Александр Дюма Граф МонтеКристо
 Скачать 3.16 Mb.
|
Глава 4ЖИЛИЩЕ БУЛОЧНИКА НА ПОКОЕВечером того дня, когда граф де Морсер вышел от Данглара вне себя от стыда и бешенства, вполне объяснимых оказанным ему холодным приемом, Андреа Кавальканти, завитой и напомаженный, с закрученными усами, в туго натянутых белых перчатках, почти стоя в своем фаэтоне, подкатил к дому банкира на Шоссе-д'Антен. Повертевшись немного в гостиной, он улучил удобную минуту, отвел Данглара к окну и там, после искусного вступления, завел речь о треволнениях, постигших его после отъезда его благородного отца. Со времени этого отъезда, говорил он, в семье банкира, где его приняли, как родного сына, он нашел все, что служит залогом счастья, которое всякий человек должен ставить выше, чем прихоти страсти, а что касается страсти, то на его долю выпало счастье обрести ее в чудных глазах мадемуазель Данглар. Данглар слушал с глубочайшим вниманием; он уже несколько дней ждал этого объяснения, и когда оно, наконец, произошло, лицо его в той же мере просияло, в какой оно нахмурилось, когда он слушал Морсера. Все же раньше чем принять предложение молодого человека, он счел нужным высказать ему некоторые сомнения. — Виконт, — сказал он, — не слишком ли вы молоды, чтобы помышлять о браке? — Нисколько, сударь, — возразил Кавальканти. — В Италии в знатных семьях приняты ранние браки; это обычай разумный Жизнь так изменчива, что надо ловить счастье, пока оно дается в руки. — Допустим, — сказал Данглар, — что ваше предложение, которым я очень польщен, будет благосклонно принято моей женой и дочерью, — с кем мы будем обсуждать деловую сторону. По-моему, этот важный вопрос могут разрешить должным образом только отцы на благо своим детям. — Мой отец человек мудрый и рассудительный, он предвидел, что я, быть может, захочу жениться во Франции; и поэтому, уезжая, он оставил мне вместе с документами, удостоверяющими мою личность, письмо, в котором он обязуется в случае, если он одобрит мой выбор, выдавать мне ежегодно сто пятьдесят тысяч ливров, считая со дня моей свадьбы. Это составляет, насколько я могу судить, четвертую часть доходов моего отца. — А я, — сказал Данглар, — всегда намеревался дать в приданое моей дочери пятьсот тысяч франков; к тому же она моя единственная наследница. — Вот видите, — сказал Андреа, — как все хорошо складывается, если предположить, что баронесса Данглар и мадемуазель Эжени не отвергнут моего предложения. В нашем распоряжении будет сто семьдесят пять тысяч годового дохода. Предположим еще, что мне удастся убедить маркиза, чтобы он не выплачивал мне ренту, а отдал в мое распоряжение самый капитал (это будет нелегко, я знаю, но, может быть, это и удастся); тогда вы пустите наши два-три миллиона в оборот, а такая сумма в опытных руках всегда принесет десять процентов. — Я никогда не плачу больше четырех процентов, — сказал банкир, или, вернее, трех с половиной. Но моему зятю я стал бы платить пять, а прибыль мы бы делили пополам. — Ну и чудно, папаша, — развязно сказал Кавальканти: врожденная вульгарность по временам, несмотря на все его старания, прорывалась сквозь тщательно наводимый аристократический лоск. Но, тут же спохватившись, он добавил: — Простите, барон, вы видите, уже одна надежда почти лишает меня рассудка; что же, если она осуществится? — Однако надо полагать, — сказал Данглар, не замечая, как быстро эта беседа, вначале бескорыстная, обратилась в деловой разговор, — существует и такая часть вашего имущества, в которой ваш отец не может вам отказать? — Какая именно? — спросил Андреа. — Та, что принадлежала вашей матери. — Да, разумеется, та, что принадлежала моей матери, Оливе Корсинари. — А как велика эта часть вашего имущества? — Признаться, — сказал Андреа, — я никогда не задумывался над этим, но полагаю, что она составляет по меньшей мере миллиона два. У Данглара от радости захватило дух. Он чувствовал