Введение изобразительное выразительное средство текст Настоящая работа посвящена исследованию изобразительных и выразительных средств художественного текста на лексическом уровне языка в романе в стихах А.

• Название: Введение изобразительное выразительное средство текст Настоящая работа посвящена исследованию изобразительных и выразительных средств художественного текста на лексическом уровне языка в романе в стихах А.
• Дата: 20.12.2022
• Размер: 0.86 Mb.
• Имя файла: 468399.rtf
• Тип: Документы; #855838
• страница: 2 из 5

Глава 2. Семантическая трансформация слова как важнейший путь реформации русского языка
2.1 Значение А.С. Пушкина в истории русского литературного языка
Начав исследование по данной теме, нельзя умолчать об огромном значении А.С. Пушкина в истории русского литературного языка. Оно было ясно ещё при его жизни наиболее чутким и дальновидным его современникам, например, таким, как В.Г. Белинский и Н.В. Гоголь. «При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте, - писал Гоголь. – В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более назваться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нем, как будто в лексиконе, заключались все богатство, сила и гибкость нашего языка… Пушкин есть явление чрезвычайное, и, может быть, единственное явление русского духа; это русский человек в конечном его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла. Самая его жизнь совершенно русская…»²⁸ В языке Пушкина вся предшествующая культура русского художественного слова не только достигла своего высшего расцвета, но и получила качественное преобразование. Язык Пушкина обычно рассматривается в связи с процессом образования русского национального языка и характеризуется как воплощение общерусской национально – языковой литературной нормы. Историческая заслуга поэта заключается в том, что силой своего творческого гения он мощно содействовал развертыванию и совершенствованию элементов общенародного, национального русского языка. Он обогатил язык русской художественной литературы новыми приемами стилистического использования народной речи, народной поэзии: «В стиле Пушкина произошло слияние всех жизнеспособных словарных элементов русского литературного языка предшествующей эпохи с общенародными формами разговорной речи и со стилями устной народной словесности, фольклора»²⁹. Важно отметить, что «простонародные слова оскорбляли утонченный слух читателей и особенно читательниц, светских дам, а их вниманием к своей поэзии многие писатели очень дорожили»³⁰. Пушкин же стремился быть поэтом народным: «Он сознательно старался сближать и народный язык, и народную поэзию с языком и литературой образованных классов»³¹. Вот почему, описывая сон Татьяны, полный сказочных, народных образов, А.С. Пушкин смело употребляет такие чисто народные слова, как «топ» (вместо «топанье»), «хлоп» (вместо «хлопанье»), «молвь» (вместо «речь»), заимствуя их, как он сам указывает в «Примечаниях», из широко распространенной в народе «Сказки о Бове – королевиче». Такой же демонстративно – демократический характер имеет и называние «благородных барышень» девчонками, в то время как простая крестьянка названа поэтическим словом «дева». В настоящее время структура современного русского литературного языка в основном та же, что и пушкинского языка. Она отличается от него, главным образом, лишь в некоторых частях словаря и синтаксиса. Таким образом, изучение языка Пушкина важно для понимания структуры современного русского языка, «оно поможет исследователю точно определить, какие стороны, какие компоненты пушкинского языка сохраняют всю свою силу, свою свежесть и активность в русском языке современной эпохи»³². Другими словами, мы можем уверенно исследовать и наблюдать конкретно-исторические процессы изменений словарного состава русского языка от Пушкина до современной эпохи.
2.2 Эволюция семантики слова в художественном тексте как существенная примета идиостиля А.С. Пушкина (на примере романа в стихах «Евгений Онегин»)
А.С. Пушкин – тот, кто владел Русским языком как никто другой во многих поколениях до и после него, гений, чьё творчество положило основу целой эпохе языковой культуры России, оказав тем самым неизгладимое воздействие на развитие всей мировой культуры»³³. Именно он выстроил ключевой принцип жизнеречения, характеризуя СЛОВО как самый универсальный феномен Бытия, как Божественный Логос, который выстраивает наше Бытие и носит вседержительный характер. Язык А.С. Пушкина – это общий всем нам русский язык в развитии объединяющей нас культуры. Ему доступно всё. Этот постулат становится легко доказуемым при анализе лексического пласта творений поэта, в частности «Евгения Онегина», где многие слова употребляются, как правило, в своем не прямом, а переосмысленном значении. Отсюда и непонимание современниками поэта, а также жёсткая критика за набор непривычного для эпохи XIX века смыслового наполнения всем знакомых лексем. А уже затем, спустя десятилетия, та или иная метафорически / метонимически переосмысленная семантика вошла в национальный корпус русского языка, носители которого сегодня даже не подозревают, что первооткрывателем её явился именно «наше всё», Пушкин.

Вспомним ставшие хрестоматийными строки из романа: «Люблю я бешеную младость, // И тесноту, и блеск, и радость, // И дам обдуманный наряд». Даль дает однозначную интерпретацию слову «бешеный»: «бесноватый, одержимый бесом. Сумасшедший, взбесившийся, потерявший рассудок и сознание и обратившийся в злобного зверя». Мы понимаем, что сознанием человека XIX века было уяснено главное и, по сути, трактуемое исключительно с позиции религиозных представлений, априорное понимание этой лексемы: «одержимый бесом». Именно по такой причине, на наш взгляд, не требовалось размещение словарных статей на это и однотипные по производной основе слова «бес», «бесить», «беситься» и др. в академических словарях церковнославянского и русского языка 1789, 1817 и 1847 годов (мы их там и не обнаруживаем). Но гению Пушкина, его онтологическому мышлению была доступна другая «примета» в семантической структуре «бешеного». Иначе говоря, он переосмыслил его по признаку сходства: «одержимый бесом» (потерявший рассудок и сознание) + «необузданный, исступленный, неистовый» (не контролируемая разумом, бурная, бесшабашная молодость). Таким образом, этот яркий троп, метафорический эпитет благодаря автору «Евгения Онегина» с легкостью оказался воспринятым литературным языком и продолжает использоваться рядовыми носителями русского языка в повседневной речи, что фиксируется, например, в МАСе: «необузданный, неистовый, бурный». По такому же принципу следует рассматривать лексему «волшебный». Ср. у Пушкина: «Волшебный край! [Там в стары годы, // Сатиры смелый властелин, // Блистал Фонвизин]»; «Блистательна, полувоздушна, // Смычку волшебному послушна, // Толпою нимф окружена, // Стоит Истомина» и «Ты пьешь волшебный яд [желаний, // Тебя преследуют мечты]». Подобный контекст исключает прямую семантику «волшебного», которая единодушно фиксируется Словарем Академии Российской (1789), Далем и Словарем церковнославянского и русского языка (1847) [далее – Словарь ЦСЛ и РЯ] как «волхвовательный, принадлежащий, относящийся къ волшебству». Мы понимаем, что смысловое наполнение лексемы у Пушкина изменяется, и в процессе метафоризации здесь появляется новая сема: «чарующий, очаровательный, пленительный, сказочно прекрасный» (см. Словарь языка Пушкина). Это переносное значение вошло в употребление и используется по настоящее время носителями языка.

Особый интерес представляет «гордый», поскольку это одна из самых частотных лексем в «Евгении Онегине» и здесь Пушкин создает целую палитру её словоупотребления с различными оттенками значений, отталкиваясь от базового, которое фиксируется в Академическом словаре 1789 года, у Даля и в Словаре ЦСЛ и РЯ: «надменный, высокомерный, спесивый, кичливый; надутый, высоносый, спесивый, зазнающийся». Теперь обратимся к пушкинскому контексту: 1. «[Сквозь тесный ряд аристократов, // Военных франтов, дипломатов // И] гордых дам она скользит» и «Не мысля гордый свет забавить». Как видно, лексема «гордый» традиционно использовалась для характеристики конкретного лица (т.е. надменный человек). Пушкин же употребляет это прилагательное в сочетании с собирательным существительным «свет». Более того, под пером поэта, который как бы выносит оценку высшему обществу, «гордый» становится еще и метафорическим эпитетом. 2. «Доныне гордый наш язык // [К почтовой прозе не привык]», «гордая лира», «гордо сохранил». В данном случае обнаруживается совершенно новый смысловой акцент: «гордый» в этих трех примерах вовсе не означает «презрительно относящийся к другим». Отчётливо проявляется иное семантическое наполнение: а) «имеющий величественный, торжественный вид; торжественно звучащий»; б) «заключающий в себе нечто возвышенное, высокое»; в) «исполненный гордости, чувства собственного достоинства». Два последних значения закрепились в современном русском языке и функционируют по сей день, о чем свидетельствуют словарные статьи из толковых словарей С.И. Ожегова и Д.Н. Ушакова. А в МАСе вообще значение «исполнененный чувства собственного достоинства» подается как центральное, основное.

