Русские классики о Сибири. Всего три с небольшим века отделяют современность от геополитического, а затем и литературного открытия Сибири
 Скачать 50.99 Kb.
|
|
Всего три с небольшим века отделяют современность от геополитического, а затем и литературного открытия Сибири. Общепризнанным первым литературным памятником, запечатлевшим на своих страницах образ Сибири, является сочинение главы старообрядчества протопопа Аввакума (1621-1682), созданное в период 1672-1673 гг. в пустозерской тюрьме - «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Сибирь в его произведении хронотопична и предстает в нескольких хронотопных плоскостях. Во-первых, как место ссылки, гиблое место (социально-географическое пространство). Во-вторых, инициальное пространство, и, в-третьих, крестный путь, божий промысел. С. А. Ташлыков называет такое пространство метафорически - «местом апостольского служения» [Ташлыков, 2004, с. 44], устроенным по принципу контраста (ад - рай). В житиях появляются сибирские топонимы (Лена, Енисейской, Дауры), указания на дальность расстояний («три тысящи верст», «двадцеть тысящ»). Гиперболизм в изображении хронотопа гор символичен в традиции мифопоэтики границы, «камня», разделяющего территории. «Мифологизированная география требует четкого отделения мира обыденного от ирреального. Появляющийся в таком случае гиперболизм отдельных мотивов и оценок обязателен» [Анисимов, 2005]. В житиях возникает хронотоп Сибири - «тово-света», рая: «А все то у Христа тово-света наделано для человеков, чтоб, успокояся, хвалу богу воздавал» [Житие протопопа Аввакума]. Мытарства Аввакума с семьей связаны, как отмечает В. И. Тюпа, с семантическим наполнением хронотопа Сибири инициальными функциями. Для протопопа - это «христологическая инициация» [Тюпа, 2002, с. 29]. Уже в этом сочинении возникает хронотопический женский образ - протопопицы, терпеливо переносящей лишения и разделяющей все невзгоды с мужем в Сибири, не оставляющей его в беде, что в дальнейшем найдет свое продолжение в произведениях о женах декабристов. В житиях нашла отражение антитеза «Сибирь - Россия (Русь)». Представление Сибири как другой земли, не России, было очень сильно в литературе с момента возникновения первых произведений о Зауралье, особенно актуализировалось в хронотопе Сибири как места ссылки. «Отношение к сибирским окраинам даже среди самих сибиряков было полярным: от представления, что “Сибирь - та же Русь” до абсолютизации “самобытности” Сибири и формировании здесь особой “русско-сибирской народности”» [Шахеров, 2004, с. 19]. Противопоставление «Сибири - России» нашло свое отражение в пьесе Екатерины II «Шаман сибирский». Хронотопичен в ней главный герой - шаман Лай (от «лаять»), который вместе с Устиньей обманывают и себя и других. «В “Шамане сибирском” пространство Сибири контрастирует со столицей. Эти пространства разделяет абсолютная граница, которую невозможно нарушить без существенного ущерба. Архаическому пространству Сибири нет места в пространстве просвещенной метрополии. Допускается, что в Сибири шаман наделен силой врачевания, но не в столице [Франк, 2004, с. 237]. Продолжает осмысление Сибири как особого пространства, противопоставленного России А. Н. Радищев. В «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790) возникает аллюзия на Сибирь как место ссылки («Любани»). «На дурного приказчика хотя можно пожаловаться, а на наемника кому?» [Радищев, 1974, с. 29]. По указу Екатерины II 1769 г. крестьяне под угрозой ссылки не могли жаловаться на притеснения помещиков. Однако сама Сибирь как неведомое экзотическое пространство всегда привлекала мыслителя. В письме из Илимска А. Р. Воронцову (июнь 1794) находившийся в ссылке писатель указывал: «С малолетства во мне жила страсть к дальним путешествиям; мне давно хотелось повидать Сибирь» [Радищев, 1952, с. 462]. Еще один хронотопический образ - Ермака, появляется в поэтических строках А. Н. Радищева (незаконченной поэме «Ангел тьмы», поэме «Бова»). С ним связано освоение Сибири в XVI в., расширение российского пространства. Другое представление хронотопа Сибири - как «богатого, просторного края» - получило развитие в одической поэзии. Выдающийся ученый-энциклопедист, поэт М. В. Ломоносов в «Оде на день восшествия на всероссийский престол ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны 1747 года» (конец 1747) географический хронотоп Сибири наполняется гиперболизированными метафорами пространства, рисующими необъятный, богатый край («сокровища», «злата жила», «густостью животным тесны», «в роскоши прохладных теней», «Лена чистой быстриной, как Нил, народы напояет,/И бреги наконец теряет,/Сравнившись морю шириной») [Русская литература XVIII века, 1968, с. 94]. Параллельно Сибирь рисуется как «царство холода». Пространство Сибири простирается далеко на восток («Где солнца всход и где Амур/В зеленых берегах крутится», большей частью не освоенное. Хронотоп Сибири XVIII века как «богатого, вольного края», возникавший в ментальном представлении россиян, нашел отражение в пьесе Д. И. Фонвизина «Недоросль» (1781). Стародум в Сибири наживает честным трудом достаточно средств, чтобы составить богатое наследство своей племяннице: «…решил я удалиться на несколько лет в ту землю, где достают деньги, не променивая их на совесть, без подлой выслуги, не грабя отечества; где требуют денег от самой земли, которая поправосуднее людей, лицеприятия не знает, а платит одни труды верно и щедро» [Фонвизин, 1987, с. 30]. Здесь появляется нравственно-оценочный компонент хронотопа, по своей сути утопичный - своебразная страна Беловодье. Богатый край, которым одически восхищались художники слова в XVIII в., оказался в действительности, в противовес утопическим образам, привлекательным и для нечистоплотных людей. В. Г. Распутин в книге «Сибирь, Сибирь…» указывает истоки формирования сибирского хронотопа – как «мертвой, бедной страны»: «Волны, которыми двигала нажива, накатывали и откатывали – за пушниной, мамонтовой костью, за золотом и другими драгоценными металлами – и, выбив, выбрав богатства, опустошив сибирские леса и по тогдашним возможностям сибирские недра, искатели скорого счастья уходили восвояси и распускали мрачные слухи о том, что Сибирь – страна мертвая и бедная, непригодная ни для удачи, ни для сытого житья» [Распутин, 2006, с. 24]. Использование самодержавием территории Сибири как «штрафной» колонии исправления уголовных и политических преступников, а также для заселения окраины Российской империи с целью предотвращения обретения далеким краем автономности, сделало главенствующим в восприятии Сибири негативный ассоциативный комплекс. Сибирь вошла в «литературные сюжеты и устную мифологию русской культуры как место ссылки» [Лотман, 1975]. Одним из первых классических писателей XIX в., изобразивших ментальный хронотоп Сибири как места ссылки, стал А. С. Грибоедов. В комедии «Горе от ума» (1823) Репетилов при разговоре с Чацким рисует образ бывшего ссыльного из когорты авантюристов: Ночной разбойник, дуэлист, В Камчатку сослан был, вернулся алеутом, И крепко на руку нечист... Пребывание в ссылке (на Камчатке) для людей, занимающих определенное социальное положение, носит недолговременный характер, и отнюдь не служит исправлению, напротив, черты чужого пространства, ада, становятся печатью демонической сущности героя произведения - «каким-то демоном внушаем» [Грибоедов, 1957, с. 109]. В произведениях Н. В. Гоголя сибирское пространство как ментальный мир варьируется так же в семантической плоскости угроз. В «Невском проспекте» (1833-1834) читаем: «Сибирь и плети он почитал самым малым наказанием для Шиллера» [Гоголь, 1984, с. 324]. В «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (1835) Довгочхун просит судью своего противника «в кандалы заковать и в тюрьму, или государственный острог, препроводить <...