Александр Архипович Ивин Основы теории аргументации Учебник

• Название: Александр Архипович Ивин Основы теории аргументации Учебник
• Дата: 25.12.2019
• Размер: 1.73 Mb.
• Имя файла: theory_argumentation.doc
• Тип: Учебник; #102194
• страница: 2 из 37

Глава 1 УБЕДИТЕЛЬНЫЕ ОСНОВАНИЯ

1. Что такое аргументация

Аргументация — это приведение доводов с целью изменения позиции, или убеждений, другой стороны.

Довод, или аргумент, представляет собой одно или несколько связанных между собой утверждений. Довод предназначается для поддержки тезиса аргументации — утверждения, которое аргументирующая сторона находит нужным внушить аудитории, сделать составной частью ее убеждений.

Словом «аргументация» часто называют не только процедуру приведения аргументов в поддержку какого-то положения, но и саму совокупность таких аргументов.

Теория аргументации исследует многообразные способы убеждения аудитории с помощью речевого воздействия.

Теория аргументации анализирует и объясняет скрытые механизмы «незаметного искусства» речевого воздействия в рамках самых разных коммуникативных систем — от научных доказательств до политической пропаганды, художественного языка и торговой рекламы.

Влиять на убеждения слушателей или зрителей можно не только с помощью речи и словесно выраженных доводов, но и многими другими способами: жестом, мимикой, наглядными образами и т.п. Даже молчание в определенных случаях оказывается достаточно веским аргументом. Эти способы воздействия на убеждения изучаются психологией, теорией искусства и др., но не затрагиваются теорией аргументации.

На убеждения можно, далее, воздействовать насилием, гипнозом, внушением, подсознательной стимуляцией, лекарственными средствами, наркотиками и т.п. Этими методами воздействия занимается психология, но они явно выходят за рамки даже широко трактуемой теории аргументации. «Аргументация, — пишет Г.Джонстон, — есть всепроникающая черта человеческой жизни. Это не означает, что нет случаев, когда человек поддается гипнозу, подсознательной стимуляции, наркотикам, “промыванию мозгов” и физической силе, и что нет случаев, в которых он может должным образом контролировать действия и взгляды своих собратьев — людей средствами иными, чем аргументация. Однако только тот человек, которою можно назвать бесчеловечным, будет получать удовольствие от воздействия на поведение других людей лишь неаргументационными средствами, и только идиот будет охотно подчиняться ему. Мы даже не властвуем над людьми, когда мы только манипулируем ими. Мы можем властвовать над людьми, только рассматривая их как людей»¹.

Аргументация представляет собой речевое действие, включающее систему утверждений, предназначенных для оправдания или опровержения какого-то мнения. Она обращена в первую очередь к разуму человека, который способен, рассудив, принять или отвергнуть это мнение.

Таким образом, для аргументации характерны следующие черты:

— аргументация всегда выражена в языке, имеет форму произнесенных или написанных утверждений; теория аргументации исследует взаимосвязи этих утверждений, а не те мысли, идеи, мотивы, которые стоят за ними;

— аргументация является целенаправленной деятельностью: она имеет своей задачей усиление или ослабление чьих-то убеждений;

— аргументация — это социальная деятельность, поскольку она направлена на другого человека или других людей, предполагает диалог и активную реакцию другой стороны на приводимые доводы;

— аргументация предполагает разумность тех, кто ее воспринимает, их способность рационально взвешивать аргументы, принимать их или оспаривать².

2. Принцип достаточного основания

Искусство аргументации включает многие компоненты. Но наиболее важным, соединяющим, как в оптическом фокусе, все другие компоненты, является умение рассуждать обоснованно, подкреплять выдвигаемые положения убедительными аргументами.

Обоснованность знания — одно из наиболее важных требований, предъявляемых к теоретическому мышлению. Понятие обоснования — центральное в теории познания вообще и в методологии научного познания в частности.

В каждой конкретной научной дисциплине исторически складывается свой уровень точности и доказательности. Но к какой бы области знания ни относилось то или иное положение — идет ли речь о математике, физике или этике, — всегда предполагается, что имеются достаточные основания, в силу которых данные положения принимаются или считаются истинными.

Требование обоснованности предъявляется в несколько ослабленной форме и к практическому мышлению. И здесь выдвигаемые идеи должны поддерживаться достаточно отчетливыми и убедительными аргументами, хотя сам характер аргументации в рамках практического мышления существенно меняется.

Требование обоснованности относится и к повседневному знанию. При всей неточности и аморфности последнее также должно опираться на определенные, относительно надежные основания.

Требование обоснованности знания иногда называют принципом достаточного основания. Впервые в явном виде его сформулировал, как принято считать, немецкий философ Г. Лейбниц (1646—1716). Однако требование приводить основания принимаемых утверждений, пожалуй, столь же старо, как и само теоретическое мышление.

По мысли Лейбница, все существующее имеет достаточные основания для своего существования. В силу этого ни одно явление не может считаться действительным и ни одно утверждение истинным или справедливым без указания его основания³. Если в основе всех необходимых истин лежит логический закон противоречия, считал Лейбниц, предпосылкой всех фактических и случайных истин выступает принцип достаточного основания.

