Современная теория. Эрнсбергер Современная теория контрпереноса. Xv, 1, 1990 Клэр Э. Эрнсбергер Современная теория контрпереноса. Некоторые разъяснения и клинические примеры
 Скачать 149 Kb.
|
1 2 — Вам никогда не приходило в голову, что иногда я вас всерьез ненавижу, вот, например, сейчас? Впоследствии пациентка призналась, что мои слова шокировали ее, но она была так полна собственной яростью, что стала и дальше кричать на меня и обвинять в бесчувственности. Я в ответ закричала на нее, что как раз чувств к ней у меня в избытке, особенно сейчас. — Да я вас с ног до головы ненавижу! — завопила пациентка. — А я вас еще больше! — завопила я в ответ. Сессия подошла к концу. На пороге пациентка обернулась и наградила меня сияющей улыбкой. На следующей сессии пациентка сказала мне, что уходила из кабинета с ощущением колоссального облегчения. Я спросила, чем она объяснит такое чувство, и она сказала, что всегда чувствовала, что мать всей душой ее ненавидит, а мать наотрез это отрицала. Пациентка сказала, что когда я выразила свою индуцированную ненависть, у нее возникло ощущение, что ее избавили от бремени, которое она носила долгие годы. О применении давно копившихся индуцированных чувств в качестве средства для иммунизации пациента против возвращения его паттернов нарциссической защиты писал Спотниц (Spotnitz, 1963). Подобного рода интервенцию Спотниц назвал «анатоксиновой реакцией» (toxoid response). …успешный анализ и интерпретации защитных и подавляющих сил, которые сдерживают токсичные эмоции, могут обеспечить их выражение в словах. Тем не менее такие пациенты, о которых мы говорим, очень подвержены риску возвращения патологических аффектов. То, какого именно рода эмоциональным потрясениям особенно подвержен подобный пациент, зависит от паттерна его жизненного опыта, однако при любом жизненном опыте к аффектам следует относиться как к инородным телам, препятствующим процессу созревания. Чтобы снизить предрасположенность к подобным срывам в будущем, пациенту делают вербальные инъекции эмоций, которые он вызывает у аналитика, тщательно «обработанных», чтобы снизить их токсичность и стимулировать выработку антител. Короче говоря, индуцированные эмоции действуют как анатоксин (стр. 29, курсив оригинала). На завершающей стадии анализа пациент, особенно в рамках сопротивления окончанию терапии, склонен подводить итоги всему курсу анализа. Это дает аналитику возможность пустить в ход чувства объективного контрпереноса, накопившиеся на более ранних этапах терапии. Аналитик в своих коммуникациях «возвращает» эти чувства пациенту во все увеличивающихся дозах. Пока в реакциях пациента прослеживаются следы старых паттернов, аналитик применяет методы отражения, которые на более ранних этапах терапии помогали разрешать сопротивления. Когда же пациент перестает реагировать при помощи старых паттернов, он говорит в ответ на такие интервенции что-то вроде «Ваши старые уловки больше не действуют». Это показатель, что паттерны неправильной адаптации уже разрешены и иммунизация завершена — в будущем подобные стимулы уже не смогут привести в действие старые паттерны защиты. Приведу пример, когда был выбран неверный момент для применения индуцированных контрпереносных чувств, зато впоследствии те же самые чувства, накопленные за много лет, были пущены в ход как раз вовремя. Пациент, страдавший тяжелой депрессией, склонный к атакам на самого себя и саморазрушению, вызывал чувства объективного негативного нарциссического контрпереноса: безнадежность, отвращение, желание избавиться от него, убить его, положить конец его страданиям. На седьмом году терапии он объявил, что безнадежен и единственное подходящее для него место — это лечебница для душевнобольных. Я слушала все это семь лет и уже не могла сдержать кошмарные чувства, которые вызывал у меня этот пациент, — и сказала, что он совершенно прав и что я с радостью позвоню директору одной такой лечебницы, которого знаю лично, и