> и в Сибирь на каторгу по надобности заточить» [Гоголь]. Хронотоп Сибири возникает в момент аффективного состояния героев. Сибирь определена как место значительно более страшное, чем тюрьма, - каторга, которая лишает чинов и дворянства, место заточения. В «Ревизоре» (1836) Н. В. Гоголь как бы играет с семантическим полем образа Сибири. Звучащая в устах мошенников и плутов угроза Сибирью становится пустым славословием. Хронотоп Сибири - далекой страны снимает эмоциональное напряжение угрозы наказания - «что Сибирь? далеко Сибирь» [Гоголь, 2006, с. 466]. В «Мертвых душах» (1 т. – 1842, 2 т. - уничтожен Гоголем, частично опубликован в 1855) Сибирь только в замысле писателя должна была проявиться в связи с отправкой туда Чичикова. Н. В. Гоголь активно исследовал географическое пространство России. Особенно много читал и собирал материал о Сибири. Однако в незначительной части сохранившейся рукописи второго тома «Мертвых душ» Сибирь рисуется только как средство устрашения. Подтверждением незначительности угроз Сибирью служит записка юрисконсульта: «Спешу вас уведомить, что по делу будет возня, но помните, что тревожиться никак не следует. Главное дело - спокойствие. Обделаем все» [Гоголь, 1984, с. 462]. Так хронотоп Сибири наполняется семантикой пустого запугивания провинившихся, во временном плане отсылаемом в предполагаемое будущее. И все же над имперским пространством России нависло пугающее слово «Сибирь», приравненное художественной логикой к символам «плети и кнута». А история оправдала ненапрасность угроз, прозвучавших на страницах наших классиков, чему свидетельством стали результаты подавления декабристского восстания. Сибирская тематика привлекала внимание декабристов-романтиков. Эстетика двоемирия находила отражение в поэтизации сибирского края. Одним из первых декабристов, изобразивших Сибирь как ментальный хронотоп, был К. Ф. Рылеев. В художественном мире К. Ф. Рылеева Сибирь связана с именем ее первооткрывателя, фольклоризированного образа богатыря - Ермака. Примечательно, что в предисловии к думе «Смерть Ермака» (1821) автор предлагает пояснения историко-географического свойства, что позволяет представить хронотопический образ Сибири XVI века: «Под словом Сибирь разумеется ныне неизмеримое пространство от хребта Уральского до берегов Восточного океана. Некогда Сибирским царством называлось небольшое татарское владение, коего столица, Искер, находилась на реке Иртыше, впадающей в Обь» [Рылеев, 1975]. Взаимосвязь пространства, времени и героя образуют неразрывное хронотопическое поле сибирского пространства, величественного в проявлении своей мощи. Анафорический повтор «ревущей бури», многочисленное метафорическое представление Иртыша «кипящим» усиливает восприятие Сибири как дикого, адского края. В думе «Наталия Долгорукова» (1823) поэт возвращается к сибирской традиции древнерусской литературы в женском образном комплексе. К. Ф. Рылеев создает образ княгини, мужественно разделившей со своим супругом все тяготы ссылки, предвосхитившей некрасовских княгинь Трубецкую и Волконскую. Пространство холода, снежных скал – «пустынная», «угрюмая и глухая страна» - такой предстает в речевой характеристике княгини Сибирь. С темой ссылки так же связана поэма «Войнаровский» (1824). Романтическая история любви опального героя и казачки резко контрастирует с пейзажем северной природы. Поэт рисует Сибирь как суровый и дикий край «страны метелей и снегов»: Всегда сурова и дика Сих стран угрюмая природа; Ревет сердитая река, Бушует часто непогода, И часто мрачны облака... Следуя эстетике романтизма, поэт изображает Сибирь как иной мир, не лишенный очарования. Тишина и мрак лесного пространства насыщены украшенными эпитетами деталями: «мороз трескучий», «лес дремучий», «кедры в инее седом», метафорической