себя, как скупец, отыскавший утерянное сокровище, или утопающий, который вдруг ощутил под ногами твердую почву. — Итак, барон, — сказал Андреа, умильно и почтительно кланяясь банкиру, — смею ли я надеяться… — Виконт, — отвечал Данглар, — вы можете надеяться; и поверьте, что если с вашей стороны не явится препятствий, то это вопрос решенный. — О, как я счастлив, барон! — сказал Андреа. — Но, — задумчиво продолжал Данглар, — почему же граф Монте-Кристо, ваш покровитель в парижском свете, не явился вместе с вами поддержать ваше предложение? Андреа едва заметно покраснел. — Я прямо от графа, — сказал он, — это, бесспорно, очаровательный человек, но большой оригинал. Он вполне одобряет мой выбор; он даже выразил уверенность, что мой отец согласится отдать мне самый капитал вместо доходов с него; он обещал употребить свое влияние, чтобы убедить его; но заявил мне, что он никогда не брал и никогда не возьмет на себя ответственности просить для кого-нибудь чьей-либо руки. Но я должен отдать ему справедливость, он сделал мне честь, добавив, что если он когда-либо сожалел о том, что взял себе это за правило, то именно в данном случае, ибо он уверен, что этот брак будет счастливым. Впрочем, если он официально и не принимает ни в чем участия, он оставляет за собой право высказать вам свое мнение, если вы пожелаете с ним переговорить. — Прекрасно. — А теперь, — сказал с очаровательнейшей улыбкой Андреа, — разговор с тестем кончен, и я обращаюсь к банкиру. — Что же вам от него угодно? — сказал, засмеявшись, Данглар. — Послезавтра мне следует получить у вас что-то около четырех тысяч франков; но граф понимает, что в этом месяце мне, вероятно, предстоят значительные траты и моих скромных холостяцких доходов может не хватить; поэтому он предложил мне чек на двадцать тысяч франков, — вот он. На нем, как видите, стоит подпись графа. Этого достаточно? — Принесите мне таких на миллион, и я приму их, — сказал Данглар, пряча чек в карман. — Назначьте час, который вам завтра будет удобен, мой кассир зайдет к вам, вы распишетесь в получении двадцати четырех тысяч франков. — В десять часов утра, если это удобно; чем раньше, тем лучше; я хотел бы завтра уехать за город. — Хорошо, в десять часов. В гостинице Принцев, как всегда? — Да. На следующий день, с пунктуальностью, делавшей честь банкиру, двадцать четыре тысячи франков были вручены Кавальканти, и он вышел из дому, оставив двести франков для Кадрусса. Андреа уходил главным образом для того, чтобы избежать встречи со своим опасным другом; по той же причине он вернулся домой как можно позже. Но едва он вошел во двор, как перед ним очутился швейцар гостиницы, ожидавший его с фуражкой в руке. — Сударь, — сказал он, — этот человек приходил. — Какой человек? — небрежно спросил Андреа, делая вид, что совершенно забыл о том, о ком, напротив, прекрасно помнил. — Тот, которому ваше сиятельство выдает маленькую пенсию. — Ах, да, — сказал Андреа, — старый слуга моего отца. Вы ему отдали двести франков, которые я для него оставил? — Отдал, ваше сиятельство. По желанию Андреа, слуги называли его «ваше сиятельство». — Но он их не взял, — продолжал швейцар. Андреа побледнел; но так как было очень темно, никто этого не заметил. — Как? Не взял? — сказал он дрогнувшим голосом. — Нет; он хотел видеть ваше сиятельство. Я сказал ему, что вас нет дома; он настаивал. Наконец, он мне поверил и оставил для вас письмо, которое принес с собой запечатанным. — Дайте сюда, — сказал Андреа. И он прочел при свете фонаря фаэтона: «Ты знаешь, где я живу, я жду тебя завтра в девять утра». Андреа осмотрел печать, проверяя, не вскрывал ли кто-нибудь письмо и не познакомился ли чей-нибудь нескромный взор с его содержанием. Но оно было так хитроумно сложено, что, для того чтобы прочитать его, пришлось бы сорвать печать, а печать была в полной сохранности. — Хорошо, — сказал Андреа. — Бедняга! Он очень славный