договорюсь, чтобы его туда приняли. На этой стадии пациент еще не мог выразить гнев на меня, который заставлял его нападать на самого себя, и поэтому встал и вышел из кабинета — и не возвращался полтора года. Впоследствии он сказал, что в ответ на мои слова он вдруг увидел, как мир вокруг подернулся ужасной красной пеленой, и почувствовал, что наверняка убьет меня, если не покинет кабинет. На пятнадцатом году терапии некоторые обстоятельства жизни пациента (которая в целом значительно улучшилась) заставили его вернуться к старым паттернам атак на самого себя. Я снова ощутила его беспомощность, однако теперь я была свободна от компульсивного желания избавиться от этого пациента и была уверена, что хорошо понимаю, что произошло в моей и в его душе несколько лет назад, поэтому сознательно контролировала свой индуцированный контрперенос. Я была способна снова сказать пациенту с искренним чувством, что, очевидно, самое подходящее для него место — это лечебница для душевнобольных, где за ним будут хорошо ухаживать и у него не будет никаких забот и обязанностей. На этот раз он в ответ воскликнул, что это глупости, ведь он понимает, что он не настолько беспомощен и вполне в своем уме — и я сама тоже это понимаю. Пациент сказал, что я «ломаю комедию» и он это прекрасно видит. Потом он очень ясно и доходчиво объяснил мне, что произошло с ним в ходе терапии. * * * Путаница, царившая в литературе по психоанализу до конца 1950 годов по поводу того, что такое контрперенос, откуда он берется, почему возникает и как с ним быть, объясняется тем, что никто не сумел понять, что речь идет о двух совершенно разных понятиях: о контрпереносе как чувствах и о сопротивлении контрпереноса как поведении. Арнольд Бернстайн (Bernstain, 1972) приписывал это тому, что замечания самого Фрейда по поводу контрпереноса долго не могли интерпретировать. Сам Бернстайн полагал, что Фрейд отнюдь не считал, будто аналитик должен преодолевать свои чувства, то есть сопротивляться тому, что они у него есть, — он просто заклинал аналитиков не пасть жертвами собственных сопротивлений, осознавать, что у них могут возникнуть бессознательные чувства, которые лишат их свободы вести анализ. Бернстайн указывает, что первоначально Фрейд приравнивал контрперенос к бессознательным чувствам аналитика и говорил, что возможности аналитика ограничены его комплексами и сопротивлениями. Все дело не в чувствах психоаналитика, а в его сопротивлениях. Парадокс в том, что его борьба с сопротивлением превращается в сопротивление чувствам. Ведь именно сопротивление психоаналитика признанию собственных чувств, по Фрейду, и есть проблема контрпереноса (курсив оригинала). Поэтому в современном психоанализе принята та точка зрения, что аналитику не следует пытаться преодолевать свои чувства, то есть, с неизбежностью, сопротивляться, — он должен обладать полной свободой их испытывать и при этом осуществлять анализ и делать терапевтический выбор, когда и как применять их в интервенциях, цель которых — разрешить сопротивления. Последнее достижение теории контрпереноса как терапевтического инструмента в современном психоанализе — это выявление анаклитического контрпереноса. Его ценность заключается в том, что он обеспечивает аналитику чувства, «необходимые пациенту, чтобы стать эмоционально зрелым взрослым человеком» (Spotnitz, 1985, стр. 236), которые можно передать пациенту в процессе коммуникации. Судя по всему, это те чувства, которыми пациент не был обеспечен, однако отчаянно нуждался в них, и это бессознательно было понятно. Возможно, они были необходимы пациенту на разных стадиях его развития («Я»-объект, отделение от объекта). Неочевидные качества этих чувств как контрпереноса заключаются в том, что если остальные контрпереносные чувства, и объектные, и нарциссические, и объективные, и субъективные, вызываются пациентом, чтобы закрепить повторение переноса, эти чувства вызываются не одним только пациентом, а скорее сложившимися