молодая_гвардия. Александр Фадеев Молодая Гвардия
 Скачать 5.3 Mb.
|
|
Александр Фадеев «Молодая Гвардия Вперед, заре навстречу, товарищи в борьбе Штыками и картечью проложим путь себе Чтоб труд владыкой мира стал И всех в одну семью спаял В бой, молодая гвардия рабочих и крестьян Песня молодежи Глава первая- Нет, ты только посмотри, Валя, что это за чудо Прелесть. Точно изваяние, - но из какого чудесного материала Ведь она не мраморная, не алебастровая, а живая, но какая холодная И какая тонкая, нежная работа, - человеческие руки никогда бы так не сумели. Смотри, как она покоится на воде, чистая, строгая, равнодушная. А это ее отражение вводе- даже трудно сказать, какая из них прекрасней, - а краски Смотри, смотри, ведь она не белая, то есть она белая, но сколько оттенков - желтоватых, розоватых, каких-го небесных, а внутри, с этой влагой, она жемчужная, просто ослепительная, - у людей таких и красок и названий-то нет!. Так говорила, высунувшись из ивового куста на речку, девушка с черными волнистыми косами, в яркой белой кофточке и с такими прекрасными, раскрывшимися от внезапно хлынувшего из них сильного света, повлажневшими черными глазами, что сама она походила на эту лилию, отразившуюся в темной воде- Нашла время любоваться И чудная ты, Уля, ей-богу! - отвечала ей другая девушка, Валя, вслед за ней высунувшая на речку чуть скуластое и чуть курносенькое, но очень миловидное свежей своей молодостью и добротой лицо. И. не взглянув на лилию, беспокойно поискала взглядом на берегу девушек, от которых они отбились. - Ау- Ау. ау. уу!. - отозвались на разные голоса совсем рядом- Идите сюда. Уля нашла лилию, - сказала Валя, любовно насмешливо взглянув на подругу. И в это время снова, как отзвуки дальнего грома, послышались перекаты орудийных выстрелов - оттуда, с северо-запада, из-под Ворошиловграда. - Опять- Опять. - беззвучно повторила Уля, и свет, с такой силой хлынувший из глаз ее, потух- Неужто они войдут на этот раз Боже мой - сказала Валя. - Помнишь, как в прошлом году переживали И все обошлось Нов прошлом году они не подходили так близко. Слышишь, как бухает? Они помолчали прислушиваясь- Когда я слышу это и вижу небо, такое ясное, вижу ветви деревьев, траву под ногами, чувствую как ее нагрело солнышко, как она вкусно пахнет, - мне делается так больно, словно все это уже ушло от меня навсегда, навсегда, - грудным волнующимся голосом заговорила Уля - Душа, кажется, так очерствела от этой войны, ты уже приучила ее не допускать в себя ничего, что может размягчить ее, и вдруг прорвется такая любовь, такая жалость ко всему. Ты знаешь, я ведь только тебе могу говорить об этом. Лица их среди листвы сошлись так близко, что дыхание их смешивалось, и они прямо глядели в глаза друг другу. У Вали глаза были светлые, добрые, широко расставленные, они с покорностью и обожанием встречали взгляд подруги. Ау Ули глаза были большие, темнокарие, - не глаза, а очи, с длинными ресницами, молочными белками, черными таинственными зрачками, из самой, казалось, глубины которых снова струился этот влажный сильный свет. Дальние гулкие раскаты орудийных залпов, даже здесь, в низине у речки, отдававшиеся легким дрожанием листвы, всякий раз беспокойной тенью отражались на лицах девушек Но все их душевные силы были отданы тому, о чем они говорили- Ты помнишь, как хорошо было вчера в степи вечером, помнишь - понизив голос, спрашивала Уля. - Помню, - прошептала Валя. - Этот закат. Помнишь- Да, да. Ты знаешь, все ругают нашу степь, говорят, она скучная, рыжая, холмы да холмы, будто она бесприютная, а я люблю ее. Помню, когда мама еще была здоровая, она работает на баштане, а я, совсем еще маленькая, лежу себе на спине и гляжу высоко, высоко, думаю, ну как высоко я смогу посмотреть в небо, понимаешь, в самую высочину? И мне вчера так больно стало, когда мы смотрели на заката потом на этих мокрых лошадей, пушки, повозки, на раненых. Красноармейцы идут такие измученные, запыленные. Я вдруг с такой силой поняла, что это никакая не перегруппировка, а идет страшное, да, именно страшное, отступление. Ты заметила? Валя молча кивнула головой- Я как посмотрела на степь, где мы столько песен спели, дана этот закати еле слезы сдержала. А ты часто видела меня, чтобы я плакала А помнишь, когда стало темнеть. Эти всё идут, идут в сумерках, и все время этот гул, вспышки на горизонте и зарево, - должно быть, в Ровеньках, - и закат такой тяжелый, багровый. Ты знаешь, я ничего не боюсь на свете, я не боюсь никакой борьбы, трудностей, мучений, но если бы знать, как поступить. Что-то грозное нависло над