практическое занятие по критике. пз 2. Занятие 2. Романтическая критика

• Название: Занятие 2. Романтическая критика
• Анкор: практическое занятие по критике
• Дата: 20.11.2022
• Размер: 45.42 Kb.
• Имя файла: пз 2.docx
• Тип: Занятие; #801711

Практическое занятие №2.

Романтическая критика

1. 
   Критика гражданственного романтизма. Ее эстетические принципы и основные представители. Проблемы романтизма и народности литературы в осмыслении О.М. Сомова, П.А. Вяземского, В.К. Кюхельбекера, А.А. Бестужева, К.Ф. Рылеева.
   

Первое десятилетие после Отечественной войны 1812—1814 гг. — время расцвета литературно-критической деятельности П. А. Вяземского, В.К.Кюхельбекера, А.А.Бестужева, О.М.Сомова и К.Ф.Рылеева.

Среди молодых литераторов, ярко заявивших о себе на рубеже 1820-х годов и во многом определивших темы и проблематику критики гражданственного романтизма, выделялись А. А. Бестужев,

В. К. Кюхельбекер и К. Ф. Рылеев. Одна из характерных черт этой критики — широкая амплитуда эстетических пристрастий. Так, В. К. Кюхельбекер, литературными образцами для которого в годы юности были Жуковский и Шиллер, постоянно обнаруживал свои «архаические» пристрастия и ратовал за развитие в русской литературе высоких жанров, в частности, оды. П. А. Катенин, проявлявший большой интерес к русской истории, к фольклору, к культурам других народов, имел репутацию классика и архаиста, поскольку был знатоком и поклонником французского классицизма. А. А. Бестужев и О. М. Сомов являлись последовательными сторонниками романтического направления. Исходя из этого, исследователи обозначают в критике так называемого гражданственного романтизма два «крыла». К одному относят тех, кто решительно отвергал традиции классицизма, призывал к эксперименту во всех жанрах, ориентируясь на опыт современной европейской литературы и эстетики (де Сталь, А. Шлегель и др.), — Бестужева, Сомова, Вяземского, молодого Пушкина. Другое крыло представляли критики, признававшие ценность ряда достижений классицизма, — Катенин, Кюхельбекер, отчасти Грибоедов. Однако оба крыла критиков были близки в решении целого ряда проблем: назначения литературы, ее народности, самобытности и т. д.

Наиболее полным выражением их эстетических пристрастий стали альманахи «Полярная звезда», издававшаяся Рылеевым и Бестужевым (3 книги за 1823, 1824 и 1825 гг.), и «Мнемозина», выпускаемая Кюхельбекером и В.Ф.Одоевским в 1824 — 1825 гг.

Отстаивая мысль о высокой воспитательной миссии искусства, литераторы радикальной направленности уделяли первостепенное внимание критике. «Законоположение «Союза благоденствия» предписывало членам этого Общества не только воспитывать в согражданах стремление к общему благу, но и «объяснять потребность отечественной словесности, защищать хорошие произведения и показывать недостатки худых», сообщать изящным искусствам «надлежащее направление». В произведениях отечественной словесности более всего ценилось выражение «чувств высоких и к добру увлекающих».

Подобный подход к задачам литературы и критики обнаруживал связь эстетических воззрений многих литераторов этой поры с просветительскими воззрениями XVIII в. Большинству из них предстояло в течение нескольких лет пройти путь от представлений о литературе как средстве нравственного воспитания до идеи ее самоценности и национально-исторической специфики.

Будущие декабристы обращались к разнообразным критическим жанрам, среди которых обзорные и проблемные статьи, рецензии, полемические реплики, литературные фельетоны. В отличие от критики предшествующего этапа (сентименталистской критики Карамзина, романтической критики Жуковского) критические выступления новой поры обрели во многом публицистический характер.

В начале 1820-х годов началась выработка общей эстетической программы, доминантой которой стала проблема романтизма. Первой серьезной попыткой ее осмькления явился трактат Ореста Михайловича Сомова (1793—1833)Мо романтической поэзии», опубликованный в 1823 г. в нескольких номерах журнала «Соревнователь просвещения и благотворения» и вышедший вскоре отдельным изданием.