Не менее частотным в использовании оказывается лексема «залог» в романе «Евгений Онегин». Петр Алексеев в своем словаре так описывает его значение: «залогствованный – положенный въ закладъ. Залогъ – въ славенскомъ языке иногда значитъ мысль, что по лат. affectus, difpositio, mens, animus, habitus и смотря по различию смысловъ слово сие употребляется». Основной семой, естественно, является «заклад» или «все то, что дается въ обеспечение займа или подряда» (Словарь ЦСЛ и РЯ 1847). Обратимся к пушкинскому контексту: 1. «<…> Отец понять его не мог и земли отдавал в залог». Здесь мы наблюдаем стандартное употребление лексемы в довольно – таки типичном, фразеологизированном сочетании со словом «земли», когда «залог» разумеется как «заклад». 2. «<…> Вся жизнь моя была залогом // Свиданья верного с тобой» и «Нашед мой прежний идеал, // Я, верно б, вас одну избрал // В подруги дней моих печальных, // Всего прекрасного в залог, И был бы счастлив… сколько мог!» В приведенных примерах «залог» используется с тем же семантическим наполнением, как и прежде, однако, нельзя не согласиться, что само слово подается далеко не в обыденном понимании, оно художественно трансформируется. Сравн.: Земли, часы, золото, украшения, недвижимость отдать в залог, а здесь «жизнь» – залог, «всё прекрасное» – в залог. То есть меняется функционально – стилистическая принадлежность лексемы, она перетекает от разговорно – бытовой окрашенности к высокой и даже книжно – поэтической. 3. «Не мысля гордый свет забавить, // Вниманье дружбы возлюбя, // Хотел бы я тебе представить // Залог достойнее тебя…». В данном случае опять – таки налицо яркая книжная стилистическая принадлежность слова, которая обеспечивается высоким поэтическим контекстом. Кроме того, изменяется здесь и семантика: «залогом» Пушкин именует тут «символ, доказательство, ручательство, свидетельство». Это переносное значение, оформившееся на базе метафоры, функционирует и в современном русском языке: залог дружбы, верности, примирения и др..

Лексема «гражданин» была переосмыслена Пушкиным в таком контексте: «[Почётный] гражданин кулис». Центральной семой этого слова является «городской житель, обитатель; член общины или народа, состоящего под одним общим управлением», а также «каждое лицо или человек, из составляющих народ, землю, государство». В дореволюционной России существовало даже звание «почетный гражданин», введенное манифестом 10 апреля 1832 года. Оно могло быть личным (без права передаваться по наследству) и потомственным, переходившим от предков и освобождавшим от рекрутской повинности, подушного налога и телесных наказаний. Пушкин, употребляя подобный оборот, соединил несовместимые представления о высоком и низком, сочетал экспрессивно различные слова: «гражданин» (высок., официальный государственный термин) и «кулиса» (нейтр., но есть отрицательная экспрессия лицемерно – ханжеского высшего света). Именно от Пушкина берет начало традиция шутливого, иронического использования «почетного гражданина» в речи. Так мы говорим о «постоянном посетителе, завсегдатае» (в шутливом подражании).

