Introduction
Christopher Read, a professor of twentieth-century history at the University of Warwick, is widely famous due to the themes raised in his works. His researches are focused on two main topics, the intellectual history of the Russian intelligentsia between 1900 and 1925 and the social history of the Russian revolution. The later one was broadly highlighted in his work “In search of liberal tsarism: the historiography of autocratic decline”, being presented for the review in current work.
It should be noted, that Christopher Read underlines the idea of autocracy modernization in recent years is hard to be estimated. Moreover, this issue is under consideration beyond the academic circles. However, a look at traditional and recent historiography shows that very few historians support this line. The professor admits the fact that people arguing that Russia itself was developing rapidly have seen little prospect of the autocracy surviving the process. Equally, those who argue that radical socialist revolution might have been avoided tend to suggest, often by implication rather than in an explicit fashion, that a democratic, capitalist, bourgeois, and constitutional revolution was the alternative path. Within the framework of “In search of liberal tsarism: the historiography of autocratic decline” Christopher Read aims to answer the question, whether there was as not so much an issue of tsarism and revolution or what kind of revolution Russia faced.
In search of liberal tsarism: the historiography of autocratic decline.
In recent decades tsarism has been getting away with murder. In the early years of the last century it was treated with opprobrium comparable to that which, in more recent times, has been reserved for the apartheid regime in South Africa. The massacre of at least 200 striking Siberian goldminers and members of their families in 1912 was the autocracy's Sharpeville. The brutal suppression of the 1905 revolution -in which thousands were killed and which Tolstoy memorably lamented in 1909 in 'I Cannot Be Silent' when he said even then, there were still' Executions! Executions! Executions!' - hung over the head of the autocracy, giving it an unsavoury aura like that which still clings to General Pinochet for similar reasons. In addition, the classic historiography written by the founders of Russian studies - Pares, Maynard, Golder, Seton-Watson, Charques - tended to portray an increasingly politically inept autocracy, influenced by Konstantin Pobedonostsev. They argued plausibly that the autocracy, far from toying with concepts of democracy and liberalization, was so obsessed with administrative control that it not only opposed radical movements but frustrated the conservative reforms of the autocracy's best hope, Peter Stolypin.
None the less, despite the almost universal repugnance engendered in humane contemporaries inside and outside the Russian empire, tsarism has, in the last three decades or so, been the subject of an unlikely, slow-burning but insistent revisionism geared to show it was not so bad after all. Extraordinarily, the debate in Britain, at least, spilled over from the academic into the public domain as part of the new right assault on all forms of leftist, not to mention traditional conservative and centrist, ideas. Not only quality newspapers but also the Daily Express and Daily Mail joined in.
In the midst of this heightening, debate a figure whom many saw as a new Stolypin, Mikhail Gorbachev, embarked on the fateful policies of perestroika. Before long, rose-tinted views of the pre-revolutionary past also surfaced in Russia, among nostalgic nationalists for the most part. Even Rasputin was unconvincingly presented as a national hero. Pre-revolutionary factories, cities, and villages were presented in idyllic mode, a tendency still in evidence in the late 1999s in Nikita Mikhalkov's film “The barber of Siberia”. While this was fairly harmless romanticizing, the general evolution of perestroika and the ensuing dissolution of the USSR and the Soviet system did give energy and comfort to the anti-revolutionary school and undermined the convictions of those more sympathetic to 1917 and more hostile to what had come before.
Whatever the strengths or weaknesses of the new arguments they began to impose themselves by sheer weight of repetition. A new consensus was being born. As an example of how far the new concept has filtered into popular historical discourse, in a recent historical magazine the question is asked, could the tsars have survived? The reply given is 'Quite possibly. After all it was Witte [actually Stolypin], Russia's greatest prime minister, who said that in 1908 that all Russia needed was twenty years of peace.
And while it has long been fashionable to mock the last tsars of Russia, they begin to look more effective when compared with their Soviet successors.' Even more surprising, in contemporary debates over Russia's current problems, the autocracy appears to be getting away without any serious indictment. If anything, it is seen by some extremists as a model rather than an admonition. The peak of this has been the canonization of Nicholas II by the Russian Orthodox church when he might, equally plausibly, have been posthumously indicted for crimes against humanity.