Более поздние выступления А. Бестужева в «Полярной звезде» и Кюхельбекера в «Мнемозине», а также известное предисловие Вяземского к пушкинскому «Бахчисарайскому фонтану» («Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или Васильевского острова») во многом развивали мысли, высказанные Сомовым.

Опираясь в своих размышлениях о романтизме на ряд работ западноевропейских авторов (прежде всего на книгу мадам де Сталь «О Германии»), О.М.Сомов вместе с тем исходил из современного ему состояния русской литературы и предлагал много собственных наблюдений и выводов. Композиционной основой работы критика стала оппозиция понятий классицизма и романтизма, а также сопоставление ряда европейских литератур (французской, английской, немецкой и др.) с литературой русской. Автор подчеркивал, что романтизм, в отличие от классицизма, основывается не на рассудочном соблюдении правил, а на своенравном воображении, творческой свободе поэта. Он стремился уточнить разработанную европейскими теоретиками концепцию романтизма, согласно которой классицизм и романтизм противопоставлялись как искусство древнее, античное и искусство средневековой христианской Европы. Средние века, замечал Сомов, давно ушли в прошлое, но романтизм, выйдя за временные и пространственные рамки, продолжает завоевывать прочные позиции в различных национальных литературах. В связи с этим автор трактата предлагал основать концепцию романтизма на принципах «народности» и «местности». Он вводил в оборот необычайно важное для романтической эстетики понятие «национального духа», определяя «словесность народа» как «говорящую картину его нравов, обычаев и образа жизни».

Логика трактата приводила его автора к постановке вопроса, может ли русская литература быть самобытной и народной, настала ли для нее пора романтизма. Давая на этот вопрос утвердительный ответ, критик указывал на богатейшие источники для создания русской романтической поэзии — на многообразие обычаев и преданий населяющих Россию народов, на богатство и драматизм отечественной истории, разнообразие природы нашей страны и т. д. Однако при этом Сомов вовсе не стремился приковать писательское внимание лишь к историческим и героическим темам. Он писал — и это положение было для русской литературы во многом новаторским — о полной свободе выбора художника: «Весь мир видимый и мечтательный есть собственность поэта».

Размышляя над современным состоянием русской поэзии, Сомов находил в ней не только отрадные, но и негативные явления. Его тревожили многочисленные подражатели «истинных талантов», эксплуатирующие чужие темы, мотивы и образы и тем самым составляющие «ложное понятие о поэзии романтической». Имея в виду прежде всего подражателей Жуковского, Сомов писал: «Что же может быть ограниченнее, однообразнее тех стихов, которыми ежедневно наводняется словесность наша? Все роды стихотворений теперь слились в один элегический: везде унылые мечты, желание неизвестного, утомление жизнью, тоска о чем-то лучшем, выраженные непонятно и наполненные без разбору словами, схваченными у того или другого из любимых поэтов».

Недавно освободившись от нормативности, поэты, считал Сомов, не должны подчинять себя уже новым, романтическим штампам, сдерживать полет своего воображения.

Существенный вклад в осмысление проблемы романтизма внес Петр Андреевич Вяземский (1792—1878). В статье о пушкинском «Кавказском пленнике» (1822) и в предисловии к первому изданию «Бахчисарайского фонтана» («Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или Васильевского острова», 1823) он приветствовал успехи русской романтической поэзии. Уважительно относясь к отечественной литературной традиции, критик тем не менее считал, что современные поэты должны следовать в своих творениях «одним вдохновениям смелой независимости», придавать им черты. народности и «местности». Именно Вяземский одним из первых заговорил о том, что подлинное творчество всегда народно и потому нет смысла противопоставлять новых и древних авторов.

Понятие народности становится центральным и в выступлениях А. Бестужева, Кюхельбекера и Рылеева, причем требование народности соединяется здесь с резко критическим отношением к подражательности в литературе. «Нас одолела страсть к подражанию, — писал А. Бестужев. — Было время, что мы невпопад вздыхали по-стерновски, потом любезничали по-французски, теперь залетели в тридевятую даль по-немецки. Когда же попадем мы в свою колею? Когда будем писать прямо по-русски?».

