Рассказ Партизанка Лара. Н. Надеждина Партизанка Лара
 Скачать 64.88 Kb.
|
|
Н. Надеждина Партизанка Лара (в сокращении) ГЛАВА I. Я не оставлю бабушку Всё было кончено: они уезжали. И не к дяде Семёну в Лахту, где почти у самого дома милое мелкое море. Нет, мама провожала их в какой-то Пустошкинский район, Калининской области, в деревню Печенёво. Когда-то в этой деревне родилась бабушка. На старости лет ей захотелось навестить родные места. И она брала с собой Лару. В этом Печенёве с женою и двумя детьми жил другой мамин брат и бабушкин сын — дядя Родион. Надо было бы маму подробней о нём расспросить, но в день отъезда всем всегда некогда. Этот разговор начался лишь на вокзале. Мама стояла на перроне и смотрела на высунувшуюся из окна вагона кудрявую голову. И Лара своими блестящими коричневыми, как спелые каштаны, глазами смотрела на маму. Правый глаз стал заметно косить. Так бывало всегда, когда девочка волновалась. — Мама! Может быть, дядя Родион не хочет, чтоб мы жили в его доме целое лето? — Это не его дом, а бабушкин. Я буду посылать вам деньги с получки. Конечно, не так уж много — сколько смогу. Мама старалась говорить спокойно, но видно было, что и она волнуется. — Почему ты решила, что он не хочет? Кто это тебе сказал? — А помнишь, что ты говорила на кухне бабушке и сразу же замолчала, как я вошла? — Не помню. — Зато я хорошо помню. Ты, мама, тогда сказала… Но девочка не успела договорить. Вагон грубо дёрнуло, и мама, и все, кто был на перроне, начали быстро махать руками, словно боялись, что не успеют помахать сколько нужно, прежде чем поезд уйдёт. Поезд тронулся. Мама укоротилась, стала маленькой, потом стала пятнышком, и вот уже маму-пятнышко не различишь. ….Когда дети остаются одни, они всё в доме переворачивают вверх дном; когда мамы остаются дома одни, они занимаются уборкой. Мама вынула из нижнего ящика балетные туфельки, осторожно потрогала их тупые носы. И вот уже чудится маме, что, дохнув ей в лицо торжественным холодом, раздвинулся бархатный занавес: на сцене девочка-балерина. Тоненькая, лёгкая, она кружится в луче света, словно белый мотылёк. Слышите, как играет музыка?.. — Татьяна Андреевна, вы слышите?- Мама вздрогнула и очнулась. — Слышите? — кричала ей с порога соседка. — По радио объявили: на нас напали фашисты. Война! — Ларочка! — только и могла выговорить мама, роняя балетные туфельки на пол. А поезд уже далеко-далеко. … И на всех окнах опустились синие шторы, чтобы вечерние огни не выдали Ленинград самолётам врага. Но стояло лето — время северных белых ночей, когда и без огней виден самолёту уснувший город. И белыми ночами ленинградцев стал будить настойчивый голос диктора: «Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Пронзительно выла сирена. Вздрагивали от залпов зенитки, женщины тащили в бомбоубежище плачущих детей. Бывали такие ночи, что глаз не сомкнёшь, — за налётом налёт. К утру небо, как кровью, окрашивалось заревом пожаров. Мама очень боялась бомбёжки, но из города не уезжала. Она ждала, когда вернутся бабушка и Лара. Но в пятницу вечером мама нашла в почтовом ящике письмо. Сложенный уголком листок из школьной тетради в клетку. Мама читала его тут же, на лестнице. Тускло светила защитная синяя лампочка, и всё вокруг плавало в синем дыму. «Мамочка, дорогая! — писала Лара круглым девчоночьим почерком. — Очень тебя люблю и скучаю, но дорогу разбомбили. Приехать нельзя. Я бы могла пешком. Но бабушка не дойдёт. А я не оставлю бабушку». — «Не оставлю бабушку», — шёпотом повторила мама. — Я знала, что ты это скажешь. Но как мне жить без вас, девочка моя? И снова по ночам выла сирена и зенитки целились в небо, полосатое от лучей прожекторов. Снова не выспавшаяся мама ходила на работу и, возвращаясь домой, заглядывала в синий почтовый ящик. Она, как слепая, ощупывала пальцами его холодные, жёсткие стенки: не завалилось ли в угол письмо? Она всё ждала, всё надеялась. Но больше писем от Лары не было. …В своём письме Лара ни слова не написала о