образностью. В поэме, помимо общих указаний на климатическую «безотрадность» и «хлад» ссыльной страны, представлены многочисленные этнографические детали, которые были почерпнуты К. Ф. Рылеевым из литературных источников о Сибири, свидетельств людей, знакомых с этим краем (бароном В. И. Штейнгелем). Образ Якутска - хронотоп провинциального городка, где время останавливается в однообразии бытийного существования и «лишь раз иль дважды в круглый год» резко меняется ход событий - «на миг в то время оживится / Якутск унылый и глухой». Сибирь у К. Ф. Рылеева географически конкретна: вычленяются локальные пространства (Лена, Байкал, Кангалинский камень). Во временных параметрах Сибирь прочно ассоциирована с зимой, являющейся между тем и общерусской эмблемой. Изображенный в поэтических строках К. Ф. Рылеева хронотоп Сибири как «безотрадной, холодной страны», подземелья, «обширной узников тюрьмы», в сочетании с романтической «природы дикой красотой», получил свое образное воплощение в лирических строках поэтов-декабристов. Ссылка на каторгу и поселение передовой части русского дворянства вызвала горячий отклик у литераторов. Так в послании декабристам А. С. Пушкина «В Сибирь» (1827) возникает хронотоп Сибири - «мрачного подземелья», «рудника». Нарративный комплекс гибельного пространства («глубина сибирских руд», «мрачное подземелье», «мрачные затворы», «каторжные норы», «темницы») связан с бытовавшим представлением о сибирском крае. Н. М. Ядринцев отмечал основные черты ментальности Сибири, отразившиеся в сознании отправлявшихся на каторгу: «Русские крепостные крестьяне думали, что люди в этой стране ходят под землею и работают в ледяном руднике, среди вечного мрака. Другие представляют ее всегда сплошною снежною пустынею, где местами только живут дикари и где царствует вечная полярная ночь. Некоторые уверены, что в этой стране нет солнца, иные воображают, что это один ссыльный город или рудник» [Литературное наследство, 1979, с. 68]. Амбивалентный образ рудника представлен в стихотворении А. С. Пушкина «В Сибирь» в близкой к народной этимологии ипостаси - вечного ледяного холода и мрака. В. И. Тюпа предлагает мифопоэтическое определение Сибири в стихотворении А. С. Пушкина как инициального пространства, пребывание в котором способствует духовному и физическому освобождению ссыльных: «Эксплицированная в поэме модель чаемого Пушкиным возвращения декабристов в новом статусе национальных героев есть не что иное, как завершающая фаза ритуала инициации» [Тюпа, 2002, с. 31]. Изображение хронотопа Сибири как инициального пространства («лиминального хронотопа», по В. И. Тюпа) нашло свое отражение в творчестве Н. А. Некрасова, Ф. М. Достоевского, Н. С. Лескова, В. Г. Короленко, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова. В романе «Три страны света» (1848-49), созданном Н. А. Некрасовым в соавторстве А. Я. Панаевой (печатавшейся под псевдонимом Н. Станицкой) возникает сказочный хронотоп Сибири. В романе пространство Сибири приобретает в мифологическом сознании героя сказочные черты «чужого» мира, тридесятого царства. Поэтика сказочного хронотопа конкретизируется дальней дорогой, гиперболическими образами («сила в них богатырская», «гусь со всего света летит - руками бери», «рыбы видимо-невидимо» и т. д.) препятствиями в образе «великанов в ледяных бронях» на пути в страну зимы. Символическая цифра три («три раза тонул») аллюзивно связана с тремя испытаниями, в результате преодоления которых герой получает заветный предмет – богатство, золото или, что важно для охотника, много дичи. Но это еще и инициальное пространство – царство мертвых, где «на небе не одно солнце: четыре!» и нет места «человеческому духу»: «А жителей там живых нет, а есть там одни жители мертвые. Как плывешь берегом, как пойдешь островами, только и видишь: все кресты, кресты, кресты...» [Некрасов, 1965]. В дилогии «Русские