Живая классика тексты. Виктор голявкин мы играем в антарктиду
 Скачать 44.46 Kb.
|
|
ВИКТОР ГОЛЯВКИН — МЫ ИГРАЕМ В АНТАРКТИДУ Мама куда-то ушла из дому. И мы остались одни. И нам стало скучно. Мы перевернули стол. Натянули на ножки стола одеяло. И получилась палатка. Словно мы в Антарктиде. Там, где сейчас наш папа. Мы с Витькой влезли в палатку. Мы были очень довольны, что вот мы с Витькой сидим в палатке, хотя и не в Антарктиде, но как будто бы в Антарктиде, и вокруг нас льды и ветер. Но нам надоело сидеть в палатке. Витька сказал: — Зимовщики не сидят так всё время в палатке. Они, наверное, что-нибудь делают. — Наверняка, — сказал я, — они ловят китов, тюленей и что-нибудь ещё делают. Конечно, они не сидят так всё время! Вдруг я увидел нашу кошку. Я закричал: — Вот тюлень! — Ура! — крикнул Витька. — Хватай его! — Он тоже увидел кошку. Кошка шла нам навстречу. Потом остановилась. Внимательно посмотрела на нас. И побежала обратно. Ей не хотелось быть тюленем. Она хотела быть кошкой. Я это сразу понял. Но что мы могли поделать! Мы ничего не могли поделать. Надо же нам ловить кого-то! Я побежал, споткнулся, упал, поднялся, но кошки уже нигде не было. — Она здесь! — орал Витька. — Беги сюда! Из-под кровати торчали Витькины ноги. Я полез под кровать. Там было темно и пыльно. Но кошки там не было. — Я вылезаю, — сказал я. — Здесь кошки нет. — Здесь она, — доказывал Витька. — Я видел, она побежала сюда. Я вылез весь пыльный и стал чихать. Витька всё под кроватью возился. — Она там, — твердил Витька. — Ну и пусть, — сказал я. — Я туда не полезу. Я целый час там сидел. С меня хватит. — Подумаешь! — сказал Витька. — А я?! Я больше тебя здесь лазаю. Наконец Витька тоже вылез. — Вот она! — крикнул я. Кошка сидела на кровати. Я чуть было её не схватил за хвост, но Витька толкнул меня, кошка прыг — и на шкаф! Попробуй её достань со шкафа! — Какой же это тюлень, — сказал я. — Тюлень разве может сидеть на шкафу? — Пусть это будет пингвин, — сказал Витька. — Как будто бы он сидит на льдине. Давай будем свистеть и кричать. Он тогда испугается. И со шкафа прыгнет. На этот раз мы пингвина схватим. Мы стали орать и свистеть что есть мочи. Я, правда, свистеть не умею. Свистел только Витька. Зато я орал во всё горло. Чуть не охрип. А пингвин будто не слышит. Очень хитрый пингвин. Притаился там и сидит. — Давай, — говорю, — в него что-нибудь кинем. Ну, хотя бы подушку кинем. Кинули мы на шкаф подушку. А кошка оттуда не прыгнула. Тогда мы на шкаф закинули ещё три подушки, мамино пальто, все мамины платья, папины лыжи, кастрюльку, папины и мамины домашние туфли, много книг и ещё много всего. А кошка оттуда не прыгнула. — Может быть, её нет на шкафу? — сказал я. — Там она, — сказал Витька. — Как же там, раз её там нет? — Не знаю! — говорит Витька. Витька принёс таз с водой и поставил его у шкафа. Если вздумает кошка со шкафа прыгнуть, пусть прямо в таз прыгает. Пингвины любят в воду нырять. Мы ещё кое-что покидали на шкаф. Подождали — не прыгнет ли? Потом подставили к шкафу стол, на стол стул, на стул чемодан и на шкаф полезли. А там кошки нет. Исчезла кошка. Неизвестно куда. Стал Витька со шкафа слезать и прямо в таз плюхнулся. Воду разлил по всей комнате. Тут мама входит. А за ней наша кошка. Она, видимо, в форточку прыгнула. Мама всплеснула руками и говорит: — Что здесь происходит? Витька так и остался в тазу сидеть. До того напугался. — До чего удивительно, — говорит мама, — что нельзя их оставить одних на минутку. Нужно же натворить такое! Нам, конечно, пришлось убирать всё самим. И даже пол мыть. А кошка важно ходила вокруг. И посматривала на нас с таким видом, как будто бы собиралась сказать: «Вот, будете знать, что я кошка. А не тюлень и не пингвин». Через месяц приехал наш папа. Он рассказал нам про Антарктиду, про смелых полярников, про их большую работу, и нам было очень смешно, что мы думали, будто зимовщики только и делают, что ловят там разных китов и тюленей… Но мы никому не сказали о том, что мы думали. АНЮТА ДРУЖИНИНА МОНОЛОГ «МАМА» Если меня спросят, что я больше всего боюсь потерять, я отвечу, тебя, Мама. Ты, мой самый большой подарок, что уготовила мне судьба и её самая большая награда. С возрастом дети забывают про мам, ты знаешь, что так иногда случается. И это не значит, что с возрастом у нас начинаются проблемы с памятью, что всё из неё стирается. Нет. Это