дяде. И не случайно. Она не хотела огорчать мать. Пусть мама не знает, что дядя Родион даже не спросил про здоровье своей сестры, его интересовало только, когда у неё бывает получка. А как он считал деньги, которые ему передала бабушка! Каждую трёшку — уж не фальшивая ли? — он рассматривал на свет. — Что толку в этих бумажках! — пряча деньги в карман, сказал дядя. — Сейчас на них ничего не купишь. Не знаю прямо, чем вас кормить. Можно было бы кормить крупой, которую привезли Лара с бабушкой. Но тётя и дядя припрятали эту крупу. И бабушкин сахар в толстеньких синих пачках тоже припрятали. Дядя сказал, что пить каждый день чай с сахаром — это сущее баловство. — Уедем отсюда, уедем! — упрашивала бабушку Лара. — И-и, милок! Обтерпишься. А ехать нельзя. Слыхала, что Санька рассказывал? Как раз под бомбу и угодим. Этот Санька — один печенёвский мальчишка — повадился к ним ходить. Бабушка травами лечила его от золотухи. Бабушка собирала, сушила и складывала в мешочки разные травы и корешки. Но тогда Лара думала, что бабушка собирает их для коллекции и, кроме самой бабушки, они никому не нужны. А вот в Печенёве, когда в аптеке не стало лекарств, корешки пригодились. Оказалось, что бабушка занимается этим с молодых лет и в деревне её считают чуть ли не колдуньей, Которая может вылечить травами любую болезнь. Так думали и Санькина мать, и сам Санька. Пока бабушка готовила целебную траву, Санька, сидя на лавке, рассказывал новости. Да всё такие страшные: про взрывы, про пожары, про то, как на мирный поезд налетели фашистские самолёты и «ничего от того поезда не осталось — одна кровяная щепа…». Прошло три недели, с тех пор как бабушка с Ларой приехали в Печенёво, и Санькины новости становились всё хуже, всё страшней. Однажды утром он принёс известие, что возле соседнего села Тимонова видели наши отступающие войска. — Замолчи! — прикрикнула на него Лара. — Вчера наши отступали, а сегодня, может, уже наступают. Мало ли что было вчера! — Хорошо бы так! Только почему гремело всю ночь? К утру канонада утихла, но на сердце не стало спокойнее. Все словно чего-то ждали. И после полудня уже через само Печенёво прошёл сильно поредевший батальон. Ребята высыпали на улицу, и Лара хотела с ними, но бабушка не пустила. Бабушка сказала, что надо поскорее написать в Ленинград письмо и отправить с бойцами. Ведь деревенская почта уже не работает, и, не получая весточки, мать небось извелась. Лара торопливо царапала по бумаге тупым карандашом. А за окном слышался грузный топот и усталые, пропылённые голоса: — Спасибо, дочка! Спасибо, сынок! Это бойцы благодарили ребят, подававших им крынки с водой. Кое-как письмо было написано, но батальон уже ушёл из деревни. Догнав на околице запоздавшего красноармейца, девочка сунула ему в руку свой листок. Один за другим красноармейцы исчезали во ржи. …Лара вернулась домой только к вечеру. Опять было тихо, но уже никто не верил этой тишине. Перед дядиным забором стояла, нагнув рогатую голову, рыжая корова. Она точно бодала закрытую калитку, удивляясь тому, что хозяйка не вышла её встречать. — Тётя Дарья! — с порога крикнула девочка, — Корова с поля пришла. Идите доить. Никто не ответил Ларе. Тётя Дарья сердито обмахивала передником красное, потное лицо. Дядя Родион, заложив руки за спину, стоял у окна. А в углу, за печкой, слышались жалобные всхлипывания. Это плакала бабушка. — Что случилось? Кто обидел тебя? — Выгоняют нас с тобой, лапушка! — Что? Не выдумывай. Вы просто поругались. И тебе показалось сгоряча. Девочка подбежала к дяде, хотела заглянуть ему в лицо. Пусть он не ответит, она узнает правду по его глазам. Дядя воровато отвёл глаза в сторону. — Он не смеет! Мы не на его деньги жили на мамины. — Кончились наши деньги, и стали мы, лапушка, лишние рты. Вот, говорит, и ступайте. Да куда ж мне с ребёнком из своего дома идти? Лара обняла бабушку за плечи: — Баб, я тебя умоляю — уйдём отсюда скорей. Она отвела старушку в летнюю половину избы, где до сих пор они жили. И снова