеленых вицмундирах [вицмундир — форменный фрак гражданских чиновников]. Голодные титулярные, надворные и прочие со­ветники стараются всеми силами ускорить свой ход. Молодые коллежские регистраторы, губернские и кол­лежские секретари спешат еще воспользоваться време­нем и пройтиться но Невскому проспекту с осанкою, показывающей, что они вовсе не сидели 6 часов в при­сутствии. Но старые коллежские секретари, титулярные и надворные советники идут скоро, потупивши голову им не до того, чтобы заниматься рассматриванием про­хожих, они еще не вполне оторвались от забот своих, в их голове ералаш и целый архив начатых и неокон­ченных дел, им долго вместо вывески показывается картинка с бумагами или полное лицо правителя кан­целярии.

Перед нами фрагмент из повести "Невский про­спект", который представлен как один абзац, легко и естественно членимый на строфы. Фрагмент у Го­голя — это, как правило, значительный отрезок тек­ста с тесными связями между предложениями. Мно­гочисленные разнообразные синтаксические связи, во­склицательные "авторские" предложения (Ах, какая прелесть!), присоединительные союзы создают бога­тую, причудливую "вязь" предложений, синтаксиче­ски пестрый и многоцветный мир гоголевской про­зы. Синтаксическое движение здесь сложно, прихот­ливо и многообразно. Ироническая мысль писателя движется стремительно, захватывая все новые и но­вые лица, предметы, картины. Неожиданны ее пово­роты, внезапны переходы, нередко ассоциативные. Тес­ное синтаксическое единство прозы достигается по­средством разнообразных цепных и параллельных связей, усиленных союзами.

В художественной манере Гоголя отдельное пред­ложение — это лишь штрих, мало значащий вне це­лостной словесной картины. Даже прозаическая строфа играет роль лишь слагаемого картины. Для писателя наиболее значимы в художественном отношении фраг­менты (далеко не случайно, что он выделяет абзаца­ми обычно не строфы, а фрагменты), заключающие в себе законченные по смыслу и тематически описа­ния, эпизоды, картины.

Описанные особенности синтаксиса Гоголя ("вязь'' предложений, объединенных в крупные фрагменты) объясняют большую роль в его прозе зачинов фраг­ментов. Они наиболее самостоятельны в смысловом отношении и вполне понятны вне контекста; они служат своеобразными вехами повествования и по­зволяют выдерживать единую сюжетную линию. Вы­писанные подряд, они составляют четкий конспект произведения. Для иллюстрации достаточно приве­сти несколько зачинов из анализируемого "Невского проспекта":

Нет ничего лучшего Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все. <...>

В 12 часов на Невский проспект делают набеги гу­вернеры всех наций с своими питомцами в батистовых воротничках <...>

С четырех часов Невский проспект пуст, и вряд ли вы встретите на нем хоть одного чиновника. <...>

Но как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лест­ницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек магази­нов выглянут те эстампы [эстампы — гравюры], кото­рые не смеют показаться среди дня, тогда Невский про­спект опять оживает и начинает шевелиться.

Резкий контраст фрагменту Гоголя и строфе Тол­стого составляет строфа Пушкина. По сравнению с живописным гоголевским и сложным аналитическим синтаксисом Толстого, лаконичная по выражению и емкая по содержанию проза Пушкина представ­ляется графичной. Синтаксис его предельно прост, ясен, прозрачен. Преобладают простые короткие предложения, реже встречаются сложные, но и они имеют простую структуру. Периоды отсутствуют. Связи между предложениями тесны, но достигается это наиболее экономным и естественным отбором: ча­ще всего используются цепные связи с личными ме­стоимениями он, она, оно и т. д., а также параллель­ные связи.

Как и в синтаксисе Толстого, большую роль в про­зе Пушкина играет отдельное предложение. Но в отличие от толстовской фразы, предложение у Пуш­кина не стремится вместить в себя максимальное содержание, не стремится к широкому охвату явле­ний, оно не живописует и не анализирует. Фраза Пушкина стремится выделить и очертить в предмете главное и существенное, оставляя за своими пре­делами, перенося в подтекст подробности, детали, обстоятельства. Поэтому лаконичная фраза Пушкина оказывается семантически емкой, гибкой и гармо­ничной.

Назначение пушкинской фразы — не психологиче­ский анализ и не живописание событий. Ее стихия — это прежде всего рассказ, повествование, поэтому так много в его прозе повествовательных и временных за­чинов (Прошло несколько лет; На другой день).

Не случайна также роль повествователя, рассказ­чика в прозе Пушкина. Лаконичная фраза Пушкина как бы специально приспособлена для рассказа, по­зволяет выразить и динамику событий, и спокойное их течение, и напряженность, тревожность обстановки. И все это в форме синтаксически простой, предель­но экономной и спокойной, нередко даже контрасти­рующей с изображаемым. Например, концовка "Пи­ковой дамы".

Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской боль­нице в 17-м нумере, не отвечает ни а какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро. "Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!.."

Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет поря­дочное состояние: он сын бывшего управителя у старой графини. У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница.

Томский произведен в ротмистры и женится па княжне Полине.

Гармоничность пушкинского синтаксиса проявля­ется и в структуре прозаической строфы, совпадаю­щей, как правило, с абзацем. Хотя предложение и иг­рает большую роль в синтаксическом строе прозы Пуш­кина, но не меньшая роль в ней принадлежит и прозаической строфе. Экспрессивно-семантическая на­грузка предложения точно соответствует ее композиционной роли в строфе (зачин, средняя часть, кон­цовка).

Произведения Пушкина являют образцы классически ясных и выразительных строф.

А теперь обратимся к творчеству Ф.М. Достоевского. Перед нами текст, начинающий четвертую часть ро­мана "Идиот":

Прошло с неделю после свидания двух лиц нашего рассказа на зеленой скамейке. В одно светлое утро, около половины одиннадцатого, Варвара Ардалионовна Птицына, вышедшая посетить кой-кого из своих знакомых, возвра­тилась домой в большой и прискорбной задумчивости.

Есть люди, о которых трудно сказать что-нибудь та­кое, что представило бы их разом и целиком, в их са­мом типическом и характерном виде; это те люди, кото­рых обыкновенно называют людьми "обыкновенными", "большинством" и которые действительно составляют ог­ромное большинство всякого общества. Писатели в своих романах и повестях большею частию стараются брать типы общества и представлять их образно и художест­венно, — типы, чрезвычайно редко встречающиеся в дей­ствительности целиком, и которые тем не менее почти действительнее самой действительности. Подколесин в своем типическом виде, может быть, даже и преувеличе­ние, но отнюдь не небывальщина. Какое множество ум­ных людей, узнав от Гоголя про Подколесина, тотчас же стали находить, что десятки и сотни их добрых знако­мых и друзей ужасно похожи на Подколесина. Они до Гоголя знали, что эти друзья их такие, как Подколесин, но только не знали еще, что они именно так называют­ся. В действительности женихи ужасно редко прыгают из окошек пред своими свадьбами, потому что это, не говоря уже о прочем, даже и неудобно; тем не менее сколь­ко женихов, даже людей достойных и умных, пред вен­цом сами себя в глубине совести готовы были признать Подколесиными. Не все тоже мужья кричат на каждом шагу: "Tu 1'as voulu, George Dandin!" Но, Боже, сколь­ко миллионов и биллионов раз повторялся мужьями це­лого света этот сердечный крик после их медового месяца, а кто знает, может быть, и на другой же день после свадьбы.

Итак, не вдаваясь в более серьезные объяснения, мы скажем только, что в действительности типичность лиц как бы разбавляется водой и все эти Жорж Дандены и Подколесииы существуют действительно, снуют и бе­гают пред нами ежедневно, но как бы несколько в раз­жиженном состоянии. Оговорившись, наконец, в том, для полноты истины, что и весь Жорж Данден цели­ком, как его создал Мольер, тоже может встретиться в действительности, хотя и редко, мы тем закончим наше рассуждение, которое начинает становиться похожим на журнальную критику. Тем не менее все-таки пред нами остается вопрос: что делать романисту с людь­ми ординарными, совершенно "обыкновенными", и как выставить их перед читателем, чтобы сделать сколь­ко-нибудь интересными? Совершенно миновать их в рассказе никак нельзя, потому что ординарные люди поминутно и в большинстве необходимое звено в связи житейских событий; миновав их, стало быть, нарушим правдоподобие. Наполнять романы одними типами или даже просто, для интереса, людьми странными и не­бывалыми было бы неправдоподобно, да, пожалуй, и не­интересно. По-нашему, писателю надо стараться оты­скивать интересные и поучительные оттенки даже и между ординарностями. Когда же, например, самая сущ­ность некоторых ординарных лиц именно заключает­ся в их всегдашней и неизменной ординарности или, что еще лучше, когда, несмотря на все чрезвычайные усилия этих лиц выйти во что бы то ни стало из ко­леи обыкновенности и рутины, они все-таки кончают тем, что остаются неизменно и вечно одною только ру­тиной, тогда такие лица получают даже некоторую сво­его рода и типичность, — как ординарность, которая ни за что не хочет остаться тем, что она есть, и во что бы то ни стало хочет стать оригинальною и самосто­ятельною, не имея ни малейших средств к самостоя­тельности.

К этому-то разряду "обыкновенных" или "ординар­ных" людей принадлежат и некоторые лица нашего рас­сказа, доселе (сознаюсь в том) мало разъясненные читателю. Таковы именно Варвара Ардалионовна Птицына, супруг ее, господин Птицын, Гаврила Ардалионович, ее брат.