А слово «денди» впервые появилось в английском языке в 1815 году. В русские словари попало уже в 1847 году (Словарь церковнославянского и русскаго языка, составленный Академией наук, т. 1., 1847). И еще в начале 1820-х гг. воспринималось как необычный неологизм. Ср. у Даля: «англ. модный франт, хват, чистяк, модник, щеголь, лев, гоголь; щеголек большого света». Пушкин в своем романе трижды подчеркнул необычность и стилистическое своеобразие этого слова в русском языке как модного неологизма, дав его в нетранслитерированном виде, курсивом и снабдив русским переводом, из чего следует, что отнюдь не каждому читателю оно было понятно без пояснений. Еще в начале ХIХ века «денди» воспринималось как отчетливый варваризм. Д.Н. Бегичев во фразе: «Неизвестный мне провинциальный денди» - выделил его курсивом, хотя и дал в русской транскрипции (Бегичев Д.Н. Записки губернского чиновника. – В сб.: Сто русских литераторов, т. 3. СПб., 1845, с. 405). В послепушкинский период - как и сегодня - лексема перешла в разряд стилистически нейтральных и закрепилась в основном корпусе национального русского языка. Сравн.: «Одет как денди: пальто демисезонное английского покроя, костюм, штиблеты» (Ю. Давыдов «Бестселлер»); «Сегодня стиль лондонского денди – элегантность с оттенком британской экстравагантности – очень популярен… На отдыхе денди предпочитает вельветовый костюм» (Работница, 2001, № 10).

Семантические преобразвания произошли под пером Пушкина также в слове «законодатель», ключевой семой которого, как известно, считается «лицо, устанавливающее государственные законы», или «законодавец» (Академический словарь 1789), «законоположник, законоположитель» (Алексеев, 1817 - 1819). Герой же одноименного романа, Евгений Онегин, предстает перед нами явно в ином качестве: «[Театра злой] законодатель». Никакого отношения к законотворчеству он не имеет. Приведем и другой пример: «[Кто б смел искать девчонки нежной // В сей величавой, сей небрежной] // Законодательнице зал?» Другими словами, Пушкин открывает посредством метафорического переноса новую сему в слове «законодатель (- ница)», которая была воспринята языком той поры, закрепилась и функционирует по настоящее время: «человек, который своими взглядами, вкусом, поведением служит примером, образцом для других». Сравн.: а) «Лицо, устанавливающее общественные привычки, моды, правила социального поведения» (Д.Н. Ушаков); б) «Тот, кто своим примером устанавливает нормы общественного поведения» (МАС).

Словарь Академии Российской (1789) дает следующее значение слову «летучий»: «имеющий способность летать». Оно, по сути, есть главное, центральное³⁴. Ср. у Пушкина: «Перу старинной нет охоты // Марать летучие листы; // [Другие, хладные мечты, // Другие строгие заботы // И в шуме света и в тиши // Тревожат сон моей души]» и «[О ты, чья память сохранит мои] летучие творенья». Очевидно, что в данном контексте «летучий» приобретает другой смысл, а именно: «легко, быстро написанный; быстрый, мимолетный, неуловимый». Это переносное значение, как мы видим, не было известно языку эпохи конца XVIII – начала XIX веков. Но, оказавшись настолько органичным, вошло в употребление и даже на сегодняшний день используется носителями языка. То есть яркий поэтический эпитет со временем перестал осознаваться как троп, перекочевав в разряд потухшей, или языковой метафоры, о чем свидетельствует словарная статья из МАСа: перен. «быстро проходящий, кратковременный, преходящий»; «короткий, быстрый». // «Мимолетный, переменчивый, неуловимый».

Ярчайшим примером семантической трансформации является слово «мальчик», которое в допушкинскую эпоху использовалось главным образом либо при именовании «дитя мужского пола», либо в качестве обозначения «слуги, прислужника». Роман «Евгений Онегин» демонстрирует довольно-таки широкий спектр употребления этой лексемы. К примеру: 1. «<…> Уже душистый чай бежал, // И сливки мальчик подавал». «Мальчик» здесь используется в своем традиционном на то время смысле: «слуга».2. «[Был должен оказать себя не мячиком предрассуждений, не] пылким мальчиком, бойцом, // Но мужем с честью и с умом». В бытовом представлении «мальчик» есть в первую очередь «ребенок мужского пола», о чем свидетельствуют перечисленные выше сведения. Пушкин же вводит в новое контестуальное окружение посредством метафоризации и новый семантический оттенок, т.е. переносное значение: «неопытный, незрелый молодой человек». Таким образом, поэтическая метафора осознается носителями современного русского языка как языковая, поскольку в данной лексеме первоначальный (пушкинский) метафорический перенос уже не воспринимается.