Ближе к середине 1820-х годов критики столкнулись с необходимостью обозначить свое отношение к «новой поэтической школе», сформировавшейся вокруг Жуковского и Батюшкова, и ее основным жанрам — элегии и дружескому посланию. В этот период нарастает сознание, что русскому обществу необходимы решительные перемены; в журнальной критике усиливается требование гражданской активности, высоких патриотических чувств, и преобладание в поэзии мечтательных, элегических настроений начинает восприниматься как движение по ложному пути.

Эволюцию отношения критики гражданственного романтизма к «новой поэтической школе» наглядно демонстрируют выступления Вильгельма Карловича Кюхельбекера (1797—1846). Если в статье «Взгляд на нынешнее состояние русской

словесности» (1817) — своем первом критическом выступлении в печати Кюхельбекер приветствовал обновление русской поэзии, произошедшее благодаря деятельности Жуковского, и воспринимал привнесенный им в литературу «германический дух», «свободный и независимый», как близкий нашему национальному духу, то в статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» (1824) он подвергал резкой критике «школу» Жуковского, и в особенности ее подражателей, за мелкость тем, повышенное внимание к собственной личности, созерцательное отношение к жизни и романтические штампы: «Чувств у нас давно нет: чувство уныния поглотило все прочие... Картины везДе одни и те же: луна, которая — разумеется — уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные тени и приведения, что-то невидимое, что-то неведомое...».

Жанрам элегии и дружеского послания критик противопоставил оду, которая, «увлекаясь предметами высокими, передавая векам подвиги героев и славу отечества, <...> парит, гремит, блещет, порабощает слух и душу читателя».

Программная статья «Мнемозины» поразила современников новизной мыслей, резкостью суждений, звала на спор. «Архаические» пристрастия Кюхельбекера, его требование обновления «высоких» жанров классицизма вызвали иронические замечания ряда писателей и критиков, среди которых был и Пушкин. Вместе с тем нельзя не заметить, что переоценка Кюхельбекером «школы» Жуковского логично вытекала из разработанной в этой статье концепции романтизма.

Понятие романтизма критик связывал, как и его предшественники, с понятиями самобытности, народности и творческой свободы художника. Новаторство Кюхельбекера заключалось в более строгом и последовательном применении критерия самобытности и народности: он предлагал лишить «звания» романтических те национальные литературы, где преобладала подражательность. Критик наводил читателей на мысль, что русская литература, подражавшая сначала французам, а затем немцам, которые тоже были подражателями, только начинает овладевать принципами романтизма. Жуковский и Батюшков, по его мнению, лишь «на время стали корифеями наших стихотворцев, и особенно той школы, которую ныне выдают нам за романтическую».

Кюхельбекер не отрицал заслуг Жуковского, освободившего отечественную литературу «из-под ига французской словесности», но при этом выступал против попыток «наложить на нас оковы немецкого или английского владычества!».

На каких же основах создавать русскую словесность? Кюхельбекер, как и ряд других близких к нему критиков, ратует за обращение прежде всего к национальным истокам. «Лучшими, чистейшими, вернейшими источниками» для русской поэзии являются «вера праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные». В то же время критик вовсе не исключает необходимости усвоения опыта мировой литературы «Россия по самому географическому положению могла бы присвоить себе сокровища Европы и Азии. Фирдоуси, Гафис, Саади; Джами ждут русских читателей».

Требование народности, творческой самобытности и гражданственности литературы составляло пафос опубликованных в «Полярной звезде» обзорных статей Александра Александровича Бестужева (1797—1837) («Взгляд на старую и новую словесность в России», 1823; «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 года», «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов»). Итожившие опыт исторического развития отечественной литературы и намечавшие ее пути в будущее, эти статьи стали самым ярким явлением в критике гражданственного романтизма. Они привлекали внимание читателей не только острым, порой парадоксальным содержанием, но и живым, эмоциональным стилем, насыщенным остротами и каламбурами. Примечательно, что обилие упоминаемых в обзорах писательских имен и произведений не приводило Бестужева к оптимистическому выводу: критик заявлял о «бедном отношении» числа оригинальных писателей «к числу пишущих».