нашими душами, - сказала Уля, и мрачный, тусклый огонь позолотил ее очи- А ведь как мы хорошо жили, ведь правда, Улечка? - сказала Валя с выступившими на глаза слезами- Как хорошо могли бы жить все люди на свете, если бы они только захотели, если бы они только понимали - сказала Уля. - Но что же делать, что же делать - совсем другим, детским голоском нараспев сказала она, ив глазах ее заблестело озорное выражение. Она быстро сбросила туфли, надетые на босу ногу, и, подхватив в узкую загорелую жменю подол темной юбки, смело вошла вводу- Девочки, лилия. - воскликнула выскочившая из кустов тоненькая и гибкая, как тростинка, девушка с мальчишескими отчаянными глазами. - Нет, чур моя - взвизгнула она и, резким движением подхватив обеими руками юбку, блеснув смуглыми босыми ногами, прыгнула вводу, обдав и себя и Улю веером янтарных брызг. - Ой, да тут глубоко - со смехом сказала она, провалившись одной ногой в водоросли и пятясь. Девушки - их было еще шестеро - с шумным говором высыпали на берег. Все они, как и Уля, и Валя, и только что прыгнувшая вводу тоненькая девушка Саша, были в коротких юбках, в простеньких кофтах. Донецкие каленые ветры и палящее солнце, будто нарочно, чтобы оттенить физическую природу каждой из девушек, у той позолотили, у другой посмуглили, ау иной прокалили, как в огненной купели, руки и ноги, лицо и шею до самых лопаток. Как все девушки на свете, когда их собирается больше двух, они говорили, не слушая друг друга, так громко, отчаянно, на таких предельно высоких, визжащих нотах, будто все, что они говорили, было выражением уже самой последней крайности и надо было, чтобы это знал, слышал весь белый свет- Он с парашютом сиганул, ей-богу! Такой славненький, кучерявенький, беленький, глазки, как пуговички- А я б не могла сестрой, право слово, - я крови ужас как боюсь - Да неужто ж нас бросят, как ты можешь так говорить Да быть того не может- Ой, какая лилия- Майечка, цыганочка, а если бросят- Смотри, Сашка-то, Сашка то ! - Так уж сразу и влюбиться, что ты, что ты- Улька, чудик, куда ты полезла- Еще утонете, скаженные!... Они говорили на том характерном для Донбасса смешанном грубоватом наречии, которое образовалось от скрещения языка центральных русских губерний с украинским народным говором, донским казачьим диалектом и разговорной манерой азовских портовых городов - Мариуполя, Таганрога, Ростова-на-Дону. Но как бы ни говорили девушки по всему белу свету, все становится милым в их устах- Улечка, и зачем она тебе сдалась, золотко мое- говорила Валя, беспокойно глядя добрыми, широко расставленными глазами, как уже не только загорелые икры, но и белые круглые колени ушли под воду. Осторожно нащупывая поросшее водорослями дно одной ногой и выше подобрав подол, так что видны стали края ее черных штанишек, Уля сделала еще шаги, сильно перегнув высокий стройный стан, свободной рукой подцепила лилию. Одна из тяжелых черных кос с пушистым расплетенным концом опрокинулась вводу и поплыла, нов это мгновение Уля сделала последнее, одними пальцами, усилие и выдернула лилию вместе с длинным- длинным стеблем- Молодец, Улька! Своим поступком ты вполне заслужила звание героя союза. Не всего Советского Союза, а скажем, нашего союза неприкаянных дивчат с рудника Первомайки! - стоя по икры вводе и тараща на подругу округлившиеся мальчишеские карие глаза, говорила Саша. - Давай квяток! - Иона, зажав между колен юбку, своими ловкими тонкими пальцами вправила лилию в черные, крупно вьющиеся по висками в косах Улины волосы. - Ой, как идет тебе, аж завидки берут. Обожди, - вдруг сказала она, подняв голову и прислушиваясь. - Скребется где-то. Слышите, девочки Вот проклятый!. Саша и Уля быстро вылезли на берег. Все девушки, подняв головы, прислушивались к прерывистому, то тонкому, осиному, то низкому, урчащему, рокоту, стараясь разглядеть самолет в раскаленном добела воздухе- Не один, а целых три- Где, где Я ничего не вижу- Я тоже не вижу, я по звуку слышу. Вибрирующие звуки моторов то сливались водно нависающее грозное гудение, то распадались на отдельные, пронзительные или низкие, рокочущие звуки. Самолеты гудели уже где-то над самой головой, и, хотя их не было видно, точно черная тень от их крыльев прошла по лицам девушек- Должно быть, на Каменск полетели, переправу бомбить- Или на Миллерово. - Скажешь - на Миллерово! Миллерово сдали, разве не слыхала сводку вчера- Все одно, бои идут южнее- Что женам делать, дивчата? - говорили девушки, снова невольно прислушиваясь к раскатам дальней артиллерийской стрельбы, которая, казалось, приблизилась к ним. Как ни