со временем отношениями между пациентом и аналитиком. Вот как Спотниц прояснил свои более ранние представления об анаклитическом контрпереносе в недавнем интервью: В процессе разрешения сопротивления у пациентов стало очевидно, что пациенты не просто реагируют на объективный контрперенос, им нужно что-то еще. Они нуждаются в новом эмоциональном опыте, им необходимо ощутить, что от аналитика исходят те самые чувства, которые им надо было получить от какой-то значимой фигуры в раннем детстве — от матери, от отца, — но от значимых фигур они их так и не получили. Когда эти чувства развиваются у аналитика, их называют анаклитическим контрпереносом. Эти чувства следует применять с целью разрешить стойкие сопротивления. Вот как аналитик распознает эти чувства у себя. Если ты проработал с пациентом пять-десять лет и вдруг у тебя возникают совершенно новые чувства к нему, весьма вероятно, что эти новые чувства и есть анаклитический контрперенос. Происходит что-то новое. И вот оказывается, что если так или иначе передать эти чувства пациенту в процессе коммуникации, пациент очень живо откликается на них — снабжает тебя новой информацией, по-новому ведет себя. Иногда пациент говорит, что нуждается в тех или иных чувствах, иногда все, что ты знаешь, — это что после долгих лет работы с пациентом у тебя возникли чувства, которых раньше в этих отношениях не было, и они полезны для пациента. Это могут быть не только положительные, но и отрицательные чувства, и в любом случае они полезны для пациента, который еще никогда их не испытывал. Так или иначе, они существуют и вопреки переносу у пациента, и параллельно с ним, причем перенос может быть противоположен твоему — отрицательный, когда у тебя положительный, и наоборот. Иногда, конечно, случается, что у нас возникают положительные чувства в ответ на отрицательные чувства к нам у пациента и наоборот. Это нормально — или может быть нормально, если это чувства, которые пациенту необходимо было получить от родителей, но он их не получил. Разумеется, это и есть определение анаклитического переноса. Итак, это нечто весьма полезное и желательное для пациента, возникает только в результате большой работы между аналитиком и пациентом и должно применяться для разрешения сопротивления: нельзя допускать, чтобы в результате возникло новое сопротивление. А эти чувства вполне могут вызвать сопротивление не хуже любых других. Эти чувства могут побудить терапевта действовать, сделать что-то для пациента или с ним, вместо того чтобы пустить их в ход для разрешения сопротивлению пациента говорить обо всем. Так вот, их надо применять каждый раз, когда пациент сопротивляется, снова и снова повторяет одно и то же и ни на что не поддается. Пациенты зачастую сами говорят, когда это делать. Они говорят: «Пока вы не почувствуете, что я вам небезразличен, я не смогу добиться никакого прогресса в анализе». Или: «Разве что вы искренне возненавидите меня… моя мать никогда меня не ненавидела… я должен ощутить, что меня ненавидят». Вот почему на это уходит столько времени. Пациенту нужно пробыть с тобой пять-десять лет — и лишь потом он поймет, что ему необходимы эти чувства. И аналитику тоже нужно проработать с пациентом пять-десять лет, чтобы у него возникли эти чувства, — и даже тогда они у него не всегда возникают. Разумеется, твоя задача — всегда, при возникновении любых чувств, — служить на благо терапии, помогать пациенту говорить все, налаживать прогрессивную коммуникацию. Откуда берутся чувства, неважно: если их можно применять, чтобы разрешать сопротивления, они терапевтичны, если нет — значит, нет. Если в тот или иной момент у тебя нет нужных чувств, однако когда-то они у тебя были, так что ты знаешь, что это за чувства, можно сказать пациенту, что он хотел бы, чтобы ты испытал то или иное чувство. В этом случае ты опираешься на когнитивные способности, что тоже нормально, лишь бы помогало разрешить сопротивление, однако это нельзя называть