молодая_гвардия. Александр Фадеев Молодая Гвардия
 Скачать 5.3 Mb.
|
|
- А немец, дурень, думает, шо мы смерти боимся - усмехнулся Валько. - Дамы, большевики, привыкли к смерти. Нас, большевиков, какой только враг не убивал Убивали нас царские палачи и жандармы, убивали юнкера в Октябре, убивали беляки и интервенты всех стран света, махновцы и антоновцы, кулаки по нас стреляли из обрезов, враги народа нас травили и подсылали до нас убийца мы все живы любовью народной. Нехай сейчас нас убивают немцы-фашисты, а все ж таки им, а не нам лежать в земле. Правда, Матвий? - То великая, то святая правда, Андрий!. Навеки вечные буду я горд тем, шо судьба судила мне, простому рабочему человеку, пройти свой путь жизни в нашей коммунистичной партии, пройти вместе с такими людьми, як Ленин и Сталин, шо открыли дорогу людям до счастливой жизни- Святая правда, Матвий, то наше великое счастье - с чувством, неожиданным в этом суровом человеке, сказал Валько. - И еще большая радость у меня на душе, что выпала мне счастливая доля в мой смертный час иметь такого товарища, як ты, Матвий. - Великое, доброе спасибо тебе зачесть. Боя сразу понял, какая у тебя красивая душа, Андрий. - Дай же бог счастья нашим людям, шо останутся после нас на земли - тихо торжественно сказал Валько. гп w w Так в свои предсмертный час исповедывались друг перед другом и перед своей совестью Андрей Валько и Матвей Шульга. Глава тридцать первая Майстер Брюкнер и вахтмайстер Балдер отбыли в окружную жандармерию в город Ровеньки, километрах в тридцати от Краснодона, после полудня. Петер Фенбонг, ротенфюрер команды СС, прикомандированной к краснодонскому жандармскому пункту, знал, что майстер Брюкнер и вахтмайстер Балдер повезли в окружную жандармерию материалы допроса и должны получить приказ, как поступить с арестованными. Но Петер Фенбонг уже знал по опыту, каков будет приказ, как знали это и его шефы, потому что перед своим отъездом они отдали приказание Фенбонгу оцепить солдатами СС территорию парка и никого не пропускать в парка отделение солдат жандармерии под командой сержанта Эдуарда Больмана было направлено в парк рыть большую яму, в которой могли бы уместиться, стоя вплотную один к другому, шестьдесят восемь человек. Петер Фенбонг знал, что шефы вернутся не раньше как поздним вечером. Поэтому он отправил своих солдат к парку под командованием младшего ротенфюрера, асам остался в дворницкой при тюрьме. В последние месяцы у него было очень много работы, ион был всегда поставлен в такое положение, что ни минуты не оставался один и ему не удавалось не только вымыться с ног до головы, но даже сменить белье, потому что он боялся, что кто-нибудь увидит, что он носит на теле под бельем. Когда уехали майстер Брюкнер и вахтмайстер Балдер и ушли в парк солдаты СС и солдаты жандармерии и все стихло в тюрьме, унтер Фенбонг прошел к повару на тюремную кухню и попросил у него кастрюлю горячей воды и таз, чтобы умыться, - холодная вода всегда стояла в бочке, в сенях дворницкой. Впервые после многих жарких дней подул холодный ветер и погнал по небу низкие, набухшие дождем облака, день был серый, похожий на осенний, и вся природа этих угольных районов, - не говоря уже об открытом всем ветрам городке сего стандартными домами и угольной пылью, - обернулась своими самыми неприглядными сторонами. В дворницкой все же было достаточно светло, чтобы умыться, но Петер Фенбонг хотел, чтобы его не только не захватили здесь врасплох, но и не могли бы увидеть его через окно, поэтому он опустил черную бумагу на окна и включил свет. Как ни привык он сначала войны жить так, как он жил, как ни притерпелся к собственному дурному запаху, все-таки он испытал невыразимое наслаждение, когда наконец-то смог снять все с себя и побыть некоторое время голым, без этой тяжести на теле. Он был полным от природы, ас годами стал просто грузнеть и сильно потел под своим черным мундиром. Белье, не сменявшееся несколько месяцев, стало склизкими вонючим от пропитавшего его и прокисшего пота и изжелта черным от линявшего с изнанки мундира. Петер Фенбонг снял белье и остался совсем голым, с телом давно немытым, но белым от природы, поросшим по груди, в паху и по ногами даже немного по спине светлым курчавым волосом. И когда он снял белье обнаружилось, что он носит на теле своеобразные вериги. Собственно говоря, это были даже не вериги, это походило скорее на длинную ленту для патронов, какую носили в старину китайские солдаты. Это была разделенная на маленькие карманчики, каждый из которых был застегнут на пуговичку, длинная лента из прорезиненной материи, обвивавшая тело Петера Фенбонга крест накрест через оба плеча и охватывавшая его повыше пояса. Сбоку она была стянута замызганными белыми тесемками, завязанными бантиком. Большая часть этих маленьких, размером в обойму, карманчиков была туго набита, а меньшая часть была еще пуста. Петер Фенбонг распустил тесемки у пояса и снял с себя эту ленту. Она так давно облегала его тело, что на этом белом полном теле, крест накрест по спине и груди, и ободом повыше пояса, образовался темный след того нездорового цвета, какой бывает от пролежней. Петер Фенбонг снял ленту и аккуратно и бережно, - она была действительно очень длинная и тяжелая- положил ее на стол и сразу стал яростно чесаться. Он ожесточенно, яростно расчесывал все свое тело короткими тупыми пальцами, расчесывал себе грудь и живот, и пах, и ноги, и все старался добраться до спины, то через одно плечо, то через другое, то заламывал правую руку снизу, под лопатку, и чесал себя большим пальцем, кряхтя и постанывая от наслаждения. Когда он немного удовлетворил свой зуд, он бережно отстегнул пуговицу внутреннего кармана мундира и вынул маленький, похожий на кисет кожаный мешочек, из которого он высыпал на стол штук тридцать золотых зубов. Он хотел было распределить их в два-три еще незаполненных карманчика ленты. Но раз уж ему повезло остаться одному, он не удержался, чтобы не полюбоваться содержимым других наполненных карманчиков, - он так давно не видел всего этого. Ион, аккуратно расстегивая пуговичку за пуговичкой, стал раскладывать по столу содержимое карманчиков отдельными кучками и стопками и вскоре выложил ими весь стол. Да, было на что посмотреть! Здесь была валюта многих стран света - американские доллары и английские шиллинги, франки французские и бельгийские, кроны австрийские, чешские, норвежские, румынские леи, итальянские лиры. Они были подобраны по странам, золотые монеты к золотым, серебряные к серебряным, бумажки к бумажкам, среди которых была даже аккуратная стопка советских синеньких, то есть сотенных, от которых он, правда, не ожидал никакой материальной выгоды, но которые все же оставил у себя, потому что жадность его уже переросла в маниакальную страсть коллекционирования. Здесь были кучки мелких золотых предметов - колец, перстней, булавок, брошек - с драгоценными камнями и без них и отдельно кучки драгоценных камней и золотых зубов. Тусклый свет электрической лампочки под потолком, засиженной мухами, освещал эти деньги и драгоценности на столе, а он сидел передними на табурете, голый, лысый, волосатый, в светлых роговых очках, расставив ноги и все еще изредка почесываясь, возбужденный и очень расположенный к самому себе. Несмотря на обилие этих мелких предметов и денег, он мог бы, разбирая каждую денежку и каждую безделушку рассказать, где, когда, при каких условиях и у кого или с кого он ее отобрал или сняли из кого были вырваны зубы, потому что с того самого момента, как он пришел к выводу, что он должен делать это, чтобы не остаться в дураках, он только этими жил, - все остальное было уже только видимостью жизни. Зубы он вырывал не только у мертвых, аи у живых, но все же он предпочитал мертвых, у которых можно было рвать их без особых хлопот. И когда в партии арестованных он видел людей с золотыми зубами, он ловил себя на том, что ему хотелось, чтобы скорей кончалась вся эта процедура допросов и чтобы этих людей скорей можно было умертвить. Их было так много, умерщвленных, истерзанных, ограбленных, мужчин, женщин, детей, стоящих за этими денежками, зубами и безделушками, что когда он смотрел на все это, к чувству сладостного возбуждения и расположения к самому себе всегда примешивалось и некоторое беспокойство, исходившее, однако, не от него самого, Петера Фенбонга, а