Какие же причины препятствуют развитию оригинальной русской словесности и что будет способствовать ее расцвету? С особой публицистической остротой эти вопросы прозвучали в последнем годовом обзоре Бестужева — «Взгляде на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов». Если большинство современников критика связывало будущий расцвет русской словесности с факторами внутрилитературными (освобождение от подражательности, обращение к национальным источникам), то издатель «Полярной звезды», поддерживая данные установки, сосредоточил главное внимание на явлениях внелитературных, на общественных предпосылках развития словесности. Критик не только отмечал недостатки светского воспитания и «однообразие жизни нашей», препятствующие появлению «талантов литературных», но и откровенно намекал на политическую несвободу. Он был убежден, что расцвету словесности будет способствовать активизация общественной жизни.

Романтическая позиция Бестужева особенно ярко раскрылась в постановке им проблемы гения, вопроса о взаимодействии писателя и общества. Полемизируя с теми, кто связывал отсутствие гениев и малое число «талантов литературных» с «недостатком ободрения», критик решительно приветствовал этот факт. «Недостаток ободрения», по его мнению, — благо для литературы. Приводя в пример гениев мировой литературы, которые часто были гонимы обществом (Шекспир, Мольер, Торквато Тассо, Вольтер), критик создавал романтическое представление об извечном антагонизме поэта и толпы: «Гении всех веков и народов, я вызываю вас! Я вижу в бледности изможденных гонением или недостатком лиц ваших — рассвет бессмертия! Скорбь есть зародыш мыслей, уединение — их горнило!».

Оригинальную позицию в решении проблемы романтизма занимал Кондратий Федорович Рылеев (1795—1826). В статье «Несколько мыслей о поэзии» (1825) критик отмечал, что понятие романтизма, несмотря на все попытки уточнить его, до сих пор остается неопределенным. Те, кто называет романтической всякую самобытную поэзию, неоправданно расширяют границы этого художественного явления. В таком случае и произведения древних греков, в высшей степени оригинальные и самобытные, тоже следует отнести к поэзии романтической. Призывая оставить бесполезный спор о романтизме и классицизме, Рылеев замечал, что в истории поэзии «извечно была» поэзия истинная и поэзия мнимая. Поэтому главная задача, стоящая перед русской нацией, — создание «истинной поэзии».

Понятие «истинной поэзии» в статье Рылеева недостаточно отчетливое. Размышления критика свидетельствовали о том, что он пытался уловить связь общечеловеческого и национального, вневременного и исторически-конкретного в искусстве. Цель «истинной поэзии», по его мнению, состоит в том, чтобы, сбросив «вериги чужих мнений», устремиться к «собственному идеалу». Такая поэзия, с одной стороны, имеет общечеловеческий характер, связана с выражением «высоких чувств, мыслей и вечных истин», а с другой — требует изучения «духа времени, просвещения века, гражданственности и местности страны того события, которое поэт желал представить в своем сочинении».

Отказываясь участвовать в ^распрях» сторонников классицизма и романтизма, Рылеев по существу поддерживал принципы романтической эстетики, требуя от литературы национальной самобытности, выражения «духа времени», воссоздания «местного колорита» и т. д.

В процессе осмысления проблемы романтизма вырабатывались главные критерии оценки литературных произведений — и текущей литературы, и литературы прошлых эпох. Отвергая исключительно вкусовой критерий оценки произведения, представители гражданственного романтизма стремились основать критику на иных, более общих и объективных «началах», главными среди которых они считали понятие народности литературы и вольнолюбивый пафос: поэт обязан прежде всего выражать гражданские чувства, обращаться к национально-патриотическим темам, изображать героев, исполненных высоких помыслов. В связи с этим особое признание получали произведения «высоких» жанров — трагедия, «высокая комедия» и даже ода.

Не случайно достойную оценку критиков гражданственной ориентации заслужат комедия Грибоедова «Горе от ума», истолкованная ими в романтическом духе, «Думы» Рылеева, пробуждающие «доблести сограждан подвигами предков», пушкинские поэмы «Кавказский пленник» и «Цыганы». В данных поэмах критики (Вяземский, Бестужев, Рылеев) приветствовали не только черты народности и творческой самобытности, но и изображение вольнолюбивых, порвавших с порочным обществом героев.