тяжела и ни страшна война, какие бы жестокие потери и страдания ни несла она людям, юность с ее здоровьем и радостью жизни, с ее наивным добрым эгоизмом, любовью и мечтами о будущем не хочет и не умеет за общей опасностью и страданием видеть опасность и страдание для себя- пока они не нагрянут и не нарушат ее счастливой походки. Уля Г ромова, Валя Филатова, Саша Бондарева и все остальные девушки только этой весной окончили школу-десятилетку на руднике Первомайском. Окончание школы - это немаловажное событие в жизни молодого человека, а окончание школы в дни войны - это событие совсем особенное. Все прошлое лето, когда началась война, школьники старших классов, мальчики и девочки, каких все еще звали, работали в прилегающих к городу Краснодону колхозах и совхозах, на шахтах, на паровозостроительном заводе в Ворошиловграде, а некоторые ездили даже на Сталинградский тракторный, делавший теперь танки. Осенью немцы вторглись в Донбасс, заняли Таганрог и Ростов-на-Дону. Из всей Украины одна Ворошиловградская область еще оставалась свободной от немцев, и власть из Киева, отступавшая с частями армии, перешла в Ворошиловград, а областные учреждения Ворошиловграда и Сталино, бывшей Юзовки, расположились теперь в Краснодоне. До глубокой осени, пока установился фронт на юге, люди из занимаемых немцами районов Донбасса всё шли и шли через Краснодон, меся рыжую грязь по улицами казалось, грязи становится все больше и больше оттого, что люди наносят ее со степи на своих чоботах. Школьники совсем было приготовились к эвакуации в Саратовскую область вместе со своей школой, но эвакуацию отменили. Немцы были задержаны далеко за Ворошиловградом, Ростов-на-Дону у немцев отбили, а зимой немцы понесли поражение под Москвой, началось наступление Красной Армии, и люди надеялись, что все еще обойдется. Школьники привыкли к тому, что в их уютных квартирах, в стандартных каменных, под этернитовыми крышами домиках в Краснодоне, ив хуторских избах Первомайки, и даже в глиняных мазанках на Шанхае - в этих маленьких квартирках, казавшихся впервые недели войны опустевшими оттого, что ушел на фронт отец или брат - теперь живут, ночуют, меняются чужие люди работники пришлых учреждений, бойцы и командиры ставших на постой или проходивших на фронт частей Красной Армии. Они научились распознавать все роды войск, воинские звания, виды оружия, марки мотоциклов, грузовых и легковых машин, своих и трофейных, и с первого взгляда разгадывали типы танков - не только тогда, когда танки тяжело отдыхали где-нибудь сбоку улицы, под прикрытием тополей, в мареве струящегося от брони раскаленного воздуха, аи когда, подобно грому, катились по пыльному ворошиловградскому шоссе и когда буксовали по осенним расползшимся, и по зимним, заснеженным, военным шляхам на запад. Они уже не только по обличью, аи по звуку различали свои и немецкие самолеты, различали их ив пылающем от солнца, ив красном от пыли, ив звездном, ив черном, несущемся вихрем, как сажа в аду, донецком небе- Это наши лаги (или миги, или яки, - говорили они спокойно- Вон «мессера» пошли- Это Ю пошлина Ростов, - небрежно говорили они. Они привыкли к ночным дежурствам по отряду ПВХО, дежурствам с противогазом через плечо, на шахтах, на крышах школ, больниц, и уже не содрогались сердцем, когда воздух сотрясался от дальней бомбежки и лучи прожекторов, как спицы, скрещивались вдали, в ночном небе над Ворошиловградом, и зарева пожаров вставали то там, то здесь по горизонту, и когда вражеские пикировщики среди бела дня, внезапно вывернувшись из глубины небес, своем обрушивали фугаски натянувшиеся далеко в степи колонны грузовиков, а потом долго еще били из пушек и пулеметов вдоль по шоссе, от которого в обе стороны, как распоротая глиссером вода, разбегались бойцы и кони. Они полюбили дальний путь на колхозные ноля, песни во весь голос на ветру с грузовиков в степи, летнюю страду среди необъятных пшениц, изнемогающих под тяжестью зерна, задушевные разговоры и внезапный смех в ночной тиши, где-нибудь в овсяной полове, и долгие бессонные ночи на крыше, когда горячая ладонь девушки, не шелохнувшись, и час, и два, и три покоится в шершавой руке юноши, и утренняя заря занимается над бледными холмами, и роса блестит на серовато-розовых этернитовых крышах, на красных помидорах и каплет со свернувшихся желтеньких, как цветы мимозы, осенних листочков акаций прямо на землю в палисаднике, и пахнет загнивающими в сырой земле корнями отвянувших цветов, дымом дальних пожарищ, и петух кричит так, будто ничего не случилось... И вот этой весной они окончили школу, простились со своими учителями и организациями, и война, точно она их ждала, глянула им прямо в очи нюня наши войска отошли на Харьковском направлении. 