малый. Швейцар вполне удовлетворился этими словами и не знал, кем больше восхищаться, молодым господином или старым слугой. — Поскорее распрягайте и поднимитесь ко мне, — сказал Андреа своему груму. В два прыжка он очутился в своей комнате и сжег письмо Кадрусса, причем уничтожил даже самый пепел. Не успел он это сделать, как вошел грум. — Ты одного роста со мной, Пьер, — сказал ему Андреа. — Имею эту честь, — отвечал грум. — Тебе должны были вчера принести новую ливрею. — Да, сударь. — У меня интрижка с одной гризеткой, которой я не хочу открывать ни моего титула, ни положения. Одолжи мне ливрею и дай мне свои бумаги, чтобы я мог в случае надобности переночевать в трактире. Пьер повиновался. Пять минут спустя Андреа, совершенно неузнаваемый, вышел из гостиницы, нанял кабриолет и велел отвезти себя в трактир под вывеской «Красная лошадь», в Пикнюсе. На следующий день он ушел из трактира, так же никем не замеченный, как и в гостинице Принцев, прошел предместье Сент-Антуан, бульваром дошел до улицы Менильмонтан и, остановившись у двери третьего дома по левой руке, стал искать, у кого бы ему, за отсутствием привратника, навести справки. — Кого вы ищете, красавчик? — спросила торговка фруктами с порога своей лавки. — Господина Пайтена, толстуха, — отвечал Андреа. — Бывшего булочника? — спросила торговка. — Его самого. — В конце двора, налево, четвертый этаж. Андреа пошел в указанном направлении, поднялся на четвертый этаж и сердито дернул заячью лапку на двери Колокольчик отчаянно зазвонил. Через секунду за решеткой, вделанной в дверь, появилось лицо Кадрусса. — Ты точен! — сказал он. И он отодвинул засовы. — Еще бы! — сказал Андреа, входя. И он так швырнул свою фуражку, что она, не попав на стул, упала на пол и покатилась по комнате. — Ну, ну, малыш, не сердись! — сказал Кадрусс. — Видишь, как я о тебе забочусь, вон какой завтрак я тебе приготовил; все твои любимые кушанья, черт тебя возьми! Андреа действительно почувствовал запах стряпни, грубые ароматы которой были не лишены прелести для голодного желудка; это была та смесь свежего жира и чесноку, которой отличается простая провансальская кухня; пахло и жареной рыбой, а надо всем стоял пряный дух мускатного ореха и гвоздики. Все это исходило из двух глубоких блюд, поставленных на конфорки и покрытых крышками, и из кастрюли, шипевшей в духовке чугунной печки. Кроме того, в соседней комнате Андреа увидел опрятный стол, на котором красовались два прибора, две бутылки вина, запечатанные одна — зеленым, другая — желтым сургучом, графинчик водки и нарезанные фрукты, искусно разложенные поверх капустного листа на фаянсовой тарелке. — Ну, что скажешь, малыш? — спросил Кадрусс. — Недурно пахнет? Ты же знаешь, я был хороший повар: помнишь, как вы все пальчики облизывали? И ты первый, ты больше всех полакомился моими соусами и, помнится, не брезгал ими. И Кадрусс принялся чистить лук. — Да ладно, ладно, — с досадой сказал Андреа, — если ты только ради завтрака побеспокоил меня, так пошел к черту! — Сын мой, — наставительно сказал Кадрусс, — за едой люди беседуют; и потом, неблагодарная душа, разве ты не рад повидаться со старым другом? У меня так прямо слезы текут. Кадрусс в самом деле плакал; трудно было только решить, что подействовало на слезную железу бывшего трактирщика, радость или лук. — Молчал бы лучше, лицемер! — сказал Андреа. — Будто ты меня любишь? — Да, представь, люблю, — сказал Кадрусс, — это моя слабость, но тут уж ничего не поделаешь. — Что не мешает тебе вызвать меня, чтобы сообщить какую-нибудь гадость. — Брось! — сказал Кадрусс, вытирая о передник свой большой кухонный нож. — Если бы я не любил тебя, разве я согласился бы вести ту несчастную жизнь, на которую ты меня обрек? Ты посмотри: на тебе ливрея твоего слуги, стало быть, у тебя есть слуга; у меня нет слуг, и я принужден собственноручно чистить овощи; ты брезгаешь моей стряпней, потому что обедаешь