Требуя от поэзии высокого содержания, представители гражданственного романтизма оказались не в состоянии понять новаторства пушкинского «Евгения Онегина», первая глава которого была опубликована в 1825 г. Весьма примечательна оценка данной главы А. Бестужевым, истолковавшим ее (как и предпосланный ей «Разговор книгопродавца с поэтом») в романтическом ключе. Критика привлекло здесь не столько изображение жизненной прозы, сколько выражение в лирических отступлениях чувств самого автора.

Глубинной основой критики гражданственного романтизма, обусловившей как ее сильные, так и ее слабые стороны, стало убеждение, что словесность «кружится» в обществе «под политической печатью» (А. Бестужев) и что она должна быть прежде всего средством воспитания современников в духе патриотизма и вольнолюбия. Литераторы радикальной направленности повысили общественный статус критики, отвели ей постоянное место в своих изданиях, внесли существенный вклад в осмысление проблем романтизма, обогатили критику критерием народности, столь важным для последующего развития русской критической мысли.

2. 
   Критика на страницах журнала «Московский телеграф».
   

В 1825 г. Н.А.Полевой начинает издание «Московского телеграфа», объединившего на время самые крупные литературные силы. Несмотря на издержки универсализма, журнал Н.Полевого создавал атмосферу новизны, непрестанного поиска. «Каждая книжка его была животрепещущею новостию», — писал позже В.Г.Белинский, считавший это издание «решительно лучшим» в России «от начала журналистики». «По всем правам он заслуживает, чтобы имя его обозначило новую эпоху в истории русского журнализма, как журнала критического и современного», — отмечал С.П.Шевырёв.

Главной трибуной русской романтической критики в 1830-е годы стал журнал «Московский телеграф» (1825—1834), издаваемый Николаем Алексеевичем Полевым (1796—1846) и его братом — Ксенофонтом Алексеевичем (1801—1867). По точному замечанию современного исследователя, журнал был задуман «как заочный университет и одновременно энциклопедия современных знаний и теорий,ьвыполняющий прежде всего просветительские цели».

В нем было четыре крупных отдела: науки и искусства, словесность, библиографияьи критика, известия и смесь. Журнал сообщал читателям массу сведений по истории, географии, статистике, истории и теории словесности и т. д. Принципиальное значение придавал Н. А. Полевой критике. Он гордился тем, что «первый... сделал из критики постоянную часть журнала русского, первый обратил критику на все важнейшие современные предметы».

Литературные противники, воспринимавшие Н.А.Полевого не столько как новую литературную, сколько как новую социальную силу на журнальном поприще, не прощали ему ни его купеческого происхождения, ни отсутствия у него систематического образования, ни смелости и независимости его суждений и приговоров. Многие современники видели в «Московском телеграфе» оппозиционное издание, а в высказываниях Н.Полевого усматривали «якобинизм». Между тем издатель «Телеграфа» не был человеком революционных взглядов. Его социальные убеждения носили, несомненно, демократический и даже радикальный характер, но на них лежала печать буржуазной умеренности. Н.Полевой отстаивал идею буржуазного прогресса, ратовал за развитие «вещественного и невещественного капитала», приветствовал французскую революцию 1830 г., но, применительно к русской действительности, выступал как активный сторонник конституционной монархии. В социально-гражданской позиции Н.Полевого сказалась характерная историческая черта: выходцы из «третьего сословия» искали опору в «верхах», в монархической власти, активно выражая при этом антидворянские настроения.

В истории издания «Московского телеграфа» исследователи выделяют два периода: 1825—1828 гг., ознаменованные сотрудничеством Н. Полевого с видными дворянскими писателями либерального толка (П. А. Вяземским, А. И. Тургеневым, А. С. Пушкиным и др.), и период 1829—1834 гг., когда, после публикации в журнале критической статьи об «Истории государства Российского» Карамзина, литераторы-дворяне ушли из журнала. В этот период Н. и Кс. Полевые решительно выступили против монополии русского дворянства в социальной сфере и в области культуры, начали активно отстаивать равное участие демократических слоев общества в экономической, умственной и творческой жизни России.

