Адам Сильвера в конце они оба умрут

• Название: Адам Сильвера в конце они оба умрут
• Дата: 19.06.2022
• Размер: 0.58 Mb.
• Имя файла: v-konce-oni-oba-umrut.rtf
• Тип: Документы; #602873
• страница: 19 из 30

ЛИДИЯ ВАРГАС

09:14

Лидии Варгас не позвонили из Отдела Смерти, потому что она сегодня не умрет. Но если бы ей предстояло умереть, она точно рассказала бы об этом всем, кого любит, – в отличие от ее лучшего друга, который так и не признался, что стоит на пороге смерти.

Лидия сама догадалась. Все подсказки оказались под носом, оставалось только свести их воедино: Матео пришел в жуткую рань, произнес добрые, но совершенно неожиданные слова о том, какая она потрясающая мама, оставил конверт с четырьмя сотнями долларов на кухне и заблокировал ее номер (а ведь именно она его этому научила).

В первые несколько минут после того, как Матео разыграл представление со своим исчезновением, у Лидии случился нервный срыв. Она позвонила бабуле и слезно попросила ее прийти домой из аптеки, в которой та работала. Вместо того чтобы отвечать на расспросы бабушки, Лидия с порога отняла у нее телефон и позвонила Матео, но он все равно не взял трубку. Она отчаянно надеялась, что это лишь потому, что номер бабули записан в его телефонной книжке, а не потому, что его уже нет.

Лидия не думает о плохом. Матео не проживет долгую жизнь, что само по себе дерьмово, ведь у него самая большая и чистая душа во всей вселенной, но жизнь его продлится до конца этого долгого дня. Пусть он умрет в 23:59 и ни минутой раньше.

Пенни плачет, и бабуля не может понять почему. Но Лидия различает все оттенки плача дочери и знает, как ее успокоить. Если у малышки высокая температура, Лидия сажает ее на колени и поет песни ей на ушко. Если Пенни упала, Лидия поднимает ее и протягивает игрушку, которая звенит или сверкает разными цветами (к сожалению, некоторые игрушки делают и то и другое одновременно). Если Пенни голодна или ей пора сменить подгузник, это вообще ясно сразу. Сейчас Пенни скучает по своему дяде Матео. Но Лидия не может позвонить Матео по фейстайму и здороваться с ним много раз подряд, потому что – опять же – он заблокировал ее номер.

Лидия заходит в фейсбук. Раньше она пользовалась своим аккаунтом, чтобы поддерживать связь с бывшими одноклассниками, но теперь только загружает туда фотографии Пенни для семьи Кристиана. Так ей не приходится писать сообщения его родителям, бабушкам и дедушкам, дядям и тетям, а еще той двоюродной сестре, которая все время просит совета, с кем сходить на свидание.

Лидия переходит на страницу к Матео. Там тишь да гладь: девятнадцать общих с ней друзей, две великолепные фотографии рассветов в Бруклине из паблика «Доброе утро, Нью‑Йорк!», статья об инструменте, созданном сотрудниками НАСА, который позволяет слышать звуки космоса, и статус, обновленный несколько месяцев назад, о том, что Матео приняли в выбранный им колледж на дистанционную форму обучения, – статус, не получивший должного интереса от подписчиков. По всему видно, что Матео никогда особенно не любил делиться фактами своей жизни, однако всегда можно было ожидать, что он оставит комментарий под твоим фото или лайкнет твой статус. Если что‑то важно для тебя, оно автоматически становится важным и для него.

Лидия злится, что Матео где‑то там ходит сам по себе. Сейчас не начало двухтысячных, когда люди просто умирали без предупреждения. Отдел Смерти появился для того, чтобы подготовить Обреченных и их близких, а не чтобы Обреченные поворачивались к близким спиной. Лидия хотела, чтобы Матео впустил ее в свою жизнь, полностью, без остатка, до последней своей минуты.

Она просматривает фото Матео, начиная с самых свежих: вот они с Пенни дремлют на том самом диване, на котором Лидия сейчас сидит; вот Матео несет Пенни на руках через террариум в зоопарке, где они оба испугались, что змеи вот‑вот покинут свои стеклянные дома; вот Матео в кухне у Лидии со своим отцом, который учит их готовить рис по‑пуэрторикански; вот Матео вешает бумажные гирлянды к первому дню рождения Пенни; вот Матео, Лидия и Пенни улыбаются, сидя на заднем сиденье бабулиного авто; вот Матео на выпускном в академической шапочке и мантии обнимает Лидию, которая подарила ему букет цветов и шарики. Лидия закрывает окошко с фотографиями. Прогулка в прошлое приносит слишком много боли, особенно когда она знает, что ее друг все еще жив, но где‑то далеко. Она пристально смотрит на его аватар. Это фото она сделала у Матео в комнате, когда он смотрел в окно и ждал курьера с коробкой Xbox Infinity .

Завтра в это же время Лидия напишет пост о том, что умер ее лучший друг. Ей начнут писать люди и выражать соболезнования, как тогда, когда погиб Кристиан. И после того, когда все вспомнят, кто такой этот Матео (тот самый мальчик, с которым они учились, с которым сидели рядом в столовой), они бросятся на его страницу и начнут оставлять комментарии, создавая настоящее цифровое кладбище. Пожелают, чтобы земля была ему пухом. Скажут, что он был еще слишком молод. И как жаль, что они не нашли времени поговорить с ним, пока он был еще жив.

Лидия никогда не узнает, как Матео проводит свой Последний день, но надеется, что ее лучший друг нашел то, что искал.

РУФУС

09:41

Мы натыкаемся на семь заброшенных таксофонов в какой‑то канаве под шоссе, ведущим на север к мосту Куинсборо.

– Пойдем посмотрим.

Матео уже готов воспротивиться, но я поднимаю вверх указательный палец и быстро пресекаю его порыв.