Clearly, tsarism was less disastrous in many respects than what came after but does it not bear some responsibility for the crimes of its successors? It would appear to be a most unlikely candidate for rehabilitation. This is reinforced even more when one looks at developments in the historiography of late tsarism, including the academic work of those who are often cited as sources of the new direction such as Jacob Walkin, Hans Rogger, Norman Stone, and many others. Looked at carefully hardly any of the writers support the popular view. What has been going on?
The modest answer to this question of can be traced back to a book published in 1962 by an American government official living in Djakarta, Jacob Walkin. In The rise of democracy in pre-revolutionary Russia, Walkin, in this pathbreaking study, laid emphasis on the emerging democratic political institutions of early twentieth-century Russia. His central thesis was that 'there are solid grounds for believing that the situation might have been corrected without a revolutionary upheaval'. For Walkin, 'the twin evils upon which the Revolution of I917 and the Bolshevik seizure of power partially depended' were the liberals' 'own incapacity to govern and the decay of the monarchy'.
While the new tendency has often been seen as, and thought of itself as, one which expected the prospects for revolution to recede as time went on, what it also meant was that, while the Bolshevik revolution might not have happened, it did not follow that the autocracy would remain as it was. If the liberalizing and modernizing tendencies were to evolve there would still have been fundamental changes, which would have probably swept the autocracy away or, at the very least, transformed it beyond recognition into a constitutional monarchy. The optimists (so called because they were optimistic about tsarism's and/or Russia's chances of reform) were not arguing that change could happen within the framework of autocracy. In fact, without exception, the early optimists saw tsarism as an obstacle to democratization and modernization of society and economy. One might conclude that in denying the necessity of social revolution from below, which is the essence of their argument, they were, none the less, leaving open the possibility of a bourgeois revolution - notably a political revolution taking exclusive power out of the hands of the tsar. Needless to say, this is very different from expecting 'tsarist survival' or 'revolution avoidance'. Rather, although they were not inclined to admit it, the proponents of liberal modernization in Russia were pointing out an alternative revolutionary path in which autocracy had no place and only a figurehead constitutional monarchy might carry on.
By the 1970s the idea that socialist revolution might have been avoided was spreading and the hopes of liberals were being talked up. The collectively authored volumes Russia enters the twentieth century and Russia under the last tsar showed the degree to which the new ideas were taking root. It would be far from the truth to say that the bulk of the historical profession had followed the optimist line. Although affected by aspects of the new interpretation - especially its not wholly original stress on the degree to which Russian society and economy were advancing before 1914 and its great antipathy to revolution in general and Lenin and Bolshevism in particular - the response to the optimists has only been one component of a new complexity. Other major influences (which are obviously interconnected rather than separate) include deeper monographic studies of social, political, and economic issues; greater reference to gender and identity; a less 'political' and more 'cultural' form of social history verging at times on anthropology; paying more attention to peasants and less to ideas and the intelligentsia. Incidentally, so far, late tsarist and early Soviet history have been spared the worst ravages of post- modernism, perhaps because, like other essentially tragic topics, playing entertaining intellectual parlour games with phenomena that cost tens of millions of lives seems rather indecent.
Not much comfort here for the optimists one would have thought, nor is there much convincing counter-scholarship saying anything different. No one's revisionism has gone so far as to suggest that autocratic government was efficient or even competent. At best the argument tends to be that there were people who might have helped make it so - Witte, Stolypin, and others - but they were not trusted or supported whole- heartedly by Nicholas and his closest supporters. The Walkin tradition was continued in the form of a volume by Nicolai Petro which, contrary to supposed received wisdom, tried to establish the existence of a long tradition of democratic self-government in Russia which, he argued, produced a' constrained autocracy' rather than the despotism it was often assumed to be. Less controversially, Dominic Lieven produced an excellently researched study of Nicholas II and his government which could be described as largely sympathetic to Nicholas as a person without underestimating the severity of the problems he faced. Nicholas was portrayed as a mild-mannered English gentleman caught up in affairs beyond his grasp and captive to an heroic sense of duty to which he was eventually prepared to sacrifice himself. This Nicholas was neither tyrant nor anti-semite.
