молодая_гвардия. Александр Фадеев Молодая Гвардия
 Скачать 5.3 Mb.
|
|
Эта вдруг возникшая возможность уехать с любимой девушкой не приходила ему в голову итак была заманчива, что он растерялся, посмотрел на девушку, неловко улыбнулся, и вдруг лицо его стало серьезными он рассеянно поглядел вдоль улицы. Он стоял спиной к парку, и вся перспектива улицы, уходящая на юг, облитая жарким солнцем, бившим в лицо, открылась передним. Улица точно обрывалась вдали, там был спуск ко второму переезду, и далеко-далеко видны были голубые холмы в степи, за которыми вставали дымы дальних пожаров. Но он этого ничего не видел он был сильно близорук. Он только услышал раскаты орудийных выстрелов, свистки паровоза за парком и такой мирный, знакомый с детства, такой свежий и ясный под степным небом рожок стрелочника- У меня же, Клава, и вещей с собой нет, - сказал он грустно и растерянно и развел руками, словно показывая и свою непокрытую голову с распадающимися Длинными темнорусыми волосами, и эту с короткими рукавами застиранную сатиновую рубаху, и коротковатые поношенные брюки в коричневую полоску, и тапочки на босу ногу. - Я даже очков не захватил, я и тебя-то как следует не вижу, - грустно пошутил он- Мы попросим папу и заедем за вещами,-тихо и страстно говорила она, искоса глядя на него. Она даже сделала движение взять егоза руку, ноне решилась. И, как нарочно, отец Клавы, в кепке и сапогах ив сером поношенном пиджаке, неся два чемодана, весь обливаясь потом, вышел из-за грузовика, высматривая место, куда поставить чемоданы. Машина была загружена с верхом- Давай, товарищ Ковалев, я пристрою, - говорил работник, стоявший среди тюков и ящиков, и, опустившись на одно колено, придерживаясь рукой за край грузовика, по очереди принял чемоданы. В это время, также обходя грузовик, подошел и отец Вани, несший перед собой обеими худыми, жилистыми загорелыми руками узел, похожий на узел из прачечной, - должно быть, с бельем. Ему было очень трудно нести этот узел он нес его перед собой в вытянутых руках, едва волоча подгибающиеся и шаркающие по земле ступнями длинные ноги. Его вытянутое морщинистое загорелое лицо, все в поту, даже побледнело, и на этом худом, изможденном лице страшно выделялись сильно белесые, с нездоровым блеском, строгие до мучительности глаза. Отец Вани, Александр Федорович Земнухов, работал сторожем в тресте, а Ковалев, отец Клавы, заведующий хозяйством управления, был его непосредственным начальником. Ковалев был из тех многочисленных завхозов, которые в обычное время спокойно несут бремя человеческого негодования, насмешек и презрения, выпадающих на долю всех завхозов, в отместку за зло, причиняемое человечеству некоторыми их нечестными собратьями, - он был одним из тех завхозов, которые в тяжелые минуты жизни обнаруживают, что же такое есть на свете настоящий завхоз. В течение всех последних дней, с того момента, как он получил от директора приказ эвакуировать имущество треста, он, невзирая на мольбы и жалобы сослуживцев, льстивые проявления дружбы со стороны тех из начальников, которые в обычное время замечали его не больше, чем половую щетку в передней у голландской печки, невзирая на все это, он также спокойно, ровно и споро, как всегда, упаковал, погрузили отправил все, что имело хоть какую-нибудь ценность. Этим утром, на заре, он получил приказ уполномоченного по эвакуации треста не задерживаться долее ни минуты, уничтожить документы, которые нельзя вывезти, и немедленно выезжать на восток. Но, получив этот приказ, Ковалев также спокойно и быстро препроводил сначала самого уполномоченного сего имуществом, и, неизвестно откуда и как добывая все виды транспорта, продолжал отправлять оставшееся имущество треста, потому что поступить иначе ему не позволяла совесть. Пуще всего он боялся, что ив этот трагический день его, как всегда, обвинят в том, что он прежде всего устраивает себя, и поэтому он твердо решил уехать вместе с семьей на последней машине, которую он все-таки приберег на этот случай. А старик Земнухов, Александр Федорович, сторож треста, по старости своей и болезни вообще не собирался и не мог выехать. Несколько дней тому назад он, как и все служащие, кто не мог выехать, получил окончательный расчет с двухнедельным выходным пособием, то есть все его дела с трестом были покончены. Но все эти дни и ночи он, также волоча свои изуродованные ревматизмом ноги и шаркая ступнями, помогал Ковалеву паковать, грузить и отправлять имущество треста, потому что старик уже привык относиться к имуществу треста, как к своему имуществу. Александр Федорович был старый донецкий шахтер, чудесный плотник. Еще молодым парнем, выходцем из Тамбовской губернии, он начал ходить на шахты на заработки. Ив глубоких недрах донецкой земли, в самых страшных осыпях и ползунах, немало закрепил выработок его чудесный топорик, который в руках у него играли пели поклевывал, как золотой петушок. С юных лет работая в вечной сырости, Александр Федорович нажил свирепый ревматизм, вышел на пенсию и стал сторожем в тресте, и работал сторожем так, как будто он попрежнему был плотником- Клавка, собирайся, матери помоги - взревел Ковалев, тыльной стороной грязной набрякшей ладони смахивая пот со лба под задранным козырьком кепки. - А, Ваня - безразлично сказал он, увидев Земнухова. - Видал, что делается - Он яростно покачал головой, но тут же схватился руками за узел, который нес перед собой Александр Федоровичи помог взвалить на машину- Действительно, можно сказать, дожили, - продолжал он, отдышиваясь. - Ах, сволочь - и лицо его перекосилось от особенно гулкого раската той страшной бочки, что, как сумасшедшая, весело покатывалась по горизонту. - А ты что жене едешь, или как Как он у тебя, Александр Федорович? Александр Федорович, не