от некоего воображаемого, очень прилично одетого господина, вполне джентльмена, с перстнем на полном мизинцев мягкой дорогой светлой шляпе, с лицом гладко выбритым, корректным, даже добрым, но преисполненным осуждения по отношению к Петеру Фенбонгу. Это был очень богатый человек, богаче Петера Фенбонга со всеми его драгоценностями, но как представитель старого, так сказать, чистого способа обогащения он считал себя вправе осуждать Петера Фенбонга за его способ обогащения, считая этот способ как бы грязным. И с этим джентльменом Петер Фенбонг вел нескончаемый спор, очень, впрочем, добродушный, так как говорил только один Петер Фенбонг, стоящий в этом споре на гораздо более высоких и твердых позициях современного делового человека, знающего жизнь. «Хе-хе, - говорил Петер Фенбонг, - в конце концов я вовсе не настаиваю, что я буду заниматься этим всю жизнь, в конце концов я стану обыкновенным торговцем или просто лавочником, если хотите, ноя должен с чего-нибудь начать Да, я прекрасно знаю, что выдумаете о себе и обо мне. Выдумаете Я - джентльмен, все мои предприятия на виду, каждый видит источник моего благосостояния, у меня семья, я чисто вымыт, опрятно одет, я учтив с людьми и могу прямо смотреть им в глаза если женщина, с которой я говорю, стоит, я тоже стою я читаю газеты и книги, я состою в двух благотворительных обществах и пожертвовал солидные средства на оборудование лазаретов в дни войны я люблю музыку, и цветы, и лунный свет на море. А Петер Фенбонг убивает людей ради их денег и драгоценностей, которые он присваивает, и даже не гнушается вырывать из людей золотые зубы и прятать все это на теле, чтобы никто не увидел. Он вынужден месяцами не мыться и дурно пахнет, и поэтому я имею право осуждать его. Хе-хе, позвольте, мой милейший и почтеннейший друг Не забудьте, что мне сорок пять летя был моряком, я изъездил все страны мира, и я видел решительно все, что происходит на свете. Незнакома ли вам картина, которую я, как моряк, побывавший в далеких странах не раз имел возможность наблюдать как ежегодно где-нибудь в Китае или в Индии миллионы людей умирают голодной смертью, так сказать, на глазах почтеннейшей публики Впрочем, зачем же ходить так далеко В благословенные годы довоенного процветания вы могли бы видеть почти во всех столицах мира целые кварталы, населенные людьми, не имеющими работы, умирающими на глазах почтеннейшей публики, иногда даже на папертях старинных соборов. Очень трудно согласиться с мыслью, что они умирали, так сказать, по собственной прихоти. А кто жене знает, что некоторые почтеннейшие люди вполне джентльмены, когда им это выгодно, не стесняются выбрасывать на улицу со своих предприятий миллионы здоровых мужчин и женщин. И зато, что эти мужчины и женщины плохо мирятся со своим положением, их ежегодно в громадных количествах морят в тюрьмах или просто убивают на улицах и площадях, убивают вполне законно, с помощью полиции и солдат. Я привел вам несколько разнообразных способов, - я мог бы их умножить- способов, которыми наземном шаре ежегодно умерщвляют миллионы людей, и не только здоровых мужчина и детей женщин и стариков - умерщвляют, собственно говоря, в интересах вашего обогащения. Я уже не говорю о войнах, когда в кратчайшие сроки производится особенно большое умерщвление людей в интересах вашего обогащения. Милейший и почтеннейший друг Зачем женам играть в прятки Скажем друг другу чистосердечно если мы хотим, чтобы на нас работали другие, мы должны ежегодно, тем или иным способом, некоторое число их убивать Во мне вас пугает только то, что я нахожусь, так сказать, у подножия мясорубки, я чернорабочий этого дела и породу своих занятий вынужден не мыться и дурно пахнуть. Но придет время, я вымоюсь и буду вполне опрятным человеком, просто лавочником, если хотите, у которого вы сможете покупать для своего стола вполне доброкачественные сосиски...» Такой, - а может быть, и не совсем такой, - принципиальный спор вел Петер Фенбонг с воображаемым джентльменом с гладко выбритым, корректным, даже добрым лицом ив хорошо проглаженных брюках. И, как всегда, одержав победу над джентльменом, Петер Фенбонг пришел в окончательно добродушное настроение. Он запрятал кучки денег и ценностей в соответствующие кармашки и аккуратно застегнул кармашки на пуговички, после чего стал мыться, пофыркивая и повизгивая от наслаждения и разливая по полу мыльную воду, что, впрочем, его совершенно не беспокоило придут солдаты и подотрут. Он вымылся не так уж начисто, но все же облегчил себя, снова обвили перепоясал себя лентой, надел чистое белье, спрятал грязное и облачился в свой черный мундир. Потом он чуть отогнул черную бумагу и выглянул в окно, и ничего не увидел, так было темно во дворе тюрьмы. Опыт уже превратившийся в инстинкт, подсказал ему, что шефы вот вот должны прибыть. Он вышел водвори некоторое время постоял у дворницкой, чтобы привыкнуть к темноте, но к ней нельзя было привыкнуть. Холодный ветер нес над городом, над всей донецкой степью тяжелые темные тучи, их тоже невидно было, но слышно было, как они шуршат, обгоняя и задевая одна другую влажными шерстистыми боками. И в это время Петер Фенбонг услышал приближающийся приглушенный звук мотора и увидел две огненные точки полуприкрытых фар машины, спускавшейся с горы мимо здания - раньше районного исполкома, а теперь районной сельскохозяйственной комендатуры, - которое при свете фар чуть выступило из тьмы одним своим крылом. Шефы возвращались из окружной жандармерии. Петер Фенбонг прошел через двор и черным ходом, охранявшимся солдатом жандармерии, узнавшим ротенфюрера и отдавшим ему честь ружьем, вошел в зданьице тюрьмы. Заключенные в камерах тоже слышали, как машина с приглушенным мотором подошла к тюрьме. И та необыкновенная тишина, которая стояла в тюрьме весь день, - эта тишина была сразу нарушена шагами по коридору, щелканьем ключа в замке, хлопаньем дверей и поднявшейся в камерах возней и этим знакомым, ранящим в самое сердце плачем ребенка в дальней камере. Он вдруг поднялся до пронзительного надрывного крика, этот плач, - ребенок кричал с предельным напряжением из последних сил, он уже хрипел. Матвей Костиевич и Валько слышали эту приближающуюся к ним возню в камерах и плач ребенка. Иногда им казалось, что они слышат голос женщины, которая что-то горячо говорила, кричала и умоляла и тоже, кажется, заплакала. Потом щелкнул ключ в замке, жандармы вышли из камеры, где сидела женщина с ребенком, и зашли в соседнюю, где сразу поднялась возня. Но и тогда сквозь эту возню, казалось, доносился необыкновенно печальный и нежный голос женщины, уговаривавшей ребенка, и затихающий, словно убаюкивающий самого себя голос ребенка- А. а. а. А. а. а. Жандармы вошли в камеру, соседнюю стой, где сидели Валько и Матвей Костиевич, отделенную тонкой дощатой перегородкой, и оба они поняли смысл той возни, что возникала в камерах с приходом жандармов жандармы связывали заключенным руки Их последний час наступил. В соседней камере было много народу, и жандармы пробыли там довольно долго. Наконец они вышли, замкнули камеру, ноне сразу вошли к Валько и Костиевичу Они стояли в коридоре, обмениваясь торопливыми замечаниями, потом по коридору кто-то побежал к выходу. Некоторое время постояла тишина, в которой слышны были только бубнящие голоса жандармов. Потом по коридору зазвучали шаги нескольких человек, приближавшихся к камере, раздался удовлетворенный возглас по немецки, ив камеру, осветив ее электрическими фонариками, вошло несколько жандармов во главе с унтером Фенбонгом; они держали револьверы на изготовку в дверях виднелось еще человек пять солдат. Видно, жандармы боялись, что эти двое, как всегда, окажут им физическое сопротивление. Но Матвеи Костиевич и Валько уже не посмеялись над этим их души были уже далеко от этой. суеты сует. Они спокойно дали связать им руки за спиной, а когда Фенбонг знаками показал, что они должны сесть и им свяжут ноги, они дали связать им ноги, и им наложили на ноги путы, чтобы можно было только ступать мелким шагом и нельзя было убежать. После того их снова оставили одних, и они молча просидели в камере еще некоторое время, пока немцы не перевязали всех заключенных. И вот зазвучал в коридоре мерный и быстрый топот шагов он все нарастал, пока не заполнил всего коридора, солдаты отбивали шаг на месте и по команде