2 июля завязались бои на Белгородском и Волчанском направлениях с перешедшим в наступление противником. А 3 июля, как гром, разразилось сообщение по радио, что нашими войсками после восьмимесячной обороны оставлен город Севастополь. Старый Оскол, Россошь, Кантемировка, бои западнее Воронежа, бои на подступах к Воронежу, 12 июля- Лисичанск. И вдруг хлынули через Краснодон наши отступающие части. Лисичанск - это было уже совсем рядом. Лисичанск - это значило, что завтра в Ворошиловград, а послезавтра сюда, в Краснодон и Первомайку, на знакомые до каждой травинки улочки с пыльными жасминами и сиренями, выпирающими из палисадников, в дедов садочек с яблонями ив прохладную, с закрытыми от солнца ставенками, хату, где еще висит на гвозде, направо от дверей, шахтерская куртка отца, как он ее сам повесил, придя с работы, перед тем как итти в военкомат, - в хату, где материнские теплые, в жилочках, руки вымыли до блеска каждую половицу и полили китайскую розу на подоконнике, и набросили на стол пахнущую свежестью сурового полотна цветастую скатерку- может войти, войдет немец! В городе так прочно, будто на всю жизнь, обосновались очень положительные, рассудительные, всегда всё знавшие бритые майоры-интенданты, которые с веселыми прибаутками перекидывались с хозяевами в карты, покупали на базаре соленые кавуны, охотно объясняли положение на фронтах и при случае даже не щадили консервов для хозяйского борща. В клубе имени Горького при шахте № бис ив клубе имени Ленина в городском парке всегда крутилось много лейтенантов, любителей потанцовать, веселых и не то обходительных, не то озорных - не поймешь. Лейтенанты то появлялись в городе, то исчезали, но всегда наезжало много новых, и девушки так привыкли к их постоянно меняющимся загорелым мужественным лицам, что все они казались уже одинаково своими. И вдруг их сразу никого не стало. На станции Верхнедуванной, этом мирном полустанке, где, возвращаясь из командировки или поездки к родне, или на летние каникулы после года учения в вузе, каждый краснодонец считал себя уже дома, - на этой Верхнедуванной и по всем другим станцийкам железной дороги на Лихую - Морозовскую - Сталинград грудились станки люди, снаряды, машины, хлеб. Из окон домиков, затененных акациями, кленочками, тополями, слышался плач детей, женщин. Там мать снаряжала ребенка, уезжавшего с детским домом или школой, там провожали дочь или сына, там мужи отец, покидавший город со своей организацией, прощался с семьей. А в иных домиках с закрытыми наглухо ставнями стояла такая тишина, что еще страшнее материнского плача, - дом или вовсе опустел, или, может быть, одна старуха-мать, проводив всю семью, опустив черные руки, неподвижно сидела в горнице, не в силах уже и плакать, с железною мукою в сердце. Девушки просыпались утром под звуки дальних орудийных выстрелов, ссорились с родителями, - девушки убеждали родителей уезжать немедленно и оставить их одних, а родители говорили, что жизнь их уже прошла, а вот девушкам-комсомолкам надо уходить от греха и беды, - девушки наскоро завтракали и бежали одна к другой за новостями. Итак, сбившись в стайку, как птицы, изнемогая от жары и неприкаянности, они то часами сидели в полутемной горенке у одной из подруг или под яблоней в садочке, то убегали в тенистую лесную балку у речки, в тайном предчувствии несчастья, какое они даже не в силах были охватить ни сердцем, ни разумом. И вот оно разразилось- Ворошиловград уже, поди, сдали, а нам не говорят - резким голосом сказала маленькая широколицая девушка с остреньким носом, блестящими гладкими, точно приклеенными, волосами и двумя короткими и бойкими, торчащими вперед косицами. Фамилия этой девушки была Вырикова, а звали ее Зиной, нос самого детства никто в школе не звал ее по имени, а только по фамилии Вырикова да Вырикова. - Как ты можешь так рассуждать, Вырикова? Не говорят - значит, еще не сдали, - сказала Майя Пегливанова, природно смуглая, как цыганка, красивая черноокая девушка, и самолюбиво поджала нижнюю полную своевольную губку. В школе, до выпуска этой весной, Майя была секретарем комсомольской организации, привыкла всех поправлять и всех воспитывать, и ей вообще хотелось, чтобы всегда все было правильно- Мы давно знаем все, что ты можешь сказать Девочки, вы не знаете диалектики - сказала Вырикова, так похоже на Майю, что все девушки засмеялись. - Скажут нам правду, держи карман пошире Верили, верили и веру потеряли - говорила Вырикова, посверкивая близко сведенными глазами и, как жучок - рожки, воинственно топыря свои торчащие вперед острые косицы. - Наверно, опять Ростов сдали, нами тикать некуда. Асами драпают - сказала Вырикова, видимо, повторяя слова, которые она часто слышала- Странно ты рассуждаешь, Вырикова, - стараясь не повышать голоса, говорила Майя. - Как можешь ты так говорить Ведь ты же комсомолка, ты ведь была пионервожатой- Не связывайся тыс ней, - тихо сказала Шура Дубровина, молчаливая девушка постарше других, коротко остриженная по-мужски, безбровая, с диковатыми светлыми глазами, придававшими ее лицу странное выражение. Ш ура Дубровина, студентка Харьковского университета, в прошлом году, перед занятием Харькова немцами, бежала в Краснодон к отцу, сапожнику и шорнику. Она была года на четыре старше остальных девушек, но всегда держалась их компании она была тайно, по-девичьи, влюблена в Майю Пегливанову и всегда и везде ходила за Майей, - как нитка за иголкой, говорили девушки- Не связывайся тыс ней. Коли она уже такой колпак надела, ты ее не переколпачишь, - сказала Шура Дубровина Майе - Все лето гоняли окопы рыть, сколько на это сил убили, я так месяц болела, а кто теперь в этих окопах сидит - не слушая Майи, говорила маленькая Вырикова. - В окопах трава растет Разве неправда Тоненькая Саша сделанным удивлением приподняла острые плечи и, посмотрев на Вырикову округлившимися глазами, протяжно свистнула. Но, видно, не столько то, что говорила Вырикова, сколько общее состояние неопределенности заставляло девушек с болезненным вниманием прислушиваться к ее словам- Нет, в самом деле, ведь положение ужасное - робко взглядывая тона Вырикову, тона Майю, сказала Тоня Иванихина, самая младшая из девушек, крупная, длинноногая, почти девочка, с крупным носом и толстыми заправленными за крупные уши прядями темнокаштановых волос. В глазах у нее заблестели слезы. С той поры как в боях на Харьковском направлении пропала без вести ее любимая старшая сестра Лиля, сначала войны ушедшая на фронт военным фельдшером, все, все на свете казалось Тоне Иванихиной непоправимыми ужасными ее унылые глаза всегда былина мокром месте. И только Уля не принимала участия в разговоре девушек и, казалось, не разделяла их возбуждения. Она расплела замокший в реке конец длинной черной косы, отжала волосы, заплела косу, потом, выставляя на солнце то одну, то другую мокрые ноги, некоторое время постояла так, нагнув голову с этой белой лилией, так шедшей к ее черным глазами волосам, точно прислушиваясь к самой себе. Когда ноги обсохли, Уля продолговатой ладошкой обтерла подошвы загорелых по высокому суховатому подъему и словно обведенных светлым ободком понизу ступней, обтерла пальцы и пятки и ловким привычным движением сунула ноги в туфли- Эх, дура я, дура И зачем я не пошла в спецшколу, когда мне предлагали - говорила тоненькая Саша. - Мне предлагали в спецшколу энкаведе, - наивно разъяснила она, поглядывая на всех с мальчишеской беспечностью, - осталась бы я здесь, в тылу у немцев, вы бы даже ничего не знали. Вы бы тут все как раз зажурились, а я себе ив ус не дую. С чего бы это Сашка такая спокойная А я, оказывается, здесь остаюсь от энкаведе! Я бы этими немцами-дурачками, - вдруг фыркнула она, с лукавой издевкой взглянув на Вырикову, - я бы этими немцами-дурачками вертела, как хотела! Уля подняла голову и серьезно и внимательно посмотрела на Сашу, и что-то чуть дрогнуло у нее в лице, то ли губы, то ли тонкие, с прихлынувшей кровью, причудливого выреза ноздри- Я без всякого энкаведе останусь. А что - сердито выставляя свои рожки-косицы, сказала Вырикова. - Раз никому нет дела до меня, останусь и буду жить, как жила. А что Я учащаяся, по немецким понятиям, вроде гимназистки все ж таки они культурные люди, что они мне сделают- Вроде гимназистки - вдруг вся порозовев, воскликнула Майя- Тольки что из гимназии, здрасте! И Саша так похоже изобразила Вырикову, что девушки снова рассмеялись. И в это мгновение тяжелый страшный удар, потрясший землю и воздух, оглушил их. С деревьев посыпались жухлые листки, сучочки, древесная пыль скоры, и даже поводе прошла рябь. Лица у девушек побледнели, они несколько секунд молча глядели друг на друга - Неужто сбросил где-нибудь? - спросила Майя- Они ж давно пролетели, а новых не слыхать было - с расширенными глазами сказала Тоня Иванихина, всегда первая чувствовавшая несчастье. В этот момент два взрыва, почти слившихся вместе, - один совсем близкий, а другой чуть запоздавший, отдаленный, - потрясли окрестности. Словно по уговору, не издав ни