Первая строфа текста, состоящая из двух предло­жений, — повествовательная, устанавливающая связь с предшествующим рассказом (Прошло с неделю по­сле свидания двух лиц...) и открывающая перспективу дальнейшего повествования: ...возвратилась домой в большой и прискорбной задумчивости.

Но здесь главный рассказ прерывается довольно большим авторским отступлением о людях "обыкно­венных", "ординарных", о том, как писателю изо­бражать таких людей и т. д. Затем автор возвращается к своим героям (К этому-то разряду "обыкновенных" лиц или ординарных людей принадлежат и некоторые лица нашего рассказа...).

Между двумя этими строфами и находится инте­ресующий нас фрагмент — авторское отступление, рас­суждение. Функции авторских отступлений в романе, в композиции целого, разнообразны: это и оценка пи­сателем событий и героев, и непосредственно автор­ский голос на фоне голосов персонажей, рассказчи­ка, это и углубление читательского представления об описываемых лицах, новая точка зрения на них, это и замедление повествования ради обострения инте­реса читателя, и другие функции.

Однако нас интересует прежде всего синтаксиче­ский строй речи, стиль текста. Первое, на что обра­щаешь внимание при анализе отрывка, — это близость синтаксического рисунка текста к синтаксическому строю Гоголя. Чтобы убедиться в этом, достаточно срав­нить начало фрагмента (Есть люди, о которых трудно сказать что-нибудь такое, что...) и знаменитую го­голевскую характеристику людей маниловского типа:

Есть род людей, известных под именем люди так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан, по словам пословицы. Может быть, к ним следует примк­нуть и Манилова.

Очень похоже. И по содержанию, и по форме. Но есть и различия. Гоголь стремится вместить в фраг­мент чуть ли не весь яркий, пестрый, многоцвет­ный предметный мир. Внутреннее, глубинное, ду­ховное передается через яркие описания, многочис­ленные детали, развернутые сравнения. Достоевский склонен в большей степени к непосредственному ана­лизу, к прямому рассуждению, к использованию ло­гических доводов. Между предложениями теснейшая смысловая и грамматическая связь. Автор стремится прежде всего передать во всей полноте мысль, все ее оттенки, ее сложность. Отсюда перебивы, уточ­нения, придаточные предложения. В этом отноше­нии типична последняя фраза фрагмента: Когда же, например, самая сущность некоторых ординарных лиц именно заключается...

Возможно, большое сходство данного отрывка с го­голевским типом фрагмента объясняется и тем, что в авторском отступлении Достоевский обсуждает го­голевский способ типизации действительности и как бы незаметно переходит на манеру Гоголя, несколь­ко иронизируя или даже пародируя эту манеру. Ср.: В действительности женихи ужасно редко прыгают из окошек пред своими свадьбами....; ...все эти Жорж Дандены и Подколесины существуют действительно, сну­ют и бегают пред нами ежедневно, но как бы в несколько разжиженном состоянии.

Такие фразы, несомненно, снижают стиль рассуж­дения, иначе оно было бы слишком серьезным, пря­молинейным. Ирония и самоирония не дают превра­титься ему в "журнальную критику".

Индивидуальные стили есть и в публицистике.

Есть прекрасный рассказ о крестьянине, который строил дом из камня. Его спросили, почему не из кирпича: было бы красивее. "Да, — сказал он, — но кирпич держит­ся только восемьсот лет".

Мысль о будущем, умение видеть жизнь дальше сво­его предела — свойство людей.

Так начинается очерк Анатолия Аграновского "Дол­гий след". В очерке много фрагментов из рассказов вы­дающегося конструктора космической техники, рас­сказов живых, ярких, самобытных:

В субботу сидел дома, черкал по бумаге. Никак не выходило у нас. Убили на птичку все выходные, все ве­чера отпуска: сто вариантов — сто неудач. Главное сде­лали, он сделал, мой друг, но тяжесть. Не тянул наш дви­жок! Шеф косился: мы хоть в свободное время, но ему не часы нужны, а наши головы...

Живая речь героя очерка чередуется с авторскими комментариями — раздумьями, размышлениями, обоб­щениями, своеобразными авторскими отступлениями, разнообразными по стилистической форме.

Иногда это комментарий к одной фразе, к одно­му слову:

"Был я молод, прост, пристрастий не имел" — так на­чинается рассказ об этой жизни. Что поделать, не имел он смолоду особых пристрастий. Разве что мечты о даль­них плаваниях: вместе с другом, Юркой Беклемишевым, собирался Исаев на остров Таити.

Иногда — короткое размышление о собственной ра­боте, о путях познания героя:

Давно мне хотелось написать о нем, да я и пробовал, фамилию придумывал герою, но есть такие судьбы, ко­торые "сочинять" грех. Есть такая правда, которую жаль отдавать вымыслу.