стали и повернулись, грохнув ботинками и взяв ружья к ноге. Загрохотали двери камер, и заключенных начали выводить в коридор. Как ни тускло светили в коридоре лампочки под потолком, Матвей Костиевич и Валько невольно зажмурились, так долго они пробыли в темноте. Потом они стали оглядывать своих соседей и тех, кто стоял дальше в шеренге - в томи в другом конце коридора. Через одного человека от них стоял, также со спутанными ногами, как и они, рослый пожилой босой мужчина в окровавленном нижнем белье. И Валько и Матвей Костиевич невольно отшатнулись, признав в этом человеке Петрова. Все тело его было так истерзано что белье влипло в него, как всплошную рану, и присохло, - должно быть, каждое движение доставляло этому сильному человеку невыносимые мучения. Одна щека его была развалена до кости ударом ножа или штыка и гноилась. Петров узнал их и склонил передними голову. В противоположной стороне по коридору, далеко от Шульги и Валько, стоял старый Лютиков, тоже босой, но без пут на ногах. Насколько можно было судить, он не был так изувечен, но был очень изнурен его все время клонило ко сну, он едва стоял на ногах. Но что заставило Валько и Матвея Костиевича содрогнуться от жалости и гнева, - это то, что они увидели в дальнем конце коридора, у выхода из тюрьмы, куда с выражением страдания, ужаса и изумления смотрели почти все заключенные. Там стояла молодая, с измученным, носильным по выражению лицом женщина, в бордовом платье, с ребенком на руках, и руки ее, обнимавшие ребенка, и самое тело ребенка были так скручены веревками, что ребенок был наглухо и навечно прикреплен к телу матери. Ребенку еще не было и года, его нежная головенка с редкими светлыми волосиками, чуть завивавшимися на затылке, лежала на плече у матери, глаза были закрыты, но он не был мертв, - ребенок спал. Матвей Костиевич признал в этой женщине ту самую Вдовенко, что была оставлена вместе с ним для подпольной работы, - он в беседе с Иваном Федоровичем Проценко назвал ее доброй жинкой. Матвей Костиевич вдруг представил свою жену и детей, и слезы брызнули у него из глаз. Он боялся, что немцы да и свои люди увидят эти слезы и неправильно подумают о Шульге. Ион был рад, когда унгер Фенбонг, наконец, пересчитал заключенных и их вывели во двор между двумя шеренгами солдат. Ночь была так черна, что люди, стоявшие рядом, не могли видеть друг друга. Их построили в колонну по четыре, оцепили, вывели заворота и, освещая путь и самую колонну электрическими фонариками, вспыхивавшими то спереди, то сзади, то с боков, повели по улице в гору. Холодный ветер, однообразно, с ровным напряжением несшийся над городом, обвил их своими сырыми струями, и слышен стал влажный шорох туч, мчавшихся так низко над головой, что казалось, до них можно было бы достать рукою. Люди жадно хватали ртом воздух. Колонна шла медленно в полном безмолвии. Изредка унтер Фенбонг, шагавший впереди, оборачивался и направлял свет большого висевшего на руке фонаря на колонну, и тогда снова выступала из тьмы женщина с привязанным к ней ребенком, шагавшая крайней впервой шеренге, - ветер заносил вбок подол ее бордового платья. Матвей Костиевич и Валько шли рядом, касаясь друг друга плечом. Слез уже не было на глазах Матвея Костиевича. Чем дальше они шли, Валько и Матвей Костиевич, тем все дальше и дальше отходило от них все то личное, даже самое важное и дорогое, что подспудно так трогало и волновало их до самой последней минуты и не хотело отпустить из жизни. Величие осенило их своим крылом. Невыразимый ясный покой опустился на их души. И они, подставляя лица ветру, молча и тихо шли навстречу своей гибели под этими низко шуршавшими над головой тучами. У входа в парк колонна остановилась. Некоторое время унтер Фенбонг, сержант жандармерии Эдуард Больман и младший ротенфюрер, командовавший солдатами СС, охранявшими парк, при свете электрического фонаря рассматривали бумагу, которую унтер Фенбонг достал из внутреннего кармана мундира. После этого сержант пересчитал людей в колонне, освещая их короткими вспышками фонаря. Ворота медленно со скрипом распахнулись. Колонну перестроили по двое и повели главной аллеей, между зданиями клуба имени Ленина и школой имени Горького, где помещался теперь дирекцион объединенных предприятий, входивших ранее в греет «Краснодонуголь». Но почти сразу за школой унтер Фенбонг и сержант Больман свернули в боковую аллею. Колонна свернула за ними. Ветер сгибал деревья и заносил листву водном направлении, и шум трепещущей, бьющейся листвы, неумолчный, многоголосо однообразный наполнял собой все пространство тьмы вокруг. Их привели на тот запушенный, малопосещаемый даже в хорошие времена край парка, что примыкал к пустырю с одиноким каменным зданием немецкой полицейской школы. Здесь посреди продолговатой поляны окруженной деревьями была выкопана длинная яма. Еще не видя ее, люди почувствовали запах вывороченной сырой земли. Колонну раздвоили и развели по разные стороны ямы, разлучив Валько и Костиевича. Люди стали натыкаться на бугры вывороченной земли и падать, но их тут же подымали ударами прикладов. И вдруг десятки фонариков осветили эту длинную темную яму, и валы вывороченной земли по бокам ее, и измученные лица людей, и отливавшие сталью штыки немецких солдат, оцеплявших поляну сплошной стеной. И все, кто стоял у ямы увидели у ее окончания, под деревьями, майстера Брюкнера и вахтмайстера Балдера в накинутых на плечи черных прорезиненных плащах. Позади, немного сбоку от них, грузный, серый, багровый, с выпученными глазами, стоял бургомистр Василий Стеценко. Майстер Брюкнер сделал знак рукой. Унтер Фенбонг высоко поднял над головой фонарь, висевший на его руке, и тихо скомандовал своим сиплым бабьим голосом. Солдаты шагнули впереди штыками стали подталкивать людей к яме. Люди, спотыкаясь, увязая ногами и падая, молча взбирались на валы земли. Слышно было только сопенье солдат и шум бьющейся на ветру листвы. Матвей Шульга, тяжело ступая, насколько позволяли ему спутанные ноги, поднялся навал. Он увидел при вспышке фонариков, как людей сбрасывали в яму они спрыгивали или падали, иные молча, иные с протестующими или жалобными возгласами. Майстер Брюкнер и вахтмайстер Балдер недвижимо стояли под деревьями, а Стеценко истово, в пояс, кланялся людям, которых сбрасывали в яму, - он был пьян. И снова Шульга увидел Вдовенко в бордовом платье, с привязанным к ней ребенком, который ничего не видя и не слыша, а только чувствуя тепло матери, попрежнему спал, положив голову ей на плечо. Чтобы не разбудить его, - не имея возможности двигать руками, она села навалу и, помогая себе ногами, сама сползла в яму. Больше Матвей Шульга никогда ее не видел- Товарищи - сказал Шульга хриплым сильным голосом, покрывшим собой все остальные шумы и звуки. - Прекрасные мои товарищи Да будет вам вечная память и слава Да здравствует... Штык вонзился ему в спину меж ребер. Шульга, напрягши всю свою могучую силу, не упала спрыгнул в яму, и голос его загремел из ямы- Да здравствует велика коммунистична партия, шо указала людям путь к справедливости- Смерть ворогам - грозно сказал Андрей Валько рядом с Шульгой: судьба судила им вновь соединиться - в могиле. Яма была так забита людьми, что нельзя было повернуться. Наступило мгновение последнего душевного напряжения каждый готовился принять в себя свинец. Ноне такая смерть была уготована им. Целые лавины земли посыпались им на головы, на плечи, завороты рубах, в рот и глаза, и люди поняли, что их закапывают живыми. Шульга, возвысив голос, запел: Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов. Валько низко подхватил. Все новые голоса, сначала близкие, потом все более дальние, присоединялись к ними медленные волны Интернационала взнеслись из-под земли к темному, тучами несущемуся над миром небу. В этот темный, страшный час в маленьком домике на Деревянной улице тихо отворилась дверь, и Мария Андреевна Борц и Валя, и еще кто-то небольшого роста, тепло одетый, с котомкой за плечами и палкой в руке, сошли с крыльца. Мария Андреевна и Валя взяли человека за обе руки и повели по улице в степь. Ветер подхватывал их платья. Через несколько шагов он остановился- Темно, лучше тебе вернуться, - сказал он почти шопотом. Мария Андреевна обняла его, итак они постояли некоторое время- Прощай, Маша, - сказал они беспомощно махнул рукой И Мария Андреевна