за табльдотом в гостинице Принцев или в Кафе-де-Пари. А ведь я тоже мог бы иметь слугу и коляску, я тоже мог бы обедать, где вздумается; а почему я лишаю себя всего этого? Чтобы не огорчать моего маленького Бенедетто. Признай по крайней мере, что я прав. И недвусмысленный взгляд Кадрусса подкрепил эти слова. — Ладно, — сказал Андреа, — допустим, что ты меня любишь. Но зачем тебе понадобилось, чтобы я пришел завтракать? — Да чтобы видеть тебя, малыш. — Чтобы видеть меня, а зачем? Ведь мы с тобой обо всем уже условились. — Эх, милый друг, — сказал Кадрусс, — разве бывают завещания без приписок? Но прежде всего давай позавтракаем. Садись, и начнем с сардинок и свежего масла, которое я в твою честь положил на виноградные листья, злючка ты этакий. Но я вижу, ты рассматриваешь мою комнату, мои соломенные стулья, грошовые картинки на стенах. Что прикажешь, здесь не гостиница Принцев! — Вот ты уже жалуешься, ты недоволен, а сам ведь мечтал о том, чтобы жить, как булочник на покое. Кадрусс вздохнул. — Ну, что скажешь? Ведь твоя мечта сбылась. — Скажу, что это только мечта; булочник на покое, милый Бенедетто, человек богатый, имеет доходы. — И у тебя есть доходы. — У меня? — Да, у тебя, ведь я же принес тебе твои двести франков. Кадрусс пожал плечами. — Это унизительно, — сказал он, — получать деньги, которые даются так нехотя, неверные деньги, которых я в любую минуту могу лишиться. Ты сам понимаешь, что мне приходится откладывать на случай, если твоему благополучию придет конец. Эх, друг мой! счастье непостоянно, как говорил священник у нас… в полку. Впрочем, я знаю, что твое благополучие не имеет границ, негодяй: ты женишься на дочери Данглара. — Что? Данглара? — Разумеется, Данглара! Или нужно сказать: барона Данглара? Это все равно, как если бы я сказал: графа Бенедетто! Ведь мы с Дангларом приятели, и не будь у него такая плохая память, ему следовало бы пригласить меня на твою свадьбу… ведь был же он на моей… да, да, да, на моей! Да-с, в те времена он не был таким гордецом; это был маленький служащий у господина Морреля. Не один раз обедал я вместе с ним и с графом де Морсер… Видишь, какие у меня знатные знакомства, и если бы я пожелал их поддерживать, мы с тобой встречались бы в одних и тех же гостиных. — Ты от зависти совсем заврался, Кадрусс. — Ладно, Benedetto mio. Я знаю, что говорю. Быть может, в один прекрасный день мы тоже напялим на себя праздничный наряд и скажем у какого-нибудь богатого подъезда: «Откройте, пожалуйста!» А пока садись и давай завтракать. Кадрусс показал пример и с аппетитом принялся за еду, расхваливая все блюда, которыми он угощал своего гостя. Тот, по-видимому, покорился необходимости, бодро раскупорил бутылки и принялся за буайбес и треску, жаренную в прованском масле с чесноком. — А, приятель, — сказал Кадрусс, — ты как будто идешь на мировую со своим старым поваром? — Каюсь, — ответил Андреа, молодой, здоровый аппетит которого на время одержал верх над всеми другими соображениями. — И что же, вкусно, мошенник? — Очень вкусно! Не понимаю, как человек, который стряпает и ест такие лакомые блюда, может быть недоволен своей жизнью. — Видишь ли, — сказал Кадрусс, — все мое счастье отравлено одной мыслью. — Какой? — А той, что я живу за счет друга, — я, который всегда честно зарабатывал себе на пропитание. — Нашел о чем беспокоиться, — сказал Андреа, — у меня хватит на двоих, не стесняйся. — Нет, право, верь не верь, но к концу каждого месяца меня мучает совесть. — Полно, Кадрусс! — Так мучает, что вчера я даже не взял этих двухсот франков. — Да, ты хотел меня видеть; но разве из-за угрызений совести? — Именно поэтому. Кроме того, мне пришла мысль. Андреа вздрогнул; его всегда бросало в дрожь от мыслей Кадрусса. — Видишь ли, — продолжал тот, — это отвратительно — постоянно жить в ожидании первого числа. — Эх, — философски заметил Андреа, решив доискаться, куда клонит его