Такой же пёстрой в романе является семантическая мозаика слова «молчаливый». Практически все словари эпохи начала XIX века в качестве базового приводят ему такое значение: «молчун, неразговорчивый, малобеседливый, малословный»; мало говорящий, воздержанный на язык». Ср. у Пушкина: 1. «[Дика, печальна,] молчалива». Здесь словоформа «молчалива» используется в своем традиционном, т.е. прямом значении. 2. «[Надежды нет! Он уезжает, // Свое безумство проклинает – И, в нем глубоко погружен, От света вновь отрекся он. И в] молчаливом кабинете // Ему припомнилась пора, // Когда жестокая хандра // За ним гонялась в шумном свете». Во – первых, здесь отчетливо проявляется такой прием, как олицетворение, поскольку «молчаливый», как правило, используется при одушевленных существительных. Следовательно, перед нами метафорический эпитет. Во – вторых, данная лексема, безусловно, развивает в подобном контексте (опять-таки на основе метафорического переноса) новое значение: «не оглашаемый звуками, безмолвный». Последнее функционирует в языке и в настоящее время, о чем свидетельствуют статьи из толковых словарей ХХ века.

Также полисемантичным в романе «Евгений Онегин» становится прилагательное «мраморный»: 1. «[Вот наш герой подъехал к сеням; // Швейцара мимо он стрелой // Взлетел по] мраморным ступеням» - обыденное употребление в значении «из мрамора сделанный, изваянный»; 2. «И верно б согласились вы, // Что Нина мраморной красою // Затмить соседку не могла, // Хоть ослепительна была». Очевидно, что это относительное прилагательное по природе своей согласовывается с именами существительными, принадлежащими к разряду конкретных: ваза, памятник, статуя, бумага, столп и проч.. А автор романа благодаря метафоризации вводит в предлагаемый контекст сочетание с отвлеченным существительным «краса». Думается, что это не могло не повлиять на семантическое расширение слова «мраморный». Таким образом, здесь выводится новый смысловой оттенок, новая сема: «белый, гладкий, как мрамор». Это переносное значение, базирующееся на метафоре, вошло в национальный корпус русского языка, использовалось в художественных текстах многих классиков (например, у Л.Н. Толстого в «Войне и мире»: «На мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева»; вспомним также «мраморные плечи» Элен Курагиной) и функционирует в настоящее время, о чем свидетельствуют данные МАСа, а также словарей С.И. Ожегова и Д.Н. Ушакова.

Интересно и смысловое наполнение слова «нетленный» в «Евгении Онегине»: «[И Страсбурга] пирог нетленный». Читателя в некоторой степени даже шокирует подобное сочетание. Поскольку общеизвестно, что лексема «нетленный» использовалась и используется по сию пору в высоком стиле поэтической речи, жанре проповеди и вообще в церковной терминологии (у П. Алексеева: «Тлети – портиться, повредиться. Тля – повреждение, погибель»). А Пушкин в представленном контексте соединил бытовое и высокое, имея в виду паштет из гусиной печени, хранящийся в запаянных жестяных банках. Тем самым придал шутливо – ироническую окрашенность слову. То есть посредством метонимического переноса в пушкинском тексте это слово развило и переносное значение: «не портящийся, законсервированный». Исключительно высокую и даже церковную стилистическую окраску в допушкинский период так же имел эпитет «святой». Ср. у П. Алексеева: «святоточный, источающий святость, святыню. Святый – на многихъ местахъ ветхаго завета особенно присвояется Богу. Инде значитъ Архиерея. Апостолъ же Павелъ придаетъ сие название всемъ вернымъ, свято живущимъ». Вернёмся к тексту романа: «<…> Хотел бы я тебе представить // Залог, достойнее тебя, // Достойнее души прекрасной, // Святой исполненной мечты, // Поэзии живой и ясной, // Высоких дум и простоты» и «Письмо Татьяны предо мною, // Его я свято берегу». Нельзя не заметить, что контекст, в который писатель вводит эпитеты «святой» и «свято», исключает высокую экспрессию, или церковно – патетическую интонацию и религиозный пафос. Следовательно, вне этих координат мы можем иметь дело только лишь с уже переосмысленным, «перестроенным» значением представленных лексем. И получается, что семантическое пространство «святого» под пером Пушкина расширилось до таких значений, как: а) «благородный, освященный высокой целью» (святая мечта); б) «глубоко чтимый, такой, в котором заключено самое дорогое и заветное (свято беречь, хранить).