анаклитическим контрпереносом, поскольку контрперенос — это по определению чувства. Я заинтересовался анаклитическим контрпереносом относительно недавно, после того, как много лет изучал и описывал в статьях и книгах объективный контрперенос, по той причине, что один пациент, с которым я работал долгое время, сказал мне, что ему нужно от меня некое определенное чувство. Это чувство не возникало у меня ни разу за все время работы с пациентом, поэтому я не верил, что это чувство имело место в его прошлом. Затем я обнаружил, что у меня это чувство есть, я могу им пользоваться, и это приводит к отличным результатам. Я очень удивился и никак не мог понять, что же это такое. Оказалось, что это чувство, которого он никогда не мог добиться от своих отца и матери. Я задумался о том, откуда оно у меня возникло, и пришел к выводу, что оно возникло у меня в результате многолетней работы с этим пациентом. Оно возникло именно потому, что я хотел излечить пациента, и у меня появились чувства, необходимые для его излечения. Откуда именно пришло это чувство, я не знаю, мы не всегда это знаем, не на все вопросы у нас есть ответы. Я просто знаю, что они приходят, потому что у нас, людей, от природы есть чувства. Об этой концепции пишут Спотниц (Spotnitz, 1985), Марголис (Margolis, 1978), Лигнер (Liegner, 1987) и Мидоу (Meadow, 1987). Лигнер и Мидоу, в частности, приводят несколько примеров ее применения в терапии. Когда я консультировалась у Спотница, то попросила его соотнести два примера из моей собственной практики со своими идеями анаклитического переноса. По поводу вышеприведенного случая с пациенткой, которой мой гнев, заменивший гнев матери, принес такое облегчение, Спотниц сказал, что это нельзя считать анаклитическим контрпереносом: это чувство, очевидно, было когда-то у матери пациентки, и пациентка на сознательном уровне знала об этом. Очевидно, для пациентки оказалось терапевтично, что я выразила это чувство иначе, чем ее мать, однако само по себе это чувство было просто объективно индуцированным контрпереносом. Однако следующий пример Спотниц посчитал примером анаклитического переноса. На тот момент, когда состоялась описываемая сессия, мы с пациенткой проработали больше восьми лет. Уже два года она часто пропускала сессии, поскольку уезжала в командировки или у нее не было денег на оплату. Каждый раз, когда у нее не хватало денег или надо было уехать из города по делам, пациентка говорила мне, что может позволить себе сессии только изредка или придется вообще сделать перерыв, но потом она вернется. Если я предлагала ей проводить сессии по телефону, она отвечала, что не может позволить их себе или у нее нет на них времени, короче говоря, она ничего не может поделать. Каждый раз я соглашалась с ней — я считала, что у нее развивается сопротивление, а мне следует поддаваться ему, чтобы пациентка чувствовала, что ее понимают, а у меня было время изучить и понять, чему она, собственно, сопротивляется. И вот однажды, когда она была в моем кабинете, у меня внезапно возникло чувство, что мириться с этим больше нельзя, что я не хочу, чтобы она уходила от меня, я не хочу, чтобы наши отношения стали более отстраненными. Я начала изучать набор чувств, которого у меня раньше, как я считала, не было, а если и были, я их не осознавала. На основании этих новых чувств я сказала пациентке: — Нет. Я этого делать не буду. Вы меня больше не покинете, вы не можете меня покинуть, я не разрешу вам покинуть меня. Мне все равно, какие препятствия придется преодолеть вам обеим ради того, чтобы вы по-прежнему приходили ко мне каждую неделю, но я точно знаю, что вы от меня не уйдете, с этим покончено. Все это я сказала с напором подлинного чувства. Эта сессия оказалась поворотным моментом и в анализе пациентки, и в ее жизни. Когда ей было лет двенадцать, ее родители развелись, и пациентка решила переехать жить к отцу, потому что чувствовала, что мать хочет оставить себе не ее, а ее младшую