Even more strikingly, a group of historians even began to draw attention to the long- term 'success' of tsarism, its longevity (300 years of the Romanov dynasty was longer than any other in Europe) and its stability, in surviving 1789. True, David Moon attributed stability and success to the remarkable expansion of the Russian peasantry, which preserved the core of its traditional culture and agrarian system despite a more than tenfold increase in population and an almost equally massive increase in area, rather than to the elite, but others were prepared to change the paradigm even further.
The rate of modernization was increasing at the end of the nineteenth century but barely affected more than a minority of the country. In work preparatory to the production of a social history of the Russian empire from 1801 to 1917 he argued that 'the thesis I have been developing is that, contrary to appearances, the society of the later Russian Empire was not fundamentally revolutionary'. The traditional historians of late tsarism had been asking the wrong questions. Instead of asking why tsarism collapsed, the issues should have been, why was it so successful, why did it survive so long, and how did it absorb so much opposition?
One final way to take soundings of the current state of historiography is to end up where we began, to compare some general works and collected articles published in recent years. Richard Pipes's Russian Revolution, 1899-1918 was published in 1990. While Pipes's work is highly influential on the outside world as much as on other scholars and his volume was widely reviewed in the mainstream media, his antipathy to autocracy did not dent the growing optimist consensus. Nor did the excellent but sometimes overlooked narrative trilogy by W. Bruce Lincoln. Similarly, the widely acclaimed and extensively reviewed A people's tragedy: the Russian Revolution by Orlando Figes is particularly forthright on the inadequacies of the autocracy and the continuing backwardness of the peasantry and by no stretch of the imagination could it fit into the optimist camp. One volume devoted specifically to the survival of tsarism is Peter Waldron's excellent The end of imperial Russia, 1855-1917. Waldron, taking a wider perspective than Jones, taking in urban life, emphasizes the degree to which Russia had modernized under late tsarism- 'Social change left no family or individual in the empire untouched. The autocracy had apparently survived the crisis of 1905 so well that by 1914 'The autocracy believed that it had regained its pre-1905 position. Reform was off the agenda and the people of the Russian empire felt that their political aspirations were frustrated. 'The autocratic state appeared to have a considerable reserve of strength after 1905 although, as quickly became clear, this was only superficial. Here there is no discourse of 'twilight' or 'decline' of Russia as a whole but neither is the autocracy seen as an institution with a future. The emphasis is on dynamic change and the autocracy's difficulty in keeping up. As far as social change was concerned 'by 1914 the dynamics of Russian society were moving at a pace which the state could no longer regulate. The old social order had irretrievably broken down but a new equilibrium had not yet been reached.' Finally, one of the most recent contributions to the debate examines the main political currents of the late imperial period from the social democrats to the State Council in a series of disparate contributions. Though there is no overarching thesis, the picture presented by the contributors is one of drift and confusion in government and growing restlessness in all sectors of society. Reading the contributions one could easily form the conclusion that, war or no war, the autocracy was heading for the rocks.
Similarly, the best recent general history of Russia in the twentieth century, written by Robert Service, shows little inclination to optimist arguments. Its opening sentence is uncompromising. 'No imperial power before the First World War was more reviled than the Russian empire. A society split between traditional and modern was presided over by 'a creaky structure of power. Matters were not helped by the fact that the emperor was not respected. Social strife was continual. National resentments among the non-Russians were on the rise.
Political opposition remained strident and determined. The monarchy was ever more widely perceived as an oppressive, obsolescent institution, which failed to correspond to the country's needs. Nicholas II had been almost overthrown in 1905. He had recovered his position, but the basic tensions in state and society had not been alleviated.