женщины» («Княгиня Трубецкая», 1872; «Княгиня М. Н. Волконская», 1873) хронотоп Сибири пронизывает всю структуру произведения. Героини, преодолевая неимоверные трудности, отправляются по дороге в «далекую сторону». Княгиня Трубецкая облачена в траурные одежды («вся в черном, мертвенно бледна»). Ей, как и княгине Волконской предстоит путь в царство смерти - ад, чтобы протянуть духовную «нить Ариадны» для спасения своих мужей. Семантика хронотопа Сибири наполняется знаковыми символами инициального пространства – потустороннего «глубоко под землей»: Там гробовая тишина, Там безрассветный мрак... («Княгиня Трубецкая») Роль проводника в подземное царство выполняют ямщик («бурят степной»), губернатор, предупреждающий об опасностях на пути. Переход в другой мир сопровождается деформацией реального. Движение героинь (Трубецкой - во сне, Волконской – наяву) осуществляется не по горизонтали, а по вертикали, - это спуск в иное потустороннее пространство – ад. Героиня воспринимается в образе ангела, сошедшего в ад. Хронотоп Сибири представлен как инициальное пространство, служащее для перехода героев произведений в новое состояние, возвышенное, воскрешающее: «Святая, святая была тишина!» («Княгиня М. Н. Волконская») [Там же] Н. А. Некрасов не отходит от социальной тематики в изображении Сибири. В «Несчастных» (1858) Сибирь как «золотоносная жила» служит метафорой силы народной. В «Газетной» (1863-1865) поэт рисует Сибирь как место ссылки бессловесных и бесправных слуг. В стихотворении «Дедушке» (1870) возникает утопический хронотоп Сибири - вольного, богатого края. Временной отрезок в год (или полвека) напоняет пространство («Тарбагатай, страшную глушь, за Байкалом») предметами богатства, нажитого праведным трудом Как там возделаны нивы, Как там обильны стада! Сытая и безбедная жизнь старообрядцев контрастирует с тяжелой участью ссыльных декабристов. Год здесь превращен, в противовес быстроте изменений в жизни раскольников, в томительные временные отрезки «медленно-медленного» угасания жизни. В незаконченной поэме «Кому на Руси жить хорошо» (1863-1877) появляется болезненное сочетание (вместо прежнего «Сибирь и кнут») «чахотка и Сибирь» - неизбежная плата за «путь славный, имя громкое». В творчестве А. Н. Некрасова хронотоп Сибири в продолжение традиций декабристских поэтов все отчетливее социологизируется, становясь символом народного заступничества. Это знаменовало собой переход от романтического восприятия земли снегов в недвусмысленно выраженной демократизации содержания образа Сибири. В хронотопе Сибири Н. С. Лескова инициальная семантика получила свое дальнейшее специфическое развитие. Она связана с мотивами миссионерства в стране - поле предложения двух религий: христианской и буддийской, на исконно шаманской вере. К сибирской тематике писатель обращается в «Стране изгнания» (1872), «Сибирских картинках XVIII века: из дел сибирской старины» (1893). «На краю света» (1875) Н. С. Лесков художественно осмысливает религиозные отношения. Герой - представитель христианской паствы в Сибири, заблудившийся после бури, умирающий от голода, пережив предсмертное состояние, попадает в иное пространство: «Все предметы начали принимать невероятные, огромные размеры и очертания: наши салазки торчали как корабельный остов; заиндевелая дохлая собака казалась спящим белым медведем, а деревья как бы ожили и стали переходить с места на место... Даже сознание моей участи меня как будто покинуло: я чувствовал на веках моих тень смерти и томился только тем, что она так медленно уводит меня в путь невозвратный» [Лесков, 1989]. Святочный рассказ епископа, связанный с особенным временем хаотического начала года, влекущим за собой появление волшебных сюжетов, привносит новый оттенок в хронотоп Сибири как места инициации не только для простого обывателя, но и для религиозного служителя, по-новому взглянувшему