сестру. Мать ни разу не потребовала и не попросила, чтобы она осталась, а просто отпустила жить к отцу, который жестоко обращался с дочерью, был алкоголиком, в целом обладал неустойчивым характером, и жить с ним было страшно и попросту опасно. Когда мать не попросила мою пациентку остаться, это глубоко ранило ее. Поначалу я предположила, что эти чувства вызваны у меня пациенткой, хотя сама она никогда не говорила ни о том, что она хотела бы, чтобы мать попросила ее остаться, ни о том, что у ее матери на том или ином уровне были хотя бы отдаленно похожие чувства. Однако после размышлений и консультации вывод стал очевиден. Ни в памяти пациентки, ни в ее переносе и моем объективном контрпереносе, которые развивались в ходе терапии на тот момент уже достаточно долго, не осталось никаких признаков, что у матери хотя бы когда-то возникали подобные чувства. Это было не повторение, а новый элемент, внесенный в нынешние отношения хитросплетением процессов переноса-контрпереноса. Короче говоря, это и был анаклитический контрперенос. В ходе анализа наметился настоящий перелом. Каждый раз, когда пациентке приходилось уехать в командировку, мы устраивали сессию по телефону, не пропуская ни одной недели. До описанного взаимообмена пациентке неоднократно случалось пропускать сессии из-за болезней, требовавших госпитализации, однако больше она по этой причине сессий не пропускала, хотя и теперь, когда я пишу эти строки, не вполне излечилась от склонности к соматизации. У нее пробудились подавленные с детства воспоминания о тяжких психологических травмах. У нее появились чувства, которые были подавлены почти всю ее жизнь. Мы вместе изучили смысл тех чувств к ней, которые я выразила. Пациентка говорила, что до тех пор, пока я не сказала ей то, что сказала, она никогда не позволяла себе вспомнить, что хотела, чтобы мать оставила ее у себя. И утверждала, что именно тогда у нее возникли другие чувства и к самой себе, и к анализу, который изменился к лучшему. По моему же мнению, нам с ней предстоит сделать еще многое, однако некоторые патологические или незрелые защиты удалось вылечить благодаря анаклитическим чувствам и тому, что они были переданы пациентке в ходе коммуникации. Сопротивление контрпереноса Пожалуй, из всех разграничений, которые проводит Спотниц (Spotnitz, 1869, 1985) в изучаемой главе, самую существенную роль в развитии теории, которая лежит в основе этого приема, сыграло различие между контрпереносом и сопротивлением контрпереноса. Первый термин зарезервирован исключительно для чувств или аффектов, которые аналитик чувствует или воспринимает при реакции на пациента, второй же — обозначение любого поведения, связанного с сопротивлением и спровоцированного контрпереносом — то есть это любая интервенция, состоявшаяся или несостоявшаяся, которая ставит перед собой иную цель, нежели анализ сопротивления пациента. Марголис (Margolis, 1978) добавляет: В сущности, сопротивление контрпереноса можно возвести к нежеланию аналитика переживать чувства контрпереноса или поддерживать их, воздерживаясь от внешнего выражения… в наименее вопиющей форме аналитик не вступает в контакт со своими контрпереносными чувствами и не знает о них. В результате он не замечает эмоционального состояния пациента и не может распознать сопротивление переноса, которое требует разрешения. В самой разрушительной форме аналитик тонет в бурном море собственных реакций контрпереноса и лишается способности обращаться с сопротивлением пациента так, как того требует терапия. В недавно приведенном примере чувства, с которыми я реагировала на своего пациента, склонного к атакам на самого себя, — отвращение и желание от него избавиться, — были контрпереносом, а поведение, которое они спровоцировали в первый раз — несвоевременная интервенция, из-за которой я и в самом деле на время избавилась от пациента, — очевидно, было сопротивлением контрпереноса. Сопротивление контрпереноса бывает спровоцировано как