Кроме того, трансформации подверглось лексическое значение слова «послушный»: 1. «<…> Охоты властвовать примета, // С послушной куклою дитя // Приготовляется шутя // К приличию – закону света, // И важно повторяет ей // Уроки маменьки своей» и «Среди поклонников послушных // Других причудниц я видал, // Самолюбиво равнодушных // Для вздохов страстных и похвал». «Послушный» здесь следует понимать в привычном значении «покорный, повинующийся чьей – либо воле». 2. «Он [Ленский] пел любовь, любви послушный, // И песнь его была ясна, // Как мысли девы простодушной». В данном примере открывается иная смысловая грань слова: «отдающийся во власть чего – либо». Новая сема, введенная Пушкиным, построена на метафорическом переносе. Впоследствии эта лексема в таком значении стала традиционно – поэтической. Сравн.: «Своим законам лишь послушна, // В условный час слетает [весна] к вам, // Светла, блаженно – равнодушна, // Как подобает божествам» (Ф.И. Тютчев, «Весна»).

Слово «сонный», ключевое значение которого в большинстве словарей преподносится как «спящий, во сне пребывающий» (+ перен. «вялый, непроворный, ленивый»), преобразуется в тексте Пушкина следующим образом. Ср.: «Перед померкшими домами // Вдоль сонной улицы рядами // Двойные фонари карет // Веселый изливают свет». «Сонный» здесь следует понимать как «находящийся в состоянии полного покоя, неподвижности». Это переносное значение развивается в пушкинском контексте посредством таких приемов, как олицетворение и метонимия. Последняя основана на принципе внутренней связи между местом и людьми, находящимися на этом месте. Ведь мы же понимаем, что «улица» как таковая не может быть «отягощенной сном», спят люди, живущие в домах, расположенных на улице. Итак, русским языком была воспринята новая сема, схваченная Пушкиным, показателем чего являются данные словарей ХХ века. Сравн. в словаре Ожегова и Шведовой: «перен. бездеятельный, неподвижный».

Под влиянием метонимизации трансформируется лексическое значение слова «уединенный»: «<…> Господский дом уединенный, // Горой от ветров огражденный, // Стоял над речкою». Приведенный пример употребления поэтом данной лексемы демонстрирует вовлечение в довольно - таки привычную семантическую канву «уединенного» новой семы, которая стала ответвлением от главного значения «пустынный, отдельный»: «одиноко стоящий, расположенный обособленно» (если речь идёт только лишь о «доме»). 2. «Изображу ль в картине верной // Уединенный кабинет, // Где мой воспитанник примерный // Одет, раздет и вновь одет?». Здесь нельзя не заметить своего рода метонимизации, или переосмысления семантики слова, при его контекстуальном сочетании с «кабинетом». Логично предположить, что наш герой, Онегин, уединяется в кабинете. Сам же «кабинет» никоим образом не может быть уединенным, т.е. «отдаленным от жилья, отдельным, пустынным», поскольку непременно является частью жилого строения. И понимать его здесь следует не буквально, а как «укромный, укрытый от посторонних». Иначе говоря, Пушкин переосмыслил на базе метонимии (по принципу связи между местом и человеком, находящимся на этом месте) лексему «уединенный», что нашло дальнейшее отражение как в языке художественной литературы, так и в /основном корпусе русского языка.