ответив и не взглянув на сына, пошел за новым узлом они боялся за сына и был недоволен им зато, что сын еще несколько дней тому назад не уехал в Саратов, вдогонку за ворошиловградскими юридическими курсами, где Ваня учился этим летом. Но Клава, услышав слова отца, сделала Ване таинственный знак глазами и даже тронула за рукав и уже сама хотела что-то сказать отцу. Но Ваня опередил ее - Нет, - сказал он, - я не могу ехать сейчас. Я должен еще достать подводу Володе Осьмухину, он лежит после операции, апендицита. Отец Клавы свистнул- Достанешь ее - сказал он одновременно насмешливо и трагически- А кроме того, я не один, - избегая взгляда Клавы, с вдруг побелевшими губами сказал Ваня. - У меня товарищ, Жора Арутюнянц, мы тут вместе с ним крутились и дали слово, что пойдем вместе пешком, когда все кончим. Теперь путь к отступлению был отрезан, и Ваня посмотрел на Клаву, темные глаза которой заволоклись туманом- Вот как - сказал Ковалев с полным безразличием к Ване, к Жоре Арутюнянцу и к их уговору. - Значит, прощай пока, - ион, шагнув к Ване и вздрогнув от орудийного залпа, протянул ему свою потную широкую ладонь- Вы на Каменск поедете или на Лихую - спросил Ваня очень басистым голосом- На Каменск?! Немцы вот-вот возьмут Каменск! - взревел Ковалев. - На Лихую, только на Лихую На Белокалитвенскую, через Донец и-лови нас- Дороги так забиты. я еще надеюсь, что мы вас нагоним на переправе на Донце, - сказал Ваня, адресуя эти слова Клаве, и решительным мужественным жестом закинул распадавшиеся волосы- Не дай бог - сказал Ковалев. Слова его относились, конечно, к возможности того, что дорога забита, а не к тому, что Жора Арутюнянц и Ваня догонят их. Что-то тихо треснуло и зазвенело над их головами, и сверху посыпался мусор. Они подняли головы и увидели, что это распахнулось окно на втором этаже, в комнате, где помещался плановый отдел треста, ив окно высунулась толстая, лысоватая, малиновая голова, с лица и шеи которой буквально ручьями катился пот, - казалось, он сейчас начнет капать на людей под окном- Да разве ж вы не уехали, товарищ Стеценко? - удивился Ковалев, признав в этой голове начальника отдела- Нет, я разбираю здесь бумаги, чтобы не осталось немцам чего-нибудь важного, - очень тихо и вежливо, как всегда, сказал Стеценко, грудным низким голосом- Вот-то удача вам, скажи на милость - воскликнул Ковалев. - Ведьмы же минут через десяток уехали бы- А выезжайте, я найду, как выбраться, - скромно сказал Стеценко. - Скажи-ка, Ковалев, не знаешь, чья это машина стоит возле обкома? Ковалев, его дочь, Ваня Земнухов и работник на машине повернули головы в сторону газика у здания обкома. Женщина в газике мгновенно переменила положение, подавшись вперед, чтобы ее не было видно в отверстие в дверце- Да они вас не возьмут, товарищ Стеценко, у них своей хворобы хватит - воскликнул Ковалев. - А мне и ненужно их милости, - сказал Стеценко и посмотрел на Ковалева маленькими красными глазками застарелого любителя выпить. Ковалев вдруг смутился и быстро покосился на работника на машине, - не понял ли тот слов Стеценко в каком-нибудь нехорошем смысле- Я, в простоте душевной, полагал, что они уже все давным-давно уехали, а вдруг гляжу - машина, вот я и подумал чтобы это за машина - с добродушной улыбкой пояснил Стеценко. Некоторое время они еще поглядели на газик- Выходит, не все уехали, - сказал Ковалев, помрачнев- Ах, Ковалев, Ковалев! - сказал Стеценко грустным голосом. - Нельзя быть таким правоверным - больше, чем сам римский папа, - сказал он, перевирая поговорку, которой Ковалев и вовсе не знал- Я, товарищ Стеценко, человек небольшой, - хрипло сказал Ковалев, выпрямившись и глядя не вверх, на окно, а на работника на машине, - я человек небольшой и не понимаю ваши намеки- Что ж тына меня-то серчаешь Я ж тебе ничего такого не сказал. Счастливого пути, Ковалев! Вряд ли увидимся уже до самого Саратова, - сказал Стеценко, и окно наверху захлопнулось. Ковалев невидящими глазами и Ваня с выражением некоторого недоумения поглядели друг на друга. Ковалев вдруг густо побагровел, словно его обидели- Клавка, собирайся - взревел они пошел вокруг машины в здание треста. Ковалев действительно был обижен, и был обижен не за себя. Ему обидно было, что человек, непростой, рядовой человек, как он, Ковалев, который по незнанию обстоятельств дела имел бы право роптать и жаловаться, а человек, подобный Стеценко, то есть приближенный к власти, немало хлеба-соли съевший с ее представителями и сказавший им в хорошие времена немало льстивых, витиеватых слов, - этот человек теперь осуждал этих людей, когда они уже не могли заступиться за себя. Клава, которая решительно ничего не слышала и не видела из того, что происходило вокруг, не двинулась с места, и ее миндалевидные глаза, как повернутые магнитом, мгновенно приковались к лицу Земнухова. - Вот так орел папаша твой - с насмешливыми счастливым выражением лица сказал Ваня, словно поняв все, что происходило в душе Ковалева, и покрутил головой так, что его длинные волосы веером разлетелись вовсе стороны. Женщина в газике, вконец обеспокоенная привлеченным ею вниманием, вся порозовев, сердито смотрела на распахнутую входную дверь в помещение обкома Глава седьмая Распахнув окна и двери, чтобы сквозняком выдуло дым, табачный и от сожженных документов, водной из комнат обкома сидели не за столом, а друг против друга, на стульях, два человека и спокойно и мирно разговаривали. Один из них был работник обкома Иван Федорович Проценко, оставленный в области в качестве одного из руководителей партизанских отрядов, другой - Матвей Константинович Шульга, старый краснодонский шахтер, подпольщики партизан 1918-1919 годов, оставленный руководителем одной из подпольных групп в Краснодоне. Иван Федорович