осталась, а они пошли, отец и дочь, не отпускавшая его руки. Валя должна была сопровождать отца до того, как начнет светать. А потом, как ни был он плох глазами, ему предстояло самому добираться до города Сталино, где он предполагал укрыться у родственников жены. Некоторое время Мария Андреевна еще слышала их шаги, потоми шагов не стало слышно. Беспросветная холодная чернота двигалась вокруг, но еще чернее было у Марии Андреевны на душе. Вся жизнь - работа, семья, мечты, любовь, дети, - все это распалось, рушилось, впереди ничего не было. Она стояла, не в силах стронуться с места, и ветер, свистя, обносил платье вокруг нее, и слышно было, как низко-низко тихо шуршат тучи над головой. И вдруг ей показалось - она сходит сума. Она прислушалась. Нет, ей не почудилось, она снова услышала это. Поют Поют Интернационал. Нельзя было определить источник этого пения. Оно вплеталось в вой ветра и шорох тучи вместе с этими звуками разносились по всему темному миру. У Марии Андреевны, казалось, остановилось сердце, и все тело ее забилось дрожью. Словно из-под земли, доносилось до нее: Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем Мы наш, мы новый мир построим, Кто был ничем, тот станет всем Глава тридцать вторая- Я, Олег Кошевой, вступая в ряды членов Молодой гвардии, перед лицом своих друзей по оружию, перед лицом родной многострадальной земли, перед лицом всего народа торжественно клянусь беспрекословно выполнять любые задания организации хранить в глубочайшей тайне все, что касается моей работы в Молодой гвардии. Я клянусь мстить беспощадно за сожженные, разоренные города и села, за кровь наших людей, за мученическую смерть героев-шахтеров. И если для этой мести потребуется моя жизнь, я отдам ее без минуты колебаний. Если же я нарушу эту священную клятву под пытками или из-за трусости, то пусть мое имя, мои родные будут навеки прокляты, а меня самого покарает суровая рука моих товарищей. Кровь за кровь, смерть за смерть- Я, Ульяна Г ромова, вступая в ряды членов Молодей гвардии, перед лицом своих друзей по оружию, перед лицом родной многострадальной земли, перед лицом всего народа торжественно клянусь- Я, Иван Туркенич, вступая в ряды членов Молодой гвардии, перед лицом своих друзей по оружию, перед лицом многострадальной земли, перед лицом всего народа торжественно клянусь- Я, Иван Земнухов, торжественно клянусь- Я, Сергей Тюленин, торжественно клянусь- Я, Любовь Шевцова, торжественно клянусь. Должно быть, он совсем не понял ее, этот Сергей Левашов, когда пришел тогда к ней в первый рази постучал в окно иона выбежала к нему, а потом они разговаривали весь остаток ночи, - кто его знает, что он такое себе вообразил! Во всяком случае, первая трудность в этой поездке у нее возникла еще здесь, с Сергеем Левашовым. Конечно, они были старые товарищи, и Любка не могла уехать, не предупредив его. Сергей Левашов, еще когда дядя Андрей был на воле, по его совету поступил в гараж дирекциона шофером грузовых машин. Любка послала за ним мальчишку с улицы, - они все дружили с Любкой зато, что она была характером похожа на них. Сергей пришел прямо с работы, поздно, в той самой спецовке, в какой он вернулся из Сталино, - спецовок при немцах не полагалось даже шахтерам. Он был очень грязный, усталый, угрюмый. Допытываться, куда и зачем она едет, это было не в его обычае, но, видно, только это и занимало его весь вечери он совершенно извел Любку тяжелым своим молчанием. В конце концов она не выдержала и накричала на него. Что она ему - жена, любовь Она не может думать ни о какой любви, когда еще так много всего ожидает ее в жизни, - что он такое вообразил, в самом деле, чтобы мучить ее Они просто товарищи, иона не обязана давать ему отчет едет, куда ей надо, посемейному делу. Она все-таки видела, что он не вполне верит в ее занятия и просто ревнует ее, и это доставляло ей некоторое удовольствие. Ей надо было хорошенько выспаться, а он все сидели не уходил. Характеру него был такой настойчивый, что он мог всю ночь не уйти, ив конце концов Любка его прогнала Все-таки ей было бы жалко, если бы он все это время без нее находился в таком мрачном состоянии, - она проводила его в палисадники у самой калитки взяла под руку, и на мгновение прижалась к нему, и убежала в дом, и сразу разделась и легла в постель к матери. Конечно, очень трудно было и с мамой. Любка знала, как тяжело будет маме остаться одной, такой беспомощной перед жизненными невзгодами, но маму было очень легко обмануть, и Любка приласкалась к ней и напела ей всякое такое, чему мама поверила, а потом таки уснула у мамы в кровати. Любка проснулась чуть свети, напевая, стала собираться в дорогу. Она решила одеться попроще, чтобы не затрепать лучшего своего платья, но все-таки как можно поярче, чтобы бросаться в глаза, а самое свое шикарное платье чистого голубого крепдешина, голубые туфли и кружевное белье и шелковые чулки она уложила в чемоданчик. Она завивалась меж двух маленьких простых зеркал, в которых едва можно было видеть всю голову, часа два, в нижней рубашке ив трусиках, повертывая голову туда и сюда и напевая и от напряжения упираясь в пол то одной, то другой, поставленной накось, крепкой босой сливочной ногой с маленькими и тоже крепкими пальцами. Потом она надела поясок с резинками, обтерла ладошками розовые ступни и надела фильдеперсовые чулки телесного цвета и кремовые туфли и обрушила на себя прохладное шуршащее платьев горошках, вишнях и еще чорт его знает в чем ярко-пестром. В это же время она уже что-то жевала на ходу, не переставая мурлыкать. День был холодный, тучи низко бежали над степью. Любка, не чувствуя холода, румяная от ветра заносившего яркий подол ее платья, стояла на открытом ворошиловградском шоссе, с чемоданчиком водной руке и легким летним пальто на другой. Немецкие солдаты и ефрейторы с грузовых машин, своем мчавшихся мимо нее по шоссе, зазывали ее, хохоча и иной раз подавая ей циничные знаки, но она, презрительно сощурившись, не обращала на них внимания. Потом она увидела приближавшуюся к ней вытянутую, низкой посадки светлую легковую машину и немецкого офицера рядом с шофером и небрежно подняла руку. Офицер быстро обернулся внутри кабины, показав выцветший на спине мундир, - должно быть, кто-то постарше ехал на заднем сиденье. Машина, завизжав на тормозах, остановилась- Setzen Sie sich! Schneller! * (* - Садитесь Живее- сказал офицер, приоткрыв дверцу и улыбнувшись Любке одним ртом. Он захлопнул дверцу и, занеся руку, открыл дверцу заднего сиденья. Любка, нагнув голову, держа перед собой чемоданчики пальто, впорхнула в машину, и дверца за ней захлопнулась. Машина рванула, запела на ветру. Рядом с Любкой сидел поджарый сухой полковник с несвежей кожей гладко выбритого лица, со свисающими брыльями, в высокой выгоревшей от солнца фуражке. Немецкий полковники Любка с двумя прямо противоположными формами дерзости - полковник оттого, что он имел власть, Любка оттого, что она все-таки сильно сдрейфила, - смотрели друг другу в глаза. Молодой офицер впереди, обернувшись, тоже смотрел на Любку. - Wohin befehlen Sie zu fahren? * (* - Куда прикажете довезти) - спросил этот гладко выбритый полковник с улыбкой бушмена- Ни-и черта не понимаю - пропела Любка. - Говорите по-русски или уж лучше молчите- Куда-куда... - по-русски сказал полковник, неопределенно махнув рукой вдаль - Закудахтал, слава тебе господи, - сказала Любка. - Ворошиловград, чи то Луганск. Ферштеге? Ну, то-то! Как только она заговорила, испуг ее прошел, иона сразу обрела ту естественность и легкость обращения, которая любого человека, в том числе и немецкого полковника, заставляла воспринимать все, чтобы Любка ни говорила и ни делала, как нечто само собой разумеющееся- Скажите, который час. Часы, часы, - вот балда - сказала Любка и пальчиком постукала себе повыше кисти. Полковник прямо вытянул длинную руку, чтобы оттянуть рукав на себя, механически согнул ее в локте и поднес к лицу Любки квадратные часы на костистой, поросшей пепельным волосом руке. В конце концов необязательно знать языки, при желании всегда можно понять друг друга. Кто она такая Она - артистка. Нет, она не играет в театрах, она танцует и поет. Конечно, у нее в Ворошиловграде очень много квартир, где она может остановиться, ее знают многие приличные люди ведь она дочь известного промышленника, владельца шахт