Однако характеристика последнего, данная Лейбницем, не отличалась ясностью, и уже вскоре были предприняты попытки свести требование достаточного основания к условию непротиворечивости. В дальнейшем идея Лейбница понималась по-разному. В частности, немецкий философ XIX в. А.Шопенгауэр истолковывал ее как положение о необходимой взаимосвязи каждого явления со всеми иными явлениями; время, пространство, причинность, основания знания и поведения оказывались при этом многообразными формами проявления фундаментальной взаимозависимости явлений.

В традиционной логике требование обоснованности знания, называвшееся законом достаточного основания, включалось (наряду с законами противоречия, исключенного третьего и тождества, а иногда и другими) в число так называемых основных законов мышления. Требование достаточного основания обычно распространялось на все суждения, но иногда делалось исключение для суждений непосредственного восприятия, аксиом и определений. Считалось, что аксиомы, определения, удостоверенные суждения непосредственного опыта и выводные суждения, уже обоснованные посредством доказательств, сами могут выступать достаточным основанием. Вопрос о том, как обосновываются эти «конечные элементы», скажем, аксиомы или определения, обычно оставался открытым.

Требование обоснованности знания не является, конечно, законом логики — ни «основным», ни «второстепенным». Оно не лежит в фундаменте логики, имеющей к нему такое же отношение, как и любая другая наука. Утверждения логики должны быть обоснованными, но это справедливо и в отношении физики, и в отношении эстетики. Никаких собственно логических доводов в поддержку принципа достаточного основания нет.

3. Абсолютное и сравнительное обоснование

В самом общем смысле обосновать некоторое утверждение — значит привести те убедительные или достаточные основания, в силу которых оно должно быть принято.

Обоснование теоретических положений является, как правило, сложным процессом, не сводимым к построению отдельного умозаключения или проведению одноактной эмпирической, опытной проверки. Обоснование обычно включает целую серию процедур, касающихся не только самого рассматриваемого положения, но и той системы утверждений, той теории, составным элементом которой оно является. Существенную роль в механизме обоснования играют дедуктивные умозаключения, хотя лишь в редких случаях процесс обоснования удается свести к умозаключению или цепочке умозаключений.

Все многообразные способы обоснования, обеспечивающие в конечном счете достаточные основания для принятия утверждения, делятся на абсолютные и сравнительные.

Абсолютное обоснование — это приведение убедительных, или достаточных, оснований, в силу которых должно быть принято обосновываемое положение.

Сравнительное обоснование — система убедительных доводов в поддержку того, что лучше принять обосновываемое положение, чем иное, противопоставляемое ему положение.

Абсолютное обоснование относится к отдельному утверждению и представляет собой совокупность доводов в его поддержку. Сравнительное обоснование касается пары связанных между собой утверждений и является системой доводов в поддержку того, что должно быть принято (лучше принять) одно из утверждений, а не другое.

Совокупность доводов, приводимых в поддержку обосновываемого положения, называется основанием обоснования.

Пусть А — какое-то обосновываемое положение, В — другое положение, противопоставляемое в каком-то смысле положению А, и С — основание обоснования.

Общая схема, или структура, абсолютного обоснования такова: «А должно быть принято в силу С».

Структура сравнительного обоснования:

«Лучше принять А, чем принять В, в силу С».

Например, выражение «Следует принять, что небо в обычных условиях голубое, поскольку в пользу этого говорит непосредственное наблюдение», — абсолютное обоснование, точнее, его результирующая, резюмирующая часть. Выражение же «Лучше принять, что небо синее, чем принят*., что оно красное, основываясь на положениях физики атмосферы», — это результирующая стадия сравнительного обоснования утверждения «Небо синее, а не красное».

Различие между абсолютным и сравнительным обоснованием является принципиальным. В случае первого обоснованность приписывается отдельному утверждению и выступает как его свойство: «Обоснованно А» или «А является обоснованным». При сравнительном обосновании обоснованность оказывается уже отношением между утверждениями: «А более обоснованно, чем В». Иными словами, абсолютное обоснование является абсолютной оценкой какого-то утверждения, взятого само по себе; сравнительное обоснование — это сравнительная оценка, связывающая между собой два утверждения.
Если мы говорим, к примеру, что розы — хорошие цветы, мы однозначно приписываем розам позитивную ценность. Но если утверждается, что розы лучше гладиолусов, это не означает, что розы считаются хорошими; и розы, и гладиолусы могут оцениваться нами негативно и вместе с тем мы можем отдавать предпочтение розам. И ложь, и воровство являются предосудительными, негативно ценными. Но можно сказать, что лгать все-таки лучше, чем воровать, хотя и то, и другое плохо.
Если какое-то описательное утверждение оценивается как обоснованное, есть основания принять его в качестве истинного. Если же говорится, что одно описательное утверждение более обоснованно, чем другое, и что лучше — в силу приведенных оснований — принять первое, а не второе, это не означает, что первое утверждение истинно, а второе ложно. Оба они могут быть малоправдоподобными, но одно из них при этом может является более правдоподобным, чем другое. К примеру, если кто-то полагает, что лучше принять, что небо синее, чем принять, что оно зеленое, из этого не следует, что небо в самом деле синее, а не голубое.