Проценко был маленький, складно и ловко сшитый тридцатипятилетний мужчина с зачесанными назад, редеющими, с залысинами на висках, русыми волосами, с умным румяным лицом, раньше всегда чистым, бритым, а теперь заросшим мягкой, темной - уже не щетиной, но еще не бородкой, которую он начал отпускать недели две тому назад, узнав, что останется в подполье. Глаза у него были синие, ясные, хитроватые, тов одном, тов другом всегда что-то посверкивало, точно какая-то резвая искорка поскакивала на одной ножке из глаза в глаз. А Матвей Шульга, или Костиевич, как его чаще звали, что по-украински обозначало просто его отчество-Константинович, был мужчина лет сорока пяти, плотный, с сильными круглыми плечами и крепким, резких очертаний, загорелым лицом, с редкими темными крапинами в порах лица - этими следами профессии они остаются навек у людей, долго работавших шахтерами или литейщиками. Костиевич сидел в кепке, сдвинутой на затылок, голова его была коротко острижена под машинку, из-под кепки выступало его могучее темя той крепкой кости, что редко выпадает человеку, у него и очи были воловьи. Во всем Краснодоне не было людей, настроенных также спокойно ив тоже время торжественно, как эти двое. Они были спокойны потому, что в их душах было полное согласие между тем, как они поступали, и их совестью. Все время войны, от первого ее дня до нынешнего, было слито для них и их товарищей, частому назад выехавших на восток, в один беспрерывный день труда такого нечеловеческого напряжения, какое под силу было только закаленной богатырской натуре. Все, что было наиболее здорового, сильного и молодого среди людей, они отдали фронту ив тоже время они производили угля, металла, хлеба, совершенных, по последнему слову, машин во много раз больше, чем до войны ив тоже время переводили на восток наиболее крупные, стоящие под угрозой захвата или разрушения, предприятия - тысячи станков, десятки тысяч рабочих, сотни тысяч семей ив тоже время изыскивали на месте новое оборудование и новых рабочих в опустевшие корпуса, чтобы снова вдохнуть в них жизнь, держали все производство и всех людей в том состоянии готовности, когда все это в любой момент можно было снять и вывезти ив тоже время изобретали технические усовершенствования на производстве, применяли новые, более интенсивные сорта сельскохозяйственных культур, изыскивали заменители тех продуктов и сырья, которых нехватало; ив тоже время делали все то, что они делали и до войны и без чего немыслима жизнь людей в государстве, особенно в дни войны, - снабжали людей, кормили их, одевали, учили детей, лечили больных, выпускали новых инженеров, учителей, врачей, агрономов, содержали милицию, клубы, театры, столовые, бани, прачечные, парикмахерские спортивные залы и стадионы, создавали детские дома для сирота главное - неустанно поддерживали во всех людях нечеловеческое напряжение их физических и душевных сил, чтобы люди вынесли все, что война возложила на их плечи. Они делали это на протяжении всех дней войны, как если бы это был один день. И когда отпадала от них одна часть Донбасса за другой, стем большим напряжением и трудностями приходилось им делать это в остальных частях. И с предельным напряжением они делали это на последней оставшейся части Донбасса, потому что она была последняя. Они делали это, забыв, что у них может быть своя жизнь семьи их былина востоке они жили, ели, спали не на квартирах, а в своих учреждениях и предприятиях, ив любой час дня и ночи их можно было застать на своем месте. И если ничего уже нельзя было выжать из сил и энергии других людей, они вновь и вновь выжимали это из собственных физических и душевных сил и все-таки делали то, что нужно. И пришел момент, когда они должны были покинуть и эту часть Донбасса, и тогда в течение нескольких дней они снова подняли на колеса сотни предприятий и учреждений - еще тысячи станков, десятки тысяч людей, сотни тысяч тонн материальных ценностей, и отдали все, что могли найти, для передвижения, снабжения, квартирования на походе армий, отступающего фронта и выделили людей и их руководителей из своей среды для подпольной работы при немцах. И, наконец, пришла та последняя, решающая минута, когда большинству из них уже нельзя было оставаться, потому что уже только минуты решали, успеют ли они сами выскочить из сжимающегося кольца немцев. И тогда здесь же, в комнате обкома, состоялось последнее прощание тех из товарищей, кто уезжали тех, кто оставался. По внутренней своей силе это была сцена, затмевающая великие трагедии древних, но она не могла бы взволновать зрителя древней трагедии она была так проста, что даже не походила на трагедию. На прощание они шутили и посмеивались друг над другом и всходили один возле другого и поталкивали друг друга в плечо. Ноу тех, кто уезжал, было так тяжело и смутно, и больно на душе, точно ворон когтил им душу. Ау тех, кто оставался, вдруг появилось это состояние душевного спокойствия. Даже самое высокое и ясное понимание необходимости и целесообразности бегства не может освободить человека от сознания униженности его положения, коли он бежит. А Иван Федоровичи Костиевич оставались на том самом месте, где они жили и работали до сих пор, оставались вместе с людьми, которыми они до сих пор руководили. И сознание того, что эта честь выпала на их долю, вызывало в них настроение торжественной приподнятости. И вот их товарищи уехали. Сквозняк выдул вместе с табачным дымом всякую шумиху и суету, ив комнате стало тихо и прохладно. Иван Федоровичи Матвей Костиевич делились наметками предстоящей работы и обменивались явками. По привычке прежней работы, - заседания и переписка в угольных районах Донбасса велись на русском языке, - они говорили по-русски, то и дело перескакивая народной украинский. Речь