мы всё стираем и их в том числе. Мы начинаем реже звонить, реже спрашивать «как дела?», интересоваться её здоровьем, как прошёл день, кого она видела, что ей снилось, что она кушала и о чем она мечтает сейчас. А ведь она тоже мечтает. Мы погружаемся в свои заботы, забыв о заботе её сердца. А ведь когда-то и мне предстоит стать тобой, Мама. Иногда я чувствую себя ужасной дочерью, недостойной твоей любви. Сколько ты отдала мне времени и тепла, сколько подарила мне поцелуев и объятий, сколько сказала мне нежных слов. Сколько? Разве есть такая единица измерения, чтобы всё это вычислить. Нет. Нет таких цифр, чтобы передать киловатты твоего тепла и вольты твоей нежности. Нет такого прибора, который бы измерил силу твоей любви… Ты всегда поддерживала меня и считала меня самой красивой и лучшей. Ты пыталась убедить меня в этом, заставляла поверить в себя так, как ты в меня верила, смотреть на себя твоими глазами и видеть то прекрасное, что сама видела во мне. Ты вместе со мной боролась с моими неудачами, переживала мои потери, делила боль, разделяла слёзы. Ты всегда оказываешься рядом. Ты старалась отдать всё, что есть, ничего не жалея. Ради меня, для меня и во имя меня…Ты щедро отдавала свои силы ради моего счастья, свои слёзы ради моей улыбки, свои руки ради моего удовольствия. Жизнь, день и минуты – мне… И теперь спустя годы, отвечая на твой вопрос «зачем мне такие подарки?», здесь может быть лишь один ответ. Только благо даря тебе, я могу быть счастлива. Глядя в твои глаза, я по-прежнему встречаю теплоту, не смотря на все, нанесенные тебе, раны. (А, смогу ли я вот так как ты?) Разве любовь матери – это не чудо? (Только не говори мне, что я опять произношу глупости. Ты всегда говоришь так, смущаясь от моей похвалы. Не смущайся, ты её заслужила). В тебе – моя сила, в тебе - моя любовь, в тебе – моя мудрость, в тебе – моя милость, в тебе – моя кротость. Я тебя люблю! Спасибо тебе за всё, Мама! P.S. Прошу тебя, улыбайся мне, как бы далеко мы не были друг от друга, какие бы континенты и времена года не разделяли нас, я прошу тебя, улыбайся мне! ВАЛЕНТИНА ОСЕЕВА «НАВЕСТИЛА» Валя не пришла в класс. Подруги послали к ней Мусю. — Пойди и узнай, что с Валей: может, она больна, может, ей что-нибудь нужно? Муся застала подружку в постели. Валя лежала с завязанной щекой. — Ох, Валечка! — сказала Муся, присаживаясь на стул. — У тебя, наверно, флюс! Ах, какой флюс был у меня летом! Целый нарыв! И ты знаешь, бабушка как раз уехала, а мама была на работе… — Моя мама тоже на работе, — сказала Валя, держась за щеку. — А мне надо бы полосканье… — Ох, Валечка! Мне тоже давали полосканье! И мне стало лучше! Как пополощу, так и лучше! А еще мне помогала грелка горячая-горячая… Валя оживилась и закивала головой. — Да, да, грелка… Муся, у нас в кухне стоит чайник… — Это не он шумит? Нет, это, верно, дождик! — Муся вскочила и подбежала к окну. — Так и есть, дождик! Хорошо, что я в галошах пришла! А то можно простудиться! Она побежала в переднюю, долго стучала ногами, надевая галоши. Потом, просунув в дверь голову, крикнула: — Выздоравливай, Валечка! Я еще приду к тебе! Обязательно приду! Не беспокойся! Валя вздохнула, потрогала холодную грелку и стала ждать маму. — Ну что? Что она говорила? Что ей нужно? — спрашивали Мусю девочки. — Да у нее такой же флюс, как был у меня! — радостно сообщила Муся. И она ничего не говорила! А помогают ей только грелка и полосканье! БОРИС АЛМАЗОВ ЧТОБЫ ПОМНИТЬ ВСЮ ЖИЗНЬ! Один раз мы отвечали на вопросы: кем вы хотите стать и почему? Мы в «Родной речи» про всякие профессии читали. Серёгу вызвали, а он ни бэ, ни мэ, ни кукареку… Не успел придумать. Меня спросили — я говорю: — Хочу быть моряком, — чтобы от меня отстали. — Плавать в дальние страны и защищать морские рубежи нашей Родины. Мне пятёрку поставили. Вообще-то я хочу быть клоуном. Ну, который в цирке. И дома, когда никого нет, потихонечку перед зеркалом тренируюсь, но об этом нельзя в классе сказать — засмеют. Тоже, скажут, выбрал профессию! Вот я и сказал «моряком», да и все мальчишки — тоже. Некоторые, правда, сказали, что хотят быть лётчиками, как Чкалов. Но было видно, что они всё врут. Во-первых, что они, дураки, что ли?! Если все в лётчики пойдут или в моряки, то ни самолётов, ни пароходов не хватит. А во-вторых, кто это так, с бухты-барахты, скажет, про что он мечтает?! «Мечта, — как