Подобные изменения претерпела и семантическая структура лексемы «суровый» в тексте романа: «Лета к суровой прозе клонят, // Лета шалунью рифму гонят». Ясно, что «суровый» в таком сочетании утрачивает свое прямое значение («грубый, толстый и нечисто выбеленный»), происходит метафоризация, в результате которой развивается переносное значение, фиксирующееся и в современных словарях. Сравн. в МАСе: «производящий впечатление мрачности, угрюмости своим видом». И получается, что этот поэтический метафорический эпитет «стёрся», поскольку сейчас воспринимается читателями как языковая норма.

Достаточно часто Пушкиным в тексте используется лексема «темный»: 1. «Так он писал темно и вяло». Подобное словоупотребление вполне привычно. Эпитет «темно» здесь означает «неясно, невразумительно» (т.е. употреблено в одном из своих привычных, традиционных значений); 2. «[То были тайные преданья // Сердечной], темной старины». Здесь «темный» вследствие метафорического переноса становится «отсталым, невежественным». Это переносное значение закрепилось и функционирует в языке на сегодняшний день: «Невежественный, некультурный, отсталый» (МАС). Кроме того, в романе обнаруживается и контекстуальный антоним «умный», противостоящий «темному». Сравн.: «[Почтенный замок был построен, // Как замки строиться должны: // Отменно прочен и спокоен // Во вкусе] умной старины»; 3. «В ней сердце, полное мучений, хранит надежды темный сон; [Она дрожит и жаром пышет, // И ждет: нейдет ли? Но не слышит]» и «[Погибнешь, милая; но прежде // Ты в ослепительной надежде] Блаженство темное зовёшь». Как видно, «темный» в данном контексте есть «не ясно осознаваемый, смутно улавливаемый чувствами» и вместе с тем «подозрительный, неблаговидный, сомнительного свойства». Таким образом, посредством метафорического переноса Пушкин развивает у слова новое, переносное значение, вошедшее в национальный корпус русского языка. Сравн. в МАСе: перен. «Сомнительного свойства или репутации, непорядочный, неблаговидный, подозрительный». // перен. «Безрадостный». // перен. «Причиняющий зло, вред».

Наречие «шутя» тоже в тексте используется неоднократно: 1. «Как он умел казаться новым, // Шутя невинность изумлять, // Пугать отчаяньем готовым, // Приятной лестью забавлять» и «<…> С послушной куклою дитя, // Приготовляется шутя // К приличию – закону света, // И важно повторяет ей уроки маменьки своей». Такое использование слова «шутя» оказывается привычным, традиционным (в Академическом словаре 1789: шутить – «балагурить, глумиться, говорить или делать что-нибудь для забавы, для смеху другихъ». Антонимическое «не шутя» следует понимать как «очень, всерьез»: «Кокетка судит хладнокровно, // Татьяна любит не шутя // И предается безусловно // Любви, как милое дитя». 2. «Monsieur l’Abbe, француз убогой, // Чтоб не измучилось дитя, // Учил его всему шутя…». Эта хрестоматийная строфа является ярким примером семантической трансформации слова. Мы осознаем, что «шутя» здесь не есть «глумливо, издеваясь, забавляясь, потешаясь». Пушкин вкладывал другой, метафорический смысл, а именно: «легко, без труда, без усилий». Языком художественной литературы затем было усвоено такое понимание этой лексемы. Сравн. у Н.Г. Чернышевского: «В таком разговоре ты не отделаешься от меня шутя».

Таким образом, наше исследование иллюстрирует на конкретных текстовых примерах факт реформаторской деятельности Пушкина как в расширении стилистико - функциональной сферы, так и в углублении собственно семантического пространства языка, что, несомненно, обогатило ресурсы национального корпуса русского языка.

И, как показал анализ, этот процесс обогащения наиболее ярко фокусируется в тех словах, которые в допушкинскую эпоху имели синкретичное, или нерасчленённое значение. Заслуга автора «Онегина» уже в том, что путём введения лексем в самые различные контекстуальные рамки - порой шокирующие современников – в семантической структуре происходило приращение новых смыслов, причем потенциально заложенных, «слитых» с основным прямым значением.

Изменение семантики слова – есть прямой ключ к развитию собственно тропеистики, о чем речь пойдет в следующей главе.