их была смешанная, и горький юмор ее - они говорили о вещах горьких - только подчеркивался этой особенностью их речи- Скажи жмени, Костиевич, из тех явок, шо ты мени дав, лично знаешь литы хоч едину людину, короче говоря, самому-то тебе эти люди известны, что у них за семьи, что у них за окружение - спрашивал Проценко. - Сказать так, шо воны мне известны, так они мне досконально неизвестны, - медлительно говорил Шульга, поглядывая на Ивана Федоровича своими спокойными воловьими очами. - Вон той адресок, - по старинке у настой край назывался Голубятники- то Кондратович, или, як его, Иван Гнатенко, у осьмнадцатом роди добрый був партизан, ноя у него уже лет пятнадцать не была у него зато время сыны повырастали, поженились, дочки замуж повыходили, и чорт его батька знает, какое такое у него может быть окружение. Но худого я о них ничого не чув. Той второй адресок, на Шанхае, - и Костиевич своим коротким, поросшим темным волосом пальцем указал в бумажку, которую Проценко держал в руках, - то Фомин Игнат, лично я его не бачив, бо вину Краснодони человек новый, но ивы, наверно, слыхали - то один наш стахановец с шахты номер четыре, говорят, человек свой и дал согласие. Удобство то, шо вин беспартийный и, хоть и знатный, а, говорят, никакой общественной работы не вел, на собраниях не выступал, такой себе человек незаметный, А остальные - то все люди новые, и я их никого не знаю- Кого ж ты знаешь - спрашивал Иван Федорович с некоторым беспокойством, сразу отразившимся в его живых глазах, поблескивавших умом и весельем- Я знаю кой-кого из наших коммунистов, шо оставлены для подпольной работы, - старика Лютикова, Вдовенко -то добрая жинка, и ту коммунистку с почты, но явок у них я дать не могу они, может, сами будут десь ховаться. - А на квартирах этих, что ты мне дал, сам-то ты бывал - допытывался Проценко. - У Кондратовича, чи то - Г натенка Ивана, я був последний раз, роцив тому пятнадцать, ау других я николи не був, да и когда ж я мог быть, Иван Федорович, когда вам самому известно, что я только вчера прибыли мне только вчера сказали, что я остаюсь. Но люди ж подбирали, я думаю, люди ж знали - не то отвечая, не то спрашивая и сам начиная уже сомневаться, говорил Матвей Константинович- Так-то оно так, да все ж тоне дило, - сказал Проценко. - Разве ж то дило, коли одни люди подполье организуют, а другие остаются в подполье - Проценко сам не замечал, как в его голосе привычно появилась нота не то наставления, не то выговора Шульге, хотя Шульга меньше всего был виноват в том, что так получилось. - От так организовали подполье - издевался Проценко, и резвая искорка на одной ножке как-то особенно быстро и весело стала поскакивать из одного его синего глаза в другой- Тане я ж организовал, Иван Федорович- Про то ж я и кажу, шо не ты - сказал Проценко, весело подмигнул Шульге и покачал головой- Они уже далеко, мабуть уже у Новочеркасска, - сказал Костиевич с тонкой улыбкой на большом, в темных крапинах лице. И оба они не без юмора и очень дружелюбно поглядели друг на друга. Иван Федоровичи Матвей Костиевич лучше кого-нибудь другого знали, что их товарищи уехали только что, уехали потому, что они должны были уехать, и что за это нельзя винить их товарищей, тем более, что дело могло бы сложиться так, когда бы им самим, то есть Ивану Проценко и Матвею Шульге, пришлось уехать, а вместо них остались бы их товарищи. Но все-таки им доставляла тайное удовольствие мысль, что те вот уехали, а они вот остались- Нута ничего, и не то бывало. Справимся, правильно, Костиевич? - Ясно, справимся, - сказал Матвей Костиевич, и лицо его сразу осветилось выражением той деятельной энергии, которая, несмотря на его воловьи глаза и кажущуюся медлительность движений и очень уж покойную силу в его круглых плечах, составляла главную основу его натуры. - Ну, а вы, Иван Федорович, знаете тех людей, шо выдали мени адреса - осторожно и почтительно спросил он. Лицо Проценко приняло было отсутствующее и важное выражение, ион едва уже не сделал многозначительного кивка головой, но резвая искорка вдруг скакнула на одной ножке водном глазу его, скакнула, подумала и вдруг пошла скакать с такой резвостью из глаза вглаз, что они таки брызнули смехом. Проценко отмахнулся обеими руками, водной из которых была эта бумажка, и, простои весело взглянув на Костиевича, сказал- Тани одного человека, хай им грець! И хотя то, о чем они говорили, чревато было многими опасностями и для самой работы и дли них лично, обе они очень искренно и весело рассмеялись. Это были люди, закаленные в самых трудных условиях жизни сетовать и разводить руками на то, что уже случилось и чего нельзя исправить, было не в их характере. А смешно им стало потому, что оба они как опытные аппаратные работники знали, как это могло получиться, и при всем понимании серьезности положения они смеялись над тем, что и они сами могли бы в свое время допустить до такого положения дела. Виною всему была беспечность. Партизанский штаб, выделенный еще осенью 1941 года, когда впервые возникла угроза оккупации, той же осенью приступил к организации подпольных и партизанских групп. Но враг был еще далеко от Ворошиловграда, а люди, из которых состоял штаб, перегружены были своей обычной работой по должности. И они поручили подготовку этих групп другим людям, своим подчиненным, людям проверенными исполнительным, которые нашли других, подчиненных им, тоже проверенных и исполнительных людей, итак была разработана и подготовлена сеть явок и подпольных квартир и партизанских баз, подпольных групп и партизанских отрядов. Но угроза оккупации все отодвигалась, а успехи зимней кампании Красной Армии породили надежду на то, что и вообще не будет никакой оккупации. И все оставалось в том положении, как оно было. За