Забытые публикации Бунина. Ю. мальцевзабытые1пAблиации1БAнина
 Скачать 240.25 Kb.
|
|
Ю. МАЛЬЦЕВ Забытые1пAбли/ации1БAнина Исследуя Эдинбургский архив Бунина (возможность эта мне была любезно предоставлена хранительницей архива Милицей Эдуардовной Грин, я заинтересовался многочисленными газетными вырезками с пометками на полях, сделанными рукой Бу нина. Все это статьи самого Бунина, появлявшиеся в разные годы в разных русских эмигрантских газетах, давно уже прекративших свое существование и теперь уже практически недоступных читателю. Зачтением этих статей я открыл для себя заново Бу нина, хотя к тому времени я изучил уже всю имеющуюся на сегодняшний день литературу о Бунине. Открыл не потому, что Бунинпублицист разнится от Бунинапрозаика и Бунинапоэта, а как раз наоборот — потому, что в публицистике он выражает с наибольшей ясностью некоторые черты своей натуры, присутствующие вскрытом виде как в его прозе, таки в поэзии, но которые не могут быть поняты правильно и до конца, если совершенно не знать Бунинапублициста. А меж тем с этой стороны Бунин еще совершенно не исследован. Западная критика, которая лишь совсем недавно открыла для себя Бунина, сосредоточивается главным образом на струк турностилистическом анализе (диссертация Ивана Берзупа представляет собой редкое исключение) или задерживается на очень возвышенном концептуальном, философскоэстетическом плане, не снисходя до низкого социологизма (замечательна в этом плане книга Джеймса Вудворда). Социальная проблематика в западном литературоведении остается уделом марксистской критики, но она Буниным не интересуется. Советская же критикана сквозь социологизированная, намеренно игнорирует публицистику Бунина, потому что малейшее углубление в этот материал сразу же разрушило бы то фальшивое представление описателе о его политической, философской и социальной позиции, которое эта критика пытается создать. Характерен в этом смысле один пример. Советские критики стараются внушить читателю, что Бунин в послевоенные годы якобы изменил свое отношение к советскому режиму и даже всерьез думало возвращении в Советский Союз. Не имея в руках никаких документальных подтверждений такой версии (мему ар бывшего советского посла во Франции А. Е. Богомолова, опубликованный А. Бабореко в книге И. А. Бунин. Материалы для биографии МС, так явно лжив, что его стыдятся цитировать даже советские критики, вынуждены все поголовно прибегать к ссылке на один и тот же документ, цитирующийся в «Литературном наследстве (Т. 84. Кн. 2. Сто есть интервью Бунина сотруднику редакции парижской газеты Русские новости (появившееся 28 июня одновременно ив Русских новостях, ив просоветской газете Советский патриот, интервью о значении для русской эмиграции Указа Верховного Совета СССР от 14 июня 1946 года о восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, проживающих во Франции. Я все время чувствовал фальшь этих ссылок, идущих вразрез совсем контекстом бунинской жизни тех летно не мог понять, откуда она идет, эта фальшь, не решаясь заподозрить в недобросовестности почтенное академическое издание, пока не обнаружил в архиве опровержение Бунина, относящееся именно к этому его интервью. В то время Бунин, уже смертельно больной и усталый, переживал самый тяжелый период своей жизни. Вдвоем с женой они, можно сказать, нищенствовали, ибо жили почти исключительно на случайные подачки далеко не щедрых меценатов. Сталинский режим, с особой настойчивостью начавший в конце войны проводить политику обезвреживания и захвата всех русских, находившихся вне пределов Советского Союза, не обошел вниманием и Бунина. Пользуясь тяжелым положением писателя, хотели заманить его в СССР или, по крайней мере, приручить и обезвредить. Началась циничная игра могущественного режима со старым, больными нищим, ноне утратившим ни своей всегдашней зоркости, ни своей гордости великим писателем. Главной приманкой была возможность издать сочинения Бунина на родине — возможность заманчивая и доступом к новой огромной аудитории, и своей денежной стороной. (Напомню, что в то время, как велась эта игра, Варлам Шаламов получил новый лагерный срок зато, что осмелился назвать Бунина великим русским писателем) Эти взаимоотношения сталинского Гослита и сталинских эмиссаров с еще живым последним русским классиком являют одну из самых захватывающих психологических ситуаций в литературной жизни нашего времени. Игра закончилась духовной победой Бунина и его материальным поражением. Набор готовившейся к изданию в Москве книги был по его требованию рассыпано том же, чтобы воспользоваться вышеупомянутым Указом и взять советский паспорт, Бунину никогда даже мысль в голову не приходила. Со своей старомодной негибкостью и джентльменской принципиальностью он оказался неспособен пойти даже нате ничтожные компромиссы, которые любому советскому