на свою паству. Особой роли сибирского пространства в определении человеческого естества посвящены сибирские рассказы В. Г. Короленко - «Яшка» (1880), «Убивец» (1882), «Сон Макара» (1883), «Соколинец» (1885), «Федор Бесприютный» (1885), «Марусина заимка» (1899) и другие, написанные на основе личных наблюдений во время трехлетней ссылки в восьмидесятых годах в Якутской области. Лейтмотивом произведений является мысль о том, что «Сибирь приучает видеть и в убийце человека» («Соколинец»). Основные герои рассказов В. Г. Короленко - люди дороги: ссыльные, арестанты, беглые, бродяги. Герои хронотопичны, причем семантически соотнесены с пространством Сибири. Сибирские тексты писателя пронизаны местными реалиями (река Учур, слободка Чалган, 15 августа 1881 года, Тобольск, Томск, Ленские горы и др.). Основное развитие сюжетов происходит, помимо замкнутого тюремного, в пространстве леса. У В. Г. Короленко, помимо места обитания маргиналов, лес - это еще и фантастическое пространство. Гиперболизация и олицетворение делают лес хронотопом сказки: «Между тем тайга все оживлялась, но оживлялась враждебно. Теперь даже дальние деревья протягивали длинные ветви на его дорожку и хватали его за волосы, били по глазам, по лицу» («Сон Макара») [Короленко, 1983, с. 73]. Сказочное пространство сибирского леса оказывается чудесным образом обжитым («Марусина заимка»). Примечательно течение времени в рассказах. Создается впечатление бодрствования в промежутках между сном, смещаются акценты реального и ирреального. Человек проходит этап медленного умирания-засыпания и воскрешения в другой ипостаси («Сон Макара»). «Фантастический мир с самого начала обладает силой восстановления. И далее строится как восстановленная справедливость в соответствии с народным представлением о загробном мире. Это своего рода взыскуемый, хотя и несуществующий, град Китеж» [Краснова, 1982, c. 103]. Лиминальность хронотопа Сибири прослеживается в художественном космосе Ф. М. Достоевского. В Сибирь отправится без вины осужденный Дмитрий Карамазов, отправится на каторгу за убиение Родион Раскольников, вслед за ним Сонечка, его сестра Дунечка с Разумихиным будут строить планы переселения в Сибирь, да и сам Ф. М. Достоевский отбудет ссылку. Сибирский хронотоп (острог, река Иртыш, степь) появляется в эпилоге романа «Преступление и наказание» (1866). «Называя себя реалистом «в высшем смысле», Достоевский предметом своего художественного исследования избрал не только эмпирическую реальность своего времени, но и «высшую реальность» - область человеческого духа и сознания, объектом художественного изображения сделал метафизическую реальность идеи и тех «таинственных законов», по которым она существует и распространяется в пространстве и времени» [Юрьева, 1996, с. 67]. Именно в Сибири происходит чудо воскресения Раскольникова. Писатель наделяет хронотоп эпилога христианской символикой. Время в остроге линейное, христианское («на Рождество», «на второй неделе Великого поста», «весь конец поста и Святую», «вторая неделя после Святой»). Вторая неделя Великого поста в церковных чтениях посвящена грехам человеческим. Сознание Раскольникова было подготовлено к величайшей перемене, произошедшей с ним. Видение Сибири как «земли обетованной» времен Авраама выполняет сюжетообразующую роль хронотопа. Прозревание начала времени истории человечества усиливает апокалипсические мотивы произведения. Попадая на каторгу, Ф. М. Достоевский, традиционно обозначает ссыльное место как Мертвый дом («Записки из Мертвого дома», (1860-1862), но, следуя внутренней логике художественного мироощущения, живописует его и как Живой дом. Здесь также присутствует христианское «линейное» время, исчисляемое религиозными праздниками («Рождество Христово», «Пасха»). Двучастная композиция романа аллюзивно представляет пространственную композицию дантова ада-рая. Но для