говорит наш сосед дядя Толя, — это личное дело каждого! И нечего в душу лезть!» Но Ирина-Мальвина встала, побледнела и говорит: — Моя самая заветная мечта — стать врачом и спасать жизнь людям! И было видно, что не врёт. Все даже притихли. Мы с Серёгой всегда домой пешком ходим. В тот день Серёга мне все уши про Ирину-Мальвичу прожужжал. Что с него возьмёшь — влюбился. Я, конечно, верю, что она собирается быть врачом, но только сомневаюсь, что у неё это получится. Потому что врач должен ничего не бояться — даже покойников, а её бабушка из школы встречает. Я так прямо и сказал. Он взбеленился, но ничего путного мне возразить не смог. А на следующий день подходит ко мне — прямо лица на нём нет. — Представляешь, — говорит, — у неё скоро день рождения. — Ну и что? — говорю. — Как что? Надо же что-то подарить! А что? — Подари, — говорю, — цветы или торт мороженый. — Нет, — отвечает, — цветы завянут, а торт съедят и забудут про подарок. Нужно такое подарить, чтобы всю жизнь помнили. — Подари цветы в горшке! Пусть всю жизнь растут. Посмотрит на цветок в горшке и сразу тебя вспомнит. — Да? — Серёга даже прищурился со злости. — Умный какой нашёлся. Гений в трусиках! А ты знаешь, сколько такой цветок может стоить? Я что, деньги рисую? — Сам ты, — говорю, — гений! Давай у Марь Санны в биологии попросим. Там цветов дополна! Она не откажет! Мы ей вон сколько лягушачьей икры насобирали! — Это хорошая мысль! — сказал Серёга. — Айда в биологию. В кабинете биологии шла генеральная уборка: большая куча поломанных чучел и мятых восковых яблок, битых цветочных горшков лежала прямо на полу. А над всем этим мусором, приготовленным на свалку, возвышался скелет. Серёга его как увидел, даже побледнел. — Марь Санна! — прошептал он. — Отдайте его мне! Я вас очень прошу, я вас просто умоляю! Одна моя знакомая хочет быть врачом… И ей надо привыкать! Это такое пособие! — Бери… — рассеянно сказала учительница биологии. — Только вы его в газету заверните, что ли… А то вас в трамвай не пустят. Какой трамвай! Серёга обернул скелет мешковиной и помчался к нашему дому. Скелет был старый. Все проволочки, которыми он был скреплён, проржавели, и кости развалились. Мы его долго собирали в тёмном парадном. — Как же ты его так, с бухты-барахты, подаришь, — взяло меня сомнение. — Она же ещё ничего про свой день рождения не говорила. Нас же ещё никто не приглашал! — Вот подарим — сразу пригласит! Вынуждена будет пригласить. Это меня устраивало. Я люблю ходить в гости. Но всё-таки что-то меня смущало. — А сейчас-то мы что скажем? — Ничего не скажем! — бормотал Серёга как в лихорадке. — Это — сюрприз! Не ожидаешь и вдруг — ба-бах! Повесим на шею ему поздравительную открытку и поставим к двери. Так мы и сделали… — Давай ставь к двери! Звони! Звони! — шипел Серёга. — И прячься! Быстро! Прячься! Загремел дверной крюк, лязгнул замок… И гробовая тишина повисла над площадкой. «Ы-ы-ых-х-х!» — сказало что-то в квартире и грузно упало. Скелет покачался, словно раздумывая, что бы такое предпринять, и тоже рухнул в коридор. И тогда раздался душераздирающий крик. Когда мы выскочили из укрытия, то увидели ужасную картину. В коридоре лежала Ирина бабушка. Рядом с ней, рассыпавшись на мелкие косточки, белел скелет, а череп медленно и величественно катился вдаль по тёмному коридору. В конце коридора стояла Ирина-Мальвина и кричала так, словно у неё в горле была сирена «скорой помощи». Что было дальше, страшно рассказывать. Но одного мы достигли: этот подарок Ира помнит всю жизнь. НИКОЛАЙ НОСОВ «БОБИК В ГОСТЯХ У БАРБОСА» Барбос увидел приятеля и обрадовался: — Эй, Бобик, куда бежишь? — Никуда, — говорит Бобик. — Так, бегу себе просто. А ты чего дома сидишь? Пойдём гулять. — Мне нельзя, — ответил Барбос, — дедушка велел дом стеречь. Ты лучше ко мне в гости иди. — А никто не прогонит? — Нет. Дедушка на работу ушёл. Никого дома нет. Лезь прямо в окно. Бобик залез в окно и с любопытством стал осматривать комнату. — Тебе хорошо! — сказал он Барбосу. — Ты в доме живёшь, а вот я живу в конуре. Теснота, понимаешь! И крыша протекает. Неважные условия! — Да, — ответил Барбос, — у нас квартира хорошая: две комнаты с кухней и ещё ванная. Ходи где хочешь. — А меня даже в коридор хозяева не пускают! — пожаловался Бобик. — Говорят — я дворовый пёс, поэтому должен жить в конуре. Один раз зашёл в комнату — что