в Горловке. К сожалению, советская власть лишила его всего, и несчастный умер в Сибири, оставив жену и четырех детей, - все девушки и все очень хороши собой. Да, она младшая. Нет, его гостеприимством она не может воспользоваться, ведь это может бросить тень на нее, а она совсем не такая. Свой адрес Его она безусловно даст, но она еще не уверена, где именно она остановится. Если полковник разрешит, она договорится сего лейтенантом, как они смогут найти друг друга- Кажется, вы имеете большие шансы, чем я, Рудольф- Если это так, я буду стараться для вас, Негг Далеко ли до фронта Делана фронте таковы, что такая хорошенькая девушка может уже не интересоваться ими. Во всяком случае, она может спать совершенно спокойно. На-днях мы возьмем Сталинград. Мы уже ворвались на Кавказ, - это ее удовлетворит. Кто ей сказал, что на верхнем Дону фронт не так уж далеко. О, эти немецкие офицеры Оказывается, он не один среди них такой болтливый. Говорят, что все хорошенькие русские девушки - шпионки. Правда ли это. Хорошо это случилось потому, что на этом участке фронта - венгерцы. Конечно, они лучше, чем эти вонючие румыны и макаронники, нона них на всех нельзя положиться. Фронт невыносимо растянут, огромное число людей съедает Сталинград. Попробуйте снабдить все это Я вам покажу это по линиям руки, - давайте вашу маленькую ладонь. Вот эта большая линия - это Сталинграда эта, прерывистая, этана Моздоку вас очень непостоянный характер. Теперь увеличьте это в миллион рази вы поймете, что интендант германской армии должен иметь железные нервы. Нет, она не должна думать, что он имеет дело только с солдатскими штанами, у него нашлось бы кое-что и для хорошенькой девушки, прекрасные вещички, вот сюда, на ноги, и сюда, - она понимает, о чем он говорит Может быть, она не откажется от шоколада Не помешал бы и глоток вина, чертовская пыль. Это вполне естественно, если девушка не пьет, но - французское Рудольф, остановите машину. Они остановились метрах в двухстах, не доезжая большой станицы, вытянувшейся по обеим сторонам шоссе, и вылезли из машины. Здесь был пыльный съезд на проселок по краю балки, поросшей вербою внизу и обильной травою, уже высохшей, по склону, защищенному от ветра. Лейтенант указал шоферу съехать на проселок к балке. Ветер подхватил платье Любки, иона, придерживая его руками, побежала вслед за машиной впереди офицеров, увязая туфлями в растолченной сухой земле, сразу набившейся в туфли Лейтенант, лица которого Любка почти не видела, а все время видела только его выцветшую спину, и шофер-солдат вынесли из машины мягкий кожаный чемодан и беложелтую мелкого плетения тяжелую корзину. Они расположились с подветренной стороны на склоне балки, на высохшей густой траве. Любка не стала пить вина, как ее ни уговаривали. Но здесь, на скатерти, было столько вкусных вещей, что было бы глупо от них отказываться, тем более, что она была артистка и дочь промышленника, иона ела, сколько хотела. Ей очень надоела земля в туфлях, иона разрешила внутреннее сомнение, поступила ли бы так дочь промышленника или нет, тем, что сняла кремовые туфли, вытряхнула землю, обтерла ладошками маленькие ступни в фильдеперсовых чулках и уже осталась так в чулках, чтобы ноги подышали, пока она сидит. Должно быть, это было вполне правильно, во всяком случае немецкие офицеры приняли это как должное. Ей все-таки очень хотелось знать, много ли дивизий находится на том участке фронта, который был наиболее близок к Краснодсну и пролегал по северной части Ростовской области, - Любка знала уже от немецких офицеров, бывших у них на постое, что часть Ростовской области попрежнему находится в наших руках. И к большому неудовольствию полковника, который был настроен более лирично, чем деловито, она все время выражала опасения, чтофронт будет в этом месте прорван иона снова попадет в большевистское рабство. В конце концов полковника обидело такое недоверие к немецкому оружию ион- удовлетворил ее любопытство. Пока они тут закусывали, со стороны станицы послышался все нараставший нестройный топот ног по шоссе. Вначале они не обращали на него внимания, но он, возникая издалека, все нарастал, заполняя собой все пространство вокруг, будто шла длинная нескончаемая колонна людей. И даже отсюда, со склона балки, видны стали массы пыли, несомые ветром в сторону и ввысь от шоссе. Доносились отдельные голоса и выкрики, мужские - грубые, и женские - жалобные, будто причитали по покойнику. Немецкий полковники лейтенант, и Любка встали, высунувшись из балки. Вдоль по шоссе, все вытягиваясь и вытягиваясь из станицы, двигалась большая колонна советских военнопленных, конвоируемая румынскими солдатами и офицерами. Вдоль колонны, иногда прорываясь к ней сквозь румынских солдат, бежали старые и молодые казачки и девчонки, крича и причитая и бросая тов те, тов другие вздымавшиеся к ним из колонны сухие руки куски хлеба, помидоры, яйца, иногда целую буханку или даже узелок. Военнопленные шли полураздетые, в изорванных, почерневших и пропылившихся сверху остатках военных брюки гимнастёрок, в большинстве босые или в страшном подобии обуви, в разбитых лаптях. Они шли, обросшие бородами, такие худые, что казалось, одежда у них наброшена прямо на скелеты. И страшно было видеть на этих лицах просветленные улыбки, обращенные к бегущим вдоль колонны кричащим женщинам, которых солдаты отгоняли ударами кулаков и прикладов. Прошло одно мгновение, как Любка высунулась из балки, но уже в следующее мгновение, не помня, когда и как она схватила со скатерти белые булки и еще какую-то еду, она уже бежала, как была - в фильдеперсовых чулках, поэтому съезду с размешанной сухой землей, взбежала на шоссе и ворвалась в колонну. Она совала булки, куски в одни, в другие в третьи протягивавшиеся к ней черные руки. Румынский солдат пытался ее схватить, а она увертывалась на нее сыпались удары его кулаков, а она, нагнув голову и загораживаясь то одним, то другим локтем, кричала- Бей, бей, сучья лапа Да только не по голове! Сильные руки извлекли ее из колонны. Она очутилась на обочине шоссе и увидела, как немецкий лейтенант бил наотмашь по лицу румынского солдата, а перед взбешенным полковником, похожим на поджарого оскаленного пса, стоял навытяжку румынский офицер в салатной форме и что-то бессвязно лепетал на языке древних римлян. Но окончательно она пришла в себя, когда кремовые туфли снова были у нее на ногах и машина с немецкими офицерами мчала ее к Ворошиловграду. Самое удивительное было то, что и этот поступок Любки немцы приняли как само собой разумеющееся. Они беспрепятственно миновали немецкий контрольный пункт и въехали в город. Лейтенант, обернувшись, спросил Любку, куда ее доставить. Любка, уже вполне владевшая собой, махнула рукой прямо по улице. Возле дома, который показался ей подходящим для дочери шахтовладельца, она попросила остановить машину. В сопровождении лейтенанта, несшего чемодан, Любка с перекинутым через руку пальто вошла в подъезд незнакомого ей дома. Здесь она на мгновение заколебалась постараться ли ей уже здесь отделаться от лейтенанта, или постучаться при нем в первую попавшуюся квартиру Она нерешительно взглянула на лейтенанта, ион, совершенно неправильно поняв ее взгляд, свободной рукой привлек ее к себе. В тоже мгновение она без особого даже гнева довольно сильно ударила его по розовой щеке и побежала вверх по лестнице. Лейтенант, приняв и это как должное, стой самой улыбкой, которая в старинных романах называлась кривой улыбкой, покорно понес за Любкой ее чемодан. Поднявшись на второй этаж, она постучала в первую же дверь кулачком так решительно, будто она после долгого отсутствия вернулась домой. Дверь открыла высокая худая дама с обиженными гордым выражением лица, хранившего еще следы былой если не красоты, то неукоснительной заботы о красоте, - нет, Любке положительно везло- Данке шен, repp лейтенант * (* - - Большое спасибо, господин лейтенант) - сказала Любка очень смело и с ужасным произношением, выложив весь свой запас немецких слови протянула руку за чемоданом. Дама, открывшая дверь, смотрела на немецкого лейтенанта и на эту немку в яркопестром платье с выражением ужаса, которого она не могла скрыть- Moment! * (* - - Одну секунду) - лейтенант поставил чемодан, быстрым движением вынул из планшета, висевшего у него через плечо, блокнот, вписал что-то толстым