Ф. М. Достоевского важно не простое сошествие в ад и восхождение к раю, для него значительным является роль каторги как чистилища, в которой баня представлена истинным адом: «Когда мы растворили дверь самую баню, я думал, что мы вошли в ад» [Достоевский, 1981, с. 118]. Образ ограниченного пространства (тюрьма, острог) у Ф. М. Достоевского всегда был равен смерти. «Ограниченное пространство - это нечто искусственное, отгороженное от бескрайности земли, бесконечной стихии природы. Пространство, за которое нет выхода, - тюрьма, мертвый дом» [Гайдук, 1992, с. 30]. Вокруг замкнутого пространства вольная степь. Возвращение из Мертвого дома связано с инициирующей ролью пространства Сибирского острога, а следственно, и всей сибирской земли как ссыльного места. Художественное изображение хронотопа как «страны воскресения», связанное с хронотопом дороги, каторги, образом помощника(-цы), нашло отражение в романе Л. Н. Толстого «Воскресение» (1889-1900). Духовная инициация происходит в романе не только в случае с Катюшей Масловой. В романе впервые в русской литературе дворянин отправляется в Сибирь вслед за женщиной-ссыльной. Накануне решающего преображения Нехлюдова ему видится солнце. В произведении Л. Н. Толстого возникает «аллюзия Елисейских полей, осеняемых горными вершинами, символизирующими (совокупно с подъемом солнца) предстоящее духовное восхождение» [Тюпа, 2002, с. 33]. Установление зимней снежной погоды означает вступление в пространство символической смерти - «мертвого сна». В заключительной главе со словом Евангелия в душе героя происходит инициальное прозрение: «С этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что все, что случилось с ним с этих пор, получало для него совсем иное, чем прежде, значение» [Толстой, 1999, 426]. Время ночи отмечено здесь семантикой откровения, когда божественное слово Евангелия не замутнено мирской суетой. XIX век отмечен «хождением» писателей-классиков в Сибирь. Среди писателей, отправившихся в путешествие по зову сердца, были И. А. Гончаров и А. П. Чехов. Примечателен хронотоп Сибири, художественно воплотившийся на страницах книги путевых очерков И. А. Гончарова «Фрегат «Паллада» (1855-1857). Для пытливого взгляда путешественника Сибирь является «землей обетованной», полной жизни и движения во всем: «Несмотря, однако ж, на продолжительность зимы, на лютость стужи, как всё шевелится здесь, в краю!» [Гончаров, 1976, с. 527]. Этнографические зарисовки сибирского пространства насыщены деталями реальной действительности, возникающими по мере продвижения в глубь страны (Аян, Становой хребет, Джукджур, Якутск, Лена, Киренск, тунгусы, юрта, и т. д.). Для И. А. Гончарова оппозиция «Россия – Сибирь» снимается: «все-таки это Русь, хотя и сибирская Русь!» [ Там же, с. 524]. Временная структура произведения тяготеет к онтологичности. Писатель мыслит себя странствующим Улиссом, возвращающимся в свою «Итаку» через Сибирь. Подлинный интерес вызывал сибирский край у А. П. Чехова. Из разных источников писатель почерпнул сведения о Сибири, в основной своей массе несущие негативную окраску. В то время наиболее популярной в обществе и литературных кругах XIX века была книга С. Максимова «Сибирь и каторга» (1871), где давалась подробная классификация ссыльных и поселенцев. Писатель принимает решение самому ознакомиться с сибирской действительностью. По возвращении из путешествия А. П. Чехов в газете «Новое время» (24-29 июня 1890 г.) публикует очерки «Из Сибири». С объективной точностью писатель делится дорожными впечатлениями. А. П. Чехов отмечает присущую Сибири пространственную «ширь» и «пустынность», сибирский хронотоп дороги: «По сибирскому тракту, от Тюмени до Томска, нет ни поселков, ни хуторов, а одни только большие села, отстоящие одно от другого на 20, 25 и даже на 40 верст. Усадеб по дороге не встречается, так как помещиков здесь нет; не увидите вы ни фабрик, ни