Потом бросаю велик на землю, и мы лезем в дыру в заборе из сетки‑рабицы. Здесь и ржавые трубы, и битком набитые мусорные мешки, воняющие тухлятиной и дерьмом, и следы почерневшей жвачки, обвивающей таксофоны. А еще здесь граффити: бутылка пепси насмерть избивает бутылку кока‑колы. Я фотографирую его, выкладываю в инстаграм и отмечаю Малкольма, чтобы он знал, что в свой Последний день я думал о нем.

– Тут как будто кладбище, – говорит Матео и поднимает с земли пару кроссовок.

– Если там внутри пальцы ног, валим, – говорю я.

Матео исследует содержимое кроссовок.

– Пальцев или других частей тела не наблюдаю. – Он роняет обувь на землю. – В прошлом году я встретил на улице одного парня без обуви. У него из носа шла кровь.

– Бездомного?

– Нет. Причем наш ровесник. Его избили, а потом у него отняли кроссовки. Я отдал ему свои.

– Ну разумеется, – говорю я. – Таких, как ты, на свете больше нет.

– Да не, я не напрашивался на комплимент. Прости. Любопытно просто, как у него сейчас дела. Хотя сомневаюсь, что узнал бы его. У него все лицо было в крови. – Матео мотает головой, как будто хочет прогнать воспоминание.

Я наклоняюсь и рассматриваю один из лежащих на боку таксофонов. Синим маркером на том месте, где раньше была телефонная трубка, написано:
«Я СКУЧАЮ ПО ТЕБЕ, ЛИНА. ПЕРЕЗВОНИ».
Лине вообще‑то сложновато перезвонить тебе, Человек, если самого телефона нет.

– Какая безумная находка, – говорю я и весь сияю, переходя к следующему таксофону. – Я чувствую себя Индианой Джонсом.

Матео молча улыбается, глядя на меня.

– Что?

– Я эти фильмы запоем смотрел, когда был ребенком, – говорит он. – Но только сейчас об этом вспомнил. – И он рассказывает мне, как его папа прятал сокровище в квартире. А сокровище всегда было одним и тем же: банкой с двадцатипятицентовиками, которые они использовали в прачечных. Матео надевал ковбойскую шляпу из костюма шерифа Вуди, а вместо лассо использовал шнурок. Каждый раз, когда он подбирался ближе к банке, его папа надевал мексиканскую маску, которую ему подарил сосед, и швырял Матео на диван для грандиозной битвы.

– Как круто! По рассказам твой папа клевый.

– Мне повезло, – говорит Матео. – Однако я затмил твой лучик радости. Извини.

– Не, все нормально. Это ведь не какое‑то событие вселенского масштаба. Я ж не собирался разразиться пламенной речью о том, что исчезновение таксофонов с улиц –начало всемирного разлада или еще какой‑нибудь чепухи. Просто смотрится охрененно. – Я делаю несколько фото на телефон. – Но все же удивительно, да? Платные таксофоны скоро перестанут существовать. А я не знаю ни единого номера наизусть.

– Я помню только номера папы и Лидии, – говорит Матео.

– Хорошо хоть я не за решеткой, было бы совсем отвратно. А так знаю я чей‑то номер или не знаю – уже не важно. Нам никогда не оказаться в двадцати пяти центах от звонка кому‑нибудь. – Я поднимаю телефон. – Я даже пользуюсь не настоящим фотоаппаратом. Пленочные камеры тоже скоро исчезнут с лица земли, вот увидишь.

– А за ними почтовые отделения и написанные от руки письма, – говорит Матео.

– Кинопрокаты и DVD‑плееры, – добавляю я.

– Городские телефоны и автоответчики, – продолжает он.

– Газеты, – подхватываю я. – Настенные и наручные часы. Уверен, кто‑нибудь сейчас разрабатывает девайс, с помощью которого мы могли бы автоматически знать время.

– Бумажные книги и библиотеки. Они исчезнут еще не скоро, но в конечном счете это все равно произойдет, так ведь? – Матео замолкает, наверное, думает о тех книжках про Скорпиуса Готорна, которые упомянул в своем профиле в приложении. – И нельзя забывать о животных, находящихся под угрозой исчезновения.

О них‑то я как раз и забыл.

– Ты прав. Совершенно прав. Все проходит, всё и вся сходит на нет. Человечество в дерьме, чувак. Мы думаем, мы такие неубиваемые и вечные, потому что мыслим и можем о себе позаботиться в отличие от таксофонов или книг, но, держу пари, динозавры тоже думали, что вечно будут у руля.

– Мы не действуем, – говорит Матео. – Мы только реагируем, стоит нам осознать, что часики тикают. – Он показывает пальцем на себя. – Экспонат номер один.

– Думаю, потому мы следующие в списке, – говорю я. – И исчезнем раньше, чем газеты, настенные и наручные часы и библиотеки. – Вместе с Матео я пролезаю обратно через забор и оборачиваюсь. – Но ты ведь в курсе, что и городскими телефонами никто уже не пользуется?

ТЭГО ХЭЙЗ

09:48

Тэго Хэйзу не позвонили из Отдела Смерти, потому что он сегодня не умрет, но он никогда не забудет, каково это: видеть, как предупреждение о скорой смерти получает его лучший друг. Выражение лица Руфуса будет преследовать Тэго дольше, чем кровища, которую он видел в своих любимых фильмах ужасов.

Тэго и Малкольм все еще в полицейском участке. Они делят между собой камеру в два раза больше, чем их комната в интернате.

– А я‑то думал, здесь будет вонять мочой, – вздыхает Тэго. Он сидит на полу, потому что скамейка шатается и скрипит при малейшем движении.

– Нет, только блевотой, – говорит Малкольм, кусая ногти.

Тэго планирует выбросить свои джинсы на помойку, когда доберется до дома. Он снимает очки и позволяет Малкольму и полицейскому на дежурстве расплыться перед глазами. Он так всегда делает, когда хочет дать остальным понять, что ему требуется тайм‑аут.

Единственный раз, когда эта привычка Тэго реально выбесила Малкольма, был тот случай во время игры в «Карты Против Человечества». Тэго так никогда и не признался, что карта, которую он вытащил из колоды, шутливо обыгрывала тему самоубийства, отчего он вспомнил о навсегда покинувшем его отце.