На страницах «Московского телеграфа» Н. Полевой ревностно защищал принципы романтической поэзии. Уже в рецензии на первую главу «Евгения Онегина» (1825) Полевой отстаивал творческую свободу поэта, подчеркивал отличие Пушкина от Байрона, отмечал черты народности в романе (понимаемой главным образом как верность изображения современных нравов) и сложность характера его главного героя («шалун с умом, ветреник с сердцем»).

Романтические позиции «Московского телеграфа» подкреплялись и статьей А. Бестужева (Марлинского) «О романе Н. Полевого «Клятва при гробе Господнем» (1833). Значение этой статьи состояло не столько в отзыве на исторический роман издателя «Телеграфа» (ему было посвящено лишь шесть страниц в самом конце огромной статьи), сколько в широко и ярко набросанной картине европейского романтического движения.

На страницах «Московского телеграфа» была заявлена романтическая концепция гения как «идеального существа», в душе которого живет «небесный огонь» (статьи Н. Полевого о сочинениях Державина, о «драматической фантазии» Н. Кукольника «Торквато Тассо» и др.). Поэт творит по вдохновению, свободно и бессознательно; творчество— это «безотчетный восторг». Художник находится в вечном разладе с обществом, и если позволяет своей душе отзываться на соблазны реальной жизни, «тогда поэзия гаснет» в его сердце. Подобные представления о художнике находили свое воплощение и в прозе Н.Полевого («Живописец» и «Аббаддонна»).

В последнем крупном выступлении Н.Полевого в «Московском телеграфе» — рецензии на драму Н. Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла» (1834) — на первый план была выдвинута проблема историзма. «Тут нисколько и ничего нет исторического — ни в событиях, ни в характерах <...> Драма в сущности своей не выдерживает никакой критики», — подчеркивал автор. Несовпадение мнения Н. Полевого с восторженным впечатлением от пьесы Николая I стало формальным поводом для закрытия «Московского телеграфа» (апрель 1834), направление которого на протяжении многих лет вызывало тревогу и подозрительность властей. По сути дела журнал Полевых был закрыт за нескрываемое сочувствие к нуждам третьего сословия и высокую оценку буржуазных порядков Западной Европы.

Надеясь поправить свое материальное положение, Н. Полевой, потрясенный потерей журнала, переехал в Петербург и вынужден был сотрудничать в изданиях Булгарина и Греча. В конце 1830-х — первой половине 1840-х годов Полевой как критик и как беллетрист остался верен романтизму. Он не принял «Ревизора» и «Мертвые души» Гоголя, произведений «натуральной школы». Отзыв о «Мертвых душах» свидетельствовал о полном непонимании критиком гоголевского замысла и поэтики его произведения. В поэме он увидел бедность содержания, грубую карикатуру на действительность, а в неповторимом слоге писателя — сплошные стилистические ошибки.

На протяжении всех лет издания «Московского телеграфа» его деятельным сотрудником являлся младший брат Н. Полевого Ксенофонт Алексеевич Полевой, взявший на себя в 1831—1834 гг. обязанность неофициального редактора журнала. Его перу принадлежит большое количество опубликованных в журнале статей и рецензий, разнообразных по темам и проблематике: о комедии Грибоедова «Горе от ума», лирике Пушкина и поэтов пушкинской плеяды, трагедии А.С. Хомякова «Ермак», повестях М.П.Погодина и А.Бестужева-Марлинского, романах В. Скотта и его последователей. Выступления критика были связаны между собой кругом вопросов, весьма важных для судеб отечественной литературы: о специфике отражения действительности в искусстве, творческой индивидуальности писателя, своеобразии различных жанров, о целях и задачах критики, направлениях и партиях в литературе и др.

3. 
   Критическая деятельность Н.А. Полевого и К.А. Полевого.
   