отрицательными, так и положительными чувствами, как нарциссическим, так и объектным контрпереносом, как объективным, так и субъективным контрпереносом, а также анаклитическим контрпереносом. Приведу пример сопротивления контрпереноса, которое не ослабевало несколько месяцев. Это сопротивление контрпереноса вызвал у меня объективно индуцированный нарциссический контрперенос. Этот неприятный эпизод помог мне понять, что такое нарциссический перенос и вызываемый им контрперенос, а также какие сопротивления контрпереноса могут быть им спровоцированы. Мужчина сорока шести лет, гомосексуалист с параноидальными шизофреническими защитами, первые два года терапии ограничивался минимальными контактами со мной — держался либо так, словно я не существую, либо так, словно я часть его (оба паттерна типичны для нарциссического переноса). Когда он относился ко мне так, словно я не существую, и отстраненно говорил о людях и событиях в настоящем и прошлом вне анализа, у меня было чувство, что я отдалена от него, и меня часто занимали мысли и чувства, не имевшие на первый взгляд прямой связи с пациентом (что типично для нарциссического контрпереноса). Когда он относился ко мне так, словно я его часть, то говорил, что прежние терапевты понимали его хуже, чем я, а когда я спросила, чем я от них отличаюсь, он просто ответил, что я знаю, что он имеет в виду. Как-то раз, когда он говорил, что ищет другую работу, поскольку на этой ему мало платят, я спросила, какие у него сейчас часы работы и зарплата, на что он ответил: «Вы правы, мне следует попросить о повышении по службе, прежде чем я подам заявление об уходе». На третий год терапии пациент уже чаще контактировал со мной и рассказывал некоторые подробности истории своей жизни, а время от времени говорил, что между сессиями у него появлялись ужасные мысли обо мне. Я побудила его облечь эти мысли в слова, и пациент сообщил, что иногда ему хочется убить меня, отрезать мне груди ножом, порубить меня на куски и съесть. Эти заявления делались практически бесстрастно, и пациент тут же отмежевывался от них посредством нарциссического переноса. То есть он говорил, что это я вкладываю ему в голову такие мысли, хотя сейчас он в этом уже не уверен. К середине третьего года терапии, когда были достигнуты некоторые успехи, жизнь пациента стала конструктивнее и приносила ему больше удовлетворения, и в ходе анализа он прибегал к прогрессивной коммуникации и относительно свободно и с чувством говорил о своем детстве, о новой работе, о друзьях, рассказывал свои сны. Однако любые эмоционально заряженные мысли обо мне по-прежнему возникали вне кабинета и излагались бесстрастно. Пациент начал говорить о чувстве одиночества. У него были лишь случайные сексуальные связи с незнакомцами или «юношами по вызову», которым он платил за секс (все это происходило задолго до того, как была осознана опасность ВИЧ-инфекции). Пациент много говорил о том, как его интересуют юноши по вызову. Он говорил, что знает, что я их не одобряю, но ему они нравятся. Они получают плату за любовь, поэтому им не обязательно доверять; встречаться с ними можно когда захочешь, стоит лишь позвонить и договориться об оплате; они приходят к тебе домой, и уже не чувствуешь себя одиноким, с ними не приходится выстраивать настоящие отношения. Когда я спрашивала пациента, почему я не одобряю мужчин-проституток, он отвечал, что их никто не одобряет или что он знает, что я считаю, что ему следует завести настоящие отношения с человеком, с которым он сможет жить, разговаривать, чем-то делиться (нарциссический перенос: пациент сообщает мне, как он стремится к подобного рода отношениям, однако эти стремления отрицаются и проецируются на меня, его второе «Я», поскольку его самого подобные отношения пугают). В конце концов пациент сообщил мне, что влюбился в одного из таких юношей по вызову и поселил его у себя. Молодой человек был непредсказуем и опасен, он вообще не умел контролировать собственные