звука, девушки кинулись к поселку, мелькая в кустах загорелыми икрами Глава вторая Девушки бежали по выжженной солнцем и вытоптанной овцами и козами настолько, что пыль взбивалась из-под ног, донецкой степи. Казалось невероятным, что их только что обнимала свежая лесная зелень. Балка, где протекала река стянувшейся по ее берегам узкой полосой леса, была так глубока, что, отбежав триста-четыреста шагов, девушки не могли уже видеть ни балки, ни реки, ни леса, - степь поглотила все. Это не была ровная степь, как астраханская или сальская, - она была вся в холмах и балках, а далеко на юге и на севере вздымалась высокими валами по горизонту, этими выходами на поверхность земли крыльев гигантской синклинали, внутри которой, как в голубом блюде, плавал раскаленный добела воздух. То там, то здесь по изборожденному лицу этой выжженной голубой степи, на холмах ив низинах, виднелись рудничные поселки, хутора среди ярко- и темно-зеленых и желтых прямоугольников пшеничных, кукурузных, подсолнуховых, свекловичных полей, одинокие копры шахта рядом - высокие, выше копров, темно-голубые конусы терриконов, образованных выброшенной из шахт породой. По всем дорогам, связывавшим между собой поселки и рудники, тянулись группы беженцев, стремившихся попасть на дороги на Каменск и на Лихую. Отзвуки дальнего ожесточенного боя, вернее - многих больших и малых боев, шедших на западе и северо-западе и где-то совсем уже далеко на севере, были явственно слышны здесь, в открытой степи. Дымы дальних пожаров медленно всходили к небу или отдельными кучными облаками лежали то там, то здесь по горизонту. Девушкам, едва они выбежали из лесной балки, прежде всего бросились в глаза три новых очага дыма - два ближних и один дальний - в районе самого города, еще невидного за холмами. Это были серые слабые дымки, медленно рассеивавшиеся в воздухе, и, может быть, девушки даже не обратили бы на них внимания, если бы не эти взрывы и не серный пороховой запах, все более чувствовавшийся по мере того, как девушки приближались к городу. Они взбежали на круглый холм перед поселком Первомайскими глазам их открылись и самый поселок, разбросанный по буграми низинами шоссе из Ворошиловграда, пролегавшее здесь по гребню длинного холма, отделявшего поселок от города Краснодона. По всему видному отсюда протяжению шоссе густо шли воинские части и беженцы и, обгоняя их, неистово ревя клаксонами, мчались машины - обыкновенные, гражданские, и военные, раскрашенные под зелень, побитые и пыльные, машины грузовые, легковые, санитарные. И рыжая пыль, вновь и вновь взбиваемая этим множеством ноги колес, витым валом стояла в воздухе на всем протяжении шоссе. И тут случилось невозможное, непостижимое железобетонный копер шахты № 1 -бис, могучий корпус которого один из всех городских строений виден был поту сторону шоссе, вдруг пошатнулся. Толстый веер взметенной ввысь породы на мгновение закрыл его, и новый страшный подземный удар, гулом раскатившийся по воздуху и где-то под ногами, заставил девушек содрогнуться. А когда все рассеялось, никакого копра уже не было. Темный, поблескивающий на солнце конус гигантского террикона неподвижно стоял на своем месте, а на месте копра клубами вздымался грязный желто-серый дым. И над шоссе, и над взбаламученным поселком Первомайскими над невидным отсюда городом, над всем окружающим миром стоял какой-то слитный протяжный звук, точно стон, в котором чуть всплескивали далекие человеческие голоса, - то ли они плакали, то ли проклинали, то ли стонали от муки. Все это и шоссе с бегущими людьми и машинами, и этот взрыв, потрясший небо и землю, и исчезновение копра, и стон людей, - все это одним мгновением, слитными страшным впечатлением обрушилось на девушек. И все чувства, стеснившиеся в их душах, вдруг пронизало одно невыразимое чувство, более глубокое и сильное, чем ужас за себя, - чувство разверзшейся передними бездны конца, конца всему- Шахты рвут. Девочки!... Чей это был вопль Кажется, Тони Иванихиной, но он точно вырвался из души каждой из них- Шахты рвут. Девочки!. Они больше ничего не сказали, не успели, не смогли сказать другу другу. Группа их сама собой распалась большинство девушек побежало в поселок, по домам, а Майя, Уля и Саша побежали ближней тропинкой через шоссе в город, в райком комсомола. Но в ту самую секунду, как они, не сговариваясь, распались на две группы, Валя Филатова вдруг схватила любимую подругу за руку- Улечка! - сказала она робким, униженным, просящим голосом. - Улечка! Куда ты Идем домой- Она запнулась. - Еще что случится. А Уля круто, всем корпусом обернулась к