писателю кажутся вполне естественными и неизбежными. Именно в этом контексте и следует рассматривать то вынужденное, вытянутое чуть лине насильно у писателя заявление об Указе, на которое так усиленно ссылаются советские критики. Не зная еще, какой трагедией для многих станет этот указ и какой ужасной окажется судьба многих, им воспользовавшихся, но отлично зная суть советской системы, Бунин ограничился немногими, самыми общими и нейтральными словами. А когда, обыгрывая эти слова, просоветская газета Советский патриот» попыталась несколько пережать (как пережимают и советские критики теперь, Бунин не выдержали, рискуя поставить под сомнение всевозможные выгоды, сразу же выступил с опровержением, в котором раскрыл даже и то, что заявление носило, в общемто, вынужденный характер. Опровержение это, по правилам свободной печати, опубликовал все тот же Советский патриот, 5 июля 1946 года, и ввиду той исключительной важности, какую придают интервью Бунина советские критики, привожу его целиком: Многоуважаемый господин редактор, позвольте выразить в ближайшем номере вашей газеты мое недоумение по поводу интервью со мной, напечатанного в Советском патриоте от 28 июня. Я твердо и при свидетелях заявил г. В. Курилову, что даю ему право опубликовать только одну мою фразу, выражающую только одно — мою скромную мысль о значительности для русской эмиграции Указа 14 июня. Несмотря на это, в Сов. Патр.» напечатано было нечто совершенно другое описание моего то якобы скорбного, то якобы «взволнованного» лица и ряд восторженных и ответственных фраз, которых я и не думал произносить вплоть до заключительной фразы всего этого интервью, резко исказившего выдуманными за меня словами даже тот частный и краткий разговор, на который я был вызван моим собеседником. С почтением Ив. Бунин. 30 июня 1946 г. Бунин остро переживал слухи, распускавшиеся определенными кругами на Западе о том, что он якобы пошел на сговор с большевиками, изменил свое отношение к советскому режиму и т. п Но неожиданно сама советская сторона, сочтя игру оконченной, самым недипломатичным образом положила конец этим слухам. Бунин пишет об этом с печальной иронией за несколько месяцев до смерти водной из самых последних своих статей — К моим “воспоминаниям”»: В конце концов я уж готов был покаяться перед Зеелером и Степановой (журналистами, писавшими о «сальтомортале» Бунина к большевиками о переговорах Бу нина относительно возвращения в Москву. — Ю. Ми просить их о высшей мере наказания для меня, но тут меня спас шестой выпуск новой советской энциклопедии, где сказано, что я одержим совершенно бешеной ненавистью к советскому союзу * (последнее с маленькой буквы у Бунина). Проводя операцию отсечения Бунинапублициста от Бунина художника послереволюционных лет (в предреволюционном периоде такое отсечение не проводится, там оно считается ненужными невозможным, очень легко создать впечатление, что в этот период Бунин жил лишь воспоминаниями о прошлом, писал лишь о вечном и прекрасном, был далек от политических страстей и от злободневных проблем. Нет ничего более неверного, но операция эта все же удается (быть может, не совсем до конца, ибо остается недоумение, как это автор Деревни мог претерпеть такую метаморфозу) по той простой причине, что Бунин не переварил, не освоил стилистически советской эпохи. Такие рассказы, как Товарищ Дозорный, Красный генерал, Сокол, — это лишь портреты, в своей выразительности, правда, раскрывающие генезис революции и тот человеческий материал, из которого составлялась советская система, но все же лишь портреты. Этюды Странствия и некоторые страницы «Жизни Арсеньева» — это лишь лирическое противостояние новой реальности, раскрытия ее изнутри, ее художественного взрыва и среза мы не найдем у Бунина. Они февральскую революцию с первых дней не принял именно стилистически. Читаем в его дневнике: «Что так быстро (тотчас же, чуть не в первый же день) восстановило меня против революции (мартовской Кишкин, залезший в генералгубернаторский дом, его огромный революционный бант **. Советский мир был органически неприемлемым для него антимиром, он не мог писать о нем в своей прозе, художественная материя ее не принимала антиматерии советского бытия. Это очень интересно сравнить с художественным процессом, который мы наблюдаем у наших новых писателей, тоже не Новое русское слово. 1953. 17 мая Устами Буниных. ФранкфуртнаМайне, 1981. Т. 2. С. 43. 