полетели в чемодан трусы, тапки, бабушкина шаль, зубной порошок… — Пошли, бабушка! — А куда, милок? — Куда-нибудь. Сделаем себе шалашик в лесу. — В лесу, с медведями! Пускай он меня не жалеет — моя жизнь уже за воротами, но твоё сиротство он должен пожалеть. Поклонись дяде, Ларушка, поплачь… — Он мне больше не дядя. Бабушка, пошли! …Бабушка с Ларой шла по усадьбе под глухой гул голосов: — Далеко ль собралась, Анастасия Ананьевна? — Чего спрашивать: Родион выгоняет родню! — Батюшки светы!.. Перину под деревом кинули, а гитарку несут. — Идол бесчувственный! Совести у него нет. Кричали на улице и на усадьбе соседей, где жила жена фронтовика и шестеро детей, тоже Михеенко по фамилии. Может, из-за этой одинаковой фамилии соседские Михеенко и кричали сейчас громче всех. Особенно старшая из шести, долговязая Рая. — Ух, жадина! — выкрикивала Рая, и пятеро малышей хором подхватывали: «А-а-а!» Им вторила ещё и другая, незнакомая Ларе девочка, низенькая и кругленькая, как колобок. «А ну ещё громче! — мысленно подзадоривала их Лара. — Пусть он услышит, как люди его обзывают… Пусть». И он услышал и испугался. У калитки Лару с бабушкой догнала запыхавшаяся тётя Дарья. — Чего людей баламутите? Никто вас не гонит. Вон на усадьбе банька. Родя велел вам сказать: можете там жить. — Какой добрый! — Лара побледнела от гнева. Им предлагает жить в баньке, которая топится по-чёрному — у печки нет трубы. — Это не дом, это избушка на курьих ножках! Он просто смеётся над нами. Баб, не соглашайся, не смей! — А крыша-то есть, — чуть слышно вздохнула бабушка, — всё же крыша над головой. Бабушка ещё больше сгорбилась. Губы её дрожали, дрожала рука, которой она опиралась на Ларино плечо. Какой там шалашик! Бабушке плохо, хотя бы до баньки её довести. Когда они подходили к баньке, завыло, заскрежетало небо. Из-за леса вынырнул один, другой, третий самолёт. — Фашисты! — взвизгнул соседский мальчишка. Он первый увидел свастику на крыле. И разом всё опустело. Страх расшвырял людей, как ветер расшвыривает сухую листву. Самолёты промчались над Печенёвом не задерживаясь. Для них это была слишком ничтожная цель. Но деревенские уже боялись выйти на улицу. В полном одиночестве Лара перетаскивала в баньку брошенные под деревом вещи. Постелили в бане на лавке перину, и бабушка легла. Лара сказала, что ещё посидит на крылечке, подумает. — Кто ж ночью думает? Комары заедят. Уж лучше бы утром. Но девочка уселась на крылечке, подперев щёку рукой. Там, в дядином доме, она изо всех сил крепилась, но сейчас ей неудержимо хотелось реветь. Одна. Бабушка не в счёт. О бабушке надо самой заботиться. Одна. Голодная, нищая, обиженная. Одна в чужой деревне. Без мамы, без друзей… В такое трудное время. В школе ей говорили, что в трудную минуту пионер должен брать пример с мужественных советских людей. И, глотая слёзы, Лара стала перебирать в памяти женщин-героев. Она очень уважает смелых лётчиц Гризодубову и Осипенко, но штурман Марина Раскова ей как-то ближе. Может, потому, что на фотографии, напечатанной в газете, у Расковой тоже были тёмные глаза. Решено: она выбирает Раскову. Теперь надо представить её себе как можно яснее. Не в славе, с Золотой Звездой Героя, а в трудную минуту, в беде. Вот Раскова в лесу. Самолёт потерпел аварию, и его экипаж — три молодые женщины — очутился в дремучей тайге. Есть им нечего. Даже воды нет. Раскова ищет лесные ягоды. Её одежда изорвана в клочья. Ей приходится спать на голой земле. Но она не сдаётся. Раскова верит, что помощь придёт. Надо верить. И она, Лара, хочет верить, она будет верить. Она согласна спать на земле и питаться лесными ягодами, но пусть у неё будет подруга. У Расковой их было две — Полина и Валентина, а Ларе хотя бы одну. Загремела железная цепь. Дружок вылез из будки, посучил ногами, понюхал темноту. На усадьбе был кто-то чужой. Чужой, но не враг, потому что собака приветливо махала хвостом. За кустом сирени притаились два светлых пятнышка. Они шептались: — Скажи лучше ты! Ну, Рая… — Не