In the light of this mass of contrary evidence how has the extreme optimist argument succeeded in surviving? Its fundamental flaw is that, having identified modernization and progress in Russia, it goes on to assume that this would have helped tsarism to survive and, in the more far-fetched versions, to equal or surpass the achievements of the early Soviet period. In reality, however, the same facts of progress could be understood as part of the rise of an as yet small middle class which, while caught up in the trammels of the state and in part dependent on it, resented that state and was only loyal to it to the degree to which the state was the unique guardian of social order. In that sense the real issue between optimists and pessimists is less the question of whether tsarism would survive. As this review has attempted to show, when looked at closely, even optimists did not hold out much hope for tsarism as it existed. Although unacknowledged by most optimists, the real question was what kind of revolution did Russia face, a bourgeois one focused on institutional reform and led by what was still a weak middle class or a radical populist one which would lead to widespread property redistribution and lead inevitably to extensive social transformation? Perhaps the secret of the enduring fascination, for many Russians and non-Russians, of the writings of those who appeared to be suggesting that tsarism might have survived is to be found in a comment made by Adrian Jones: 'As any celebrity or astrologer knows, the laurels in games of soothsaying and renown do not necessarily go to those who have things right; they go to those who confirm whatever their audiences most want to hear.
|
Введение
Кристофер Рид, профессор истории двадцатого века из Университета Уорика, широко известен вопросами, которые рассматриваюся в его исследованиях. Его работы посвящены двум основным темам: интеллектуальной истории русской интеллигенции в период с 1900 по 1925 год и социальной истории русской революции. Последней теме предается широкое освещение в исследовании "В поисках либерального царизма: историография упадка самодержавия", которое рассматривается в рамках данной работы.
Следует отметить, что Кристофер Рид отмечает трудность оценки модернизации самодержавия, происходящей в последние годы. Более того, данный вопрос находят интересным и вне академических кругов. Однако взгляд на традиционную и современную историографию показывает, что мало историков поддерживают эту точку зрения. Профессор признает, что люди, утверждающие, что Россия стремительно развивалась сама по себе, не видели практически никаких перспектив того, что самодержавие выживет. Точно так же те, кто утверждает, что радикальной социалистической революции можно было бы избежать, склонны, зачастую косвенно, а не напрямую, предполагать, что демократическая, капиталистическая, буржуазная и конституционная революция - это альтернативный путь. В рамках своей работы "В поисках либерального царизма: историография упадка самодержавия" Кристофер Рид стремится ответить на вопрос, была ли проблема не столько в царизме и революции, сколько в том, с какой революцией столкнулась Россия.
В поисках либерального царизма: историография упадка самодержавия.
Последние десятилетия царизму прощали убийства. В начале прошлого века к царизму относились с притеснениями, сравнимыми с теми, которые в последнее время были применимы к режиму апартеида в ЮАР. Резня по меньшей мере 200 ударных сибирских золотодобывателей и членов их семей в 1912 году произошла в Шарпевиле самодержавия. Жестокое подавление революции 1905 года, в ходе которой были убиты тысячи людей, о чем в 1909 году упоминал Толстой в книге "Не могу молчать", когда он отмечал, что даже тогда еще были "Казни! Казни! Казни!" - висели над головой самодержавия, придавая ему неприятный дух, подобный тому, который по тем же причинам приписывают генералу Пиночету. Кроме того, классическая историография, написанная основателями исследований о России - Паресом, Мейнаром, Гольдером, Сетон-Ватсоном, Шарком, - имела тенденцию изображать все более политически неумелое самодержавие под влиянием Константина Победоносцева. Руководствуясь аргументами, они утверждали, что самодержавие, отнюдь не играя с концепциями демократии и либерализации, настолько одержимо относилось к административному контролю, что не только выступало против радикальных движений, но и разочаровывало консервативные реформы, на которые надеялся самодержец Петр Столыпин.
Тем не менее, несмотря на почти всеобщее отвращение, порожденное гуманными современниками внутри и за пределами Российской империи, царизм в последние три десятилетия был предметом маловероятного, медленного, но настойчивого ревизионизма, направленного на то, чтобы показать, что все-таки не так уж плохо. Необычно, что дебаты в Британии, по крайней мере, перекинулись из академического в общественное достояние как часть нового правого штурма всех форм левых, не говоря уже о традиционных консервативных и центристских идеях. К ним присоединились не только весьма влиятельные газеты, но и такие издания как Daily Express и Daily Mail.