5 приемлющих советского мира, нов тоже время целиком в него погруженных и его живописующих. В публицистике Бунин заполнял пробелы своей прозы. Было бы хорошо найти издателя и выпустить всю публицистику Бунина отдельной книгой. Кроме всего прочего, это был бы удивительный человеческий документ. Из этого лихорадочного страстного потока слов, из этого крика страдания и ужаса, едва успевавшего облечься в поспешные слова, со всеми столь понятными неумеренностями в выражениях, взволнованными преувеличениями, торопливыми неточностями и ошибками, блестящими эскападамиимпровизациями и корявыми неотделанными периодами — из всего этого вырастает перед глазами почти шекспировская фигура, живописная и трагичная, впечатляющий образ выдающейся личности, с такой страстью и силой переживающей катаклизмы времени, что трагедия истории становится ее личной трагедией а бесстрашная готовность утверждать свою правду любой ценой и наперекор всему и всем, страстная убежденность и одержимость придают ей поистине героический колорит. Но издателя такого пока что нет, и я в этой статье могу привести лишь разрозненные отрывки из некоторых бунинских публицистических выступлений. Прежде всего хочется процитировать два из них, намой взгляд, наиболее важных. Это два исторических документа, которые не могут игнорировать исследователи современной русской культуры ответ Бунина Г. Уэллсу и Обращение к писателям мира. В конце 1920 года Г. Уэллс, как известно, посетил Советский Союз и даже был принят (6 октября) Лениным, что указывает на то, какое значение советский режим придавал этому визиту и какие надежды на него возлагал. Значение это не ускользнуло от Бунина, а надежды Уэллс, как считает Бунин, вполне оправдал. После того как Уэллс опубликовал три очерка о Советском Союзе, Бунин, не дожидаясь четвертого (Что будет Уэллс писать дальше, я не знаю, да и не интересуюсь, ибо справедлива английская пословица, что для того, чтобы узнать, испортился окорок или нет, вовсе не надо съедать его весь. Но то, что я уже узнал, то, что я уже услыхал от английского писателя, возмутило меня, писателя русского, до глубины души, выступает со статьей «Несколько слов английскому писателю в газете Общее дело ноября При чтении этой статьи возникает ощущение, что читаешь какуюто сегодняшнюю газету, когото из новых, третьих эмигрантов, полемизирующих с западными левыми, до того все это знакомо и актуально. Видимо, до тех пор, пока будут существовать советский режим и западная прогрессивная общественность, ситуация эта будет неизменно повторяться и при четвертой, и при пятой русских эмиграциях. Сначала Бунин пересказывает коротко содержание статей Уэллса: Я провел в России 15 дней пишет Уэллс,— был в Петербурге, живя у своего приятеля Горького, всюду свободно разгуливал, видел почти все, что хотел, русская действительность необыкновенна, жестока и ужасна, великая держава погибла благодаря шестилетней войне, своей внутренней гнилости и империализму, среди всеобщей дезорганизации власть взяло правительство, ныне единственно возможное в России», «ценой многих расстрелов оно подавило грабежи и разбои, установило своего рода порядок, из всех несметных магазинов осталось полдюжины лавок, среди них посудная и цветочная», «редкие прохожие в лохмотьях, всегда торопятся, всегда с каки мито узлами, точно убегают кудато», почти все имеют хворый вид, веселый, жизнерадостный человек — редкость, советская статистика, очень откровенная и правдивая, говорит, что смертность среди остатков голодающего и страшно подавленного петербургского населения увеличилась почти вчетверо, крестьяне не против советской власти, они лишь истребляют (выделено Буниным. — Ю. М) иногда реквизиционные отряды, железные дороги почти не действуют, но если бы и действовали, все равно был бы голод, Врангель захватил продовольствие на юге», «во всех бедствиях виноваты не большевики, они не разрушали России ни силой, ни коварством, нездоровый строй сам себя разрушил. Не коммунизма капитализм выстроил эти огромные невозможные города, уцелели одни театры в Петербурге каждый день 40 спектаклей, я видел несчастные, озабоченные фигуры Ольденбурга, Карпинского, Павлова. Наша блокада отрезала их от культурного мира. Они никак не ожидали, что увидят свободного, независимого человека, который так легко приехал из Лондона и которому возможно вернуться в потерянный для них цивилизованный мир. Точно неожиданный луч света в темнице. Власть их, конечно, странна, уже хотя бы по одному тому, что в России коммунистов не наберется и одного процента, «чрезвычайки подавили всю оппозицию, в них работают люди узкие, фанатики, но честные». Далее Бунин замечает, что статьи Уэллса все же несут в себе некий пропагандистский эффект Слушайте, слушайте христиане, люди XX века и цивилизованного мира, что говорится о России не одними нами, которых подозревают в пристрастии, но и знаменитыми англичанами!» Это полезно, конечно, иностранцам, мне же, замечает Бунин, «которому слишком не новы многие открытия Уэллса насчет ужасов в России, было всетаки больно и страшно читать его мне было стыдно за наивности этого туриста <...