дури мне голову. Ты принесла, ты и говори. Одно пятнышко отделилось от куста и стало приближаться к крыльцу. Теперь Ларе хорошо были видны белые волосы и круглые щёки девочки-колобка. — Это тебе, — пролепетала девочка, — небось вы вечером ничего не кушали. Только гляди не пролей. В руках у Лары очутилась ещё чуть тёплая крынка с парным молоком, а девочка, освободившись от ноши, хотела снова нырнуть в тень. — Постой! Ты куда? — испугалась Лара. Может, это к ней пришла та самая подруга, которой ей так не хватало? И она уходит! Надо что-то придумать, чтобы остановить её. — Это просто невежливо! — Чего, чего? — оторопела девочка. — С моей стороны невежливо. Ведь я ещё спасибо тебе не сказала. Я даже не знаю, как тебя зовут. — Ну, Фрося… Девочка застенчиво поглаживала пяткой скрипучую, росную траву. — А фамилия как? — Кондруненко. Мы на том краю деревни живём. Когда отца взяли в армию, мы с Пустошки сюда переехали и корову с собой привели. — Спасибо, Фрося. — Ничего, не стоит. Насчёт молока не сомневайся: хорошее. Ой, да ты плачешь! — От такой родни заревёшь! — откликнулось другое светлое пятнышко. Это Рая подошла к крыльцу. — Лариса, веришь, я тоже хотела, да наши ребята всё молоко выпили. Но ты не думай, что я за тебя не переживаю. Я даже очень переживаю. Хочешь, мы часок с тобой посидим? И три девочки уселись рядышком на тесном крыльце. …Надо было спать, и Лара старалась уснуть. Она, как учила мама, лежала на правом боку, закрыв глаза. Но то ли в баньке сны вообще не водились, то ли они попрятались по углам, Лара никак не могла заснуть, всё думала о своих новых подругах. Фрося такая добрая! Они даже не были знакомы, а она всё равно молоко принесла… А Рая такая умная! Ещё бы, на два года старше. Рая говорит, что завтра они с бабушкой должны идти в сельсовет. Лучше всего вместе с тимоновским учителем Николаем Максимовичем Синицыным. С ним считаются, он очень уважаемый человек. Это посоветовала Рая, подруга. Подруга — как хорошо! Надо будет завтра рассказать Рае и Фросе про Марину Раскову и её верных подруг. Может, Фрося захочет взять себе в пример Полину Осипенко, а Рая — Гризодубову. Или наоборот, как они захотят. Завтра она их об этом спросит. Или нет. Она просто им скажет: «Рая, Фрося! Давайте дружить на всю жизнь…» Проснулась она поздно. Бабушкина постель была пуста. Бабушка встала уже давно. Она раздобыла хворосту, проковыряла в траве ямку для костра, поставила на таганок чайник. Он был курносый, чумазый и горластый. Когда вода закипала, он начинал громко свистеть. А сама бабушка, сидя под деревом, крошила в свою большую кружку какие-то корешки. Значит, собралась лечиться. Утренняя, вся в солнечных дырках тень дерева лежала на плечах у бабушки, словно кружевной чёрный платок. — Опять корешки будешь пить! — сказала Лара, присаживаясь на корточки к огню. — Ну что ж, полечись, а потом мы пойдём в Тимоново. Мы туда сегодня идём. Вместе с тобой, баб. Там за нас обязательно заступятся. Не дадут в обиду. — Теперь уж никто за нас не заступится, — глухо сказала бабушка. — Некому заступиться. В деревне немцы. Не может этого быть! Лара бежала по улице под хриплый лай собак. Бабушка плохо видит. Не разглядела бабушка. В Печенёве опять красноармейцы, а вовсе не немцы. Не может этого быть!.. Лара завернула за угол, но тут, загораживая путь, перед ней выросла мужская фигура — солдат с автоматом в руках. И девочка замерла. Это был не наш солдат. Это был немец. Фашист. До сих пор Лара видела фашистов только на карикатурах и считала, что каждый из них чудище, урод. А у этого солдата было, пожалуй, даже красивое лицо. И всё же смотреть на него было гадко и страшно. Потому что он чужой. Всё у него было чужое. И пуговица на куцей шинели чужая. И злые, холодные глаза. И голос, когда он выкрикнул чужое, непонятное слово: — Цурюк! Должно быть, это значило: «нельзя». Но ведь она здесь живёт. Она всегда ходила по этой улице. Почему же она теперь не может пройти? — Цурюк! — пригрозил немец, вскидывая