При мысли о том, что Руфус жив и здоров, у Тэго болит шея.

Он часто подавляет свой нервный тик, потому что шея, дергающаяся каждые пару минут, не только доставляет ему неудобства, но и делает его в чужих глазах каким‑то неприступным и буйнопомешанным. Руфус однажды спросил, каково это – сдерживать тик, и Тэго предложил Руфусу, Малкольму и Эйми задержать дыхание и как можно дольше не моргать. Тэго не нужно было проделывать это упражнение вместе с плутонцами, потому что он и так знал, какое облегчение их ждет, когда все они наконец вдохнут воздуха и моргнут. Его тик для него так же естественен, как дыхание и моргание. Но когда его шея дергается из стороны в сторону, Тэго чувствует тихий хруст и всегда представляет, что с каждым движением у него постепенно крошатся кости.

Он снова надевает очки.

– Что бы ты делал, если бы тебе сегодня позвонили?

– Наверное, то же, что и Руф, – буркает Малкольм. – Только вот приглашать на свои похороны бывшую девушку, парня которой я только что отмудохал, я бы не стал.

– Да, тут он точно лоханулся, – соглашается Тэго.

– А ты? – спрашивает Малкольм.

– То же самое.

– Ты бы… – Малкольм не продолжает. Сейчас совсем другая ситуация, не похожая на тот случай, когда Малкольм помогал Тэго преодолеть писательский затык. Тэго тогда работал над «Доктором на замену», а Малкольм постеснялся своей придумки про врача‑демона, который носит на шее стетоскоп и читает мысли пациентов. Крутейшая была идея. То, что Малкольм хочет спросить сейчас, точно выведет Тэго из себя.

– Я бы не стал искать маму и пытаться узнать, как умер мой отец, – опережает Тэго.

– Но почему? Если бы я больше узнал о той мрази, которая спалила дотла мой дом, я бы полез в первую в своей жизни драку, – говорит Малкольм.

– Меня заботят только те люди, которые хотят быть частью моей жизни. К примеру, Руфус. Помнишь, как он нервничал и не хотел признаваться, что он бисексуал, потому что боялся, что мы не захотим с ним дальше жить в одной комнате, пускай нам и было так весело вместе? Вот этот парень точно хочет быть в моей жизни. А я хочу быть частью его жизни. Сколько бы ему ни осталось.

Тэго снимает очки и дает волю нервному тику.

КЕНДРИК О’КОННЕЛЛ

10:03

Кендрику О’Коннеллу не позвонили из Отдела Смерти, потому что сегодня он не умрет. Жизнь свою ему, возможно, и удастся сохранить, а вот работу продавца сэндвичей в кафе он уже точно потерял. Кендрик не снимает фартука, и плевать он на все хотел. Он выходит из кафе и зажигает сигарету.

Кендрик никогда не был везунчиком. Даже когда в прошлом году он нажил состояние после долгожданного развода родителей, прошло совсем немного времени, и удача вновь покинула его. Его мама и папа подходили друг другу не больше, чем детские ботиночки взрослой ноге; даже в девять лет от роду Кендрик это понимал. Мальчик многого тогда не знал о жизни, но сознавал, что между родителями нет любви, если папа спит на диване, а маме плевать даже на то, что ее мужа ловят на измене с какими‑то молоденькими девчонками в Атлантик‑Сити. (У Кендрика всегда были проблемы с сованием носа не в свое дело, и скорее всего он был бы куда счастливее, если бы меньше знал.)

Первые алименты на содержание ребенка подоспели как раз вовремя, потому что Кендрику были жизненно необходимы новые кроссовки: подошвы на старых расклеились спереди, и одноклассники безжалостно издевались над ним за то, что его кеды при ходьбе «просили каши». Открывались – закрывались, открывались – закрывались. Кендрик умолял маму купить «джорданы» самой последней модели, и она потратила на них три сотни долларов, потому что Кендрику «нужна была победа». По крайней мере так она сказала его дедушке по отцу, человеку жуткому, – однако к истории это не имеет никакого отношения.

В своих новых кроссовках Кендрик чувствовал себя настоящим трехметровым великаном, пока четверо парней под метр восемьдесят не напали на него и не украли обновки прямо с ног. Из разбитого носа шла кровь, идти домой в одних носках было неприятно и больно, но все исправил тот парень в очках, который достал из рюкзака упаковку бумажных платочков и снял с себя кроссовки. Снял и отдал Кендрику, просто так, ничего не попросив взамен. Кендрик больше никогда не видел того парня и имени его так и не узнал, но Кендрика все это и не заботило. Важнее для него было никогда больше не позволять никому надирать ему зад.

И вот тогда Дэмиен Ривас, в прошлом одноклассник Кендрика, который гордо бросил школу, помог Кендрику стать сильным. Ему понадобилась неделя занятий с Дэмиеном, чтобы научиться ломать запястье любому, кто осмелится на него напасть. Дэмиен отправлял Кендрика на улицу и, как свирепого питбуля, натравливал его на ничего не подозревающих старшеклассников. Кендрик подходил к жертве, давал в табло и одним ударом укладывал ее на землю.

Так Кендрик стал Королем Нокаута и продолжает быть им до сих пор.

Безработным Королем Нокаута.

Королем Нокаута, которому некого лупить, потому что его банда распалась, когда один из ее членов, Пек, нашел подружку и попытался зажить нормальной жизнью.

Королем Нокаута в королевстве людей, которые постоянно поддразнивают его наличием целей в жизни и просто сами напрашиваются, чтобы им дали в челюсть.

МАТЕО

10:12

– Я знаю, что предлагать еще какие‑то идеи мне нельзя…

– Ну‑ка, ну‑ка, – говорит Руфус. Он едет на велосипеде рядом со мной. Он и меня хотел опять поставить на эту гиблую подножку, но я, как и раньше, отказался. Однако я не мог позволить своей паранойе помешать ему ехать самому. – Что придумал?