> стыдно за бессердечную элегичность его тона по отношению к великим страдальцам, к узникам той людоедской темницы, куда он, мудрый и всезнающий Уэллс, вошел (это снисходительное превосходство западного человека перед советскими варварами так хорошо знакомо и нам сейчас, как и этот элегичный, сегодня говорят «объективный», тон в отношении к нашим страданиям. Ю. М, вошел, как неожиданный луч света, куда так легко”, так непонятно легко для этих узников прогулялся он, свободный, независимый гражданин мира, неидеального, конечно, но ведь всетаки человеческого, а не скотского, не звериного, не большевистского стыдно, что знаменитый писатель оказался в своих суждениях не выше любого советского листка...». «Я,— продолжает Бунин,— не 15 дней, а десятки лет наблюдавший Россию и написавший о ней много печального, всетаки от всей души протестую против приговоров о ней гг. Уэллсов». Бунин догадывается, что поездку свою Уэллс совершил с целью патриотической подтвердить правильность английской политики, говорящей, что Россия все равно погибла и что для ее же блага нужно вступить в сношения с правительством, “увы, единственно достойным ее. Нона чистой иронии Бунину не удается удержаться, она у него сразу же перебивается негодова нием: Помилуйте, чего только не врали ему о Совдепии, а вот он поехали ничего себе, свободно разгуливал, за пятнадцать дней увидел в стране, занимающей часть земного шара, почти все <...> видел всемирно известного палача, который вовсе не кусается, а только подавляет оппозицию путем чрезвы чайки. Негодование усиливается, когда Бунин переходит к возражениям. Он возражает против утверждений Уэллса о том, что большевики невиновны, а виновен во всем империализм и самораз валившийся капитализм: Но нет, г. Уэллс, дело было всетаки не совсем так Ленины целую неделю громили Москву из пушек руками русских Каинов, Ленины бешено клялись, захватывая власть Наша победа уже не даст подлой буржуазии сорвать Учредительное Собрание, навсегда обеспечит вам мир, хлеб, свободу — и это Ленины штыками разогнали это самое Собрание, это они, вместо мира, стали тотчас же после захвата власти, ковать красную армию на бой совсем буржуазным миром до победного конца, это Ленины задушили в России малейшее свободное дыхание <...> они превратили лужи крови в моря крови, а богатейшую в мире страну народа пусть темного, зыбкого, но все же великого, давшего на всех поприщах истинных гениев не меньше Англии, сделали голым погостом, юдолью смерти, слез, зубовного скрежета, это они затопили весь этот погост тысячами подавляющих оппозицию чрезвычаек, гаже, крова вее которых мир еще не знал институтов, это они <...> целых три года дробят черепа русской интеллигенции, они заточили в ногайский плен великих Пав ловых, это от них бежали все имевшие возможность бежать — ум, совесть, честь России... «“В Петербурге каждый вечер сорок спектаклей. Да, совершенно верно восклицает Бунин,— и расстрелов каждый вечер 40, 50, 100». И как это Врангель, захватив Крым, то есть одну крохотную частичку России, лишил всю Россию всего, всего, кроме советских поэтов, спичек и хризантем Познавший после ужасов капитализма ужасы коммунизма, Бунин замечает Уэллсу: И я когдато грозил господам из С.Франциско”, и не понимал, что на этой бедной земле всетаки все познается, увы, по сравнению». «Наша блокада отрезала Павлова от культурного мира. Увы, опять и опять немного не так, г. Уэллс, — Павловне разно совершенно тщетно, молил выпустить его из ада, столь мило изображенного вами. Со всевозрастающим волнением Бунин, уже вовсе отбросив иронию, прямо ив полный голос обращается к Уэллсу. Я представил себе то, о чем выпишете, говорит он, представил себе ярко несчастную Россию, и у меня застилаются глаза такими едкими слезами горя, каких не дай вам Бог испытать никогда. Не мудрить мне хочется, не спорить с подобными вам, а только кричать, плакать от этой боли и от жажды нестерпимой мести! И, оборвав вдруг этот бурный поток горячих слов четкой паузой, он с достоинством и сдержанностью, за которой чувствуется дрожь голоса, заканчивает: Любезный собрат, мы не забудем вашего заявления, что мы достойны только тех висельников, у коих вы гостили 15 дней, и что наши Врангели — «раз бойники»... Столь же интересен и второй документ, о котором я упомянул обращение К писателям мира. Тут следует заметить, что Бунин был непросто публицистом, излагающим свой личный взгляд на актуальные вопросы, он чувствовал себя голосом уничтожаемой и почти уничтоженной русской интеллигенции русской культуры, ив соответствии с традициями великой русской литературы, он считал, что должен выполнять миссию перед собственным народом и перед русской историей. Это придает его статьям иногда некую, я бы сказал, наивную величавость и старомодную велеречивость (что можно было уже заметить ив цитировавшихся отрывках — юдоль, зубовный скрежет», «погост», ногайский плен. И это несение миссии не было его личной претензией — большая