было! Закричали, заохали, даже палкой по спине стукнули. Он почесал лапой за ухом, потом увидел на стене часы с маятником и спрашивает: — А что это у вас за штука на стенке висит? Всё тик-так да тик-так, а внизу болтается. — Это часы, — ответил Барбос. — Разве ты часов никогда не видел? — Нет. А для чего они? Барбос и бобик смотрят на часы Барбос и сам не знал толком, для чего часы, но всё-таки принялся объяснять: — Ну, это такая штука, понимаешь… часы… они ходят… — Как — ходят? — удивился Бобик. — У них ведь ног нету! — Ну, понимаешь, это только так говорится, что ходят, а на самом деле они просто стучат, а потом начинают бить. — Ого! Так они ещё и дерутся? — испугался Бобик. — Да нет! Как они могут драться! — Так ведь сам сказал — бить! — Бить — это значит звонить: бом! Бом! — А, ну так бы и говорил! Бобик увидел на столе гребешок и спросил: — А что это у вас за пила? — Какая пила! Это гребешок. — А для чего он? — Эх ты! — сказал Барбос. — Сразу видно, что весь век в конуре прожил. Не знаешь, для чего гребешок? Причёсываться. — Как это — причёсываться? Барбос взял гребешок и стал причёсывать у себя на голове шерсть: — Вот смотри, как надо причёсываться. Подойди к зеркалу и причешись. Бобик причесывается перед зеркалом Бобик взял гребешок, подошёл к зеркалу и увидел в нём своё отражение. — Послушай, — закричал он, показывая на зеркало, — там собака какая-то! — Да это ведь ты сам в зеркале! — засмеялся Барбос. — Как — я?.. Я ведь здесь, а там другая собака. Барбос тоже подошёл к зеркалу. Бобик увидел его отражение и закричал: — Ну вот, теперь их уже двое! — Да нет! — сказал Барбос. — Это не их двое, а нас двое. Они там, в зеркале, неживые. — Как — неживые? — закричал Бобик. — Они же ведь двигаются! — Вот чудак! — ответил Барбос. — Это мы двигаемся. Видишь, там одна собака на меня похожа! — Верно, похожа! — обрадовался Бобик. — Точь-в-точь как ты! — А другая собака похожа на тебя. — Что ты! — ответил Бобик. — Там какая-то противная собака, и лапы у неё кривые. — Такие же лапы, как у тебя. — Нет, это ты меня обманываешь! Посадил туда каких-то двух собак и думаешь, я тебе поверю, — сказал Бобик. Он принялся причёсываться перед зеркалом, потом вдруг как засмеётся: — Глянь-ка, а этот чудак в зеркале тоже причёсывается! Вот умора! Барбос только фыркнул и отошёл в сторону. Бобик причесался, положил гребешок на место и говорит: — Чудно тут у вас! Часы какие-то, зеркала с собаками, разные финтифлюшки и гребешки. — У нас ещё телевизор есть! — похвастался Барбос и показал телевизор. Барбос показывает телевизор — Для чего это? — спросил Бобик. — А это такая штука — она всё делает: поёт, играет, даже картины показывает. — Вот этот ящик? — Да. — А ну, пусть заиграет! Барбос включил телевизор. Послышалась музыка. Собаки обрадовались, и давай прыгать по комнате. ВИКТОР ДРАГУНСКИЙ «НИЧЕГО ИЗМЕНИТЬ НЕЛЬЗЯ» Я давно уже заметил, что взрослые задают маленьким очень глупые вопросы. Они как будто сговорились. Получается так, словно они все выучили одинаковые вопросы и задают их всем ребятам подряд. Я так к этому делу привык, что наперед знаю, как все произойдет, если я познакомлюсь с каким-нибудь взрослым. Это будет так. Вот раздастся звонок, мама откроет дверь, кто-то будет долго гудеть что-то непонятное, потом в комнату войдет новый взрослый. Он будет потирать руки. Потом уши, потом очки. Когда он их наденет, то увидит меня, и хотя он давным-давно знает, что я живу на этом свете, и прекрасно знает, как меня зовут, он все-таки схватит меня за плечи, сожмет их довольно-таки больно, притянет меня к себе и скажет: «Ну, Денис, как тебя зовут?» Конечно, если бы я был невежливый человек, я бы ему сказал: «Сами знаете! Ведь вы только сейчас назвали меня по имени, зачем же вы несете несуразицу?» Но я вежливый. Поэтому я притворюсь, что не расслышал ничего такого, я просто криво улыбнусь и, отведя в сторону глаза, отвечу: «Денисом». Он с ходу спросит дальше: «А сколько тебе лет?» Как будто не видит, что мне не тридцать и даже не сорок! Ведь видит же, какого я роста, и, значит, должен понять, что мне самое большее семь, ну восемь от силы, — зачем же тогда спрашивать? Но у него свои, взрослые взгляды и привычки, и он продолжает приставать: «А? Сколько же тебе лет? А?» Я ему скажу: «Семь с половиной». Тут он расширит глаза и схватится за голову, как будто я сообщил, что мне вчера стукнуло сто