– Я хочу пойти на кладбище, на могилу моей мамы. Я знаю ее только по рассказам папы, но мне хотелось бы провести какое‑то время с ней, – говорю я. – Кладбище таксофонов, кажется, сделало свое дело. – Отец обычно ходил на могилу мамы один, потому что я слишком нервничал. – Если, конечно, ты не хочешь заняться чем‑то другим.

– Ты на самом деле хочешь пойти на кладбище в день, когда сам умрешь?

– Да.

– Я не против. Что за кладбище?

– Эвергринс в Бруклине. Недалеко от района, в котором выросла моя мама.

Нам нужно сесть на поезд А от станции «Коламбус‑Сёркл» и ехать до станции Бродвей‑Джанкшен.

Мы проходим мимо какого‑то магазинчика, и Руфус хочет в него заскочить.

– Что тебе нужно? – спрашиваю я. – Вода?

– Просто зайдем, – говорит Руфус. Он катит велосипед вдоль прохода и останавливается у стойки с игрушками. Здесь водные пистолеты, глина для лепки, фигурки супергероев, мячи, ластики с разными запахами и наборы конструкторов «Лего». Один из таких наборов Руфус и берет с полки. – Готово.

– Что‑то я запутался…

– Готовься, архитектор. – Руфус идет к кассе. – Покажешь мне, на что способен. – Я улыбаюсь этому маленькому чуду, чуду, которое я даже не подумал бы подарить себе сам. Я достаю кошелек, но Руфус отмахивается. – Не, это мой подарок. Отплачу тебе за идею с инстаграмом.

Руфус покупает «Лего», и мы выходим на улицу. Потом кладет целлофановый пакет к себе в рюкзак и идет пешком рядом со мной. Он рассказывает, как всегда хотел иметь домашнего питомца, но не собаку и не кошку (потому что у его мамы на них была жуткая аллергия), а кого‑нибудь крутого вроде змеи или кролика. Мне нравятся обе эти идеи, главное, чтобы змее и кролику не пришлось жить в одной комнате.

Так мы доходим до станции «Коламбус‑Сёркл». Руфус подхватывает велосипед и спускается с ним по лестнице, после чего мы быстро проскальзываем на платформу и запрыгиваем в поезд А за секунду до отправления.

– Четко мы, – говорю я.

– Могли бы добраться сюда быстрее, если бы ехали на велике, – шутит Руфус. Или думает, что шутит.

– До кладбища и на катафалке можно быстро доехать.

Этот поезд, как и тот, в котором мы ехали ночью, почти пуст: в вагоне не больше дюжины пассажиров. Мы садимся спиной к постеру «Арены путешествий».

– В каких городах или странах ты хотел бы побывать? – спрашиваю я.

– Да в куче всяких. Всегда мечтал поделать что‑нибудь прикольное, например покататься на серфе в Марокко, полетать на дельтаплане в Рио‑де‑Жанейро, а еще, может, поплавать с дельфинами в Мексике. Заметь: с дельфинами, не с акулами, – отвечает Руфус. Чувствую, переживи мы сегодняшний день, он долго бы еще подшучивал над Обреченными, которые плавают с акулами. – Но еще я хотел бы фотографировать совершенно случайные места со всего света, которые не получают должного признания из‑за того, что история у них не такая эпичная, как, скажем, у Пизанской башни или Колизея, но при этом они все равно обалденные.

– Классная идея. Как думаешь…

Свет в вагоне мигает, и всё замолкает, даже шум вентиляторов. Мы под землей – и в кромешной темноте. Над нашими головами проносится голос машиниста, который сообщает, что произошел небольшой перебой в подаче электричества и скоро система снова будет запущена. Где‑то плачет маленький мальчик, и какой‑то мужчина ругается по поводу очередной задержки поезда. Но я нутром чую: что‑то здесь капитально не так. У нас с Руфусом есть проблемы посерьезнее опозданий. Я не заметил подозрительных личностей в вагоне, но теперь мы тут застряли. Кто угодно может пырнуть нас ножом, и никто об этом не узнает, пока не включится свет. Я придвигаюсь к Руфусу, прижимаюсь к нему бедром и заслоняю своим телом, как щитом. Может быть, мне удастся выиграть для Руфуса немного времени, чтобы он успел повидаться с плутонцами, если их сегодня освободят. Может, я даже смогу защитить его от смерти, может, умру настоящим героем, может, Руфус станет исключением из непогрешимой статистики Отдела Смерти.

Рядом со мной что‑то светится в темноте, как фонарик.

Это Руфус достал телефон.

Я тяжело дышу, сердце бешено колотится, и мне не становится легче, даже когда Руфус массирует мне плечо.

– Эй, всё в полном порядке. Такое постоянно случается.

– Не постоянно, – говорю я. Задержки – да, но выключение света в метро – не такое уж частое явление.

– Ты прав, не постоянно. – Он лезет в рюкзак, вынимает конструктор и высыпает горсть деталей мне на колени. – Вот. Построй что‑нибудь, Матео.

Не знаю, оттого ли он просит меня что‑нибудь создать, что, подобно мне, ждет неизбежного, – но делаю как велено. Сердце все еще громко стучит, однако, взяв в руки первую деталь, я перестаю дрожать. Я пока понятия не имею, что пытаюсь сделать, но позволяю пальцам бесцельно строить основание из крупных деталей, потому что свет мобильника в полной темноте вагона кажется настоящим прожектором.

– А ты куда хотел бы съездить? – спрашивает Руфус.

Этот вопрос и темнота душат меня.

Как жаль, что я не был достаточно смел, чтобы путешествовать. Теперь, когда у меня нет времени никуда ехать, я хочу побывать везде. Потеряться в пустынях Саудовской Аравии; убегать от летучих мышей под мостом Конгресс‑авеню в Остине, штат Техас; провести ночь на острове Хасима, в заброшенном японском центре угледобычи, известном также как Остров‑Призрак; проехать по Дороге Смерти в Таиланде, ведь даже несмотря на название оставался бы шанс, что я выживу среди отвесных скал и шатких деревянных мостов. И во многих других местах. Я хочу взобраться на все горы на свете, проплыть по каждой в мире реке, исследовать все пещеры, пересечь все мосты, пробежать по всем пляжам, посетить все города, все страны на Земле. Абсолютно все. Нельзя было просто смотреть документалки и видеоблоги об этих местах.