часть ушедшей в эмиграцию русской интеллигенции видела в нем авторитетного и выдающегося представителя России, выразителя ее совести. К нему обращались с просьбами о заступничестве, с посланиями, когда хотели, чтобы голос русских был услышан в мире, ион охотно и даже со рвением брал на себя эту роль, которая, увы, часто оказывалась ролью ДонКихота: больно видеть, как мало внимания обращала западная общественность на этот голос. Именно Бунину было передано полученное из России коллективное письмо русских матерей, ион от своего имени опубликовал его в газете Огни (август 1921), прибавив, что ничего более потрясающего не читал в своей жизни текст этого письма теперь перепечатан в книге Устами Буниных» (Т. 2. С. Обращение писателей, о котором идет речь, тоже тайно переслано из России. Это, быть может, первый коллективный протест русских писателей против советского режима (если не считать коллективного осуждения Серафимовича за сотрудничество с большевиками на одном из последних заседаний Среды и изгнания его из этого сообщества писателей — декабрь Опубликовано обращение писателей Буниным (Возрождение июля 1927), разумеется, без подписей. Не знаю, были ли подписи подтекстом, подлинник обращения, к сожалению, не сохранился. Мне не удалось выяснить, кто же были авторы обращения тех, кто знал историю этого документа, уже нет в живых. Начинает свою публикацию Бунин такими словами Группа русских писателей прислала в Париж из России — с великим риском, с риском для жизни, по ее собственному выражению, свой крик о спасении, обращенный к писателям мира. Далее Бунин передает сам текст: Почему вы, прозорливцы, проникающие в глубины души человеческой, в душу эпохи народов, вы, ухо, глаз и совесть мира, почему вы проходите мимо нас, обреченных грызть цепи нашей тюрьмы Почему вы, воспитанные на творениях также и наших гениев слова, молчите, когда идет удушение нашей литературы в ее зрелых плодах и ее зародышах Послушайте нас, откликнитесь Нам нужна только ваша моральная поддержка, ваше моральное осуждение жесточайшей из деспотий, которой является коммунистическая власть в России. Ваш голос нужен не только нами России. Подумайте и о самих себе с дьявольской энергией, во всей своей величине, видимой только нам, ваши народы толкаются на тот же путь ужасов и крови, на который десять лет тому назад был столкнут наш народ. Мы лично гибнем. Многие из нас уже не в состоянии передать пережитый нами страшный опыт потомкам. Познайте его, изучите, вы, свободные Сделайте это — нам легче будет умирать. Из нашей могилы заклинаем вас вслушайтесь, вчитайтесь, вдумайтесь в наше слово! «К писателям всего мира обращаюсь и я прибавляет Бу нин, — да, вслушайтесь, вдумайтесь, отзовитесь на этот потрясающий вопль Семь лет, прожитых мною в Европе, целых семь лет с несказанным изумлением и ужасом восклицаю я внутренне да где же вы, совесть мира, прозорливцы, что же молчите выглядя на то, что творится рядом с вами в цивилизованной Европе, в христианском мире <...> У меня горит лицо от стыда за себя, за свою новую, может быть, напрасную попытку, — и все таки я снова и снова говорю отзовитесь!» Разумеется, и на этот раз западная интеллигенция, не желавшая слушать то, что разрушало ее представления о Советском Союзе, осталась равнодушной к призыву. Четыре месяца спустя, давая вместе с И. Шмелевым интервью газете «Авенир» (3 ноября 1927), Бунин снова пересказывает это обращение русских писателей и на вопрос корреспондента, чтобы он хотел еще сказать, печально добавляет (даю в переводе с французского): Что я могу еще прибавить к этому обращению к писателям мира После столь долгого молчания, которое было их ответом на этот призыв, я потерял всякую надежду на их вмешательство. Они умеют протестовать или поддерживать протесты только в редких случаях, например, когда казнят в Америке двух убийц... Этот мотив бесплодности обращений к западной общественности и необходимости повторять бесплодные попытки проходит через многие выступления Бунина. Также, как и мотив невосприимчивости к страданиям, когда размеры их и характер переходят некие человеческие границы (это очень хорошо поняли Сталин и Гитлер убить десять человек гораздо страшнее, чем убить десять миллионов. Рассказывая о новых расстрелах в России водной из своих статей, Бунин восклицает Разум человеческий просто тупеет от этих цифр. Но все равно, все равно — об этом надо писать без конца, без конца В публицистике с большей определенностью и ясностью, нежели в художественной прозе, Бунин выражает свои философские, исторические, социальные и политические воззрения. Вы Общее дело. 1920. 