Из оценки «А лучше В» не вытекает ни то, что А является хорошим, ни то, что В плохое: лучше одна другой могут быть и хорошие и плохие вещи. Аналогичным образом из сравнительного обоснования «Лучше принять А, а не В» не следует, что А обоснованно, а В — нет. Утверждение А может быть малообоснованным и малоправдоподобным, но при этом возможно, что утверждение В еще менее обоснованно и правдоподобно, и раз вопрос стоит о выборе между ними, лучше все-таки принять А, а не В.

Сравнительное обоснование обычно называется рационализацией. В условиях, когда абсолютное обоснование недостижимо, сравнительное обоснование представляет собой существенный шаг вперед в совершенствовании знания, в приближении его к стандартам рациональности. Абсолютное обоснование при этом именуется просто обоснованием.

Известно, что сравнительные оценки несводимы к абсолютным, и наоборот. «Лучше» неопределимо через «хорошо»: лучше одна другой могут быть и две хорошие, и две плохие вещи. «Хорошо» неопределимо в общем случае через «лучше». Установление абсолютной ценности какого-то предмета и установление его сравнительной ценности — это два разных, взаимодополняющих видения одного и того же объекта, не редуцируемых друг к другу.

Вопрос о соотношении абсолютного и сравнительного обоснования (обоснования и рационализации) остается пока неисследованным. Однако очевидно, что сравнительное обоснование несводимо к абсолютному. Если удалось обосновать, что одно утверждение более правдоподобно, чем другое, этот результат невозможно выразить в терминах изолированной обоснованности одного или обоих утверждений.


Менее ясен ответ на вопрос: можно ли абсолютное обоснование свести к сравнительному?

Иногда «хорошо» определяется через «лучше»: нечто является хорошим, когда его наличие лучше, чем его отсутствие. Например: «Хорошо иметь синий цвет, если и только если быть синим лучше, чем не быть синим». Однако это и подобные ему определения носят только частичный характер и не позволяют получить «логику добра» в качестве следствия логики предпочтений («логики лучше»)⁴.

Можно предположить, что в некоторых случаях абсолютное обоснование допускает определение через сравнительное обоснование по следующей схеме (символ «=Df» означает равенство по определению):

«Обоснованно А» =Df «А более обоснованно, чем не-A», т.е. утверждение А является обоснованным только в том случае, если оно более обоснованно, чем его отрицание. К примеру, обоснованно, что в недрах Луны имеется нефть, если и только если наличие нефти в недрах Луны обоснованно лучше, чем отсутствие нефти.

Указанное определение можно передать также так:

«Должно быть принято А, в силу С» =Df «Лучше принять А, чем не-A, в силу С».

Исходя из общих соображений, касающихся определимости абсолютных оценок через сравнительные, можно сказать, что рассматриваемое определение абсолютного обоснования через сравнительное, если и применимо, то очень редко. В самом деле, из того, что в настоящее время более обоснованно наличие нефти на Луне, чем ее отсутствие, вряд ли вытекает, что обоснованно, будто она там определенно есть. Из того, что лучше принять, что Роберт Пири был первым на Северном полюсе, чем принять, что он не был там первым, вряд ли с необходимостью вытекает, что следует без всяких колебаний и возражений принять, что именно Пири был первым на Северном полюсе.

Естественно допустить, таким образом, что абсолютное и сравнительное обоснование (обоснование и рационализация) в общем случае несводимы друг к другу. Они представляют собою два разных, в широких пределах независимых друг от друга способа утверждения и упрочнения знания, нередко дополняющие друг друга.

Требования обоснованности и рациональности знания играют ведущую роль как в системе теоретического и практического мышления, так и в сфере аргументации. В этих требованиях пересекаются и концентрируются все другие темы эпистемологии, и можно сказать, что обоснованность и рациональность являются синонимами способности постичь посредством разума действительность и извлечь выводы, касающиеся практической деятельности. Без данных требований аргументация теряет одно из своих существенных качеств: она перестает апеллировать к разуму тех, кто ее воспринимает, к их способности рационально оценивать приводимые аргументы и на основе такой оценки принимать их или отбрасывать.

Проблема (абсолютного) обоснования была центральной для эпистемологии Нового времени. Конкретные формы этой проблемы менялись, но в «классическом» мышлении того времени они всегда были связаны с характерным для него представлением о существовании абсолютных, непоколебимых и не пересматриваемых оснований всякого подлинного знания, с идеей постепенного и последовательного накопления «чистого» знания, с противопоставлением истины, допускающей обоснование, и субъективных, меняющихся от человека к человеку ценностей, с дихотомией эмпирического и теоретического знания и другими «классическими предрассудками». Речь шла о способе или процедуре, которая обеспечивала бы безусловно твердые, неоспоримые основания для знания.

С разложением «классического» мышления смысл проблемы обоснования существенно изменился. Стали очевидными три момента:

— никаких абсолютно надежных и не пересматриваемых со временем оснований теоретического, и тем более практического знания не существует; и можно говорить только об относительной их надежности;

— в процессе обоснования используются многочисленные и разнородные приемы, удельный вес которых меняется от случая к случаю и которые несводимы к какому-то ограниченному, каноническому их набору, представляющему то, что можно назвать «научным методом», или более широко «рациональным методом»;

— само обоснование имеет ограниченную применимость, являясь прежде всего процедурой науки и связанной с нею техники; автоматическое перенесение образцов обоснования, сложившихся в одних областях (и прежде всего в науке), на любые другие области недопустимо.