– Я бы поехал куда угодно, лишь бы почувствовать адреналин, – отвечаю я. – Летать на дельтаплане в Рио – звучит шикарно.

Закончив свою конструкцию наполовину, я понимаю, что именно строю. Это убежище. Оно напоминает мне о доме, месте, где я прятался от радостей жизни, и все‑таки я осознаю обратную сторону медали. Я знаю, что мой дом оберегал меня от смерти, и благодаря ему я прожил столько, сколько прожил. И не просто прожил, а был счастлив. Дом ни в чем не виноват.

Когда я наконец заканчиваю, Руфус все вещает о том, как родители чуть не назвали его Кейном в честь маминого любимого рестлера¹¹; мои веки вдруг тяжелеют, голова опускается, но я резко вздрагиваю и просыпаюсь.

– Прости. Мне не скучно. Мне нравится с тобой болтать. Я, э‑э, я просто очень устал. Выдохся. Знаю, засыпать нельзя, потому что времени нет. – Но этот день в самом деле высосал из меня все силы.

– Прикрой ненадолго глаза, – говорит Руфус. – Мы пока никуда не едем, так что с тем же успехом можешь передохнуть. Я тебя разбужу, когда доберемся до кладбища. Обещаю.

– Тебе тоже надо поспать, – замечаю я.

– Я не устал.

Это неправда, но я уверен, что он будет отпираться до последнего.

– Хорошо.

Я откидываю голову на спинку сиденья, держа на коленях свое игрушечное убежище. Мобильник больше не светит на меня, но взгляд Руфуса я на себе по‑прежнему ощущаю. Хотя, скорее всего, мне это просто мерещится. Поначалу становится даже как‑то неловко, но потом я расслабляюсь. Прав я или нет, чувство у меня такое, словно мой личный ангел‑хранитель теперь за мной наблюдает.

Мой Последний друг здесь надолго. 

РУФУС

10:39

Я хочу сфотографировать, как Матео спит.

Звучит жутковато, согласен. Но мне нужно обессмертить это мечтательное выражение лица. Черт. Звучит не менее крипово. А еще я хочу запечатлеть само мгновение. Как часто вы оказываетесь в метро во время отключения электричества, да еще и в компании восемнадцатилетнего парня с «Лего»‑домиком, едущего на кладбище посетить могилу своей мамы? Вот именно. Такое фото достойно инстаграма.

Я встаю, чтобы взять общий план, направляю камеру телефона в темноту и фотографирую. Вспышка ослепляет. Через секунду – не шучу – в вагон возвращается свет, снова начинают работать вентиляторы, и поезд продолжает движение.

– Я волшебник, – бормочу я. Без дураков, в свой Последний день я обнаружил в себе суперспособности. Вот бы кто‑нибудь снял этот момент на видео. Я стал бы бешено популярным.

Фото получилось клевое. Загружу его, как только поймаю сеть.

Хорошо, что я успел сфотографировать спящего Матео чуть раньше (да, да, крипово, мы уже все с этим согласились), потому что его лицо начинает двигаться, а левый глаз – дергаться. Он выглядит взволнованным и тяжело дышит. Его трясет… Твою мать, а вдруг он эпилептик? Он мне ничего такого не говорил, но мало ли. Надо было спросить. Я уже готов обратиться к пассажирам вагона, может, кто‑то знает, что делать в случае эпилептического припадка, но Матео вдруг произносит «Нет» и повторяет это слово вновь и вновь.

Матео снится кошмар.

И тогда я сажусь рядом и хватаю его за предплечье, чтобы спасти от страшного сна.

МАТЕО

10:42

Руфус будит меня, тряся за руку.

Я уже не на горе. Я снова в вагоне метро. Свет включился, и поезд продолжает движение.

Я делаю глубокий вдох и поворачиваюсь к окну, будто в самом деле ожидаю увидеть, как в меня летят валуны и обезглавленные птицы.

– Дурной сон, чувак?

– Мне приснилось, что я катаюсь на лыжах.

– Из‑за меня, сто проц. Так что случилось во сне?

– Все началось с того, что я спускался по детскому склону.

– Склону для начинающих?

Я киваю.

– Но потом он резко стал крутым, холмы покрылись льдом, а я потерял лыжные палки. Повернулся, чтобы посмотреть, где они, и увидел, что прямо на меня мчится валун. Его грохот становился все громче и громче, и я решил было броситься в сторону и нырнуть в сугроб, но меня охватила паника. Тогда я попробовал скатиться вниз по склону, у подножия которого вдруг появилось вот это мое убежище из «Лего», только огромное, как коттедж, однако мои лыжи внезапно исчезли, и я круто полетел с горы, а пока падал вниз, над моей головой кружились безголовые птицы.

Руфус ухмыляется.

– Это не смешно, – говорю я.

Он подвигается ближе ко мне и стукается своей коленкой о мою.

– Все будет в порядке. Обещаю, тебе не придется сегодня беспокоиться о валунах, готовых пробить тебе голову, или падениях со снежного склона.

– А как насчет всего остального?

Руфус пожимает плечами.

– Почти уверен, что безголовых птиц ты тоже не встретишь.

Погано, что мне больше никогда не приснятся сны.

А ведь последний сон в моей жизни даже не был хорошим.

ДЕЛАЙЛА ГРЕЙ

11:08

Газета «Инфинит Уикли» закрепила за собой последнее интервью Хоуи Мальдонадо.

Делайла же закрепить его за собой не смогла.

– Я знаю о Хоуи Мальдонадо все, – говорит Делайла, но ее начальница Сэнди Герреро, главный редактор газеты, не хочет ничего слышать.

– У вас слишком мало опыта для такого важного материала, – говорит Сэнди, направляясь к черному автомобилю, который прислали за ней агенты Хоуи.