год многие люди из тех, что предполагались на подпольную работу, и даже из самого штаба, были мобилизованы в армию, другие переброшены на новую работу, третьи эвакуировались, четвертые сами забыли, что когда-то были намечены для этой деятельности. И вспомнили об этом только теперь, когда вновь возникла угроза оккупации. На этот раз она возникла так внезапно, что уже не оставалось времени для того, чтобы наново организовать дело. А к этому времени уже накопился большой опыт подпольной работы и партизанской борьбы в ранее оккупированных немцами областях, и его надо было применить в своей области. И в спешке партизанский штаб выдвинул новых людей, взамен ушедших или отпавших по соображениям, подсказанным новым опытом, Проценко был видным городским работником, и его нельзя было оставить в Ворошиловграде, где он был бы обреченна провал. Поэтому он был оставлен при крупном партизанском отряде в районе станицы Митякинской. А Шульга, хотя и был родом из Краснодона, последние десять лет работал в других районах Донбасса, а после оккупации их немцами - водном из северозападных районов Ворошиловградской области. Поэтому в самый последний момент нашли, что ему лучше всего остаться одним из руководителей краснодонского подполья Вот как получилось, что организаторами подполья и партизанской борьбы в области были одни люди, а оставались для фактического ведения борьбы другие люди. Выяснив эти обстоятельства, Проценко и Шульга обменялись двумя-тремя взаимно подбадривающими репликами, что, дескать, ничего страшного в том нет, и везде советские люди, и не пройдет и пары недель, как они пустят корни, после чего Проценко сказал- Шо ж, Костиевич... - и встал. Ему действительно пора уже было ехать- Шо ж, Иван Федорович, - сказал Шульга и тоже встал. И тут оба они почувствовали, что им очень не хочется расставаться. Не прошло и двух часов, каких товарищи уехали, уехали к своим, по своей земле, а они двое остались здесь, они вступили в новую, неизвестную и такую странную, после того, как двадцать четыре года они свободно ходили породной земле, подпольную жизнь. Они только что видели здесь своих товарищей, товарищи были еще так недалеко от них, что физически их еще можно было бы догнать, но они не могли догнать своих товарищей. А они двое за эти несколько часов стали так близки друг другу - ближе, чем самые родные люди. И им очень трудно было расстаться, Они стоя долго трясли друг друга за руки- Побачим, шо воны за немци, яки воны хозяева та правители, - говорил Проценко. - Вы же себя бережите, Иван Федорович- Тая живучий, як трава. Бережись ты, Костиевич. - А я бессмертный, - улыбнулся Шульга. Они были растроганы, и им хотелось сказать что-то очень хорошее друг другу, но они ничего не сказали, а обняли друг друга, поцеловались, крякнули и, стараясь не встретиться глазами, вышли к машине. В лицо им ударило жаркое полуденное солнце, они сожмурили глаза- Катя, заждалась Та вже ж поихалы, - с широкой виноватой улыбкой сказал Иван Федорович, отворяя дверцу шоферского сиденья и доставая в ногах ручку, чтобы завести машину. - Знакомься, Костиевич, то жинка моя, учителька, - сказал он с неожиданным самодовольством- А, будем знакомы, - добродушно улыбнулся Шульга и пожал плотную энергичную руку женщины, которую она подала ему через отверстие в дверце кабины- А ваша жена - с улыбкой спросила жена Проценко. - Та мои ж уси. - начал было Шульга. - Ах, простите. простите меня, - вдруг сказала. жена Проценко и быстро закрыла лицо ладонью. Но между пальцев и пониже ладони видно было, как вселило ее залилось краской. Вся семья Шульги осталась в районе, захваченном немцами. Семья Шульги не успела выехать, потому что немцы вторглись слишком внезапно, а семья дожидалась своего Костиевича, который в это время был в дальних станицах сбивал гурты скота для угона на восток. Ион таки не успел вывезти свою семью. Семья у него была очень простая, как ион сам. Когда семьи работников эвакуировались на восток, семья Матвея Костиевича - жена и двое ребят девочка-школьница и семилетний сын - не пожелала уехать, и сам Матвей Костиевич не настаивал на том, чтобы она уехала. Когда он был еще молодыми партизанил в этих местах, его молодая жена была вместе сними первый их сын, теперь командир Красной Армии, родился как разв это время. И им по старой памяти, казалось, что семьи в трудную пору жизни не должны разлучаться, а должны нести все тяготы вместе, - так они воспитывали и детей своих. Теперь Матвей Шульга чувствовал себя виноватым в том, что его семья осталась в руках немцев- Простите меня, - снова сказала жена Проценко, отнимая от лица руку, и сочувственно и виновато посмотрела на Костиевича. Проценко долго и энергично крутил ручкой. Газик весь встряхивало, но мотор не заводился- Костиевич, залазь в машину, дай мени газу, - смущенно сказал Проценко. Шульга дал газу. Машина завелась- От скаженная - Проценко смахнул тыльной стороной ладони пот со лба и швырнул ручку в ноги шоферского сиденья. Они еще раз простились, крепко обняв и поцеловав друг друга- Прощайте, - сказала и жена Проценко. Она не улыбнулась, она сказала это как-то даже торжественно, и слезы выступили на ее глазах- Счастливо - грустно сказал Шульга. «Газик» рывками, будто уросливый конек, стреляя выхлопной трубой и пуская струйки грязновато-синеватого дыма, побежал по улице, потом наладился. Проценко еще высунул руку в окойцё и поболтал ею в последний раз на прощанье. А Шульга остался один на улице, под жарким солнцем. Он увидел нагруженную машину напротив через улицу, работника на ней и юношу, и девушку, прощавшихся возле машины, и некоторое время рассеянно смотрел на них- И понимаешь, входит этот Толя Орлов, - знаешь его - глуховатым баском говорил Ваня Земнухов. - Не знаю, он, наверно, из