ней и молча взглянула на нее, - нет, даже не на нее, а как бы сквозь нее, в далекую-далекую даль, ив черных глазах ее было такое стремительное выражение, будто она летела, - должно быть, такое выражение глаз бывает у летящей птицы- Обожди, Улечка. - сказала Валя умоляющим голосом и притянула ее за руку, а другой, свободной рукой быстро вынула лилию из черных вьющихся волос Ули и бросила на землю. Все это произошло так быстро, что Уля не только не успела подумать, зачем Валя сделала это, но просто не заметила этого. И вот они, не отдавая в том отчета, за все время их многолетней дружбы впервые побежали в разные стороны. Да, трудно было поверить, что все это правда, но когда три девушки во главе с Майей Пегливановой пересекли шоссе, они убедились в этом своими глазами рядом с гигантским конусовидным терриконом шахты № 1 -бис уже не было стройного красавца-копра со всеми его могучими подъемными приспособлениями, только желто-серый дым всходил клубами к небу, наполняя все вокруг невыносимым серным запахом. Новые взрывы, то более близкие, то отдаленные, потрясали землю и воздух. По всем кварталам города, примыкавшим к шахте № 1 -бис и отделенным от центра города глубокой балкой с протекающим по дну ее грязным, заросшим осокой ручьем и сплошь застроенной глинобитными, лепящимися друг к другу мазанками, - по всем этим кварталам, как вихрь, гуляла паника. Этот район, если не считать балки, был, как и центр городка, застроен одноэтажными каменными домиками, рассчитанными на две-три семьи. Домики крыты были черепицей или этернитом, перед каждым был разбит палисадник, частью возделанный под огород, частью засаженный цветами. Иные хозяева развели уже вишни, или сирень, или жасмин, иные высадили рядком, внутри, перед аккуратным крашеным заборчиком, молодые акации, кленочки. И вот на улицах среди этих аккуратных домиков и палисадников творилось такое, что наполнило души девушек необоримым смятением. Люди бежали к шахте, нотам, видно, стояла цепь милиционеров и не пускали, и навстречу катился другой поток людей, - бежавших от шахты, - в который вливались с улиц, со стороны рынка, разбегавшиеся с базара женщины-колхозницы, старики, подростки с корзинами и тачками с зеленью и снедью, повозки, запряженные лошадьми, и возы, запряженные волами, с хлебом и овощами, женщины-покупательницы со своими корзинками и сетками, прозванными досужими людьми «авоськами». Все население высыпало из своих домиков в палисадники, на улицы, - одни из любопытства, другие выбрались вовсе целыми семьями, с узлами и мешками, стачками, груженными семейным добром, где среди узлов сидели малые дети иные женщины несли на руках младенцев. И эти уходившие на восток семьи образовали третий поток, стремившийся выбиться на дороги на Каменск и на Лихую. Все это кричало, ругалось, плакало, тарахтело, звенело. Тут же, продираясь сквозь месиво людей и возов, ползли грузовики с военным или гражданским имуществом, рыча моторами, издавая истошные гудки. Люди пытались забраться на грузовики, - их сталкивали. Все это вместе и производило тот странный слитный протяжный звук, издали показавшийся девушкам стоном. Женщина в толпе перехватила Майю за руку, и Саша Бондарева тоже остановилась возле них, а Уля, уже не заботившаяся о подругах, стремившаяся как можно скорее попасть в райком, бежала дальше по улице, грудью налетая на встречных, как птица. Зеленый грузовик, с ревом выползший из-за поворота, из балки, откинул Улю вместе с толпой к палисаднику одного из стандартных домиков. Если бы не калитка, Уля сбила бы с ног небольшого роста, белокурую, очень изящно сложенную, как выточенную, девушку со вздернутым носиком и прищуренными голубыми глазами, стоявшую у самой калитки, между двух свисавших над ней пыльных кустов сирени. Как ни странно это было в такой момент, но, налетев на калитку и едва не сбив эту девушку, Уля в каком-то мгновенном озарении увидела эту девушку кружащейся в вальсе. Уля услышала даже музыку вальса, исполняемую духовым оркестром, и это видение вдруг больно и сладко пронзило сердце Ули, как видение счастья. Девушка кружилась на сцене и пела, кружилась в зале и пела, она кружилась до утра со всеми без разбора, она никогда не уставала и никому не отказывала покружиться с ней, и ее глаза - голубые ли они, синие ли, - ее маленькие ровные белые зубы сверкали от счастья. Когда это было Это было, должно быть, перед войной, это было в той жизни, это было во сне. Уля не знала фамилии этой девушки, все звали ее Люба, а еще чаще - Любка. Да, это была Любка, «Любка-артистка», как иногда называли ее мальчишки. Самое