шестьдесят один. Он прямо застонет, словно у него три зуба болят: «Ой-ой-ой! Семь с половиной! Ой-ой-ой!» Но чтобы я не заплакал от жалости к нему и понял, что это шутка, он перестанет стонать. Он двумя пальцами довольно-таки больно ткнет меня в живот и бодро воскликнет: «Скоро в армию! А?» А потом вернется к началу игры и скажет маме с папой, покачивая головой: «Что делается, что делается! Семь с половиной! Уже! — И, обернувшись ко мне, добавит: — А я тебя вот такусеньким знал!» И он отмерит в воздухе сантиметров двадцать. Это в то время, когда я точно знаю, что во мне был пятьдесят один сантиметр в длину. У мамы даже такой документ есть. Официальный. Ну, на этого взрослого я не обижаюсь. Все они такие. Вот и сейчас я твердо знаю, что ему положено задуматься. И он задумается. Железно. Он повесит голову на грудь, словно заснул. А тут я начну потихоньку вырываться из его рук. Но не тут-то было. Просто взрослый вспомнит, какие там у него еще вопросы завалялись в кармане, он их вспомнит и наконец, радостно улыбаясь, спросит: «Ах да! А кем ты будешь? А? Кем ты хочешь быть?» Я-то, честно говоря, хочу заняться спелеологией, но я понимаю, что новому взрослому это будет скучно, непонятно, это ему будет непривычно, и, чтобы не сбивать его с толку, я ему отвечу: «Я хочу быть мороженщиком. У него всегда мороженого сколько хочешь». Лицо нового взрослого сразу посветлеет. Все в порядке, все идет так, как ему хотелось, без отклонений от нормы. Поэтому он хлопнет меня по спине (довольно-таки больно) и снисходительно скажет: «Правильно! Так держать! Молодец!» И тут я по своей наивности думаю, что это уже все, конец, и начну немного посмелее отодвигаться от него, потому что мне некогда, у меня еще уроки не приготовлены и вообще тысяча дел, но он заметит эту мою попытку освободиться и подавит ее в корне, и, когда я устану и перестану трепыхаться, он задаст мне главный вопрос. «А скажи-ка, друг ты мой… — скажет он, и коварство, как змея, проползет в его голосе, — скажи-ка, кого ты больше любишь? Папу пли маму?» Бестактный вопрос. Тем более что задан он в присутствии обоих родителей. Придется ловчить. «Михаила Таля», — скажу я. Он захохочет. Его почему-то веселят такие кретинские ответы. Он повторит раз сто: «Михаила Таля! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Каково, а? Ну? Что вы скажете на это, счастливые родители?» И будет смеяться еще полчаса, и папа и мама будут смеяться тоже. И мне будет стыдно за них и за себя. И я дам себе клятву, что потом, когда кончится этот ужас, я как-нибудь незаметно для папы поцелую маму, незаметно для мамы поцелую папу. Потому что я люблю их одинаково обоих, о-ди-на-ко-во!! Клянусь своей белой мышкой! Ведь это так просто. Несколько раз я пробовал честно и точно ответить на этот вопрос, и всегда я видел, что взрослые недовольны ответом, у них наступало какое-то разочарование, что ли. У всех у них в глазах как будто бывает написана одна и та же мысль, приблизительно такая: «У-у-у… Какой банальный ответ! Он любит папу и маму одинаково! Какой скучный мальчик!» Потому я и совру им про Михаила Таля, пусть посмеются, а я пока попробую снова вырваться из стальных объятий моего нового знакомого! И он наконец-то отпустит меня! Я свободен и могу приниматься за дела. Ох, и трудненько достаются мне эти новые знакомства! Но что поделать? Все дети проходят через это! Не я первый, не я последний… Тут ничего изменить нельзя. ЕЛЕНА ДОЛГОПЯТ «ЧАСЫ» Мать смотрела кино, Сашка сидел в кухне, часы стучали сверху. Сашка забрался на стул, дотянулся. Снимая часы, он задел вазу, она грохнулась о пол, и Сашка замер на стуле. Но мать не слышала, потому что в это время по телевизору взорвалась прямо в воздухе рухнувшая с моста машина. Сашка, постояв над осколками, сошел со стула. Собрал в ведро осколки. Сел за стол, взял часы, перевернул и увидел на обратной стороне ключ завода времени и ключ поворота стрелок, которые тут же опробовал; был и третий, неясного назначения ключ, который Сашка сначала хотел повернуть по часовой стрелке, но ключ повернулся только против. С часами ничего не произошло, но из воздуха, уплотнившегося перед Сашкой, образовался вдруг человек. Вид он имел обыкновенный. Одет человек был в старенькие затрапезные джинсы, стоптанные сандалии на босу ногу, в клетчатую, порядочно выцветшую рубашку. Сашка не закричал, не замахал руками, он