школы Ворошилова, - беззвучно отвечала Клава- Одним словом, он ко мне Товарищ Земнухов, здесь через несколько домов от вас живет Володя Осьмухин, очень активный комсомолец, недавно перенес операцию апендицита, и его рано привезли домой, и вот у него открылся шов и загноился, не можете ли вы ему достать подводу Понимаешь мое положение Я этого Володю Осьмухина прекрасно знаю - золото, а не парень Понимаешь мое положение Ну, - я говорю, - иди к Володе, я сейчас зайду тут водно место, а потом постараюсь достать что-нибудь и зайду к вам. Асам побежал к тебе. Теперь ты понимаешь, почему я не могу поехать с вами - виновато говорил он, стараясь заглянуть в ее глаза, все больше наполнявшиеся слезами. - Номы с Жорой Арутюнянцем... - снова начал он- Ваня, - сказала она, вдруг приблизившись к самому его лицу и обдав его теплым молочным дыханием, - Ваня, я горжусь тобой, я так горжусь тобой, я- Она испустила стон, совсем не девичий, а какой-то низкий, бабий, и с этим стоном, забыв обо всем на свете, свободным, тоже не девичьим, а бабьим движением охватила его шею своими большими, полными, прохладными руками и страстно прильнула к его губам. «От бисовы детине то с изумлением, не то с завистью подумал на другой стороне улицы Матвей Шульга, только теперь разобравшись в том, что передним происходит. Девушка оторвалась от Вани и убежала в калитку. Ваня постоял немного, потом повернулся и, размахивая длинными руками, подставляя лицо и растрепавшиеся волосы, которых он уже не поправлял, солнцу, быстро пошел по улице в сторону от парка. То вдохновение, которое, как угли под пеплом, теплилось в его душе, теперь, как пламя, освещало необыкновенное лицо его, но ни Клава и никто из людей не видели его лица теперь, когда оно стало таким прекрасным, потому что Ваня один шел по улице, размахивая руками. Где-то в районе еще рвали шахты, где-то еще бежали, плакали, ругались люди, шли отступающие войска, слышались раскаты орудийных залпов, моторы грозно ревели в небе, дыми пыль стояли в воздухе и солнце немилосердно калило, но для Вани Земнухова не существовало уже ничего, кроме этих полных, прохладных, нежных рук на его шее и этого терпкого, страстного, смоченного слезами поцелуя на губах его. Все, что происходило вокруг него, все это уже не страшило его, потому что не было уже ничего невозможного для него. Он мог бы эвакуировать не только Володю Осьмухина, а весь город - с женщинами, детьми и стариками, совсем их имуществом. «Я горжусь тобой, я так горжусь тобой, говорила она низким бархатным голосом, и больше он уже ни о чем не мог думать. Ему было девятнадцать лет Глава восьмая Никто не мог сказать, как сложится жизнь при немцах. Нона всякий случай надо было иметь официальное положение в жизни. Проценко выдал Матвею Шульге еще вчера паспорт и трудовую книжку на имя рабочего ворошиловградского паровозостроительного завода Евдокима Остапчука. Вчера же ночью старик Лютиков, работавший заведующим механическим цехом треста «Краснодонуголь» и тоже оставленный для подпольной работы, задним числом зачислил Евдокима Остапчука слесарем механического цеха. Получилось совершенно естественно работал на заводе в Ворошиловграде; начались бои-переехал в Краснодон и поступил в механический цех. Собственно говоря, надо было бы сейчас скромненько спрятаться на одной из квартир, указанных ему, - лучше всего на квартире Ивана Г натенко, или Кондратовича, как его запросто звали, старого партизана, его товарища. Но Шульга не видел Кондратовича пятнадцать лети почувствовал, что ему очень и очень не хочется именно сейчас итти к Ивану Гнатенко. Ему нужен был сейчас человек очень близкий. И Матвей Костиевич стал вспоминать, кто же есть в Краснодоне из тех, с кем он особенно был близок вовремя того подполья, в 1918-1919 годах. Самым близким ему человеком был здешний уроженец, большевик с 1917 года, Леонид Рыбалов. Вместе они были в подполье при немцах и белых, вместе создавали советскую власть. Матвей Шульга был тогда рядовым человеком, а имя Рыбалова гремело в области. Потом пришли другие времена, разворачивалось хозяйство, а Рыбалов больше умел давить контру и говорить речи, и жизнь все отодвигала его в сторону, а как раз Шульга пошел в гору. И как-то так случилось, что дружба их сама собой распалась, а потом Леонид Рыбалов и вовсе был переброшен из Донбасса на работу в инвалидной кооперации. Но тут Матвей Костиевич вспомнил сестру Леонида Рыбалова, Лизу, и на большом лице его с въевшимися на всю жизнь крапинами угля выступила детская улыбка. Он вспомнил Лизу Рыбалову, какой она была в те годы, стройная, светловолосая, бесстрашная, с резкими движениями и голосом, быстроглазая, вспомнил, как она носила ему и Леониду, брату ее, еду на Сеняки и как она смеялась, сверкая белыми зубами, когда Шульга все шутил, что жалко, молу меня жинка, а то бы я за тобой присватал. Иона ж хорошо знала жену его! Лет десять-двенадцать тому назад он как-то встретил ее на улице и один раз, кажется, на каком-то женском собрании. Помнится, она была уже замужем. Да, она сразу же после гражданской войны вышла за какого-то Осьмухина. Этот Осьмухин служил потом в тресте. Он же сам, Матвей Шульга, был в жилищной комиссии, когда им давали квартиру в стандартном доме где-то на той улице, что идет к шахте № Он все вспоминал Лизу такой, какой он знал ее в дни молодости, и на него с такой силой нахлынули воспоминания тех молодых дней, что он снова почувствовал себя молодыми все, что предстояло ему теперь, вдруг тоже представилось ему как бы освещенным светом его молодости. Она не могла измениться, - думал он муж ее, Осьмухин, тоже вроде свой был человек. А куда ни шло, задери его чорт, зайду к Лизе Рыбаловой! Может, они не уехали, может, сама судьба ведет меня до них. А может, она