В современной эпистемологии «классическая» проблема обоснования трансформировалась в задачу исследования лишенною четких границ многообразия способов обоснования знания, с помощью которого достигается приемлемый в данной области — но никогда не абсолютный — уровень обоснованности. Поиски «твердых оснований» отдельных научных дисциплин перестали быть самостоятельной задачей, обособившейся от решения конкретных проблем, встающих в ходе развития этих дисциплин.

Понятие рациональности имеет многовековую историю, но только со второй половины прошлого века оно стало приобретать общее содержание и сделалось предметом острых споров. Во многом это было связано с рассмотрением теоретического знания в его развитии, с уяснением сложности и неоднозначности процесса его обоснования. В сравнительном обосновании, т.е. в оценке знания с точки зрения его рациональности стали видеть своеобразную компенсацию выявившейся ненадежности процедур обоснования; переосмысление «классической» проблемы обоснования выдвинуло на первый план новую проблему — проблему рациональности, понятую как исследование и оценку методов сравнительного обоснования.

Требования обоснования и рационализации (абсолютного и сравнительного обоснования) являются конкретизацией принципа достаточного основания, сформулированного Лейбницем. Эти требования представляют собой два фундаментальных, описательно-оценочных принципа, имманентных самой сути знания. В них аккумулируется прежний опыт познания, и вместе с тем они являются критериями оценки нового знания. Будучи в широких пределах независимыми друг от друга, они являются двумя разными видениями знания.

Оценка с точки зрения (абсолютной) обоснованности относится прежде всего к знанию, взятому в динамике, еще не сложившемуся и требующему сколь-нибудь надежных оснований. Оценка с точки зрения рациональности (сравнительной обоснованности) — это по преимуществу оценка знания, рассматриваемого в статике, как нечто уже сформировавшееся и в известном смысле устоявшееся и завершенное.

Первая оценка идет в русле аристотелевской традиции видеть мир, в том числе и реконструированный в рамках какой-то теории или концепции, как становление. Вторая оценка — продолжение платоновской традиции рассматривать мир как бытие, как нечто уже ставшее. Полная оценка знания должна, однако, складываться из этих двух исключающих и дополняющих друг друга оценок.

Дуализм обоснования и рационализации является частным случаем того общего дуализма абсолютного и относительного, динамического и статического, который проявляется в случае каждой из основных категорий мышления.

Обоснование (абсолютное и сравнительное) и аргументация соотносятся между собою как средство и цель: способы обоснования составляют в совокупности ядро всех многообразных приемов аргументации, но не исчерпывают последних. В аргументации используются не только корректные приемы, к которым относятся способы обоснования, но и некорректные приемы, подобные лжи или вероломству, не имеющие ничего общего с обоснованием. Кроме того, процедура аргументации как живая, непосредственная человеческая деятельность должна учитывать не только защищаемый или опровергаемый тезисной контекст аргументации, и в первую очередь ее аудиторию. Приемы обоснования (доказательство, ссылка на подтвердившиеся следствия и т.п.), как правило, безразличны к контексту аргументации, и в частности к аудитории.

Приемы аргументации могут быть и почти всегда являются более богатыми и более острыми, чем приемы обоснования. Но все приемы аргументации, выходящие за сферу приемов обоснования, заведомо менее универсальны и в большинстве аудиторий менее убедительны, чем приемы обоснования.

4. Основные функции языка

Наш обычный язык, язык, на котором мы говорим, полноправный соавтор всех наших мыслей и дел. И притом соавтор нередко более великий, чем мы сами. В известном смысле, он классик, а мы только современники самих себя.

«Законы действительности запечатлелись в человеческом языке как только он начал возникать... Мудрость языка настолько же превосходит любой человеческий разум, насколько наше тело лучше ориентируется во всех деталях жизненного процесса, протекающего в нем, чем мы сами» (С. Лем).

Источник обычно не бросающегося в глаза величия языка и его тайной мудрости в том, что в нем зафиксирован и сосредоточен опыт многих поколений, особый взгляд целого народа на мир. С первых лет детства, втягиваясь в атмосферу родного языка, мы усваиваем не только определенный запас слов и грамматических правил. Незаметно для самих себя мы впитываем также свою эпоху, выраженную в языке, и тот огромный прошлый опыт, который отложился в нем.

Классический индийский эпос гласит: «Если бы не было речи, то не были бы известны ни добро, ни зло, ни истина, ни ложь, ни удовлетворение и ни разочарование. Речь делает возможным понимание всего этого. Размышляйте над речью» («Упанишады»).

Язык — это знаковая система, используемая для целей коммуникации и познания. Системность языка выражается в наличии в каждом языке, помимо словаря, также синтаксиса и семантики. Синтаксис — это совокупность правил образования выражений языка и их преобразования. Семантика — множество правил придания значений выражениям языка. Каждый язык имеет также прагматику, определяющую отношение между языком и теми, кто его использует для общения и познания.

Функции, или употребления, языка — это те основные задачи, которые решаются с помощью языка в процессе коммуникации и познания.

Обычный, или естественный, язык складывается стихийно и постепенно. Его история неотделима от истории владеющего им народа. Искусственные языки, сознательно создаваемые людьми для особых целей, в отдельных аспектах, как правило, более совершенны, чем естественный язык. Но это совершенство в отношении определенных целей по необходимости оказывается недостатком, когда решаются иные задачи.