На страницах «Московского телеграфа» Н. Полевой ревностно защищал принципы романтической поэзии. Уже в рецензии на первую главу «Евгения Онегина» (1825) Полевой отстаивал творческую свободу поэта, подчеркивал отличие Пушкина от Байрона, отмечал черты народности в романе (понимаемой главным образом как верность изображения современных нравов) и сложность характера его главного героя («шалун с умом, ветреник с сердцем»). Эстетические принципы Н.Полевого ярко раскрылись и в его рецензии на книгу А.Галича «Опыт науки изящного» (1826). Автор рецензии подвергал критике взгляды теоретиков классицизма и противопоставлял им идеи немецкой идеалистической эстетики (Шеллинг, бр. Шлегели и др.) — идею неделимой цельности искусства (единство истины, добра и красоты) и мысль о его субъективно-творческой природе.

Программная статья Н. Полевого «О романах Виктора Гюго и вообще о новейших романах» (1832) обнаруживала ориентацию автора на романтизм в его французской разновидности. Разделяя мнение В. Гюго, что романтизм в поэзии подобен либерализму в политике, Полевой воспринимал романтизм как радикальное направление, как своеобразную форму литературной оппозиции. Считая, что новейший романтизм порожден духом европейских революций, он трактовал его как искусство антидворянское, в своих главных началах противостоящее «аристократическому» классицизму. Разграничение классицизма и романтизма в статье Н. Полевого проводилось типологически и исторически. Классицизмом называлась литература античная, а также подражание ей в новых европейских литературах. Романтизм — это и «народная литература христианской Европы средних времен», и литература современная, которая «отвергает все классические условия и формы, смешивает драму с романом, трагедию с комедией, историю с поэзиею, <...> и свободно создает по неизменным законам духа человеческого». Сущность романтического искусства Н. Полевой видел в «свободном явлении творческой мысли», а его главные черты — в «истине изображений» и народности. Следует заметить, что требование «истины изображения» в выступлениях критика подразумевало яркое и глубокое изображение человеческих страстей. Издателя «Телеграфа» влекло в искусстве «высокое» содержание и отталкивало изображение прозаических сторон жизни.

В статье о романах В. Гюго обнаруживали себя главные черты критического метода Н.Полевого — историзм, поиск закономерностей историко-художественного развития, причин и следствий смены форм мировой поэзии. Духом историзма были пронизаны и написанные в это же время статьи критика, посвященные вопросам развития русской литературы и ее главным представителям — Г.Р. Державину, В.А. Жуковскому и А.С. Пушкину. Другая черта критики Н.Полевого— стремление к всеохватности, к созданию концепций, опирающихся на богатый историко-литературный материал, на широкий круг имен и фактов, в чем нашел отражение известный энциклопедизм издателя «Московского телеграфа», многогранность его интересов.

В оценке явлений современной литературы Н. Полевой, как и критики гражданственного романтизма, исходил из критериев народности и самобытности. Так, высоко оценивая поэзию Жуковского, в которой отразился «первый отблеск германского новейшего романтизма» (статья «Баллады и повести В. А. Жуковского», 1832), он высказывал недовольство ее односторонностью и недостатком элементов народности: «Читая создания Жуковского, вы не знаете: где родился? где поёт он?». Жуковский скорее общечеловечен, чем национален; в своей поэзии он выразил одну из идей европейского романтизма, став поэтом жизни внутренней, однако при этом достиг необычайной музыкальности стиха и разнообразия форм.

Мысль о движении к самобытности, вопрос о мере приближения к ней становятся центральными в созданной Н. Полевым концепции пушкинского творчества. В статье о «Борисе Годунове» (1833), обращенной по существу ко всему творчеству поэта, автор к двум обозначенным критериям оценки произведения добавляет третий — насколько отвечает оно «духу времени». Творчество Пушкина объявлено здесь высшим достижением последнего, романтического периода русской литературы: как юного, так и зрелого Пушкина отличает необычайная чуткость к духовным запросам эпохи, что помогло ему стать полным представителем «русского духа». Применяя ко всем пушкинским произведениям критерии романтической эстетики, Н. Полевой давал высокую оценку «Полтаве», стихотворениям 1820-х годов, «Отрывку из Фауста», «маленькой трагедии» «Моцарт и Сальери», понятой как драма страстей, и ряду других произведений. В то же время он подвергал критике «южные поэмы» Пушкина за «байронизм» и «Бориса Годунова» за «рабское», как представлялось ему, следование Карамзину и отступление от законов романтической драмы. По точному замечанию современного исследователя, в статье о Пушкине «уже намечается зазор между критическими установками и литературной реальностью», который станет еще очевиднее в более поздних отзывах Н.Полевого о Гоголе.