В разгар этого всплеска дискуссии о роковой политике перестройки вступил такой деятель, которого воспринимают как нового Столыпина: Михаил Горбачев. Вскоре в России, в основном среди ностальгических националистов, стали рассматривать дореволюционное прошлое через розовые очки. Даже Распутин был неубедительно представлен как национальный герой. Дореволюционные заводы, города и села были представлены в идиллическом режиме, о чем до сих пор можно судить по фильму Никиты Михалкова "Сибирский цирюльник", снятому в конце 1999-х годов. Хотя это была довольно безобидная романтика, общая эволюция перестройки и последовавший за ней распад СССР и советской системы придали энергию и комфорт антиреволюционной школе и подорвали убеждения тех, кто испытывал больше сочувствия к 1917 году и более враждебно относился к тому, что было до этого.
Каковы бы ни были сильные и слабые стороны новых аргументов, они имели большую тенденцию повторяться. Появился новый консенсус. В качестве примера того, как далеко новая концепция зашла в популярном историческом дискурсе, в одном из недавних исторических журналов ставится вопрос: могли ли цари выжить? Ответ: "Вполне возможно. В конце концов, это был Витте [на самом деле Столыпин], величайший российский премьер-министр, который сказал, что в 1908 году все, что нужно России, это двадцать лет мира.
И хотя долгое время было модно насмехаться над последними царями России, они начинают выглядеть более успешными по сравнению с их советскими преемниками". Еще более удивительным является то, что в современных дебатах по поводу текущих проблем России, самодержавие, похоже, уходит без какого-либо серьезного обвинительного заключения. Если уж на то пошло, то некоторые экстремисты видят в ней пример, а не предупреждение. Вершиной этого была канонизация Николая II Русской Православной Церковью, когда ему, не менее правдоподобно, могли посмертно предъявить обвинения в преступлениях против человечности.
Очевидно, что царизм во многих отношениях был менее катастрофичен, чем то, что произошло потом, но не несет ли он определенной ответственности за преступления своих преемников? Похоже, что это последний кандидат на восстановление доброго имени. Это становится еще очевиднее, если взглянуть на историческое развитие позднего царизма, в том числе на академические труды тех, кто часто упоминается в качестве источников нового направления: Яков Валькин, Ганс Роггер, Норман Стоун и многие другие. Внимательно посмотрев, вряд ли кто-нибудь из писателей поддерживает популярное мнение. В чем же здесь дело?
Скромный ответ на данный вопрос можно проследить в книге американского правительственного чиновника Джейкоба Уолкина, проживающего в Джакарте, издавшего ее в 1962 году. В исследовании "Подъем демократии в дореволюционной России" Уолкин сделал упор на зарождающиеся демократические политические институты в начале ХХ века. Его главный тезис заключался в том, что "есть веские основания полагать, что ситуация могла бы быть исправлена без революционного переворота". Для Уолкина "двойным злом, от которого частично зависела революция I917 года и захват власти большевиками", были "собственная неспособность править и распад монархии".
Хотя новая тенденция часто рассматривалась и считалась таковой, что со временем перспективы революции отступят, она также означала, что, хотя большевистская революция, возможно, и не произошла, она не привела к тому, что самодержавие осталось бы в том виде, в каком оно было. Если бы тенденции либерализации и модернизации развивались, то все равно произошли бы фундаментальные изменения, которые, вероятно, оттеснили бы самодержавие или, по крайней мере, превратили бы его до неузнаваемости в конституционную монархию. Оптимисты (именуются так, потому что они оптимистично оценивали шансы царизма и/или России на реформы) не утверждали, что изменения могут произойти в рамках самодержавия. Фактически, без всяких исключений ранние оптимисты рассматривали царизм как препятствие на пути демократизации и модернизации общества и экономики. Можно сделать вывод, что отрицая необходимость социальной революции изначально, что является сутью их доводов, они тем не менее оставляли открытой возможность буржуазной революции - в частности, политической революции, забирающей исключительную власть из рук царя. Нет нужды говорить, что это сильно отличается от ожиданий "царского выживания" или "избегания революции". Скорее, хотя они и не были склонны это признавать, сторонники либеральной модернизации в России указывали альтернативный революционный путь, в котором автократии нет места, а может быть продолжена только конституционная монархия.