собеседник, — разве вся жизнь не проходит в ожидании? А я как живу? Я просто терпеливо жду. — Да, потому что, вместо того чтобы ждать какие-то несчастные двести франков, ты ждешь пять или шесть тысяч, а то и десять, а то и двенадцать. Ведь ты у нас хитрец. У тебя всегда водились какие-то кошельки, копилки, которые ты прятал от бедного Кадрусса. К счастью, у этого самого Кадрусса был хороший нюх. — Опять ты чепуху мелешь, — сказал Андреа, — все о прошлом да о прошлом — к чему это, скажи на милость? — Тебе только двадцать один год, тебе нетрудно забыть прошлое; а мне пятьдесят, и я волей-неволей возвращаюсь к нему. Но поговорим о делах. — Наконец-то. — Будь я на твоем месте… — Ну? — Я реализовал бы свой капитал. — Реализовал? — Да, я попросил бы деньги за полгода вперед, под тем предлогом, что хочу купить недвижимость и приобрести избирательные права. А получив деньги, я удрал бы. — Так, так, так! — сказал Андреа. — Это, пожалуй, неплохая мысль! — Милый друг, — сказал Кадрусс, — ешь мою стряпню и следуй моим советам: от этого ты только выиграешь душой и телом. — А почему ты сам не воспользуешься своим советом? — сказал Андреа. Почему ты не реализуешь деньги за полгода, даже за год, и не уедешь в Брюссель? Вместо того чтобы изображать бывшего булочника, ты имел бы вид настоящего банкрота. Это теперь модно. — Но что же я сделаю, имея в кармане тысячу двести франков? — Какой ты стал требовательный, Кадрусс! — сказал Андреа. — Два месяца тому назад ты помирал с голоду. — Аппетит приходит во время еды, — сказал Кадрусс, скаля зубы, как смеющаяся обезьяна или как рычащий тигр. — Поэтому я и наметил себе план, — прибавил он, впиваясь своими белыми и острыми, невзирая на возраст, зубами в огромный ломоть хлеба. Планы Кадрусса приводили Андреа в еще больший ужас, чем его мысли: мысли были только зародышами, а план уже грозил осуществлением. — Что же это за план? — сказал он. — Могу себе представить! — А что? Кто придумал план, благодаря которому мы покинули некое заведение? Как будто я. От этого он не стал хуже, мне кажется, иначе мы с тобой не сидели бы здесь! — Да я не спорю, — сказал Андреа, — ты иной раз говоришь дело. Но какой же у тебя план? — Послушай, — продолжал Кадрусс, — можешь ли ты, не выложив ни одного су, добыть мне тысяч пятнадцать франков… нет, пятнадцати тысяч мало, я не согласен сделаться порядочным человеком меньше чем за тридцать тысяч франков. — Нет, — сухо ответил Андреа, — этого я не могу. — Ты, я вижу, меня не понял, — холодно и невозмутимо продолжал Кадрусс, — я сказал: не выложив ни одного су. — Что же ты хочешь? Чтобы я украл и испортил все дело, и твое и мое, и чтобы нас опять отправили кое-куда? — Что до меня, — сказал Кадрусс, — мне все равно, пусть забирают. Я, знаешь ли, со странностями; я иногда скучаю по товарищам, не то, что ты, сухарь! Ты рад бы никогда с ними больше не встретиться! Андреа на этот раз не только вздрогнул: он побледнел. — Брось дурить, Кадрусс, — сказал он. — Да ты не бойся, Бенедетто, ты мне только укажи способ добыть без всякого твоего участия эти тридцать тысяч франков и предоставь все мне. — Ладно, я подумаю, — сказал Андреа. — А пока ты увеличишь мою пенсию до пятисот франков, хорошо? Я, видишь ли, решил нанять служанку. — Ладно, ты получишь пятьсот франков, — сказал Андреа, — по мне это нелегко, Кадрусс… ты злоупотребляешь… — Да что там! — сказал Кадрусс. — Ведь ты черпаешь из бездонных сундуков! По-видимому, Андреа только и ждал этих слов; его глаза блеснули, но тотчас же померкли. — Это верно, — ответил Андреа, — мой покровитель очень добр ко мне. — Какой милый покровитель! — сказал Кадрусс. — И он выдает тебе ежемесячно?.. — Пять тысяч франков, — сказал Андреа. — Столько же тысяч, сколько ты мне обещал сотен, — заметил Кадрусс, верно говорят, что незаконнорожденным везет. Пять тысяч франков в месяц… Куда же, черт возьми, можно девать столько денег? — Бог