Естественный язык, пропитывающий ткань повседневной практической жизни и делающий ее эластичной, столь же богат, как и сама жизнь. Разнородность, а иногда и просто несовместимость выполняемых им функций — причина того, что не все свои задачи он решает с одинаковым успехом. Но как раз эта широта и не дает языку закоснеть в жестких разграничениях и противопоставлениях. Он никогда не утрачивает способности изменяться с изменением жизни и постоянно остается столь же гибким и готовым к будущим переменам, как и она сама.

Разнообразные искусственные языки, подобные языку математики, логики и т.д., и генетически и функционально вторичны в отношении естественного языка. Они возникают на базе последнего и могут функционировать только в связи с ним.

Обычный язык, предназначенный прежде всего для повседневного общения, имеет целый ряд своеобразных черт. В определенном смысле их можно считать его недостатками.

Этот язык является аморфным как со стороны своего словаря, так и в отношении правил построения выражений и придания им значений. В нем нет четких критериев осмысленности утверждений. Не выявляется строго логическая форма рассуждений. Значения отдельных слов и выражений зависят не только от них самих, но и от их окружения. Многие соглашения относительно употребления слов не формулируются явно, а только предполагаются. Почти все слова имеют несколько значений. Одни и те же предметы порой могут называться по-разному. Есть слова, не обозначающие никаких объектов, и т.д.

Эти и другие особенности обычного языка говорят, однако, не столько об определенном его несовершенстве, сколько о могуществе, гибкости и скрытой силе.

Богатый и сложный естественный язык требует особого внимания к себе. В большинстве случаев он верный и надежный помощник. Но если мы не считаемся с его особенностями, он может подвести и подстроить неожиданную ловушку.

В дальнейшем мы остановимся на некоторых своеобразных чертах обычного языка, способных стать в определенных условиях причиной непонимания и логических ошибок, нарушающих процесс аргументации. Сейчас же речь пойдет о такой специфической особенности естественного языка, как его многофункциональность.

С помощью обычного языка можно описывать реальное положение дел. Но с помощью языка можно также командовать и обещать, клясться и предостерегать, декларировать и оценивать и т.д. Многофункциональность обычного языка имеет существенное значение как для теории аргументации, так и для ее практики. Аргументация в поддержку описаний, являющихся истинными или ложными, не может не отличаться от аргументации, приводимой в поддержку команд, стоящих вне категории истины. Обоснование предостережений, рекомендаций и т.п. отлично от обоснования деклараций или оценок.

Идея проведения различия между функциями языка как правило принимается теориями языка; реализуется она, однако, по-разному.
Широкую известность получило введенное в 20-е годы этого века Ч.Огденом и А.Ричардсом противопоставление референциального (обозначающего) употребления языка его эмотивному (выражающему) употреблению.

Распространено также выделение двух основных функций языка: формулирования мыслей в процессе познания и коммуникации этих мыслей, а также связанных с ними переживаний. Причем первая функция иногда считается предельным случаем второй, т.е. мышление рассматривается как общение с самим собой.

К.Бюлер, рассматривая знаки языка в их отношении к говорящему, слушающему и предмету высказывания, выделяет три функции языкового высказывания: информативную, экспрессивную и эвокативную. В первом случае язык используется для формулировки истинных или ложных утверждений; во втором — для выражения состояний сознания говорящего; в третьем — для оказания влияния на слушающего, для возбуждения у него определенных мыслей, оценок, стремления к каким-то действиям. Каждое языковое утверждение решает одновременно все три задачи; различие между функциями языка определяется тем, какая из этих задач является доминирующей. Так, утверждение о факте, являющееся типичным случаем информативного употребления языка, непосредственно описывает положение дел в действительности, косвенно выражает переживание говорящим его опыта и вызывает определенные мысли и чувства у слушающего. Основная функция команды, являющейся характерным образцом эвокативного употребления языка, — вызвать определенное действие слушающего, но команда предоставляет также сведения о предписываемой деятельности и выражает желание или волю говорящего, чтобы деятельность была выполнена. Восклицание непосредственно выражает эмоции говорящего, а косвенно оказывает влияние на слушающего и дает ему информацию о состоянии сознания говорящего.
С точки зрения теории аргументации особый интерес представляет описание функций языка теорией речевых актов. Эта теория приобрела широкую известность в последние три десятилетия, хотя в ее основе лежат идеи, высказанные английским философом Дж.Остином еще в 1955 г.⁵. В дальнейшем эти идеи были развиты и конкретизированы Дж.Сёрлем, П.Ф.Стросоном и др.⁶.

Объектом исследования теории речевых актов являются акты речи — произнесение говорящим предложений в ситуации непосредственного общения со слушающим. Теория развивает деятельностное представление о языке, что важно для теории аргументации, рассматривающей аргументацию как определенного рода взаимодействие говорящего и слушающих. Теория речевых актов дает детальное описание внутренней структуры речевого акта — элементарного звена речевого общения. И наконец, в этой теории субъект речевой деятельности понимается не как абстрактный индивид, лишенный каких-либо качеств и целей, а как носитель ряда конкретных характеристик: психологических (намерение, знание, мнение, эмоциональное состояние, воля) и социальных (статус по отношению к слушающему, функция в рамках определенною социальною института).