К 1970-м годам идея о том, что социалистической революции можно было бы избежать, распространялась, и надежды либералов подверглись огласке. Коллективно написанные тома о России вошли в ХХ век, а Россия при последнем царе показала, в какой степени укоренились новые идеи. Было бы неправдой утверждать, что большая часть историков следовала оптимистической линии. Несмотря на то, что на аспекты новой интерпретации - особенно на то, что она не совсем изначально подчеркивала ту степень, в которой российское общество и экономика продвигались вперед до 1914 года, и ее большую антипатию к революции вообще и к Ленину и большевизму в частности, - реакция на оптимистов была лишь одной из составляющих новых затруднений. Среди других основных влияний (которые, очевидно, взаимосвязаны, а не отделены друг от друга) находятся более глубокие монографические исследования социальных, политических и экономических проблем; большая ссылка на гендер и идентичность; менее "политическая" и более "культурная" форма социальной истории, порой граничащая с антропологией; большее внимание к крестьянам и меньшее - к идеям и интеллигенции. Кстати, до сих пор позднецаристская и ранняя советская история была избавлена от наихудших разрушений постмодернизма, возможно, потому, что, как и другие, по сути, трагические темы, играть в интеллектуальные игры наряду с явлениями, которые стоят десятков миллионов жизней, кажется крайне неуместным.
Оптимистам здесь было бы не очень комфортно, как не кажется, и нет ничего убедительного в том, чтобы говорить о чем-то ином. Ничей ревизионизм не зашел настолько далеко, чтобы предположить, что автократическое правительство было эффективным или даже компетентным. В лучшем случае аргументы, как правило, сводятся к тому, что были люди, которые могли бы помочь сделать его таким - Витте, Столыпин и другие, - но им не доверяли и не поддерживали полностью - от всего сердца Николай и его ближайшие сторонники. Традиция Уолкина была продолжена в виде тома Николая Петра, который, вопреки предполагаемой мудрости, пытался установить существование в России давней традиции демократического самоуправления, которая, как он утверждал, породила "скованное самодержавие", а не деспотизм, каким его часто принимали. Менее спорно, что Доминик Левен произвел превосходно изученное исследование Николая II и его правительства, которое можно было бы охарактеризовать как во многом симпатизирующее Николаю как личности, не недооценивая серьезности стоящих перед ним проблем. Николай изображался мягкотелым английским джентльменом, застигнутым врасплох делами и плененным героическим чувством долга, которому он в конце концов был готов принести себя в жертву. Этот Николай не был ни тираном, ни антисемитом.
Еще более поразителен тот факт, что группа историков даже начала привлекать внимание к долгосрочному "успеху" царизма, его долголетию (300 лет династии Романовых были продолжительнее, чем у любой другой династии в Европе) и его стабильности. Действительно, Давид Мун связывал стабильность и успех со значительной экспансией русского крестьянства, которое сохранило ядро своей традиционной культуры и аграрной системы, несмотря на более чем десятикратное увеличение населения и почти столь же массовое увеличение площади, нежели элита. Однако другие были готовы изменить парадигму еще сильнее.
Темпы модернизации росли в конце XIX века, но едва затронули большинство страны. В работе по подготовке к созданию социальной истории Российской империи с 1801 по 1917 год он утверждал, что "тезис, который я разрабатывал, заключается в том, что, вопреки внешнему виду, общество поздней Российской империи не было в корне революционным". Традиционные историки позднего царизма задавали неправильные вопросы. Вместо того, чтобы спрашивать, почему рухнул царский строй, надо было задавать вопросы, почему он был так успешен, почему так долго продержался, и как он поглотил столько противостояния?