мой! Истратить их недолго, и я, как ты, мечтаю иметь капитал. — Капитал… понятно… всякий хотел бы иметь капитал. — А у меня он будет. — Кто же тебе его даст? Твой князь? — Да, мой князь; к сожалению, я должен еще подождать. — Подождать чего? — спросил Кадрусс. — Его смерти. — Смерти твоего князя? — Да. — Почему это? — Потому что он упоминает меня в своем завещании. — Правда? — Честное слово! — А сколько? — Пятьсот тысяч! — Вон куда хватил! — Я тебе говорю. — Быть не может! — Кадрусс, ты мне друг? — На жизнь и на смерть. — Я открою тебе тайну. — Говори. — Но только помни… — Буду нем, как рыба. — Так вот, мне кажется… Андреа замолчал и оглянулся. — Тебе кажется… Да ты не бойся! Мы совсем одни. — Мне кажется, что я нашел своего отца. — Настоящего отца? — Да. — Не папашу Кавальканти? — Нет, тот уехал; настоящего, как ты говоришь. — И этот отец… — Кадрусс, это граф Монте-Кристо. — Да что ты! — Да, тогда, видишь ли, все становится понятным. Он, видимо, не может открыто признать меня, но меня признает старик Кавальканти и получает за это пятьдесят тысяч франков. — Пятьдесят тысяч франков за то, чтобы стать твоим отцом. Я бы согласился за полцены, за двадцать тысяч, за пятнадцать тысяч. Как же ты не подумал обо мне, неблагодарный? — Да разве я знал об этом? Все это было устроено, когда мы еще были там. — Да, верно. И ты говоришь, что в своем завещании… — Он оставляет мне пятьсот тысяч франков. — Ты уверен? — Он сам мне показывал; но это еще не все. — Существует приписка, как я говорил? — Вероятно. — И в этой приписке? — Он признает меня своим сыном. — Что за добрый отец, славный отец, достойнейший отец! — воскликнул Кадрусс, подкидывая в воздух тарелку и ловя ее обеими руками. — Вот видишь! Скажи после этого, что у меня есть от тебя тайны! — Ты прав; а твое доверие ко мне делает тебе честь. И что же, этот князь, твой отец — богатый человек, богатейший. — Еще бы. Он сам не знает, сколько у него денег. — Да не может быть! — Кому же знать, как не мне; ведь я вхож к нему в любое время. На днях банковский служащий принес ему пятьдесят тысяч франков в бумажнике величиною с твою скатерть; а вчера сам банкир привез ему сто тысяч золотом. Кадрусс был ошеломлен; в словах Андреа ему чудился звон металла, шум пересыпаемых червонцев. — И ты вхож в этот дом? — наивно воскликнул он. — Во всякое время. Кадрусс помолчал; было ясно, что его занимает какая-то важная мысль. Вдруг он воскликнул: — Как бы мне хотелось видеть все это! Как все это должно быть прекрасно! — Да, правда, — сказал Андреа, — он живет великолепно. — Ведь он, кажется, живет на Елисейских Полях? — Номер тридцать. — Номер тридцать? — повторил Кадрусс. — Да, великолепный особняк, с двором и садом, ты должен знать! — Очень возможно; но меня интересует не внешний вид, а внутренний; какая, должно быть, там прекрасная обстановка! — Ты когда-нибудь бывал в Тюильри? — Нет. — У него гораздо лучше. — Скажи, Андреа, должно быть, приятно бывает нагнуться, когда этот добрый Монте-Кристо уронит кошелек? — Незачем ждать этого, — сказал Андреа, — деньги в этом доме и так валяются, как яблоки в саду. — Ты бы когда-нибудь взял меня с собой. — Как же это можно? В качестве кого? — Ты прав; но у меня от твоих слов слюнки потекли. Я непременно должен это видеть собственными глазами, я уж найду способ. — Не дури, Кадрусс! — Я скажу, что я полотер. — Там всюду ковры. — Ах, черт! Значит, мне придется только воображать себе все это. — Поверь, это будет лучше всего. — Ну, хоть расскажи мне, что там есть? — Как же я тебе расскажу? — Ничего нет легче. Дом большой? — Не большой и не маленький. — А как расположены комнаты? — Ну, знаешь, если тебе нужен план, давай бумагу и чернила. — Сейчас дам! — поспешно заявил Кадрусс. И он взял со старенького письменного стола лист бумаги, чернила и перо. — Вот! — сказал Кадрусс. — Изобрази-ка мне это на бумаге, сынок. Андреа едва заметно улыбнулся, взял