мельниц, ни постоялых дворов» [Чехов, 1985, с. 10]. Пространство Сибири рисуется с присущей этому краю ментальной образностью «холода», «снега», «тишины», с добавлением эмоциональной окраски «скуки», вызванной «однообразной, бедной» сибирской природой до Енисея: «Сибирская природа в сравнении с русской кажется им однообразной, бедной, беззвучной; на Вознесенье стоит мороз, а на Троицу идет мокрый снег… Сибирский тракт - самая большая и, кажется, самая безобразная дорога во всем свете» [Там же, с. 21-22]. В очерках А. П. Чехова возникает хронотопическая фигура сибиряка – интеллигентного ссыльного, бродяги, каторжника, поселенца, «доброго нравом». Сибирь в очерках становится инициальным пространством для рассказчика. Переправа через Иртыш наполнена семантикой сказочности - преодоление иного, смертного пространства. Перед путниками возникает избушка на островке - «иная», без крыши. Сказочный помощник («мужик с длинной хворостиной») показывает путь через горные хребты. Река Иртыш как хронотоп границы между двух пространств: «Иртыш не шумит и не ревет, а похоже на то, как будто он стучит у себя на дне по гробам» [Там же, с. 15]. В сибирской тетралогии А. П. Чехова хронотоп Сибири обозначен очень скудно. В рассказах присутствуют такие пространственные детали, локусы, как: корабль в море («Гусев», 1890), берег реки («темная холодная река») («В ссылке», 1892), ментальное и реальное место каторги («Бабы», 1891, «Убийство», 1895). Писателем в текстах обыгрывается семантическое поле словесного выражения: «и в Сибири люди живут». Но как?! - это больше всего интересует повествователя. Значительная насыщенность пространственно-временными деталями художественной действительности в «Убийстве» обусловлена знаниями писателя места действия - Сахалина. Поэтому в рассказе присутствуют детали сахалинских топонимов и локусов (Дуэский рейд, Сахалин, Воеводинская тюрьма, Татарский пролив). Обозначено время действия - осень. Хронотоп Сибири как места ссылки, наполненного страданиями, «которые, очевидно, будут без перерыва продолжаться до самой его смерти» [Там же, с. 346] возникает в связи с включением в повествование образа убийцы, преступившего грань жизни и смерти. Но и для других героев Сибирь оказывается местом смертельной болезни - чахотки, связанной с постепенным умиранием. Традиционное восприятие сибирского пространства - «царства холода», «места ссылки и чахотки» в рассказах в книге «Остров Сахалин (из путевых заметок)» (1893-1894) уступает место объективному бытописанию. Негативная коннотация Сибири снимается, оптимистический тон начинает превалировать в описании сибирского пространства. Хронотоп провинциального городка теряет свою бессобытийность, ему присуще изменение: «В настоящее время Александровск занимает на плане площадь около двух квадратных верст; но так как он уже слился со Слободкой и одною своею улицей подходит к селению Корсаковскому, чтобы в самом недалеком будущем слиться с ним, то размеры его в самом деле более внушительны» [Чехов, 1987]. Пространственное измерение связано с определением значительных временных отрезков («почтенной дистанцией»). Хронотоп Сибири на рубеже XIX-XX веков в художественно-публицистическом мире писателя обозначен как «страна воскресших» - «“Мертвого дома” уже нет». Таким образом, в произведениях классиков «существенная взаимосвязь временных и пространственных отношений» («хронотопа», по Бахтину) Сибири позволяет дополнить определенную в статьях Т. Л. Рыбальченко, А. С. Собенникова и др. связь сибирского мифа с дихотомией рая и ада, с духовным освоением Сибири как «земли воскресения». В обращении к инициальной роли пространства Сибири наличествует элемент фантастичности, сказочности, присущий народному мифологическому сознанию. В процессе освоения Сибири как «чужого» пространства происходит эволюционный процесс освоения как «своего», российского.
|