молча таращился на возникшего. Человек выдвинул табурет из-под стола и сел наискось от Сашки. - Чего желаете? - сказал он самым обыкновенным, скучным, как у продавца, голосом. - В смысле? - прошептал Сашка. - Вы меня вызывали, кажется. - Как это? - Ваши часы? - Ну. - Ключик вот этот поворачивали? - Ну. - Заказывайте. - Чего? - Если не надо ничего, то до свидания, - он приподнялся. - Стойте, - остановил его Сашка. - Давайте... мороженое, что ли. И хлеб черный буханку, и сахару кило. - Нет, уважаемый, - сказал человек, - этого я ничего не могу. - А чего ж тогда? - Я могу поправить ваше прошлое. Если вам что-то в вашем прошлом не нравится, могу устранить. - Да? А вот я вазу разбил недавно, можно это устранить? Человек закрыл глаза и стал шевелить губами, будто стихотворение припоминал. Сашка вдруг протянул руку, и рука легко прошла сквозь прозрачного человека, тут же, впрочем, исчезнувшего. Сашка вскочил. Он был один в кухне. Слышался мужской голос из телевизора. Ваза стояла себе на верху шкафчика. Сашка бросился к ведру. Ни одного осколка. Сашка схватил часы, сел. И - повернул против часовой стрелки ключик. Лишь только он повернул ключик, вошла мать. - Реклама. Она подошла к холодному чайнику на плите. Налила воды в стакан. За ее спиной из уплотнившегося воздуха образовался лысоватый человек в стоптанных сандалиях на босу ногу. - Чего изволите? - сказал человек. И мать обернулась. Увидев внезапно постороннего человека, она убрала стакан за спину, на тумбу у плиты, и вытерла ладонью мокрые губы. Человек встал и сказал: - Здравствуйте. - Здравствуйте, - изумленно сказала мать. - Это ко мне, - сказал Сашка. - Мы тут это... беседуем. - Я вас не заметила, когда вошла. - Меня часто не замечают, - печально сказал человек. - Он... из соседнего подъезда. - Очень приятно, - сказала мать, не сводя глаз с человека. - Очень-очень приятно, - сказал человек. - Ну, не буду вам мешать, - мать пристально взглянула на сына. - Когда освободишься, подойди ко мне. - Хорошо. И еще раз взглянув на них, мать вышла. Она уменьшила звук телевизора, так что стало почти совсем тихо. - Ну-с, - человек сел за стол. - Вот что, - зашептал Сашка. - В прошлом году я сломал ногу и поэтому не пошел на лыжах с ребятами. Они все ходили: и Петька, и Сережка, и Танька. Из-за того, что меня не было, Танька подружилась с Петькой, а раньше она дружила со мной. Мне наплевать, конечно, но можно сделать так, чтобы я не ломал ноги и пошел тогда с ними на лыжах? Человек прикрыл глаза и зашевелил губами. Затем он открыл глаза и сказал: - Если вычесть из прошлого ваш перелом, то очень многое изменится в настоящем. Во всяком случае, Таньки в нем не будет вовсе. - Как это? - Вы будете жить в другом доме, учиться в другой школе, ваша мать выйдет замуж. - Как это? - "Как это, как это..." Да вот так это. Вы пойдете на лыжах, ваша мать пойдет к подруге, у нее познакомится с человеком, вскоре выйдет за него замуж, и вы переедете к нему жить... Квартирка у него, - человек оглядел их, в общем-то, бедную кухню. - Получше вашей будет. Он вас машину выучит водить. - У него машина? А какая? - Увидите, если захотите. ГРИГОРИЙ ЕФРЕМОВ «ИСПОРЧЕННЫЙ ТЕЛЕФОН» — «Как ныне сбирается вещий Олег...» — прочитал Пятёркин, однако куда сбирается Олег, узнать не успел: зазвонил телефон. — Слушай, Пятёркин, — раздался в трубке бравый голос Четвёркина, — а разве по литературе не задано? — Как не задано? — удивился Пятёркин. — Задано. «Песнь о вещем Олеге». Читать до конца, три первых строфы наизусть. От слов «Как ныне» до «ты коня». Записал? — Записал. Привет! — распрощался Четвёркин и раскрыл учебник. Но тут зазвонил телефон. — Представляешь! — закричал из трубки голос Тройкина. — Смотрю дневник — ни по одному предмету не задано. А мне что-то такое помнится — вроде по литературе не то басню, не то что-то такое задавали. Не знаешь, а? — Какая басня, когда песня! — солидно пояснил Четвёркин. — «Песня про вещи Олега». От слов «Как ныне» до «тыконя» — наизусть. — Ну и назадавали! — возмутился Тройкин и хотел было уже раскрыть учебник, да зазвонил телефон. — Расписание на завтра не знаешь? — сладко позёвывая, поинтересовался Двойкин. Тройкин продиктовал ему расписание и даже объяснил, что задано. — А я уже решил — выходной завтра, а потом смотрю — четверг, — сообщил Двойкин и отключился. На следующий день первым вызвали Двойкина. — Расскажи-ка