уже одна живет с волнением думал он, спускаясь к переезду За десять лет, что он тут не был, весь этот район застроился каменными домами, и теперь уже трудно было разобраться, в каком из них могут жить Осьмухины. Долго ходил он попритихшим улицам, среди домов с закрытыми ставнями, не решаясь зайти испросить, Наконец он сообразил, что надо ориентироваться по копру шахты № 5, видневшемуся далеко в степи, и когда он пошел улицей, глядевшей прямо на копер, он сразу нашел домик Осьмухиных. Окна с цветами на подоконниках были распахнуты, - ему почудились молодые голоса в комнатах, и сердце его забилось, как в молодости, когда он постучал в дверь. Наверно, его неслышно было он постучал еще раз. За дверью послышались шаги в мягкой обуви. Перед ним стояла Лиза Рыбалова, Елизавета Алексеевна, в домашних туфлях, с лицом одновременно и злыми полным горечи, с опухшими, красными от слез глазами. Эге, как потрепала ее жизнь, мгновенно подумал Шульга. Но все же он сразу узнал ее. У нее в молодости бывало это резкое выражение не то раздражения, не то злости, но Матвей Костиевич знал, как она на самом деле была добра. Она попрежнему была стройна, ив светлых ее волосах не было седины, но продольные морщины, морщины тяжелых переживаний и труда, легли по лицу ее. И одета она была как- то неряшливо, - раньше она некогда не допускала себя до этого. Она недружелюбно и вопросительно смотрела на незнакомого человека, который стоял на крыльце ее дома. И вдруг выражение удивления и словно отдаленной радости, возникшей где-то за стоящими в глазах слезами, появилось в лице ее- Матвей Константинович. Товарищ Шульга! - сказала она, и рука ее, державшая скобу двери, беспомощно упала. - Каким вас ветром занесло В такое время- Трошки извини, Лиза, чи Лизавета Алексеевна не знаю, як прикажешь звать. Иду вот на восток, эвакуируюсь, забежал проведать- То-то, что на восток - все, все на восток А мы А дети наши - вдруг неожиданно возбужденно заговорила она, нервными движениями быстро поправляя волосы, гляди на него не то злыми, не то очень замученными глазами. - Вы вот едете на восток, товарищ Шульга, а сын мой лежит после операции, а вы вот едете на восток - повторяла она, точно именно Матвей Костиевич не раз был ею предупреждено том, что так может быть, и вот именно так случилось, ион был виноват в этом- Извините, не серчайте, - сказал Матвей Костиевич очень покойно и примирительно, хотя в душе его внезапной грустью отозвалась какая-то тоненькая-тоненькая струна. Вот ты какая оказалась, Лиза Рыбалова,- отозвалась эта струна, - вот как ты встретила меня, милая моя Лиза!» Но он многое видел в своей жизни и владел собой- Скажите толком, что у вас приключилось такое Он тоже перешел на вы- Да ужи вы извините, - сказала она все в той же резкой манере. Тень давнишнего доброго отношения снова появилась в лице ее. - Заходите. Только у нас такое идет - Она махнула рукой, и на ее красных подпухших глазах снова выступили слезы. Она отступила, приглашая его пройти. Он вслед за ней вошел в полутемную переднюю. И сразу в распахнутую дверь, в залитой солнцем комнате направо, увидел трех или четырех парубков и девушку, стоявших возле кровати, на которой полулежал на подушке, покрытый выше пояса простыней, подросток-юноша с когда-то сильно загорелым, а теперь побледневшим лицом, с темными глазами, в белой майке с отложным воротничком. В одном из парубков, в кепке ис вещевым мешком за плечами, Шульга по одежде и каким-то запавшим в памяти движениям признал того самого парубка, что целовался с девушкой возле машины- Это к сыну прощаться пришли. Вы сюда пройдите, - Елизавета Алексеевна указала ему в комнату напротив. Комната была с теневой стороны дома, в ней было темновато и прохладно- Так здравствуйте ж поперву, - сказал Матвей Костиевич, снимая кепку и обнажая крупную, стриженную под машинку, иссера-черную, с пробрызнувшей кое-где сединой голову, и протянул руку. - Не знаю, як уже вас и называть - Лиза, чи Лизавета Алексеевна- Зовите, как вам удобнее. За важностью не гонюсь и величанья не требую, а только какая уж я Лиза Была Лиза, а теперь. - Она резко махнула рукой и замученно и виновато, ив тоже время как-то очень женственно взглянула на Матвея Костиевича своими подпухшими светлыми глазами- Для меня ты всегда будешь Лиза, боя уже сам старый, - улыбнулся Шульга, садясь на стул. Она села напротив него- А коли я уже старый, извини, начну прямо с замечания тебе, - все стой же улыбкой, но очень серьезно продолжал Шульга. - На то, что я еду на восток и другие наши люди едут на восток, на то ты серчать не должна. Сроку нам немец проклятый не отпустил. Когда-то ты вроде была своя жинка, значит, могу тебе сказать, что он, тот немец проклятый, ударил с Миллерова на Морозовскую - значит, целит на Сталинград значит, вышел нам в глубокий тыл- А нам с этого разве легче - с тоской сказала она. - Вы ж едете, а мы остаемся- Кто же в том виноват - сказал он, помрачнев- Мы, семьи, такие, как ваша, - сказал он, вспомнив свою семью, - сначала войны и доси вывозили на восток, и помощь давали, и транспорт. Мало сказать семьи - мы тысячи, десятки тысяч рабочих людей вывезли на Урал, в Сибирь. Чего ж вы в свое время не ехали - спросил Матвей Костиевич со все более возникавшим в нем горьким чувством. Она молчала, ив том, как она сидела, неподвижно, прямо, точно прислушиваясь к тому, что происходило в другой комнате, через переднюю, чувствовалось, что она плохо слушает его. И сам он невольно стал прислушиваться к тому, что происходит в той комнате. Оттуда доносились только редкие тихие звуки голосов, и нельзя было понять, что там происходит. Ваня Земнухов, при всей его настойчивости и хладнокровии, которые у товарищей его вошли даже в поговорку, таки не нашел подводы или места