некрашеным карандашом и подал Любке листок. Это был адрес. Любка не успела ни прочесть его, ни обдумать, как поступила бы на ее месте дочь шахтовладельца. Она быстро сунула адрес под бюстгалтер и, небрежно кивнув лейтенанту, взявшему под козырек, вошла в переднюю. Любка слышала, как дама запирала за ней дверь на множество замков, засовов и цепочек- Мама Кто это был - спросила девочка из глубины комнаты- Тише Сейчас - сказала дама. Любка вошла в комнату с чемоданом водной руке и пальто на другой- Меня к вам на квартиру поставили. Не стесню - сказала она, дружелюбно взглянув на девочку, окидывая взглядом квартиру, большую, хорошо меблированную, но запущенную в ней мог жить врач или инженер, или профессор, но чувствовалось, что того человека, для которого она в свое время была так хорошо меблирована, теперь здесь нет- Интересно, кто же вас поставил - спросила девочка с спокойным удивлением. - Немцы или кто? Девочка, как видно, только что пришла домой, - она была в коричневом берете, румяная от ветра, - толстая девочка, лет четырнадцати, с полной шеей, щекастая, крепкая, похожая на гриб-боровик, в который кто-то воткнул живые карие глазки- Тамочка! - строго сказала дама. - Это нас совершенно не касается- Как жене касается, мама, если она поставлена к нам на квартиру Мне просто интересно- Простите, вы - немка - спросила дама в замешательстве- Нет, я русская. Я - артистка, - сказала Любка не вполне уверенно. Произошла небольшая пауза, в течение которой девочка пришла в полную ясность в отношении Любки. - Русские артистки эвакуировались! И гриб-боровик, зардевшись от возмущения, выплыл из комнаты. Итак, Любке предстояло испить до дна всю горечь, что отравляет победителю радости жизни в оккупированной местности. Все же она понимала, что ей выгодно зацепиться за эту квартиру и именно в том качестве, в каком ее, Любку, принимают- Яне надолго, я подыщу себе постоянную, - сказала она. Все-таки ей очень хотелось, чтобы к ней относились в этом доме подобрее, иона добавила - Ей-богу, я скоро подыщу Где можно переодеться? Через полчаса русская артистка в голубом крепдешиновом платье ив голубых туфлях, перекинув через руку пальто, спустилась к железнодорожному переезду в низину, разделявшую город на две части, и немощеной каменной улицей поднялась в гору, на Каменный брод. Она приехала в город на гастроли и искала для себя постоянную квартиру Глава тридцать третья Как человек осторожный, Иван Федорович не считал возможным довериться ни одной из явок, оставленных ему по Ворошиловграду. Но как человек смелый, он рискнул воспользоваться старинным знакомством - притти к подруге жены, одинокой тихой женщине с неудавшейся личной жизнью. Звали ее Маша Шубина. Она работала чертежницей на паровозостроительном заводе и не эвакуиоовалась из Ворошиловграда нив первую, ни во вторую эвакуацию завода только из любви к родному городу вопреки всеми всему, она была уверена, что город никогда не будет сдан и что она сможет быть полезна. Иван Федорович решил направиться к Маше Шубиной по совету жены, решил это той же ночью, когда сидел с женой в погребе Марфы Корниенко. А решив так, Иван Федорович не стал терять ни одного дня. Он велел старику Нарежному вернуться к себе в Макаров Яр, - в родном селе Корнея Тихоновича не знали, что он с внуком находится в партизанском отряде, - и поручил ему и Марфе разыскивать и пристраивать приделе оставшихся в живых бойцов отряда и подбирать новых людей из местных крестьян и казаков и бывших военных, застрявших в окружении и осевших в ближних селах. Но, кроме старика Нарежного и Марфы Корниенко, Иван Федорович решил сделать и еще одну - личную зацепку на селе. Он оставил у Марфы, подвидом ее родственницы, жену Катю, стем чтобы она обжилась, познакомилась с новыми властями в районе и пошла работать учительницей в крупное село или станицу. Пока Марфа кормила Ивана Федоровича, какой-то дед, дальний родственник Марфы, прорвался все-таки через кордон ребят и угодил в аккурат к завтраку. Любознательный Иван Федорович таки вцепился в деда, желая знать, как обыкновенный селянский дед расценивает создавшееся положение. Дед этот был тот тертый бывалый дед, который вез Кошевого и его родню, у которого прохожие немецкие интенданты все-таки отобрали его буланого конька, из-за чего они вернулся насело к родне. Дед сразу понял, что он имеет дело нес простым человеком, начал петлять- Ось, бачишь, як воно дило... Три с лишним тыждня шло ихнее вийско. Велика сила пройшла! Красные теперь не вернуться, ни. Та що балакать, як вже бои идут за Волгою пид Куйбышевым, Москва окружена, Ленинград взят Гитлер казав, що Москву визьме измором- Так я и поверю, что ты уверовал в эти враки - с чертовской искрой в глазах сказал Иван Федорович- Вот что, друг запечный, мыс тобой вроде одного роста, дай мени якую нибудь одежду-обужу, а я тебе оставлю свою- Вон оно как, гляди-ка! - по-русски сказал дед, все сразу сообразив. - Одежку я тебе мигом принесу. В одежке этого деда, с котомкой за плечами, маленький Иван Федорович, сам хотя и не дед, но изрядно обросший бородою, ввалился в комнату Маши Шубиной на Каменном броде. Странное чувство испытал он, идя под чужой личиной по улицам родного города. Иван Федорович родился в нем и проработал в нем много лет. Многие здания предприятий, учреждений, клубов, жилые были построены при нем, в значительной части его усилиями. Он помнил, например, как на заседании президиума городского совета был запланирован вот этот сквер и Иван Федорович лично наблюдал за его разбивкой и посадкой кустов. Сколько усилий он сам лично положил на благоустройство родного города, и все-таки в горкоме всегда ругались, что дворы и улицы содержатся недостаточно чисто, и это была правда. Теперь часть зданий была разрушена бомбежкой, - в пылу обороны не так бросалось в глаза, насколько это обезобразило город. Но даже не в этом было дело город за несколько недель пришел в такое запустение, что казалось новые хозяева и сами не верят в то, что поселились в нем навечно. Улицы не поливались, не подметались, цветы на скверах увяли, бурьян забивал газоны, бумажки, окурки вихрем завивались в густой рыжей пыли. Это была одна из столиц угля. В прежние времена сюда привозилось больше товаров, чем во многие другие районы страны, - толпа на улицах была цветистой, нарядной. Чувствовалось, что это южный город, всегда было много фруктов, цветов, голубей. Теперь толпа поредела и стала неприметной, серой, люди одеты были с небрежным однообразием, будто нарочно опустились, было такое впечатление, что они даже не моются. А внешний колорит улице придавали мундиры, погоны и бляшки вражеских солдат и офицеров - больше всего немцев и итальянцев, но также и румын и венгерцев, - только их говор был слышен, только их машины, выпевая клаксонами, мчались по улицам, завивая пыльные смерчи. Еще никогда в жизни не испытывал Иван Федорович такой кровней личной жалости и любви к городу и к его людям. Было такое чувство, что вот у него был дом и его изгнали из этого дома, ион тайком прокрался в родной дом и видит, что новые хозяева расхищают его имущество, захватали грязными руками все, что ему дорого, унижают его родных, а он может только видеть это и бессилен что-либо сделать против этого. И на подруге жены лежала этаже общая печать подавленности и запущенности она была в заношенном темном платье русые волосы небрежно закручены узлом на ногах, давно немытых, шлепанцы, и видно было, что она таки спит, с немытыми ногами- Маша, да разве можно так опускаться - не выдержал Иван Федорович. Она безучастно оглядела себя, сказала- В самом деле Я и не замечаю. Все так живут, да таки выгодней не пристают. Впрочем, в городе и воды-то нет. Она замолчала, и Иван Федорович впервые обратил внимание на то, как она похудела и как пусто, неприютно у нее в комнате. Он подумал, что она, должно быть, голодает и давно распродала все, что имела- Ну, вот что, давай поснидаем... Мени тут одна жинка добре наготовила всего, - така умнесенька жинка - смущенно заговорил он, засуетившись возле своей котомки- Боже мой, да разве в этом дело - Она закрыла лицо руками. - Возьмите меня с собой - вдруг сказала она со страстью. - Возьмите меня к Кате, я готова служить вам всем, чем могу ... Я готова быть вашей прислугой, лишь бы не это каждодневное подлое унижение, не это медленное умирание без