перо и приступил к делу. — При доме, как я уже тебе говорил, есть двор и сад; вот посмотри. И Андреа начертил сад, двор и дом. — Ограда высокая? — Нет, футов восемь или десять, не больше. — Это большая неосторожность, — сказал Кадрусс. — Во дворе — кадки с померанцевыми деревьями, лужайки, цветники. — А капканов нет? — Нет. — А где конюшни? — По обе стороны ворот, вот здесь и здесь. И Андреа продолжал чертить. — Нарисуй мне нижний этаж, — сказал Кадрусс. — В нижнем этаже — столовая, две гостиных, бильярдная, прихожая, парадная лестница и внутренняя лестница. — Окна? — Окна великолепные, большие, широкие; я думаю, в каждое стекло мог бы пролезть человек твоего роста. — И на кой черт устраивают лестницы, когда в доме имеются такие окна. — Что поделаешь? Роскошь! — А ставни есть? — Ставни есть, но их никогда не закрывают. Большой оригинал этот граф Монте-Кристо, любит смотреть на небо даже по ночам. — А где спят слуги? — У них отдельный дом. Направо от входа есть сарай, где хранятся пожарные лестницы. А над этим сараем комнаты для слуг, у каждого своя, и туда из дома проведены звонки. — Звонки, черт возьми! — Ты что?.. — Нет, ничего. Я говорю, звонки штука дорогая; и на что они, скажи на милость? — Прежде там была собака, которая всю ночь бродила по двору, но ее отвезли в Отейль — знаешь, в тот дом, куда ты приходил? — Да. — Я ему вчера еще говорил: «Это очень неосторожно с вашей стороны, граф; ведь когда вы уезжаете в Отейль и увозите с собой всех ваших слуг, в доме никого нет». «Ну и что же?» — спросил он. «А то, что вас в один прекрасный день обокрадут». — И что он ответил? — Что он ответил? — Да. — Он ответил: «Ну и пускай обокрадут». — Андреа, там, наверное, есть какая-нибудь конторка с западней. — С какой западней? — А вот с такой: схватит вора за руку, и тут же музыка начинает играть. Я слышал, что такую показывали на последней выставке. — Там есть только секретер красного дерева, и в нем всегда торчит ключ. — И твоего графа не обкрадывают? — Нет, все его слуги ему очень преданы. — И какая должна быть прорва денег в этом секретере! — Там, может быть… впрочем, кто его знает! — А где он стоит? — Во втором этаже. — Нарисуй-ка мне, малыш, заодно примерный план второго этажа. — Изволь. И Андреа снова взялся за перо. — Во втором, видишь ли, есть прихожая, гостиная; направо от гостиной — библиотека и кабинет, налево от гостиной — спальня и будуар. В будуаре и стоит этот самый секретер. — А окно там есть? — Два: тут и тут. И Андреа нарисовал два окна в небольшой угловой комнате, которая примыкала к более просторной спальне графа. Кадрусс задумался. — И часто он уезжает в Отейль? — спросил он. — Раза два-три в неделю, завтра, например, он собирается туда на весь день и будет там ночевать. — Ты в этом уверен? — Он пригласил меня туда обедать. — Ну и жизнь! — сказал Кадрусс. — Дом в городе, дом за городом. — На то он и богач. — А ты поедешь к нему обедать? — Наверно. — Когда ты у него там обедаешь, ты и ночевать остаешься? — Как вздумается. Я у графа, как у себя дома. Кадрусс взглянул на молодого человека таким взглядом, словно хотел вырвать истину из глубины его сердца. Но Андреа вынул из кармана портсигар, выбрал себе «гавану», спокойно закурил ее и стал небрежно пускать кольца дыма. — Когда тебе угодно получить свои пятьсот франков? — спросил он Кадрусса. — Да хоть сейчас, если они с тобой. Андреа достал из кармана двадцать пять луидоров. — Канареечки, — сказал Кадрусс, — нет, покорно благодарю! — Ты ими брезгаешь? — Напротив, я их очень уважаю, но я их не хочу. — Да ведь ты наживешь на размене, болван: за золотой дают на пять су больше. — Знаю, а потом меняла велит выследить беднягу Кадрусса, а потом его зацапают, а потом ему придется разъяснять, какие такие арендаторы вносят ему платежи золотом. Не дури, малыш, — давай просто серебро, кругляшки с портретом какого-нибудь монарха. Монета в пять франков