Среди основных употреблений (функций) языка особое место занимает описание — сообщение о реальном положении вещей. Сообщение, соответствующее действительности, является истинным; сообщение, не отвечающее реальному положению дел, ложно. Иногда допускается, что описание может быть неопределенным, лежащим между истиной и ложью. К неопределенным можно отнести многие описания будущею (например, «Через год в этот день будет пасмурно»), описания движения, возникновения и исчезновения каких-то объектов и т.п.⁷.

Описательное употребление языка иногда выделяется словами «истинно», «верно», «на самом деле» и т.п.

Долгое время считалось, что описание — это единственная функция языка или, во всяком случае, та ею функция, к которой может быть сведено любое иное ею употребление. Предполагалось, что любое грамматически правильное повествовательное предложение является описательным, и значит, истинным или ложным.

Как мы убедимся далее, описание, несмотря на всю его важность, — не единственная задача, решаемая с помощью языка. Перед языком стоят многие задачи, не сводимые к описанию.

«Философы очень долго полагали, — пишет Дж.Л.Остин, — что единственное назначение «утверждения» — «описывать» некоторое положение дел или «утверждать» некий факт, и причем всегда либо в качестве истинного, либо ложного. Грамматисты, конечно, указывали, что не все «предложения» являются утверждениями; кроме (грамматических) утверждений, традиционно называются вопросы, восклицания, а также предложения, выражающие поведение, желание или уступку. Философы, разумеется, не отрицали указаний грамматистов и все же небрежно употребляли термин «предложение» вместо «утверждение». И нет никакого сомнения в том, что те и другие прекрасно представляли себе, насколько трудно отграничить утверждения даже от вопросов, повелений и т.п. с помощью скудных средств, которыми располагает грамматика, — таких, например) как порядок слов, наклонение и пр. Однако останавливать внимание на трудностях, немедленно возникающих в связи с этим наблюдением, не было принято. В самом деле, как решить, что есть что? Каковы границы и определения в каждом отдельном случае?

Но все-таки в последнее время многое из того, что безусловно принималось и философами и грамматистами как «утверждение», подверглось строгому пересмотру»⁸.

Остин указывает несколько обстоятельств, побудивших пересмотреть точку зрения, что все предложения являются описательными и утверждают какие-то факты. Вначале возникло мнение, что утверждение (факта) должно быть верифицируемым (эмпирически проверяемым), из чего следовало, что многие утверждения на поверку оказываются не более чем псевдоутверждениями. Сразу бросалось в глаза, что многие утверждения, несмотря на безупречную грамматическую форму, представляют собой полную бессмыслицу. Обнаруживались все новые и новые разновидности бессмыслицы. Нельзя было примириться с тем, что в нашей речи беспредельно много бессмысленного, поэтому на следующем этапе возник вопрос, стоит ли считать очевидные псевдоутверждения вообще утверждениями? Отсюда недалеко было до вывода, что многие высказывания, похожие на утверждения, вовсе не предназначаются для сообщения или записи прямой информации о фактах или предназначены для этого лишь частично.

Например, моральные суждения целиком или полностью направлены на возбуждение чувства, на предписание поведения или определенное воздействие на него. В описательные на первый взгляд утверждения бывают вкраплены совершенно несуразные слова, указывающие вовсе не на какие-то новые особенные свойства описываемой действительности, а на обстоятельства, в которых делается данное утверждение, на оговорки, которыми необходимо его сопроводить, на то, как следует его понимать и т.п. Этот ход мысли постепенно привел к убеждению, что многие традиционные философские сложности были следствием ошибки, а именно: за прямые утверждения о фактах ошибочно принимались такие высказывания, которые либо вообще не имели смысла (на особый, неграмматический манер), либо изначально замысливались не как утверждения о фактах, а как нечто совсем иное.

«Мы можем сомневаться в каком-либо из этих взглядов и предложений, можем горько сожалеть об изначальной путанице, в которой потонули философские доктрина и метод, но одно бесспорно, — заключает Остин, — эти взгляды ведут к перевороту в философии. При желании это можно назвать великим и благотворным событием в истории нашей науки, и, возможно, это не будет чрезмерным преувеличением»⁹.

Остин оказался прав: новые идеи, касающиеся многообразия употреблений языковых выражений, действительно привели к перевороту в философии языка. Они оказали также существенное воздействие на логику, в которой параллельно с теорией речевых актов складывались логика норм и логика оценок, не сводимые к обычной (классической) логике описательных высказываний¹⁰. Концепция речевых актов оказала, наконец, серьезное влияние на формирование новой теории аргументации, и прежде всего на трактовку одного из ключевых ее понятий — понятия обоснования.

Еще одна функция языка — попытка заставить что-то сделать. Выражения, в которых реализуется намерение говорящего добиться того, чтобы слушающий нечто совершил, разнообразны. Это — команды, приказы, требования, предписания, законы, правила и т.п., короче говоря, нормы. Их примерами могут служить выражения: «Прекратите говорить!», «Старайтесь приносить максимум пользы как можно большему числу людей», «Следует быть стойким» и т.п. Нормы, в отличие от описаний, не являются истинными или ложными, но они могут быть обоснованными или необоснованными, способствующими достижению каких-то целей или нет и т.п.¹¹.