работы, без всякой целик жизни!. Она, как всегда, говорила ему вы, хотя знала его с дней замужества Кати, с которой дружила с детства. Они раньше догадывался, что она потому не может обращаться к нему на ты, что не может отрешиться от чувства расстояния, отделявшего ее, простую чертежницу, от него, видного работника. Тяжелая поперечная складка легла на открытом лбу Ивана Федоровича, и его живые синие глаза приняли суровое, озабоченное выражение - Я буду говорить с тобой прямо, может быть грубо, - сказал он, не глядя на нее. - Маша Коли бдело шло о тебе, обо мне, я б мог забрать тебя до Кати и сховать вас обеих и сам сховаться, - сказал он с недоброй горькой усмешкой. - Да я слуга государства, и я хочу, щоб и ты наикраще послужила нашему государству я не только заберу тебя отсюда, я хочу здесь бросить тебя у самое пекло. Скажи мне прямо согласна Маешь на то силу- Я согласна на вселишь бы нежить той жизнью, какой я живу - сказала она- Ни, тоне ответ - сурово сказал Иван Федорович. - Я предлагаю тебе выход не для спасения твоей души, - я спрашиваю согласна ты служить народу и государству- Я согласна, - тихо сказала она. Он быстро склонился к ней через угол стола и взял ее за руку- Мне нужно установить связь со своими людьми здесь, в городе, ноя не могу положиться ни на одну явку из тех, что мне дали. Ты должна найти в себе мужество, хитрость, яку самого дьявола, - проверить явки, что ядам тебе. Пойдешь на это- Пойду, - сказала она- Завалишься - будут пытать на медленном огне.Не выдашь? Она помолчала, словно сверялась со своей душой- Не выдам, - сказала она- Так слухай же. И он при тусклом-тусклом свете коптилки, еще ближе склонившись к ней, так, что она увидела свежий рубец на одной из залысин на виске, далей явку здесь жена Каменном броде, которая, казалось ему, была надежней, чем другие, и которая была ему особенно нужна. Она, эта явка, казалась ему более надежной потому, что была оставлена разведывательными органами, и особенно нужна потому, что только через нее он мог узнать, что творится неводной области, аи на советской стороне. Маша изъявила готовность сейчас же пойти туда, и это соединение наивной жертвенности и неопытности таки пронзило сердце Ивана Федоровича. Лукавая искорка на одной ножке запрыгала из одного его глаза в другой- Хиба ж так можно - сказал он с веселой и доброй укоризной. - Тоже требует изящной работы, як в модном магазине. Пройдешь свободно, среди бела дня, я тебя научу, как и что. Мени ж треба ще и с тылу себя обеспечить У кого ты живешь? Маша снимала комнату в домишке, принадлежащем старому рабочему паровозостроительного завода. Домишко был сложен из камня и разделен сквозным коридором с двумя выходами - на улицу и во двор, огороженный низкой каменной оградой, - разделен на две половины водной половине были комната и кухня, в другой - две маленькие комнатки, одну из которых снимала Маша. У старика было много детей, но все они уже давно отделились сыновья были кто в армии, кто в эвакуации, дочери - замужем в других городах. По словам Маши, хозяин квартиры был человек обстоятельный, немного, правда, нелюдимый, книжник, но честный- Я выдам вас за дядю из села, брата матери, - мать моя тоже была украинка. Скажу, что я сама написала вам, чтоб приехали, а то, мол, трудно жить- Ты сведи своего дядю до хозяина побачим, який винтам нелюдим - с усмешкой сказал Иван Федорович- А какая уж там работа, на чем работать-то? - мрачно бубнил нелюдим, изредка вскидывая крупные, навыкате глаза на бороду Ивана Федоровича и на рубец на правой его залысине. - Два раза мысами оборудование с завода вывозили, да немцы бомбили нас несколько раз. Строили паровозы, строили танки и пушки, а нонче чиним примуса и зажигалки. Кой-какие коробки от цехов, правда, остались, и если пошарить, много еще оборудования есть по заводу то там, то здесь, да ведь это, как сказать, требует настоящего хозяина. А немцы. - Он махнул заскорузлым кулаком на маленькой сухой руке. - Несерьезный народ. Плавают мелко и - воры. Поверишь ли, приехало на один завод сразу три хозяина Крупп, - раньше завод был гартмановский, так его акции Крупп скупил, - управление железных дороги электрическая компания - той досталась наша ТЭЦ, ее, правда, наши перед уходом взорвали. Ходили они, ходили по заводу и давай делить его натри части. И смех и грех разрушенный завода они его столбят, как мужики при царе свои полоски, даже поперек дорог, что связывают завод, ямы порыли, как свиньи. Поделили, застолбили, и каждый остатки оборудования повез к себе в Германию. А тем, что помельче да похуже, тем они торгуют направо и налево, как спекулянты на толкучке. Наши рабочие смеются Ну, дал бог хозяев Наш брат за эти годы привык, сам знаешь, к какому размаху, а на этих ему не то что работать, аи смотреть-то муторно. Ну, а в общем смех-то получается сквозь слезы. Они сидели при свете коптилки, Иван Федорович с длинной своей бородой, притихшая Маша, скрюченная старуха и нелюдим, - страшные тени их сходились, расходились, расплывались на стенах и по потолку все они, сидящие, походили на пещерных жителей. «Нелюдиму» было лет под семьдесят, он был маленького роста, тощий, а голова крупная, ему трудно было держать ее, говорил мрачно, однотонно, все сливалось водно «бу-бу-бу- бу». Но Ивану Федоровичу приятно было слушать его не только потому, что старик говорил умно и говорил правду, аи потому, что ему нравилось, что рабочий человек так обстоятельно, подробно знакомит с промышленными делами при немцах случайно забредшего мужика. Иван Федорович все-таки не выдержали высказал свои соображения- Мы на селе у себя вот как думаем ему у нас на Украине промышленность развивать нет никакого расчета, промышленность у него вся в Германии, а от нас ему нужен хлеб и уголь. Украина ему вроде как колония, а мы ему - негры. - Ивану Федоровичу показалось, что нелюдим смотрит на него с удивлением, он усмехнулся и сказал - В том, что наши мужики так рассуждают, ничего удивительного нет, народ сильно вырос, - на крайний случай можем с нашего одного села набрать министров для какой-нибудь там Швейцарии- И лукавая искорка таки пошла скакать у Ивана Федоровича из одного глаза в другой- Так-то оно так. - сказал нелюдим, нисколько не удивившись на рассуждения Ивана Федоровича. - Ну, хорошо - колония. Выходит, они хозяйство на селе двинули вперед, что ли? Иван Федорович тихо засмеялся- Озимые сеем по пропашным да по стерне озимого и ярового, а землю обрабатываем тяпками. Сам понимаешь, сколько насеем- То-то и оно - сказал нелюдим, не удивившись и этому. - Не умеют они хозяйничать. Привыкли сорвать с чужих, как жулики, с того и живут, и думают о такой, прости господи, культурой покорить весь свет, - глупые звери, - беззлобно сказал он. «Эге, диду, даты такому хлеборобу, як я, сто очков вперед дашь с удовольствием подумал Иван Федорович- Вы когда к своей племяннице проходили, вас не видел кто-нибудь? - не меняя тона, спросил нелюдим - Видать - не видал, да чего мне бояться Я при всем документе- Это я понимаю, - уклончиво сказал нелюдим, -да ведь здесь порядок, что я должен заявить о вас в полицию, а ежели вы ненадолго, так лучше так обойтись. Потому я скажу вам прямо, Иван Федорович, что я вас сразу узнал, ведь вы у нас сколько на заводе бывали, неровен час узнает вас и недобрый человек. Нет, жинка правильно говорила Ивану Федоровичу всегда, что он родился в сорочке. Рано утром другого дня Маша, сходившая по явке, привела к Ивану Федоровичу незнакомого человека, который, к великому изумлению Ивана Федоровича и Маши, приветствовал нелюдима так, как будто они только вчера расстались. От этого человека Иван Федорович узнал, что нелюдим был из своих людей, оставленных в подполье. От этого же человека Иван Федорович впервые узнал, как далеко залез немец вглубь страны это были дни, когда завязывалась великая сталинградская битва. Все ближайшие дни Иван Федорович был занят восстановлением порванных связей - по городу и по всей области. И в разгар этой деятельности тот самый человек, через которого Иван Федорович проник в организацию, привел к нему Любку-артистку. Любка, как и большинство жителей Краснодона, не знала подлинных обстоятельств гибели заключенных краснодонской тюрьмы. На запросы родных в немецкой жандармерии ив полиции отвечали, что заключенных вывезли в Ворошиловград, но по прежнему