Один из последних способов понять современное состояние историографии - закончить там, где мы начали: сравнить некоторые общие труды и сборники статей, опубликованные в последние годы. Русская революция 1899-1918 годов Ричарда Пайпса была опубликована в 1990 году. В то время как работы Пайпса оказывают большое влияние на внешний мир, как и на других ученых, и его книга широко освещалась в основных средствах массовой информации, его антипатия к самодержавию не помешала растущему оптимистическому консенсусу. Так же как и превосходная, но иногда упускаемая из виду повествовательная трилогия У. Брюса Линкольна. Точно так же широко известная и широко рецензируемая трагедия "А": "Русская революция" Орландо Фигеса особенно прямо говорит о неадекватности самодержавия и продолжающейся отсталости крестьянства, и никакая сила воображения не могла направить его в поддержку оптимистов". Один из томов, посвященный конкретно выживанию царизма, - прекрасная книга Петра Вальдрона "Конец императорской России, 1855-1917 годы". Вальдрон, рассматривая городскую жизнь шире, чем Джонс, подчеркивает ту степень, в которой Россия модернизировалась при позднем царизме: "Социальные перемены не оставили нетронутыми ни одну семью или отдельного человека в империи". Самодержавие, очевидно, пережило кризис 1905 года настолько сильно, что к 1914 году "самодержавие считало, что оно восстановило свои позиции до 1905 года". Реформы не стояли на повестке дня, и народ Российской империи чувствовал, что его политические устремления были разочарованы. После 1905 года "самодержавное государство, по-видимому, обладало значительным запасом прочности, хотя, как быстро выяснилось, это было лишь поверхностно". Здесь нет никакого дискурса о "сумерках" или "упадке" России в целом, но и самодержавие не рассматривается как институт с будущим". Акцент делается на динамические изменения и трудности самодержавия. Что касается социальных изменений, то "к 1914 году динамика российского общества двигалась такими темпами, которыми государство уже не могло управлять". Привычный социальный порядок безвозвратно разрушался, но новое равновесие еще не было достигнуто". Наконец, в одном из последних вкладов в дебаты рассматриваются основные политические течения позднего имперского периода от социал-демократов до Государственного Совета в серии разрозненных вкладов. Несмотря на отсутствие всеобъемлющего тезиса, представленная авторами картина - это занос и неразбериха правительства и растущее беспокойство во всех слоях общества. Читая представленные материалы, можно легко сделать вывод о том, что, происходит война или нет, самодержавие движется к скалам.
Аналогичным образом, лучшая новейшая всеобщая история России ХХ века, написанная Робертом Сервисом, оказывает малую поддержку к оптимистичным взглядам. Ее вступительное предложение бескомпромиссно. Ни одна имперская держава до Первой мировой войны не подвергалась большему осуждению, чем Российская. В обществе, расколотом между традиционным и современным, наблюдалась "скрипучая структура власти". Не помогло этому и то, что к императору не испытывали уважения". Социальные распри продолжались. Возрастали национальные обиды среди представителей нерусского населения.
Политическая оппозиция оставалась резкой и решительной. Монархия все больше воспринималась как деспотичный, устаревший институт, который не соответствовал потребностям страны. Николай II был почти свергнут в 1905 году. Он восстановил свое положение, но основная напряженность в государстве и обществе не была ослаблена.
Как удалось выжить максимально оптимистичным аргументам ввиду массы этих противоречивых доказательств? Их фундаментальный недостаток заключается в том, что, определив модернизацию и прогресс в России, они исходят из того, что это помогло бы царизму выжить и, в более надуманных версиях, сравняться или превзойти достижения раннего советского периода. Однако в действительности, те же самые факты прогресса можно было бы понять как часть подъема пока еще небольшого среднего класса, который, будучи втянутым в путы государства и отчасти зависимым от него, возмущался политикой этого государства и был ему верен лишь в вопросе того, что государство являлось единственным хранителем общественного порядка. В этом смысле реальный вопрос между оптимистами и пессимистами - это не столько вопрос о том, выживет ли царизм. Как пыталось изложить данное исследование, при внимательном рассмотрении даже оптимисты не питали особых надежд на царизм в том виде, в каком он существовал. Хотя большинство оптимистов и не признали, но реальный вопрос состоял в том, с какой революцией столкнулась Россия: буржуазной, сфокусированной на институциональных реформах и возглавляемой слабым средним классом или радикальным популизмом, что привело бы к повсеместному перераспределению собственности и неизбежно сподвигло к масштабным социальным преобразованиям? Возможно, секрет непреходящего увлечения авторов данных работ в том, что предположении, что царизм, возможно, выжил. Это можно обнаружить в комментарии Адриана Джонса: "Как известно любой знаменитости или астрологу, лавры пророчества и слава не обязательно достаются тем, кто говорит все правильно; они идут к тем, кто лучше всех знает, что хочет услышать их аудитория".
|
Скачать 41.49 Kb.