импульсы, приходил и уходил когда вздумается и к тому же был наркоманом. У пациента возникали припадки ярости, возникали сильные порывы убить юношу. Но при этом он с большим чувством рассказывал и о приятных сторонах совместной жизни — как хорошо вместе садиться за стол, спать в обнимку, вместе принимать ванну. Кроме того, пациент рассказал, что он постоянно раздражен, не понимает, что происходит, и сомневается, сумеет ли он сдержать собственные чувства. Он боялся, что когда-нибудь забьет юношу до смерти, боялся, что отдаст ему все свои деньги, и тогда юноша бросит его. Пациент говорил, что может думать только о юноше, мечтает только о том, чтобы быть с ним. Я впала в самое настоящее отчаяние — я была несчастна, зла, испугана и сбита с толку одновременно. Мне было ясно, что я не могу трезво мыслить, не знаю, что делать и как исследовать эту ситуацию. Все эти чувства составляют типичнейший нарциссический контрперенос, и когда я перестала функционировать как терапевт и сказала пациенту, что он должен выгнать юношу, то перешла в состояние активного нарциссического сопротивления контрпереноса. Эта коммуникация привела пациента в сильнейшее возбуждение и тревогу и спровоцировала возвращение старых фобий и связанных с ними паттернов — например, он стал постоянно проверять, выключена ли газовая плита. И часто звонил мне между сессиями. Пациент жаловался, что сам не знает, чего хочет, просто чувствует себя ужасно, бесится и ничего не понимает. От этих звонков я тоже начинала чувствовать себя ужасно, бесилась и ничего не понимала. Я задумалась о том, чтобы прекратить терапию, однако поняла, что не хочу это делать. Наконец я смогла задаться вопросом, что в происходящем заставляет меня чувствовать, что я не в состоянии должным образом функционировать при общении с этим пациентом. Я начала перебирать в памяти сессии последних месяцев. И обнаружила, что сообщения пациента о чувствах ярости и наслаждения, которые вызывал у него любовник, были похожи на удовольствие от отношений младенца и матери и на младенческую ярость. Наконец я увидела и то, что сообщения пациента о юношах по вызову в целом представляли собой коммуникации отрицаемого переноса (то, что они получают плату за любовь и их можно вызвать в любой момент — это лишь самые очевидные сигналы). Очевидно, что отношения с юношей по вызову были отыгрыванием сопротивления переноса. Было ясно, что я сопротивлялась пониманию всего этого, поэтому я задалась вопросом, чему, собственно, я сопротивляюсь. Ответ был таков: я сопротивлялась тому, чтобы на меня в терапевтической ситуации — когда мы с пациентом были один на один в кабинете — направлялись все эти бурные эмоции любви и ненависти. Это весьма распространенное сопротивление при работе с пациентами, трудности у которых восходят к таким примитивным стадиям, что им едва удается контролировать свои порывы. Таким образом, я увидела и поняла сопротивление у пациента, лишь когда разобралась в собственном сопротивлении. Пациент еще мог вынести подобные чувства у себя на расстоянии (как и я), но приходил в ужас, когда они появлялись у него прямо в кабинете при общении со мной. Мое сопротивление было ответом на его сопротивление, я боялась того же. Разумеется, это явление весьма распространенное — очень часто случается, что сопротивление, индуцированное у аналитика, такое же, как и у пациента, то есть взаимное. Как только я сумела принять доказательства, которые смогла разглядеть, то снова обрела способность нормально функционировать на сессиях с этим пациентом. Я спросила его, что со мной не так, почему он предпочитает мне юношу по вызову. Он рассмеялся и сказал, что со мной все хорошо, все дело только в том, что я женщина. Я спросила, что не так в том, что я женщина, почему он из-за этого предпочитает мне юношу по вызову. Он сказал, что не понимает, почему я об этом спрашиваю: я же знаю, что он не любит женщин. Я спросила, что не так с женщинами. Он занервничал и сказал, что