– Знаю, я работаю в худшем углу офиса и на древнем компьютере, но это не означает, что я не квалифицирована хотя бы помогать вам на интервью, – возражает Делайла. Она знает, что звучит это неблагодарно и высокомерно, но забирать свои слова назад она точно не намерена. В журналистике Делайла сможет пойти далеко, только если будет знать себе цену – и если под этим интервью будет стоять ее имя. Возможно, именно положение Сэнди в индустрии убедило агента известного актера предпочесть «Инфинит Уикли» журналу «Пипл», однако Делайла выросла на книгах о Скорпиусе Готорне – и не только на них, но и на фильмах, на всех восьми фильмах, которые питали ее любовь к киноиндустрии. Из обычной фанатки она превратилась в фанатку‑профессионала.

– Рада сообщить вам, что Хоуи Мальдонадо – не последний, кто умрет на земле, – говорит Сэнди, открывая дверцу автомобиля и снимая солнечные очки. – У вас вся жизнь впереди, успеете еще попеть дифирамбы знаменитостям.

Делайла до сир пор не верит, что Виктор мог пасть так низко и учинить тот розыгрыш с оповещением из Отдела Смерти.

Сэнди бегло оценивает цвет волос Делайлы, и девушка уже жалеет, что не прислушалась к ее намекам и не перекрасила их в каштановый, ведь, может быть, сейчас это помогло бы ей завоевать благосклонность начальницы.

– Вы знаете, сколько кинонаград MTV взял Хоуи? – спрашивает Делайла. – А какими видами спорта он увлекался в детстве? Сколько у него братьев и сестер? На каких языках он говорит?

Сэнди не отвечает ни на один вопрос.

Делайла отвечает на каждый из них сама:

– Две награды в категории «Лучший кинозлодей». Увлекается фехтованием. Единственный ребенок в семье. Разговаривает по‑английски и по‑французски… Сэнди, прошу. Я обещаю, что не позволю моему фанатизму вам помешать. Мне больше никогда не выпадет шанса увидеть Хоуи.

Его смерть может в корне изменить ее карьеру.

Сэнди качает головой и глубоко вздыхает.

– Ладно. Он согласился дать интервью, но никаких гарантий нет, по понятным причинам. Мы забронировали отдельный зал в ресторане на Среднем Манхэттене, но все еще ждем подтверждения от агента, что Хоуи согласен на встречу. Самое раннее, когда он сможет с нами встретиться, – два часа.

Делайла уже готова запрыгнуть в машину вслед за Сэнди, но та качает головой.

– До встречи еще долго, – поясняет она. – Пожалуйста, найдите мне экземпляр книги Хоуи – той, которую он написал. – Сарказм в голосе Сэнди звучит так отчетливо, что она даже не утруждается изобразить кавычки. – Я буду настоящей героиней, если возьму у него автограф для своего сына. – Сэнди закрывает дверь и опускает стекло. – На вашем месте я бы не теряла попусту время.

Машина отъезжает, и Делайла достает из кармана телефон. Шагая к углу улицы и параллельно выискивая в сети номера ближайших книжных магазинов, она вдруг спотыкается у самой обочины и падает на асфальт. Приближающаяся машина громко сигналит, водитель бьет по тормозам, и автомобиль останавливается в полуметре от ее лица. Сердце девушки стучит как безумное, глаза наполняются слезами.

Но она жива, потому что сегодня не умрет. Люди постоянно падают на улицах, и она, даже не будучи Обреченной, не исключение, – на всякий случай напоминает себе Делайла.

МАТЕО

11:32

Когда мы заходим на территорию кладбища Эвергринс, небо затягивают облака. В последний раз я был здесь в двенадцать лет, в День матери, так что, хоть убей, не помню, какой из входов ближайший до маминой могилы. Судя по всему, нам придется немного поблуждать. Ветерок доносит до нас запах свежескошенной травы.

– Странный вопрос: ты веришь в жизнь после смерти? – спрашиваю я.

– Ничего странного, мы же умираем, – говорит Руфус.

– Точно.

– Странный ответ: я верю сразу в две жизни после смерти.

– Две?

– Две.

– Какие?

Мы идем между надгробиями – одни из них настолько стары, что имен уже не разобрать, а над другими установлены такие высокие кресты, что они напоминают мечи в камнях, – и под огромными дубами Руфус рассказывает мне свою теорию загробной жизни.

– Чувак, я думаю, мы уже мертвы. Не все, только Обреченные. Вся эта тема с Отделом Смерти кажется слишком сказочной для правды. Знать, когда придет Последний день, чтобы прожить его правильно? Чистая фантастика. Первая загробная жизнь наступает, когда Отдел Смерти предлагает нам прожить день, зная, что он последний. Так мы можем выжать из него все до капли, а потом, считая, что остались живы, без сожалений войти в свою вторую – и последнюю – жизнь после смерти. Понимаешь?

Я киваю.

– Интересная идея. – Его представления о загробной жизни определенно любопытнее и продуманнее, чем представления моего папы. Папа верит в стандартный поднебесный остров с золотыми воротами на входе. И все же банальная загробная жизнь лучше, чем полное ее отсутствие, в которое верит Лидия. – Но разве не было бы круче, если бы мы уже сейчас знали, что мертвы, и не проживали последний день в страхе, гадая, как это случится?

– Нет. – Руфус объезжает памятник в виде каменного херувима. – Так теряется основная цель. Все должно быть как по‑настоящему: риск должен пугать, прощание с близкими – даваться тяжело. В противном случае останется привкус дешевизны, как после «Жизни в моменте». Если прожить его правильно, одного дня будет достаточно. Если же мы останемся на подольше, то превратимся в привидения, которые преследуют и убивают живых, а себе такого никто не пожелает.

Мы смеемся возле чужих могил, и, даже несмотря на то что разговариваем мы о жизни после смерти, я на мгновение забываю, что в конечном счете мы оба окажемся именно здесь.

– А какой следующий уровень? Тебя сажают на лифт и отправляют выше?

– Не‑а. Твое время истекает, и ты, ну, не знаю, как‑то затухаешь или типа того, а потом снова появляешься на небесах, как любят называть это место верующие. Я не религиозен. Я просто верю, что существует какой‑то создатель‑инопланетянин и место, где тусуются мертвые, но не хочу называть это Богом и раем.