5 декабря 11 ражает, впрочем, нестройными рассуждениями или формулировками — он не человек логики и понятий, а человек воображения и образов а скорее острым словечком, ироническим вопросом, интонацией, усмешкой, но от этого мысль его не делается менее ясной или менее убедительной. Здесь, в публицистике, проходят все основные его темы что такое русский характер и русская душа, что такое русская история, что такое русская революция (о ней он начал думать еще в 1905 году) и т. д. При этом он все время в полемическом противостоянии левым, прогрессистами не только западным (об ответе Уэллсу уже говорилось выше, любопытно еще отметить полемику Бунина с Гаупт маном — статью Голубь мира в газете Слово от 31 июля года «Гауптман вдруг затрепетал — он протестует против “готовящегося в Москве кровопролития (казни эсеров. Четыре года реками, морями текла кровь в России, — давно ли сама Чека опубликовала, что, по ее подсчету, — только по ее подсчету — казнено около двух миллионов душ Гауптман, друг пролетариата, несущего в мир новую прекрасную жизнь, не проронил ни словечка. <...> Но вот, наконец, настоящая страшная весть социалисты в опасности И уста разверзаются лети, лети, голубь мира, но и русским левым. По иронии судьбы теса мые люди, которые десятилетиями готовили в России революцию, вынуждены были бежать от этой самой революции, когда она свершилась. Парадокс усиливается тем, что, находясь уже волей судеб в контрреволюционном лагере, они продолжали славить Революцию (разумеется, с большой буквы). Это противостояние началось еще в Одессе в 1919 году, где Бунин выступал в Южном слове против своих оппонентов из «Современного слова и Одесских новостей, нападавших на Бунина после его лекции о русской революции, Великий дурман, прочитанной дважды, 8 и 24 сентября 1919 г. (по старому стилю, и каждый разв переполненном зале, причем во второй раз многие желающие даже не попали в зал. Бунина слушали в течение трех часов без перерыва с напряженным вниманием, ни один человек не покинул зал. По окончании лекции ему долго стоя аплодировали. Текст этой лекции, к сожалению, насколько мне известно, не сохранился. Затем в Париже Бунин неоднократно становился объектом резкой критики со стороны левой газеты Последние новости», издававшейся П. Н. Милюковым. Не приемля ни популярной дихотомии левые — «правые», «прогрессивные» — реакционные, ни общепринятых клише, вроде того, что революция — это всегда хорошо, что демократия и прогресс — это нечто однозначное, легко определимое и легко достижимое, что народ всегда правит. д. и т. п, Бунин убежденно и безбоязненно отстаивает собственным опытом выношенные и выстраданные взгляды. Яне правый и не левый пишет он в Южном слове в ноябре 1919 г я был, есмь и буду непреклонным врагом всего глупого, отрешенного от жизни и злого, лживого, бесчестного, вредного, откуда бы оно ни исходило. И, подхватывая снова этот мотив, пишет потом в остроумнейших Литературных заметках в Слове 28 августа г.: И никомуто даже ив голову не пришло задаться вопросом, право, довольно серьезными сложным да почему же это были (или, по крайности, казались, именовались) реакционерами Гете, Шиллер, Андре Шенье, Вальтер Скотт, Диккенс, Тэн, Флобер, Мопассан, Державин, Батюшков, Жуковский, Карамзин, Пушкин, Гоголь, Аксаковы, Киреевские, Тютчев, Фет, Майков, Достоевский, Лесков, гр. А. К. Толстой, Л. Толстой, Гончаров, Писемский, Ост ровский, Ключевский, даже и Тургенев, не раз угождавший молодежи, и почему так высоко превознесены были Чернышевский со своим романом, Омулевский, Златовратский, Засодимский, Надсон, Короленко, Скиталец, Горький? <...> Вот теперь стали реакционерами, обывателями, врагами народа, «бурцевскими молодцами и мы — Куприн, Мережковский, Гип пиус, Чириков... Кто же тогда с вами, господа Иксы, останется Народ А кто это народ Обыватель — хотя ума не приложу, чем обыватель хуже газетного сотрудника, — обыватель не народ, белогвардеец не народ, «поп» не народ, купец, бюрократ, чиновник, полицейский, помещик, офицер, мещанин — тоже не народ, даже мужик позажиточней, и тоне народа паук мироед. Но кто же остается Безлошадные Да ведь и безлошадные, оказывается, одержимы теперь чувством собственности — и что было бы делать, если бы уцелели в России лошади, если бы уже не поели их? К этой теме народа Бунин возвращается непрестанно, говоря как об условности самого этого ходячего понятия народ, таки об ошибочности, иллюзорности общепринятого представления о народе в самом узком и прямом смысле, то есть о мужиках. Он с тревогой наблюдал, как в самые последние, уже военные, предреволюционные годы и даже месяцы все стремительнее развращался и деградировал этот самый народ, до такой степени, что даже то, что так страшно было изображено Буниным в Деревне, начинало представляться уже некой более высокой и утраченной формой существования. Очень характерен в этом смысле неопубликованный очерк Бунина Предреволюционное, неопубликованный изза его очевидной неудобопечатаемости в то время. Да и даже сегодня, если б его захотели опубликовать, не обойтись