не хочет об этом говорить. Я продолжала упорно задавать вопросы в том же ключе, и тогда пациента охватила сильнейшая тревога. В конце концов я спросила, почему мне нельзя садиться с ним за стол, спать в обнимку и принимать совместные ванны. На это пациент закричал: — Вы женщина! Он нравится мне, потому что у него большой пенис! А у вас нет, у вас груди, я их ненавижу! Я хочу уйти отсюда сию же секунду! Я хочу бросить вас на пол, воткнуть в вас свой пенис и убить вас! После этой вспышки он ненадолго замолчал, а потом спокойно сказал, что попросит юношу отселиться. Остаток сессии он говорил только об этом, а на следующей неделе сумел выселить юношу из своего дома. В ближайшие недели мощные чувства тяги ко мне и ярости на меня становились все ближе и ближе. Пациент все больше убеждался, что я в состоянии вытерпеть чувства зависимости, ярости, ненависти, раздражения, и мало-помалу становился храбрее, мог все отчетливее их переживать и говорить мне о них. Сначала он рассказал, что видел сон, в котором мы с ним обнимались, причем я обнимала его со спины. Он рассказал, что я протянула руку и отрезала его эрегированный пенис ножом, и он проснулся с криком. Через неделю он сказал, что в метро, когда он ехал на сессию, у него возникла фантазия, что он сосет мою грудь, а кончилось все тем, что он ее откусил. А еще через неделю сообщил, что у него возникла странная мысль сунуть свой пенис мне в рот. Он сказал, что опасался, что когда я открою ему дверь приемной, то буду бояться, что он стоит там, готовый наброситься на меня. Хотя слушать все то, что пациенту было нужно сообщить мне, не всегда бывало приятно, до следующей стадии и появления следующего сопротивления, а с ним и сопротивления контрпереноса, мы с пациентом наслаждались свободой чувства, которая была большим облегчением для нас обоих. Резюме То, что когда-то считалось подходом к контрпереносу «в рамках современного психоанализа», в наши дни, в сущности, стало общепринятой психоаналитической концепцией. Разумеется, полного единодушия достигнуто не было, однако в круг аналитиков и школ, которые находят применение объективному контрпереносу, а не просто подвергают его анафеме, уже входит большинство современных практикующих аналитиков. Спотниц и его коллеги хотели сказать, что реакции контрпереноса у аналитика можно подразделить на объективные и субъективные. Объективный контрперенос весьма ценен как источник информации о нынешнем состоянии пациента и его истории — при условии, что аналитик его лишь переживает, но не отыгрывает. Если аналитик, обученный применению подобных чувств и обладающий соответствующим опытом, принимает решение, что интервенция, подпитанная этими чувствами, разрешит сопротивление, тогдп эти чувства необходимы — они должны придать интервенции эмоциональную неподдельность, иначе она не принесет пользы. Совсем недавно было обнаружено, что некоторые чувства, индуцированные у аналитика не повторением, а экстенсивными отношениями переноса-контрпереноса, снабжают аналитика эмоциональным ресурсом, позволяющим обеспечить пациенту недополученный необходимый эмоциональный опыт; такие чувства получили название «анаклитический контрперенос». На завершающей стадии терапии разумные дозы контрпереносных чувств дают пациенту иммунитет против возвращения неправильных навязчивых паттернов адаптации, из-за которых он в первую очередь и обратился за терапией. Такая интервенция получила название «анатоксиновой реакции». Однако все эти контрпереносы, как и любые другие чувства, в любой момент могут вызвать сопротивление у аналитика, и он будет спровоцирован на то, чтобы отыгрывать их, а не просто переживать, не выражая. Это сопротивление контрпереноса, и его следует всячески остерегаться. Следует проанализировать контрперенос, чтобы сделать терапевтические выводы о том, как применять чувства, против которых направлено сопротивление. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ СМ. В ОРИГИНАЛЕ 1 2 |