Авторский комментарий может характеризовать ла­конично и метко манеру рассказа героя:

Рассказывал Исаев, посмеивался, сидел, поджав ноги, на тахте (одна из его излюбленных поз). Ему тогда стук­нуло пятьдесят, был плотен, но в движениях ловок, ве­селый, лобастый, шумный, волосы темные, без седины, и замечательно умные живые глаза. Я теперь понимаю, что был он в ту пору по-настоящему молод, да и главные дела его были еще впереди. А истории, которые я узна­вал от него, они так и просились в повесть, в фильм.

Авторская речь вбирает в себя и диалог, спор с воображаемым оппонентом о нравоучительности ис­тории жизни А.М. Исаева, и рассуждение о типич­ности пути конструктора космической техники, и попытку разобраться в духовной сущности героя, во внутренних стимулах его "фанатичной преданности делу":

Какая сила гнала его? Ясно, что не погоня за мате­риальными благами: тут он всякий раз терял, а не при­обретал. Тщеславие? Но вот уже устроен он в столич­ном институте — сбежал рядовым на стройку. Сообра­жения карьеры? И вот уже дорос, мальчишка еще, до начальника отдела — опять все бросил... Человек ис­кал себя. Совершить ошибку в выборе ремесла может каждый, слишком многое тут зависит от случая. Но да­леко не каждый решится ломать свою жизнь Исаев ре­шался, да не один раз.

Последняя мысль вызывает по ассоциации рассуж­дение о неудачниках (Есть такой род неудачников, себе и другим в тягость. Весь мир перед ними виноват, и они тоже "ищут", и покуда ищут, толку от них нет), ко­торое влечет за собой новую мысль — рассуждение о рационализме:

И еще: среди некоторой части молодежи, и не толь­ко молодежи, распространен сейчас некоторый рациона­лизм. Я не о деньгах, не о положении, хотя и это мно­гих греет. Я о "здравомыслии". Как-то слишком быст­ро смекают люди, какое дело перспективнее, какая специальность престижнее, какая тема проходимее: "Эту не стоит брать, на нее жизни не хватит". Исаев как раз и искал себе дела, на которое не хватит жизни...

Авторская мысль течет широко, свободно, неско­ванно, не связанная хронологическими вехами жиз­ни героя. Но это кажущееся внешне стихийным, при­хотливым течение мысли подчиняется строгой внут­ренней логике — стремлению показать становление характера выдающегося конструктора, формирование его высоких гражданских качеств. И главная роль в ор­ганизации материала очерка в том, что делает его про­изведением высокопублицистическим (хотя торжест­венных, пафосных слов в очерке очень мало), — это глубоко эмоциональная авторская мысль, комменти­рующая, сопоставляющая, оценивающая.

Авторский комментарий развивается постепенно — вширь и вглубь: сначала это короткие реплики — за­мечания к рассказам героя (пояснение бытовых де­талей, эпизодов из жизни, замечания к словам, вы­ражениям и т. д.). Затем авторские отступления "на­бирают силу", приобретают глубинный характер (и соответственно расширяются, занимают больше ме­ста). Появляются рассуждения о смысле бытия, о граж­данственности, своеобразии характера. Происходит ха­рактернейшее для публицистики обобщение, типизация характера. Таким публицистическим обобщением и за­канчивается очерк:

Вот так этот человек жил, так тратил свою жизнь — без расчета, без оглядки, и был, когда нашел себя, по-настоящему счастливым — в замыслах, в работе, в семье, в своих детях, в учениках и соратниках, которые ныне продолжают его дело. Он оставил но себе долгий след. Заложил многое, что отзовется через годы... Что ж, лю­ди, покуда они люди, всегда будут затевать долгие де­ла. Будут людьми с размахом, с загадом. Может быть, масштаб личности более всего и определяется тем, как далеко и в какой мере человек способен видеть жизнь дальше своего личного предела.

Авторский комментарий, разнообразный по стили­стической форме, составляет суть, живую душу очерка. Выразительны, самобытны "вставные рассказы" ге­роя (Был всегда заразительно ярок; говорят, весь завод перенял его лексикон). Стилистически и по содержанию они противопоставлены авторской речи. Бытовой ха­рактер, будничность, юмор этих "вставных новелл" контрастируют с важностью и серьезностью предме­тов, о которых идет в них речь и которые полностью раскрываются в авторских комментариях. При всей ком­позиционной важности рассказов А.М. Исаева глав­ную — цементирующую, организующую роль в очер­ке играет авторская речь, движение, развитие автор­ской мысли.

Проанализируйте три-четыре строфы одного из назван­ных в параграфе писателей. Согласны ли вы с рассуж­дениями автора книги об особенностях строфы этого писа­теля или у вас другое мнение?