нам, что задано на сегодня, — попросила учительница. — Я знаю, я учил! — заявил Двойкин. — Значит, так... Только я не всё наизусть учил! Я только «Пень» наизусть. А «Вещи» и «Телегу» — читать. Правильно? — Телегу? — удивилась учительница. — «Телегу», — подтвердил Двойкин, — а «Пень» — наизусть. — Ну-ну, рассказывай «Пень», — согласилась учительница. Двойкин вытянул вперёд руку и продекламировал: — Как Нине тыконя... тыконя как Нине... — Ну что же ты остановился? — спросила учительница. — Дальше-то что? Дальше Двойкин не знал, но не растерялся. — Я учил, — сказал он. — Мне Тройкин по телефону... Тыконя, как его... — Садись, Двойкин, — вздохнула учительница. — А продолжит Тройкин, он смеётся громче всех. — Конечно! — вылезая из-под парты, принялся объяснять Тройкин. — Он же всё перепутал. Про телегу что-то такое. Какая телега? Не телега, а Олега. Имя такое — Олег. Как у нашего Шестёркина. — Что дальше? — прервала рассуждения Тройкина учительница. — Как что? Басня такая — «Песнь и вещи Олега» называется. Мне Четвёркин по телефону... — Спасибо, Тройкин, хватит, — поблагодарила учительница. — Четвёркин! На Четвёркина от смеха напала икота. — Не пень... ик... а песнь, — сказал он. — Ик... песнь про вещи... ик... Олега. — Как-как? — переспросила учительница. — Олега... ик... про вещи, песня, — нерешительно повторил Четвёркин. — Песня? — Песня. — Тогда пой! — потребовала учительница. Четвёркин окинул взором класс, подмигнул Шестёркину, глубоко вздохнул и запел: — Как ныне сбирается вещи Олег... ик... возить продавать по базарам... — Спасибо, — перебила учительница. — Садись, пятёрка! — Мне? — удивился Четвёркин. — Почему тебе? Вам всем. На троих. Икоту Четвёркина как рукой сняло. — Между прочим, — возразил он, — пять на троих не делится. — А ты как делил? — спросила учительница. — Ну как? В уме. — В уме не делится, — согласилась учительница. — А в журнале очень даже хорошо делится. И даже без остатка. — В журнале? — А ты думал — в телеге? — Ничего я не думал... — То-то и оно, что не думал. Забирай- ка свою вещь, — учительница протянула Четвёркину дневник, — и пойди посчитай, сколько будет пять разделить на три. Ответ сверишь по дневнику. — А если не сойдётся? — поинтересовался Четвёркин. — Не сойдётся — проверишь по телефону. — Точно! — обрадовался Четвёркин. — Телефон! И как это я забыл?! Да мне Пятёркин по телефону!.. Но тут он вдруг осёкся, будто змея его укусила, и, глядя под ноги, осторожно побрёл к своему месту — рядом с Олегом Шестёркиным. ТУВЕ ЯНССОН ВОЛШЕБНАЯ ЗИМА Однажды вечером Муми-тролль возвращался из купальни и вдруг замер посреди дороги и навострил уши. Стояла обычная, теплая ночь, полная трепета и шорохов. Деревья давно стряхнули с себя снег, и Муми-тролль слышал, как колышутся в темноте их ветви. Издалека, с юга, налетел сильный порыв ветра. Муми-тролль почуял, как ветер с шумом промчался мимо него по лесу к противоположному склону горы. Каскад водных капель обрушился с деревьев вниз в темнеющий снег, и Муми-тролль, подняв нос, принюхался. Может, это был запах земли. Муми-тролль пошел дальше, уже зная, что Туу-тикки права: в самом деле наступает весна. Впервые за долгое время Муми-тролль внимательно посмотрел на своих спящих папу и маму. Он подержал лампу и над фрекен Снорк, задумчиво разглядывая ее челку, которая блестела при свете лампы. Фрекен Снорк действительно была очень мила. Как только она проснется, она тут же кинется к шкафу и вытащит свою зеленую весеннюю шляпу. Так она делала всегда. Муми-тролль поставил лампу на выступ изразцовой печи и оглядел гостиную. Комната, по правде говоря, выглядела ужасно. Много вещей было раздарено, взято на время или попросту украдено каким-нибудь легкомысленным гостем. А те вещи, что еще остались, находились в невообразимом беспорядке. Кухня была завалена немытой посудой. Огонь в печи парового отопления угасал, потому что кончились дрова. Погреб с вареньем опустел. Оконное стекло было разбито. Муми-тролль погрузился в раздумье. С крыши дома начал медленно сползать мокрый снег. И когда он падал, раздавался грохот. В верхней части окошка, выходившего на юг, внезапно показался клочок пасмурного ночного неба. Подойдя к парадной двери, Муми-тролль потрогал ее. Ему показалось, что она чуть-чуть подалась. Тогда, упершись лапами в пол, он стал толкать ее изо всех сил. Медленно, медленно, отодвигая