Язык может служить также для выражения разнообразных чувств: «Сожалею, что разбудил вас», «Искренне сочувствую вам», «Поздравляю с праздником», «Приветствую всех, кто пришел», «Извините, что не смогу быть» и т.п. Выражения чувств назовем, вслед за Дж.Серлем, экспрессивами. Они передают определенные психологические состояния, в них идет речь о каком-то свойстве (не обязательно действии), приписываемом либо говорящему, либо слушающему. К примеру, я вправе поздравить вас с победой на соревнованиях, если вы действительно победили и если я на самом деле рад вашей победе. В этом случае поздравление будет искренним, и его можно считать истинным, т.е. соответствующим внешним обстоятельствам и моим чувствам. Если же я поздравляю вас с тем, что вы хорошо выглядите, хотя на самом деле вы выглядите неважно, мое поздравление неискренне. Оно не соответствует реальности, и если я знаю об этом, то не соответствует и моим чувствам. Такое поздравление можно оценить как ложное. Ложным было бы и поздравление вас с тем, что вы открыли квантовую механику: и мне, и вам было бы заведомо известно, что это не так, и поздравление выглядело бы как насмешка¹².

Более подробно о нормах (предписаниях) говорится далее.

Язык может использоваться, далее, для изменения мира словом. Именно эта задача решается, например, выражениями: «Назначаю вас председателем», «Ухожу в отставку», «Я заявляю: наш договор (настоящим) расторгается», «Увольняю вас», «Объявляю военное положение», «Отлучаю вас», «Объявляю вас мужем и женой» и т.п. Такие выражения назовем декларациями (Серль). Декларации выполняют специфическую функцию: они меняют существовавшее до их произнесения положение вещей. Если я успешно осуществляю акт назначения вас председателем, вы становитесь председателем, а до этого акта вы не были им; если я успешно выполняю акт производства вас в генералы, в мире сразу же становится одним генералом больше, и т.д. Когда футбольный арбитр говорит: «Вы удаляетесь с поля», вы оказываетесь вне игры, и она, по всей очевидности, меняется.

Дж.Серль отмечает, что декларации всегда связаны «с некоторым внеязыковым установлением, — с системой конституирующих правил, в дополнение к конституирующим правилам языка, что обеспечивает успешное осуществление декларации. Владения теми правилами, которые составляют языковую компетенцию говорящего и слушающего, еще недостаточно, вообще говоря, для осуществления акта декларирования. Дополнительно к этому должно существовать внеязыковое установление, в котором говорящий и слушающий должны занимать соответствующие социальные положения. Именно при наличии таких установлений, как церковь, закон, частная собственность, государство, и конкретного положения говорящего и слушающего в их рамках, можно, соответственно, отлучать от церкви, назначать на пост, передавать и завещать имущество, объявлять войну. Единственное исключение из этого принципа составляют те случаи декларирования, которые затрагивают сам язык, — например, когда говорят: «Я определяю, сокращенно обозначаю, называю, именую, даю прозвище»¹³.

Декларации не описывают некоторое существующее положение дел. В отличие от норм они не направлены на то, чтобы кто- либо в будущем создал предписываемое положение вещей. Декларации непосредственно меняют мир, и делают это самим фактом своего произнесения. Очевидно, что декларации не являются истинными или ложными. Но они, подобно нормам, могут быть обоснованными или необоснованными (я могу назначить кого- то председателем, если у меня есть право сделать это), способствующими достижению каких-то целей или нет и т.п.
«Некоторые элементы класса деклараций являются одновременно и членами класса репрезентативов [описаний], — полагает Дж.Серль. — Это происходит оттого, что в определенных ситуациях в рамках некоторых установлений для того, чтобы удостоверить факты, необходимо наличие авторитета, который решил бы, каковы факты на самом деле (после того как проведена процедура обнаружения фактов). Так, спор когда-то должен быть завершен и привести к решению — вот почему существуют судьи и арбитры. И судьи, и арбитры делают утверждения о фактах типа: «Вы вне игры», «Вы виновны». Такие утверждения явно лежат в плоскости соотнесения слова и реальности. Был ли игрок в действительности осален мячом вне базы (в бейсболе)? Действительно ли человек совершил преступление? Оба вопроса относятся к измерению «слова—реальность». Но в то же время оба высказывания обладают силой деклараций. Если спортивный арбитр объявляет вас вне игры (и отклоняет апелляцию), то в рамках игры в бейсбол вы — вне игры, вне зависимости от фактического положения дел; и если судья объявляет вас виновным (после апелляции), то в рамках юридических установлений вы виноваты»¹⁴. В этом Серль не видит ничего таинственного. Социальные установления имеют свойство,%что обычно требуют, чтобы были совершены определенные речевые акты (со стороны авторитетов различного рода) и чтобы эти акты обладали силой деклараций. Некоторые установления требуют, чтобы были сделаны заявления, являющиеся описаниями и в то же время имеющие силу декларации: тогда только спор относительно какого-либо вопроса завершается на определенном этапе обсуждения, после чего могут быть осуществлены последующие действия, связанные с принятым решением и невозможные до прояснения фактической стороны дела. И тоща обвиняемый освобождается или препровождается за решетку, боковой игрок направляется на скамью штрафников, гол засчитывается и т.п.