– Согласен. По поводу Бога я думаю точно так же. – А может быть, теория Руфуса верна и в остальном. Может быть, я уже мертв и теперь, в качестве вознаграждения за то, что осмелился попробовать нечто новое (например приложение «Последний друг»), проведу свой Последний день с человеком, способным изменить мою жизнь. Может быть. – А как выглядит второй уровень твоей загробной жизни?

– Там все то, чего хочет человек. Нет ограничений. Если ты веришь в ангелов, нимбы и псов‑призраков – ну клево. Если хочешь летать – пожалуйста, летай. Если хочешь вернуться в прошлое – давай, отрывайся.

– А ты много об этом думал, – замечаю я.

– Это все ночные разговоры с плутонцами, – объясняет Руфус.

– Я надеюсь, что реинкарнация на самом деле существует, – говорю я. Я уже осознаю, что одного этого дня не хватит, чтобы все исправить. Одной жизни мне явно недостаточно. Я касаюсь надгробий, гадая, реинкарнировался ли кто‑нибудь из похороненных под ними людей. Может, я и есть один из них. Если так, Себя‑из‑прошлого я подвел.

– Я тоже надеюсь. Мне хотелось бы иметь еще одну попытку, но я не сильно на нее рассчитываю. А что, по‑твоему, представляет собой жизнь после смерти?

Впереди я замечаю крупный надгробный камень, который напоминает бледно‑голубой заварочный чайник. Я знаю, что могила моей мамы в нескольких рядах от него. Когда я был помладше, то воображал, что это надгробие не что иное как лампа с джинном. Но сколько бы я ни желал, чтобы мама вернулась и наша семья снова стала полной, ничего не получалось.

– Для меня это такой домашний кинотеатр, в котором ты можешь пересматривать всю свою жизнь от начала до конца. И вот, скажем, мама приглашает меня в свой кинотеатр – и я могу посмотреть ее жизнь. Надеюсь только, что кто‑нибудь вырежет некоторые кадры, иначе я получу травму на всю загробную жизнь. – Лидии я эту идею внушить не смог, хотя она и признала, что звучит все это весьма круто. – А! И еще там есть стенограмма всего, что ты сказал с рождения, и…

Я замолкаю, потому что мы дошли до угла и я вижу, что рядом с маминым участком какой‑то мужчина роет еще одну могилу, а смотритель устанавливает надгробный камень с моим именем и датами жизни и смерти.

А ведь я еще даже не умер.

Руки начинают дрожать, и я едва не роняю на землю свое убежище из деталей конструктора.

– И? – спрашивает было Руфус, но потом быстро произносит «Ой».

Я иду к своей могиле.

Я знаю, что иногда могилы роют заранее, но прошло всего одиннадцать часов с тех пор, как я получил предупреждение от Отдела Смерти. Знаю, окончательный вариант надгробия будет готов только через несколько дней, но меня сейчас выбил из колеи вовсе не временный его вариант. Просто нельзя человеку видеть, как копают его собственную могилу.

Я мгновенно отчаиваюсь, хотя едва успел поверить, что Руфус изменит мою жизнь. Руфус бросает велосипед на землю, а затем подходит к могильщику и кладет руку ему на плечо.

– Здрасьте. Можно мы побудем здесь несколько минут одни?

Бородатый могильщик, одетый в грязную клетчатую рубашку, поворачивается ко мне, а затем обратно к могиле моей мамы.

– Это мать парнишки? – спрашивает он и продолжает работать.

– Да. И вы сейчас копаете ему могилу, – говорит Руфус. Шелестят кроны деревьев, лопата шумно загребает землю.

– Ах ты черт. Мои соболезнования и все такое, но, если я остановлюсь, это все равно ничего не изменит, только замедлит мою работу. Я решил сделать все пораньше, чтобы уехать из города и…

– Мне плевать! – Руфус делает шаг назад, сжимает кулаки, и я уже беспокоюсь, что сейчас он подерется с этим чуваком. – Клянусь, если… Дайте нам десять минут! Пойдите лучше выройте могилу того, кто не стоит у вас над душой!

Второй мужчина, который устанавливал надгробный камень, отводит могильщика в сторону. Они оба бубнят что‑то про то, «какие пошли Обреченные подростки», но держатся от нас подальше.

Я хочу поблагодарить мужчин и Руфуса, но чувствую, как у меня подкашиваются ноги и кружится голова. С огромным трудом я сохраняю равновесие и протягиваю руку к надгробию мамы.
ЭСТРЕЛЛА РОЗА‑ТОРРЕС

7 ИЮЛЯ 1969

17 ИЮЛЯ 1999

ЛЮБИМАЯ ЖЕНА И МАМА

НАВСЕГДА В НАШИХ СЕРДЦАХ
– Можно я минутку побуду с мамой? – Я даже не поворачиваюсь, мой взгляд прикован к дате ее Последнего дня и дня моего рождения.

– Я буду неподалеку, – говорит Руфус. Возможно, он отойдет не слишком далеко, всего на полметра, а может, и вовсе не сдвинется с места, но я ему доверяю. Он будет рядом, когда я обернусь.

Наши с мамой судьбы странным образом переплелись. Она умерла в день моего рождения, и теперь меня похоронят рядом с ней. Воссоединение. Когда мне было восемь лет, мне казалось странным, что на памятнике написано «любимая мама», хотя ее материнство заключалось только в том, что она девять месяцев носила меня под сердцем. Теперь, десять лет спустя, я понимаю куда больше. Но у меня никогда не укладывалось в голове, как она могла зваться мамой, если у нее даже не было возможности поиграть со мной, раскрыть объятья мне навстречу, пока я делаю свои первые шаги, научить меня завязывать шнурки и все такое прочее. Однако папа в своей мягкой манере всегда напоминал мне, что она всего этого не сделала лишь потому, что роды выдались сложными, «очень тяжелыми», говорил он, и что мама больше беспокоилась обо мне, а не о себе. За одно это она, конечно, достойна звания «любимой» мамы.