В статьях о Державине, Жуковском и Пушкине критик обстоятелен, нетороплив; здесь нет беглости суждений, свойственной некоторым ранним его работам. Он обращается и к фактам биографии поэтов, и к разбору их творений, и к вопросу их жанровой специфики, пытается соединить исторический и философский подходы к оценке литературных явлений, ищет диалектику общечеловеческого и национального в осмыслении произведения. Одну из сильных сторон статей о Державине и Жуковском составлял историзм: анализу творчества каждого из поэтов предшествовала широкая характеристика национальных условий, общественного быта и господствовавших эстетических идей времени. Державин рассматривался на фоне русской жизни второй половины XVIII — начала XIX в. — времени военных побед, государственных и культурных преобразований и расцвета классицизма во всех родах искусства. Творчество Жуковского — на фоне социально-политической и культурной жизни, которая сложилась в России в период наполеоновских войн, александровских реформ, а в сфере искусства ознаменовалась утверждением романтического миропонимания. Опубликованные в «Московском телеграфе» одна за другой, названные статьи представили полный обзор всего литературного процесса от Ломоносова до Пушкина, стали одним из первых опытов построения целостной концепции развития русской литературы.

Впервые в русской критике Кс. Полевой обосновал понятие «литературного направления». Вступая в спор с П. Катениным, сетовавшим на дух партий и направлений, укоренившийся в современном литературном процессе, Кс. Полевой заявлял, что журнал «не складочное место, где всякий может выставлять свое мнение», — он «должен быть выражением одного известного рода мнений в литературе» («О направлениях и партиях в литературе», 1833). «Направлением в литературе, — писал он, — называем мы то, часто невидимое для современников, внутреннее стремление литературы, которое дает характер всем или по крайней мере весьма многим произведениям ее в известное, данное время... Основанием его, в обширном смысле, бывает идея современной эпохи...».

Защищающие «какое-нибудь частное направление» «партии» необходимы в литературе «для пояснения и обработки отдельных идей», но их противостояние не должно сводиться к мелочной журнальной перебранке, к «личностям». Одним из первых Кс. Полевой заметил поворот русской литературы к прозе. Приветствуя в статье «О русских романах и повестях» (1829) это явление, критик, однако, видел его причины не в закономерном развитии отечественной прозы, но в подражании романам В. Скотта. Кс. Полевой выступал за острую современность в литературе, против подражаний и ухода в экзотическое прошлое. Во имя подлинной самобытности он, явно несправедливо, подвергал критике сказки Пушкина и Жуковского, усматривая в их появлении симптомы нежелательного «нового направления» в литературе.

В литературоведении утвердилось мнение, что «Московский телеграф» с первой и до последней строки был верен «однажды принятому и резко выразившемуся направлению» — романтизму.

Однако обращение к статьям Кс. Полевого о пушкинской «Полтаве», трагедии А. С. Хомякова «Ермак», комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума», повестях А.Бестужева-Марлинского и М.Погодина показывает, что в позиции «Московского телеграфа» 1829—1834 гг. обнаружили себя «ростки» реалистической эстетики. Это и требование конкретного историзма, и мысль о необходимости правдивого, психологически глубокого изображения современных героев и событий, и определение романа и повести как ведущих жанров современной русской литературы.

Если Н. А. Полевой в своей программной статье «О романах Виктора Гюго и вообще о новейших романах» ориентировал русскую литературу на высшие достижения французского романтизма, то для его брата таким ориентиром становится прежде всего английская литература — драматургия Шекспира и романистика В. Скотта с их явно выраженной реалистической направленностью. Выступления Кс. Полевого свидетельствовали о появлении внутренних противоречий в эстетической позиции журнала и о наметившемся движении критики «Московского телеграфа» от романтизма к «поэзии действительности».