поразительное было то, что во всей этой сумятице Любка стояла за калиткой среди кустов сирени совершенно спокойная и одетая так, точно она собирается итти в клуб. Ее розовое личико, которое она всегда оберегала от солнца, и аккуратно подвитые и уложенные валом золотистые волосы, маленькие, словно выточенные из слоновой кости руки с блестящими ноготками, будто она только что сделала маникюр, и маленькие стройные полные ножки, обутые в легкие кремовые туфельки на высоких каблуках, - все это было такое, точно Любка вот сейчас выйдет на сцену и начнет кружиться и петь перед всеми этими людьми, потными, с лицами, искаженными от страха. Но еще больше поразило Улю то необыкновенно задиристое ив тоже время очень простодушное и умное выражение, которое было в ее розовом, с чуть вздернутым носиком лице, в полных губах немного большого для ее лица румяного рта, а главное - в этих прищуренных голубых, необыкновенно живых глазах. Она, как к чему-то совершенно естественному, отнеслась к тому, что Уля едва не выломила передней калитку, и, не взглянув на Улю, продолжала спокойно и дерзко смотреть на все, что происходило на улице, и кричала чорт знает что- Балда Ты что ж людей давишь. Видать, сильно у тебя заслабила гайка, коли ты людей не можешь переждать, детишек давишь Куда Куда. Ах ты, балда - новый год - задрав носики посверкивая голубыми в пушистых ресницах глазами, кричала она водителю грузовика. Водитель, как раз для того, чтобы люди схлынули, застопорил машину напротив калитки. Грузовик был полон имущества милиции и милиционеров, в количестве значительно большем, чем требовалось бы для охраны имущества- Вон вас сколько поналазило, блюстители - словно обрадовавшись этому новому поводу, закричала Любка. - Нет того, чтобы народ успокоить, сами - фьюить!... - Иона сделала неповторимое движение своей маленькой ручкой и свистнула, как мальчишка. - Ряжки вон какие наели- И чего звонит, дура - огрызнулся с грузовика какой-то милицейский начальник, сержант. Но, видно, он сделал это на беду себе- А, товарищ Драпкин! - издевательски приветствовала его Любка. - Откуда это ты выискался, красный витязь Тебя, небось, советская власть поставила порядок наводить, а ты залез в машину и кричишь на всю улицу, как попка-дурак. - Молчи, пока глотку не заткнули - вспылил вдруг красный витязь, сделав движение, будто хочет выпрыгнуть- Даты не выпрыгнешь, побоишься отстать - не повышая голоса и нисколько не сердясь, издевалась Любка. - Ты, небось, ждешь не дождешься, показа город выедешь, тогда, небось, все свои значки да кантики пообрываешь, чтобы никто в тебе не признал советского милиционера. Счастливого пути, товарищ Драпкин!- так напутствовала она побагровевшего от ярости, но действительно таки не выпрыгнувшего из тронувшейся машины милицейского начальника. Человек со стороны, слыша такие ее высказывания, при этой ее внешности ипритом, что она спокойно оставалась на месте, когда все вокруг бежало, мог бы принять ее за злейшую контру, поджидающую немцев и издевающуюся над несчастьем советских людей, если бы не это простодушное детское выражение в ее голубых глазах и если бы ее реплики небыли направлены только тем людям, которые их действительно заслужили- Эй ты, в шляпе Гляди-ка, сколько на жинку навалила сам пустой идешь - кричала она. - Жинка у тебя вон какая маленькая. Еще шляпу надел. Горе мне с тобой- Ты что, бабушка, под шумок колхозные огурцы ешь - кричала она старухе навозу- Думаешь, советская власть уходит, так уже тебе и не отчитаться ни перед кем А бог на небе Он, думаешь, не видит Он все видит!. Никто не обращал на ее реплики внимания, иона не могла не видеть этого, - похоже было, что она восстанавливает справедливость для собственного развлечения. Ее бесстрашие и спокойствие так понравилось Уле, что Уля почувствовала мгновенное доверие к этой девушке и обратилась прямо к ней - Любая комсомолка с Первомайки, Ульяна Г ромова. Скажи мне, почему такая паника- Обыкновенная паника, - охотно сказала Любка, дружелюбно обратив свои голубые сияющие и дерзкие глаза на Улю. - Наши оставили Ворошиловград, оставили еще на заре. Получен приказ немедленно эвакуироваться всем организациям- А райком комсомола - упавшим голосом спросила Уля. - Ты что, пентюх облезлый, девчонку бьешь У, злыдень Вот выйду, наподдам тебе - тоненьким голоском завопила Любка какому-то мальчишке в толпе. - Райком комсомола - переспросила она. - Райком комсомола, он, как и полагается, в авангарде, он еще на заре выехал. Ну что ты, девушка, глаза вылупила - сердито сказала она Уле. Но вдруг взглянула на |