было бы без стыдливых многоточий. Бесстыдство слови дел было удивительное что у ребят, что у баб и даже девок пишет Бунин (цитирую по рукописи). И приводит выразительнейшие диалоги мужиков и баб, вроде, например, такого Машь, когда же дашь? Мать (Маша) беспечно Я б дала, да недавно срала. Оказывается, нынешняя советская частушка зародилась еще в те дни. И жутким финалом этого вырождения звучит в очерке Итоги такой рассказ: Молодому человеку хочется на танцульку, а не в чем пошел зарезал тетку, у которой хранился пиджачный костюм ее покойного мужа, надел этот костюм и превесело танцевал весь вечер. <…> вовремя метелей у порогов мужицких изб находят десятки замерзших прохожих, которых не пустили погреться, переночевать нив одну избу. Необычайно интересен в этом отношении очерк (Записная книжка, опубликованный в газете Руль 21 января 1921 г. С одной стороны, мудрствующие и борющиеся меж собой политики, говорящие не иначе как именем народа, ас другой — этот самый народ, который на призывы защищать отечество до победного конца изрекает нечто ошеломительное вроде Да его, Петроградто, итак давно бы надо отдать. Там одно разнообра зие...» С одной стороны, высокие словеса Граждане Товарищи Осуществляйте свой великий долг перед Учредительным Собранием, заветной мечтой вашей, державным хозяином земли русской! Все голосуйте за список № 3» (непременно с этими витиеватыми инверсиями: мечтой вашей, земли русской. — Ю. МА с другой — народ, который, услышав эти призывы, рассуждает так: Долги, кричит, завами есть великие Голосить, говорит, все будете, все, значит, ваше имущество опишу перед Учредительным Собранием А кому мы должны Ему что ли, глаза его накройся Нет, это новое начальство совсем никуда <...> Ну, да постой, дай срок кабы не пришлось голоситьто тебе самому в три голоса! А на расспросы Бунина, кого же они всетаки думают выбирать в Учредительное собрание, следовали такие ответы Утро. 1922. 6 января 14 — Никакая баба, кроме любопытных дур девок, которым лишь бы придирка была нарядиться для сборища, да кроме самых непутящих баб, не пойдет на этот срам. Громом их сожги, эти выборы. Спихнули такието, как ты, забубенные господа да беглые солдаты царя вот увидишь, что теперь будет И теперь хорошо, а то ли еще будет Толи еще будет Увидишь Меня, батюшка, на аркане туда не притащишь, там мне старую голову проломят, если я не туда, куда хочется им, этот квиток пожелаю просунуть (это выразительное им подчеркнуто Буниным. — Ю. М. Пропала, батюшка, Россия, помяни мое слово, пропала. Мы не можем Чего не можем Не можем себе волю давать. Взять хоть меня такогото. Тыне смотри, что я такой смирный. Я хорош, добер, когда мне воли не дано. А то я первым разбойником, первым разорителем, первым вором окажусь. Недаром пословица говорится — своя воля хуже неволи. Нет, батюшка, умру, а не пойду. Понятным становится отношение Бунина ко всеобщим выборами прямой демократии, отношение, снискавшее ему славу «реакционера» у прогрессистов. Я и теперь еще думаю иногда в идеале это, кажется, чудесная вещь — все эти прямые, равные, тайные, явные и вообще народовластие, но, будучи неробкого десятка, говорю совершенно открыто, без всякой боязни убежден, что Пила и Сысойка ник черту не годятся ни для явных, ни для тайных и что из русского народовластия выйдет опять гнуснейшая и кровавейшая чепуха,— видели мы и видим это народовластие, показало оно себя Я задыхаюсь от стыда и боли при мысли об этом народовластии, о днях Временного правительства и «Рабочекрестьянской власти. А в иное, лучшее я пока не верю. Нет, не верю. Уверьте меня — буду искренно рад Отсюда таки напрашивается параллель к нынешним утверждениям А. Зиновьева о народовластии сталинской эпохи. Со свойственной ему всегда прямотой, бесстрашием и честностью Бунин заканчивает вышецитированные Заметки в Южном слове откровенным заявлением: Я и не думаю скрываться, я теперь, коечто почувствовав и продумав, имею истинно лютую ненависть и истинно лютое презрение к революциям, да и можно лине иметь этих чувств в эти дни <...> стоя у самого края адовой пропасти, куда сорвалась Россия и где так несказанно страдают сотни тысяч еще живых людей... Вскользь хочется отметить одну ссылку Бунина на Льва Толстого, на одно высказывание этого последнего, как мне кажется, недостаточно широко известное Бунин И. А Заметки // Южное слово. 1919. 12 ноября я имел смелость сказать о своем народе немало горьких слов, основательность коих так ужасно оправдала действительность. оправдал даже Л. Н. Толстой, которым меня еще и до сих пор укоряют и который, однако, сам, собственными устами сказал в 1909 г. буквально следующее (Булгакову): Если я выделял русских мужиков, как обладателей какихто особенно привлекательных сторон, то каюсь, — каюсь и готов отречься от этого Вообще же толстовские нотки все чаще звучат в речах послереволюционного Бунина: Да, пора одуматься подстрекателям на убийства и справа и слева <...