опыту все предполагали, что заключенных вывезли куда-нибудь в Верхнедуванную рощу и там расстреляли. Некоторое время Иван Федорович сидел мрачный, не в силах говорить. Жалко, мучительно жалко было ему Матвея Костиевича. Такой добрый казак був!» думал он. Внезапно ему пришла в голову мысль о жене «Как-то она там, одна- Да. - сказал он, - Тяжкое подполье Такого тяжкого ще не було на свити. - Ион зашагал по комнате и заговорил с Любкой так, как если бы говорил сам с собой. - Сравнивают наше подполье с подпольем при той интервенции, при белых, а какое может быть сравнение Тогда все лучшие силы народа были при своем месте - на шахте, на заводе, на селе, ау нас все наиболее сознательные, деятельные, организованные - на фронте, в эвакуации, - остались разрозненные, самые неискушенные люди. Они б готовы все сделать, чтобы прогнать немца, да не знают, как, а нас, людей, кто знает, нас тут маловато. А сила террора у этих катов такая, что беляки - дети передними- эти губят людей миллионами. Но есть у них одно слабое место, такое, как ни у кого они - глупые, тупые, все делают по указке, по расписанию, живут и действуют среди народа нашего в полной темноте, ничего не понимая. Вот что надо использовать - сказал он, остановившись против Любки, и снова зашагал из угла в угол. - Надо это народу объяснить, чтобы он научился их обманывать и не боялся их. Народ надо подбодрить, организовать- он сам даст из себя силы, Наши люди должны не в лес прятаться, - мы, чорт побери, живем в Донбассе - а итти на шахты, насела, даже в немецкие учреждения - на биржу, в управу, в дирекционы, сельские комендатуры, в полицию, даже в гестапо. Разложить все и вся диверсией, саботажем, беспощадным террором изнутри. Маленькие группки из местных жителей - рабочих, селян, молодежи, человек по пять, но повсюду, во всех порах. Неправда Заляскает у нас немец зубами от страха - сказал он с таким мстительным чувством, что оно передалось и Любке, и ей стало трудно дышать. - Тебя как звать - спросил он, снова остановившись противнее- Вон оно как, - то ж не дило: така гарна дивчина не может быть Любка, а Люба - И веселая искорка скакнула у него в глазу- Ну, кажи, що тоби треба? С мгновенной яркостью Любка представила себе, как они стояли, семеро, в комнате, построившись в шеренгу, инизкие темные тучи бежали за окном, и каждый, кто выходил перед строем, бледнели голос, произносивший клятву, подымался до высокой звенящей ноты, чтобы скрыть благоговейное дрожание, и текст клятвы, написанный Олегом и Ваней Земнуховым и утвержденный ими всеми, в этот момент вдруг отделился от них и встал над ними, более суровый и непоколебимый, чем закон. Любка вспомнила это, и от волнения, вновь ее охватившего, ее лицо стало белыми на нем с необыкновенной силой выразительности выступили голубые детские глаза с жестоким стальным отливом- Нам нужны совет и помощь, - сказала она- Кому вам- Молодой гвардии. У нас командиром Иван Туркенич, он лейтенант Красной Армии, попал в окружение из-за ранения. Комиссар - Олег Кошевой, из учеников школы имени Горького. Сейчас нас человек тридцать, принявших клятву на верность. Организованы по пятеркам, как раз как выговорили- Олег так предложил- Молодец ваш Олег!. Иван Федорович с необычайным оживлением присел к столу, посадил Любку против себя и попросил, чтобы она назвала всех членов штаба и охарактеризовала каждого из них. Когда Любка дошла до Стаховича, Иван Федорович опустил уголки бровей- Обожди, - сказал они тронул ее за руку. - Як его зовут- Евгений- Он был с вами все время или пришел откуда? Любка рассказала, как Стахович появился в Краснодоне и что он говорит о себе- Вы к этому парубку относитесь с осторожностью, проверьте его. - И Иван Федорович рассказал Любке о странных обстоятельствах исчезновения Стаховича из отряда. - Когда бон в немецких руках не побывал, - сказал он раздумывая. На лице Любки отразилось беспокойство, тем более сильное, что она недолюбливала Стаховича. Некоторое время она молча смотрела на Ивана Федоровича, потом черты ее лица разгладились, глаза посветлели, иона спокойно сказала- Нет, этого не может быть. Наверно, он просто струсили ушел- Почему ты так думаешь- Ребята его давно знают как комсомольца, он парень с фанаберией, а на такое не пойдет. У него семья очень хорошая, отец старый шахтер, братья-коммунисты в армии. Нет, не может того быть! Необыкновенная чистота ее мышления поразила Ивана Федоровича- Умнесенька дивчина - сказал он с непонятной ей грустью в глазах. - Было время когда- то, и мы так думали. Да видишь ли, дело какое, - сказал он ей так просто, как можно было бы сказать ребенку, - на свете еще немало людей растленных, для коих идея, как одежда, на время, а то и маска, - враги народа немало дали тому примеров, фашисты воспитывают таких людей миллионами по всему свету- а есть люди просто слабые, коих можно сломать- Нет, не может быть, - сказала Любка, имея ввиду Стаховича. - Дай бог А если струсил, может струсить и еще раз- Я скажу Олегу, - коротко сказала Любка. - А ты все поняла, что я говорил Любка кивнула головой - Вот таки действуйте. Ты связана стем человеком, что привел тебя Его и держись. А коли уж очень приспичит по вашим делам, найдешь меняя того человека предупрежу- Спасибо, - сказала Любка, глядя на него повеселевшими глазами. Они оба встали- Передавай наш боевой большевистский привет товарищам молодогвардейцам. - Он своими небольшими, точными в движениях руками осторожно взял ее за голову и поцеловал в один глаз ив другой и слегка оттолкнул от себя. - Иди, - сказал он Глава тридцать четвертая «Земляки! Краснодонцы! Шахтеры Колхозники! Всё брешут немцы Сталин в Москве. Гитлер врет оконце войны. Война только разгорается. Красная Армия еще вернется в Донбасс. Г итлер гонит нас в Германию, чтобы мы на его заводах стали убийцами своих отцов, мужей, сыновей, дочерей. Не ездите в Германию, если хотите в скором времени на своей родной земле, у себя дома обнять мужа, сына, брата! Немцы мучают нас, терзают, убивают лучших людей, чтобы запутать нас, поставить на колени. Бейте проклятых оккупантов Лучше смерть в борьбе, чем жизнь в неволе! Родина в опасности. Ноу нее хватит сил, чтобы разгромить врага, Молодая гвардия будет рассказывать в своих листовках всю правду, какой бы она горькой ни была для России. Правда победит! Читайте, прячьте наши листовки, передавайте их содержание из дома в дом, из поселка в поселок. Смерть немецким захватчикам! Молодая гвардия». Откуда возник он, этот маленький листок, вырванный из школьной тетради, на краю кишащей людьми базарной площади, на щите, где в былые времена вывешивалась с обеих сторон районная газета Социалистическая родина, а теперь висят немецкие плакаты в две краски, желтую и черную? Люди из сели станиц еще с ночи сходились на базар к воскресному дню - с кошелками, кулями иная женщина принесла, может быть, только одного куренка, завернутого в тряпку, ау кого богато уродило овощей или осталась мука с прошлого урожая, тот привез свое добро на тачке. Волов уже не стало ив помине - всех забрал немец, а что уж говорить о лошадях! Уж эти тачки, - памятны они будут народу на многие годы Это тачки не того фасона, чтобы возить глину, на одном колесе, а тачки для разной кладки, на двух высоких колесах, - их толкают перед собой, взявшись руками за поперечину. Тысячи, тысячи людей прошли сними сквозь весь Донбасс, из конца вконец, ив зной и пыль, ив дождь и грязь, ив мороз и снег, да чаще чем с добром на базар - искать себе кровили могилу. Еще с ночи люди из ближних сел несли на базар овощи, хлеб, птицу, фрукты, мед. А городской люд вынес спозаранку - кто шапку, кто хустку, кто спидницу, кто чоботы, а не то гвозди или топор, или соль, или завалящего ситчику, а может быть, даже мадепаламу или старинного покроя платье с кружевами из бабушкиного заповедного сундука. Редкостного смельчака или глупца, или просто подлого человека ведет в такое время на рынок нажива, - в такое время гонит человека на рынок беда да нужда. Немецкие марки ходят теперь по украинской земле, да кто их знает, настоящие ли они, и удержатся лите марки, да и, откровенно сказать, кто же их имеет Нет уж, лучше старинный дедовский способ, - сколько раз выручал он в лихую годину я - тебе, а ты - мне. И с самого раннего утра кишат люди на базаре, тысячи раз оборачиваясь один вокруг другого. |