автомат. Значит, если она ослушается, этот фашист её убьёт. Значит, теперь ничего нельзя. Нельзя свободно ходить по деревне. Нельзя запеть советскую песню. Нельзя жить, как привыкла. Нельзя. Теперь, что бы она ни делала, куда бы она ни пошла, на пути встанет солдат в куцей шинели и будет цурюкать на неё своим немецким голосом. Теперь он здесь командует. Он — враг. Куда от него убежать, куда кинуться?.. Девочка растерянно огляделась. Только сейчас она заметила, что чуть поодаль, на противоположной стороне улицы, толпится народ. Там были Фрося и Рая. И боком-боком — а вдруг и сюда нельзя, вдруг немец выстрелит! — Лара перешла улицу и приткнулась к ним. Все смотрели на остановившуюся возле колодца немецкую машину. Её окружили солдаты в куцых шинелях. Но посреди круга перед немецким офицером понуро стоял человек в пиджаке. Лара узнала его сразу: это был дядя Родион. И сразу же девочка забыла, что дядя выгнал её из дома. Какие могут быть счёты, какие обиды, если человек у фашистов в плену! — Забрали! — взвизгнула Лара. — Моего дядю забрали!.. Она хотела рвануться на помощь, но Раины пальцы вцепились в её плечо. — Куда! Кого пожалела, кого выручать собралась? Да он немцам, гадюка, продался. Он теперь староста у нас. — Думает на колхозном добре разжиться, — откликнулся из толпы чей-то молодой гневный голос. А другой голос, постарше, добавил: — Чего хорошего ждать от человека, который выгнал из дома родную мать… Дядя Родион вытянул шею, прислушиваясь. И, прыгая, как коза по чужим огородам, Лара помчалась домой. — Бабушка, это правда: в деревне немцы. Я их сама видела. И он с ними — дядя Родион. — Всё знаю. — Бабушка заморгала и отвернулась к костру. Глава II. Пропали три девочки Холодно. Очень холодно. Синий-синий лежит на полях снег. Должно быть, самому снегу холодно, оттого он закорявел и посинел. Лопается от стужи кора на деревьях, птицы замерзают на лету. А недавно в поле нашли замёрзшую женщину. В её мёртвой руке был мешочек с хлебными корками. Окоченевшие пальцы не разжимались, женщину так и похоронили с мешочком. Наверное, беженка. Их теперь много бродит по просёлочным дорогам, беженцев из сожжённых немцами деревень. Чаще всего под окнами слышится детский голос: — Подайте хлебушка, люди добрые! Подайте сироте! Стали побираться и местные ребята. Видно, и внукам тимоновского учителя Николая Максимовича Синицына придётся стоять под окнами с протянутой рукой. В один день они лишились и деда, и матери. Кто-то донёс, что у старого учителя есть радиоприёмник, в его доме слушают Москву. Старого учителя и его дочку Марию Николаевну расстреляли в Пустошке, на буграх возле МТС. Каждый русский, кому случается проходить мимо этих страшных бугров или мимо базарной площади, где немцы поставили виселицу, каждый, и старик, и мальчишка, снимает шапку, как бы ни был силен мороз. … Кто-то снаружи постучал по оконному стеклу пальцем: тук, тук, тук…Лара прильнула к окну и услышала писклявый мальчишеский голос: — Лариска! Я жду. Давай выходи. Это стучался Санька. Он уже давно побирался, и бабушка давно посылала с ним Лару, но девочка уверяла бабушку, что она заработает. — Вот увидишь, я заработаю. А просить милостыню мне стыдно. Потерпим ещё немного, баб! Бабушка долго терпела, зная, как трудно заработать зимой в разорённой, нищей деревне. Но вчера больная, голодная бабушка заплакала: — Господи! Чем так мучиться, прибрал бы ты меня поскорей! И Лара не выдержала. Хорошо. Если Санька завтра пойдёт побираться в Тимоново, пусть он ей постучит. Вот он и постучал. … Печенёвские крыши скрылись вдали. Теперь ничего не было видно, кроме снега и неба, белёсого как снег. Порывами налетал ветер, перемешивая белое небо с белой землёй. Дорога начинала струиться, и Ларе казалось, что это уже не дорога, а серебристая река. Они плывут против течения и их сносит. Вон как уже далеко отнесло мальчика и девочку — беженцев, которых Санька зазвал в компанию. Они не могут поспеть за своим вожаком. — Саня, надо бы подождать ребят. |