> всем тем, кто призывает к вражде, к злобе, ко всякого рода схваткам, приглашает «в борьбе обрести право свое <...> неустанно будя в народе зверя, натравливая человека на человека, класс на класс, выкидывая всяческие красные знамена или черные хоругви. <…> говорю еще раз, надо обуздывать зверя в человеке <...> надо бороться совсем, что несет скорбь и боль каждому гражданину России безразличия национальностей и классов. Но времена и Толстого, и Бунина, видимо, уже миновали. Что же отвечали мне революционеры Одесские новости заявили, что моя политика — скверная политика, и поучали меня Революция — это нечто более сложное, чем думает Бунин» <...> и ведь это очень неверный путь — отделываться рассуждениями о сложности того или иного зверства В заключение хочу снова задержаться на вопросе стиля. Если верно, что человек — это стиль, то с еще большим правом это можно сказать о коммунистической системе и о советской эпохе. Бунин, величайший стилист в нашей литературе после Пушкина, сего особенно чутким к этому ухом, оттолкнулся от советчи ны, как я уже сказал, с самого начала инстинктивно, именно на уровне стиля. Ив этом его великое значение, ибо мало кому еще тогда, в то время, за ошеломляющими фактами удавалось разглядеть стиль. А ведь в стилето и оказался самый ужас убийства и пытки не есть нечто присущее именно большевизму, и вот теперь, когда убийств стало меньше, а пытки почти исчезли и жизнь почти наладилась, стала почти нормальной, во всем своем нечеловеческом ужасе предстал перед нами давящим кошмаром именно советский стиль, теперь уже в его зрелом и законченном виде. Бунин наблюдал его в становлении. Более того, он чутко ощущал его еще в зародышах, еще до революции: Разврат, пьянства, безделье, нервическая гиль — это у нас все «проблемы», «надрывы», пролеты в вечность, «оргиазм». <...> Михрютка, ни с того ни с Там же Южное слово. 1919. 20 октября сего дробящий дубиной венецианское зеркало, у нас непременно «гунн», «скиф», и мы утешаемся, успокаиваемся, налепив на него этот дурацкий, книжный ярлык. Неисправимые пошляки. <…> Всетаки только в России можно дерзнуть на бесстыдство планетарное, на глупость, повергающую в столбняк. <…> Революционный ритуал, революционное лицедейство известны сборища, пламенные речи, баррикады, освобождение из тюрем воров осквернение церквей, ливень воззваний, манифестов, массовый террор. Все это проделав, мы все довели до размеров гомерических, до низости еще небывалой, до глупости и остервенения бешеной гориллы В замечательной статье Пресловутая свинья **, анализируя стиль советских газет и воззваний, Бунин с восхитительной прозорливостью отмечает основные его черты. Какая бездна ужасающей пошлости, лубочной смехотворности и нестерпимой, адовой скуки во всем этом красном. Гигантомания сочетается с невероятной несерьезностью и демагогическим легкомыслием. «Предать суду всех чиновников, всех помещиков и вообще всех буржуев, повинных в преступлениях против народа. Граждане, все к спорту. Поголовное восстание всех жителей по Дунаю. Нарком решил реставрировать все памятники искусства. Мы, красноармейцывознесенцы, борясь за освобождение всего мира, клянемся до последней капли крови Декрет об изъятии у буржуазии всех матрацев...» И неизменное сочетание высокопарной напыщенности с самой мещанской безвкусицей. Бойцы, павшие с улыбкой на устах, под звуки Интернационала — и тут же в зале Пролеткульта грандиозный АбитурБал. <...> Хор исполнит Интернационал. Товарищ Коррадо изобразит лай собаки. Губки и ножки целовать в закрытом киоске. Два оркестра советской музыки, усиленная охрана И что особенно поражает Бунина уже в то «бурное» время — так это невероятная монотонность и адова скука». Все тот же осточертевший жаргон, все та же яростная долбня трехчеты рех мыслишек, все та же заборная грубость, все та же напыщенность самого низшего разбора, самый высокий стиль рядом с самой площадной бранью, все те же вопли, восклицательные знаки <...> все та же превосходящая всякую меру наглость в лживости, которой пропитано буквально каждое слово, каждый призыв, каждый лозунг, каждое сообщение, все та же разнузданная до тошноты хвастливость, все та же видимость бешеной деятельности, все та же страшная в своей маниакальности ив своей неукротимой энергии обезьяна, остервенело, с пеной у рта катающая чурбан Бунин И. А. Страна неограниченных возможностей // Огни. 1921. 8 августа Общее дело. 1920. 30 октября Таки хочется воскликнуть Браво Айда Бунин! Айда молодец Так все схватить уже тогда Хотелось бы приводить еще и еще образчики стиля нарождающейся эпохи, да статья итак уж разрослась. Ограничусь только одним, последним Граждане Назаре новой прекрасной жизни пять миллионов малюток погибает от голодной смерти |