Такие случаи Серль называет «репрезентативами-декларациями». Однако вряд ли его идея, что существуют декларации, одновременно являющиеся описаниями, верна. Вряд ли верна и связанная с нею идея, что декларации на самом деле не столько изменяют мир, «приспосабливая» его к сказанному (к своему содержанию), сколько пытаются «приспособить» язык к реальности. За обеими этими идеями стоит неточный анализ определенных языковых выражений. Выражения типа «Вы вне игры», «Вы виновны» и т.п. являются не «описаниями-декларациями», а сокращенными, афористичными формулировками сложных высказываний, составленных из двух простых высказываний. Одно из этих простых высказываний представляет собой описание обстоятельств, делающих возможным последующее решение. Второе высказывание является уже собственно декларацией. «Вы вне игры» есть сокращенная версия конъюнкции двух высказываний: описания «Ваше положение на игровом доле было таково, что по правилам игры оно оценивается как положение «вне игры» и опирающейся на это описание декларации «Объявляю вас теперь нарушившим правило не находиться «вне игры» со всеми вытекающими из этого последствиями». Если в результате апелляции будет показано, что описательное высказывание является ложным, то тем самым будет устранена объективная предпосылка для опирающейся на него декларации, но не сама эта декларация. Для отмены декларации нужна новая декларация, а не описательное высказывание о ложности определенного другого описания.
Таким образом, нет веских оснований считать, что классы описаний и деклараций пересекаются. Примеры, разбираемые Серлем, показывают лишь, что имеются предложения, одновременно выражающие два разных утверждения. Одно из этих утверждений — описание, второе — декларация. О том, что это разные утверждения, говорит уже то, что описательное утверждение относится к ситуации до объявления решения, а декларация следует за этой ситуацией. Описательное утверждение является, как и все описания, истинным или ложным. Декларация же явно стоит вне оппозиции «истина — ложь». Об этом выразительно говорит тот факт, что для лишения декларации ее силы нужно не простое исследование предшествовавших ей фактических обстоятельств, а новое решение — декларация более высокого авторитета.

Язык может использоваться, далее, для обещаний, т.е. для того, чтобы возложить на говорящего обязательство совершить некоторое будущее действие или придерживаться определенной линии поведения. Обещаниями, являются, к примеру, выражения: «Обещаю вести себя примерно», «Клянусь говорить правду и только правду», «Буду всегда вежлив» и т.п. Обещания можно истолковать как просьбы к самому себе, т.е. как нормы, адресованные говорящим самому себе и в чем-то предопределяющие его поведение в будущем. Как и все нормы, обещания не являются истинными или ложными. Они могут быть обдуманными или поспешными, целесообразными или нецелесообразными и т.п.

Язык может использоваться, наконец, для оценок, т.е. для выражения положительного, отрицательного или нейтрального отношения к рассматриваемому объекту или, если сопоставляются два объекта, для выражения предпочтения одного из них другому или утверждения равноценности их друг другу. Оценками являются, к примеру, высказывания: «Хорошо, что погас свет», «Плохо, когда кто-то опаздывает», «Лучше прийти раньше, чем опоздать» и т.п. Об оценках подробно говорится в дальнейшем, здесь же отметим только, что оценки столь же фундаментальны и ни к чему не сводимы, как и описания. В отличие от описаний они не являются истинными или ложными, но могут быть глубокими или поверхностными, общепринятыми или нет, эффективными или нет и т.п.

Таким образом, можно выделить шесть разных употреблений (функций) языка: сообщение о положении дел (описание), попытка заставить сделать (норма), выражение чувств (экспрессив), изменение мира словом (декларация), принятие обязательства что-то сделать (обещание) и выражение позитивного или негативного отношения к чему-то (оценка).

Как это ни странно, ни Дж.Остин, ни Дж.Серль, ни их последователи не выделяют оценочное употребление языка в качестве самостоятельного. Они даже не предпринимают попыток проанализировать оценки как особый класс речевых актов.

Объяснение этой странности, скорее всего, в двух обстоятельствах. Во-первых, многие высказывания обычного языка, кажущиеся по своей грамматической форме оценками (т.е. содержащие слова «хорошо», «плохо», «лучше», «хуже», «должен быть» и т.п.), на самом деле являются не оценками, а описаниями. Существуют также двойственные, описательно-оценочные высказывания, подобные моральным принципам или законам науки: в одном контексте они играют роль оценок, в другом — роль описаний. Все это затрудняет проведение различия между описанием и оценкой. Во-вторых, противопоставление описаний оценкам как объективного (или претендующего на объективность) чему-то заведомо субъективному и ненадежному имеет долгую историю. Оно никогда не отличалось ясностью, но всегда было назойливым и агрессивным и существенно огрубляло богатое нюансами употребление обычного языка. И Остин, и Серль резко высказывались против дихотомии «описательное — оценочное» («истина — ценность») как чересчур грубой и прямолинейной¹⁵, и в результате просто упустили оценки.

Указанные два обстоятельства затрудняют анализ оценочного употребления языка, но никоим образом не делают его лишним. Оценки не сводятся ни к одному из других употреблений, более того, они, наряду с описаниями, являются теми двумя полюсами, к которым тяготеют все иные употребления языка. Что касается оппозиции «описательное — оценочное», то ее вполне можно освободить от всех тех складывавшихся десятилетиями наслоений, которые искажают ее суть и сводят ее к прямолинейно истолкованной оппозиции «объективное — субъективное».