огромные снежные сугробы, входная дверь отворялась. Муми-тролль не сдавался – и вот дверь распахнулась навстречу ночи. Ветер ворвался прямо в гостиную. Он смел пыль с люстры, окутанной тюлем, взметнул золу в печи. Потом чуть приподнял глянцевые картинки, крепко приклеенные к стенам. Одна из них отклеилась и вылетела за дверь. В комнате стоял запах ночи, хвойного леса, и Муми-тролль подумал: «Вот хорошо! Надо время от времени проветривать своих родственников». Выйдя на крыльцо, он стал вглядываться во влажную мглу. – Теперь у меня есть все, – сказал Муми-тролль самому себе. – Весь год в моем распоряжении. И зима тоже. Я первый в мире муми-тролль, который прожил, не погрузившись в зимнюю спячку, целый год. ВИКТОР ДРАГУНСКИЙ «ТИХА УКРАИНСКАЯ НОЧЬ» Наша преподавательница литературы Раиса Ивановна заболела. И вместо нее к нам пришла Елизавета Николаевна. Вообще-то Елизавета Николаевна занимается с нами географией и естествознанием, но сегодня был исключительный случай, и наш директор упросил ее заменить захворавшую Раису Ивановну. Вот Елизавета Николаевна пришла. Мы поздоровались с нею, и она уселась за учительский столик, заглянула в журнал и произнесла: — Кораблев! Мишка тотчас прошептал: — Прямое попадание! Я встал. Елизавета Николаевна сказала: — Иди к доске! Мишка снова прошептал: — Прощай, дорогой товарищ! И сделал «надгробное» лицо. А я пошел к доске. Елизавета Николаевна сказала: — Дениска, стой ровнее! И расскажи-ка мне, что вы сейчас проходите по литературе. — Мы «Полтаву» проходим, Елизавета Николаевна, — сказал я. — Назови автора, — сказала она; видно было, что она тревожится, знаю ли я. — Пушкин, Пушкин, — сказал я успокоительно. — Так, — сказала она, — великий Пушкин, Александр Сергеевич, автор замечательной поэмы «Полтава». Верно. Ну, скажи-ка, а ты какой-нибудь отрывок из этой поэмы выучил? — Конечно, — сказал я, — Какой же ты выучил? — спросила Елизавета Николаевна. — «Тиха украинская ночь…» — Прекрасно, — сказала Елизавета Николаевна и прямо расцвела от удовольствия. — «Тиха украинская ночь…» — это как раз одно из моих любимых мест! Читай, Кораблев. Одно из ее любимых мест! Вот это здорово! Да ведь это и мое любимое место! Я его, еще когда маленький был, выучил. — Читай, Денис, что же ты! — повысила голос Елизавета Николаевна. И я встал поудобней и начал читать. И опять сквозь меня прошли эти странные чувства. Я старался только, чтобы голос у меня не дрожал. …Тиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут. Своей дремоты превозмочь Не хочет воздух. Чуть трепещут Сребристых тополей листы. Луна спокойно с высоты Над Белой церковью сияет… — Стоп, стоп, довольно! — перебила меня Елизавета Николаевна. — Да, велик Пушкин, огромен! Ну-ка, Кораблев, теперь скажи-ка мне, что ты понял из этих стихов? Эх, зачем она меня перебила! Ведь стихи были еще здесь, во мне, а она остановила меня на полном ходу. Я еще не опомнился! Поэтому я притворился, что не понял вопроса, и сказал: — Что? Кто? Я? — Да, ты. Ну-ка, что ты понял? — Все, — сказал я. — Я понял все. Луна. Церковь. Тополя. Все спят. — Ну… — недовольно протянула Елизавета Николаевна, — это ты немножко поверхностно понял… Надо глубже понимать. Не маленький. Ведь это Пушкин… — А как, — спросил я, — как надо Пушкина понимать? — И я сделал недотепанное лицо. — Ну давай по фразам, — с досадой сказала она. — Раз уж ты такой. «Тиха украинская ночь…» Как ты это понял? — Я понял, что тихая ночь. — Нет, — сказала Елизавета Николаевна. — Пойми же ты, что в словах «Тиха украинская ночь» удивительно тонко подмечено, что Украина находится в стороне от центра перемещения континентальных масс воздуха. Вот что тебе нужно понимать и знать, Кораблев! Договорились? Читай дальше! — «Прозрачно небо», — сказал я, — небо, значит, прозрачное. Ясное. Прозрачное небо. Так и написано: «Небо прозрачно». — Эх, Кораблев, Кораблев, — грустно и как-то безнадежно сказала Елизавета Николаевна. — Ну что ты, как попка, затвердил: «Прозрачно небо, прозрачно небо». Заладил. А ведь в этих двух словах скрыто огромное содержание. В этих двух, как бы ничего не значащих словах Пушкин рассказал нам, что количество выпадающих осадков в этом районе весьма незначительно, благодаря чему мы и можем наблюдать безоблачное небо. Теперь ты понимаешь, какова сила пушкинского таланта? Давай дальше. Но мне уже почему-то не хотелось читать. |