у всякого найдется. — Да не могу же я носить с собой пятьсот франков серебром; мне пришлось бы взять носильщика. — Ну, так оставь их в гостинице, у швейцара, — он честный малый; я схожу за ними. — Сегодня? — Нет, завтра; сегодня я занят. — Ладно; завтра, отправляясь в Отейль, я оставлю их у него. — Я могу рассчитывать на это? — Вполне. — Дело в том, что я заранее хочу сговориться со служанкой. — Сговаривайся. Но на этом и конец? Ты не будешь больше приставать ко мне? — Никогда. Кадрусс стал так мрачен, что Андреа боялся, не придется ли ему обратить внимание на эту перемену. Поэтому он постарался казаться еще веселее и беспечнее. — С чего ты так развеселился, — сказал Кадрусс, — можно подумать, что ты уже получил наследство! — Нет еще, к сожалению!.. Но в тот день, когда я получу его… — Что тогда? — Одно тебе скажу: тогда я не забуду своих друзей. — Ну, еще бы, с твоей-то памятью! — Да, я думал, ты будешь с меня деньги тянуть. — Это я-то! Скажешь тоже! Напротив, я дам тебе добрый совет. — Какой? — Оставь здесь это кольцо с бриллиантом. Ты что же хочешь, чтобы нас поймали? Хочешь погубить нас обоих? — А что такое? — спросил Андреа. — Да как же? Ты надеваешь ливрею, выдаешь себя за слугу, а оставляешь у себя на пальце бриллиант в пять тысяч франков. — Черт побери! Ты угадал! Почему ты не поступишь в оценщики? — Да, уж я знаю толк в бриллиантах; у меня у самого они бывали. — Ты бы побольше этим хвастал! — сказал Андреа и, ничуть не сердясь, вопреки опасениям Кадрусса, на это новое вымогательство, благодушно отдал ему кольцо. Кадрусс близко поднес его к глазам, и Андреа понял, что он рассматривает грани. — Это фальшивый бриллиант, — сказал Кадрусс. — Да ты шутишь, что ли? — сказал Андреа. — Не сердись, сейчас проверим. Кадрусс подошел к окну и провел камнем по стеклу; послышался скрип. — Confiteor!57— сказал Кадрусс, надевая кольцо на мизинец. — Я ошибся; но эти жулики ювелиры так ловко подделывают камни, что прямо страшно забираться в ювелирные лавки. Вот еще одно отмирающее ремесло! — Ну, что, — сказал Андреа, — теперь конец? Что тебе еще угодно? Отдать тебе куртку, а может, заодно и фуражку? Не церемонься, пожалуйста. — Нет, ты, в сущности, парень хороший. Я больше тебя не держу и постараюсь обуздать свое честолюбие. — Но берегись, продавая бриллиант, не попади в такую передрягу, какой ты опасался с золотыми монетами. — Не беспокойся, я не собираюсь его продавать. «Во всяком случае до послезавтра», — подумал Андреа. — Счастливый ты, мошенник, — сказал Кадрусс. — Ты возвращаешься к своим лакеям, к своим лошадям, экипажу и невесте! — Конечно, — сказал Андреа. — Я надеюсь, ты мне сделаешь хороший свадебный подарок в тот день, когда женишься на дочери моего друга Данглара? — Я уже говорил, что это просто твоя фантазия. — Сколько за ней приданого? — Да я же тебе говорю… — Миллион? Андреа пожал плечами. — Будем считать миллион, — сказал Кадрусс, — но сколько бы у тебя ни было, я желаю тебе еще больше. — Спасибо, — сказал Андреа. — Это от чистого сердца, — прибавил Кадрусс, расхохотавшись. — Погоди, я провожу тебя. — Не стоит трудиться. — Очень даже стоит. — Почему? — Потому что у меня замок с маленьким секретом; мне пришло в голову им обзавестись; замок системы Юре и Фише, просмотренный и исправленный Гаспаром Кадруссом. Я тебе сделаю такой же, когда ты будешь капиталистом. — Благодарю, — сказал Андреа, — я предупрежу тебя за неделю. Они расстались. Кадрусс остался стоять на площадке лестницы, пока не убедился собственными глазами, что Андреа не только спустился вниз, но и пересек двор. Тогда он поспешно вернулся к себе, тщательно запер дверь и, как опытный архитектор, принялся изучать план, оставленный ему Андреа. — Мне кажется, — сказал он, — что этот милый Бенедетто не прочь получить наследство; и тот, кто приблизит день, когда ему достанутся в руки пятьсот тысяч франков, будет не худшим из его друзей. |