Я опускаюсь на колени у маминой могилы.

– Привет, мам. Рада меня видеть? Я знаю, ты создала меня, но, если подумать, мы друг другу все еще чужие. Уверен, ты об этом думала. Ты уже провела достаточно времени в своем домашнем кинотеатре, где титры начинаются в тот момент, когда я плачу на руках у какой‑то медсестры, а ты умираешь. Возможно, медсестра могла бы помочь остановить твое сильное кровотечение, если бы не держала меня на руках. Не знаю. Мне правда жаль, что тебе пришлось ради меня умереть. Правда. Надеюсь, ты не натравишь на меня какую‑нибудь службу пограничного контроля, которые не будут подпускать меня к тебе, когда я наконец умру. Хотя я знаю из папиных историй, что ты не такая. Одна из моих любимых историй – о том, как ты навещала свою маму в больнице за несколько дней до кончины, а ее соседка с Альцгеймером постоянно спрашивала тебя, хочешь ли ты узнать один секрет. И ты соглашалась снова и снова, пускай и прекрасно знала, что она прятала шоколад от своих детей, когда была моложе, такая уж она сладкоежка. – Я кладу ладонь на надгробие и представляю, что держу мамину руку в своей, хотя никогда по‑настоящему не смогу этого сделать. – Мам, а у меня получится найти любовь там, наверху? Ведь здесь на земле мне это так и не удалось.

Мама не отвечает. Меня не охватывает необъяснимое тепло, в ветерке не слышится голос. Но ничего. Скоро я и сам все узнаю.

– Прошу, позаботься обо мне сегодня, мам. В последний раз. Потому что я‑то, в отличие от Руфуса, знаю, что еще не мертв, и очень хотел бы, чтобы сегодняшний день изменил мою жизнь. Скоро увидимся.

Встав, я поворачиваюсь к своей могиле, которая пока не больше метра глубиной и выкопана неравномерно. Я залезаю в нее и сажусь, прислонившись спиной к той стенке, которую еще не закончил могильщик. На колени я кладу свое игрушечное убежище и теперь, наверное, выгляжу как ребенок, который играет в парке с конструктором.

– К тебе можно? – спрашивает Руфус.

– Здесь место только для одного. Иди найди свою могилу.

Руфус все равно залезает в яму, отпихивает мои ноги и втискивается рядом со мной, положив одну ногу на мою, так чтобы мы оба уместились.

– У меня могилы не будет. Меня кремируют, как и всю мою семью.

– А их прах до сих пор хранится у тебя? Мы могли бы где‑нибудь его развеять. Раздел «Прощание с прахом» на «Обратном отсчете» на самом деле очень популярен и…

– Мы с плутонцами об этом позаботились еще месяц назад, – прерывает меня Руфус. Нужно сделать над собой усилие и начать держать при себе истории про виртуальных незнакомцев. – Развеяли их прах у нашего старого дома. Я после этого все еще чувствовал себя опустошенным, но по крайней мере они снова обрели дом. Я хочу, чтобы плутонцы развеяли мой прах кое‑где в другом месте.

– Где? Возле Плутона?

– В парке Алтеа, – говорит Руфус.

– Люблю этот парк, – замечаю я.

– Откуда ты о нем знаешь?

– Часто туда ходил, когда был еще ребенком. Всегда с отцом. Он рассказывал мне про разные виды облаков, а я выкрикивал, какие облака вижу в небе, когда качался на качелях и взмывал вверх. А почему тебе там так нравится?

– Даже не знаю. Я часто волей случая оказывался именно там. Именно там впервые поцеловал одну девчонку, Кэти. Туда пошел, когда погибла моя семья. Туда же – после своего первого веломарафона.

Только посмотрите на нас: мы, два парня, сидим на кладбище под только что заморосившим дождем и обмениваемся историями в моей наполовину вырытой могиле, будто сегодня не умрем. Подобных мгновений спокойствия и забытья будет достаточно, чтобы дотянуть до конца дня.

– Странный вопрос: ты веришь в судьбу? – спрашиваю я.

– Странный ответ: я верю в две судьбы, – отвечает Руфус.

– Правда?

– Нет, – улыбается Руфус. – Я и в одну‑то не верю. А ты?

– А как еще ты объяснишь нашу встречу? – спрашиваю я.

– Мы оба скачали приложение и договорились потусить вместе, – говорит Руфус.

– Но посмотри на нас. Моя мама и твои родители мертвы. Мой отец не в строю. Если бы наши родители были рядом, мы бы не завели профили в «Последнем друге». – Приложение предназначено в основном для взрослых, а не для подростков. – Если ты способен верить в две жизни после смерти, то поверишь и во вселенную‑кукловода. Разве не так?

Руфус кивает, и дождь учащается. Встав первым, Руфус протягивает мне руку. Я хватаюсь за нее. Не могу не отметить поэтичности этого жеста: Руфус помогает мне выбраться из могилы. Я подхожу к маминому надгробию и целую высеченное в камне имя. Потом прислоняю к камню свое игрушечное убежище, а повернувшись, замечаю, что Руфус снова меня фотографирует. Ловить мгновения – это и правда его фишка.

В последний раз я оборачиваюсь к своему надгробию.
ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ

МАТЕО ТОРРЕС, МЛ.

17 ИЮЛЯ 1999
Уже очень скоро они добавят и дату моей смерти: 5 сентября 2017.

А еще посвящение. Ничего страшного, что пока его нет. Я знаю, что здесь будет написано, и знаю, что сделаю все возможное, чтобы эти слова стали правдой: он жил для всех. Слова со временем сотрутся, но в них не будет лжи.

Руфус катит велосипед по мокрой и грязной тропинке, оставляя за собой следы шин. Я иду следом и, с каждым шагом удаляясь от мамы и собственной могилы, ощущаю, как все мои внутренности словно тяжелеют. Я знаю, что скоро сюда вернусь.

– Допустим, в судьбу я поверил, – говорит Руфус. – Заканчивай теперь рассказ о загробной жизни.

И я заканчиваю.