в машине для Володи Осьмухина и вернулся домой, где он застал истомившегося от ожидания Жору Арутюнянца. Отец тоже был уже дома, и поэтому признаку Ваня понял, что Ковалевы уехали. Жора Арутюнянц был сильно вытянувшийся в длину, но все жена полголовы ниже Земнухова, очень черный от природы да еще сильно загоревший семнадцатилетний юноша, с красивыми, в загнутых ресницах, армянскими черными глазами и полными губами. Он смахивал на негра. Несмотря на разницу в годах, они сдружились за эти несколько дней оба они были страстные книгочеи. Ваню Земнухова даже называли в школе профессором. У него был только один парадный, серый в коричневую полоску, костюм, который он надевал в торжественных случаях жизни и который, как все, что носил Ваня, был ему уже коротковат. Но когда он поддевал под пиджак белую с отложным воротничком сорочку, подвязывал коричневый галстук, надевал свои в черной роговой оправе очки и появлялся в коридоре школы с карманами, полными газет, и с книгой, которую он нес в согнутой руке, рассеянно похлопывая себя ею по плечу, шел по коридору вразвалку, неизменно спокойный, молчаливый, с этим скрытым вдохновением, которое таким ровными ясным светом горело в душе его, отбрасывая на бледное лицо его какой-то дальний отсвет, - все товарищи, а особенно ученики младших классов, его питомцы-пионеры, с невольным почтением уступали ему дорогу, как будто они в самом деле был профессором. А у Жоры Арутюнянца даже была заведена специальная разграфленная тетрадь, куда он заносил фамилию автора, название каждой прочитанной книги и краткую ее оценку. Например: «Н. Островский. Как закалялась сталь. Вот здорово. А. Блок. Стихи о прекрасной даме. Много туманных слов. Л. Толстой. Хаджи-Мурат. Хорошо показана освободительная борьба горцев. С. Г олубов. Солдатская слава. Недостаточно показана освободительная борьба горцев. Байрон. Чайльд-Г арольд. Непонятно, почему это произведение так волновало умы, если его так скучно читать. В Маяковский. Хорошо. (Нет никакой оценки.) А. Толстой. Петр первый. Здорово. Показано, что Петр был прогрессивный человек». И многое другое можно было прочесть в этой его разграфленной тетрадке. Жора Арутюнянц вообще был очень аккуратен, чистоплотен, настойчив в своих убеждениях и во всем любил порядок и дисциплину. Все эти дни и ночи, занимаясь эвакуацией школ, клубов, детских домов, они, ни на минуту не умолкая, с жаром говорили о втором фронте, о стихотворении Жди меня, о Северном морском пути, о кинокартине Большая жизнь, о работах академика Лысенко, о недостатках пионердвижения, о странном поведении правительства Сикорского в Лондоне, о поэте Щипачеве, радиодикторе Левитане, о Рузвельте и Черчилле и разошлись только водном вопросе Жора Арутюнянц считал, что гораздо полезнее читать газеты и книги, чем гонять по парку за девчонками, а Ваня Земнухов сказал, что он лично все-таки гонял бы, если бы не был так близорук. Пока Ваня прощался с плачущей матерью, старшей сестрой и сердито сопевшим, крякавшими старавшимся не глядеть на сына отцом, который в последний момент, однако, перекрестил его и вдруг припал к его лбу сухими горячечными губами, - Жора убеждал Ваню, что если он не достал подводы, тонет уже и смысла заходить к Осьмухиным. Но Ваня сказал, что он дал слово Толе Орлову и надо зайти объяснить все. Они вскинули за плечи вещевые мешки, Ваня взглянул в последний раз на свой любимый угол у изголовья кровати, где висел литографированный портрет Пушкина работы художника Карпова, изданный украинским видавництвом в Харькове, и стояла этажерка с книгами, среди которых главное место занимали собрание сочинений Пушкина и маленькие томики поэтов пушкинской поры, изданные Советским писателем в Ленинграде, - Ваня взглянул на все это, преувеличенно резким движением насунул на глаза кепку, и они пошли к Володе Осьмухину. Володя, в белой майке, покрытый до пояса простынею, полулежал на постели. На кровати его лежала раскрытая книга, которую он, должно быть, еще сегодня утром читал, - Релейная защита В углу у окна, за кроватью, кое-как свалены были, чтобы не мешали убирать комнату, всевозможные инструменты, мотки провода, самодельный киноаппарат, части радиоприемника, - Володя Осьмухин увлекался изобретательством и мечтал быть инженером-авиаконструктором. Толя Орлов, по прозвищу Гром гремит, лучший друг Володи и круглый сирота, сидел на табуретке возле кровати, Гром гремит его прозвали зато, что он вечно, и зимой и летом, был простужен и гулко кашлял, как в бочку. Он сидел, ссутулившись и широко расставив крупные колени. Все его суставы и сочленения в локтях, кистях, коленях, стопы и голени были неестественно развиты, мосласты, Густые серые вихры торчали вовсе стороны на крупной голове его. Выражение глазу него было грустное- Ходить, значит, никак не можешь - спрашивал Земнухов Володю- Куда ж ходить, доктор сказал - шов разойдется, кишки вывалятся - мрачно сказал Володя. Он был мрачен не только потому, что сам вынужден был остаться, аи потому, что из-за него оставались мать и сестра- А ну, покажи шов, - сказал распорядительный Жора Арутюнянц. - Что вы, он же у него забинтован - испугалась сестра Володи Людмила, или Люся, стоявшая в ногах его, облокотившись оспинку кровати- Не беспокойтесь, все будет в совершенном порядке, - с вежливой улыбкой и приятным армянским акцентом, придававшим его словам особенную значительность, сказал Жора, - Я прошел сам всю школу первой помощи и великолепно разбинтую и забинтую- Это негигиенично! - протестовала Люся- Новейшая военная медицина, которой приходится работать в невыносимых полевых условиях, доказала, что это предрассудки, - безапелляционно сказал Жора- Это вы о чем нибудь другом вычитали, - сказала Люся надменно. Но через мгновение она уже с некоторым интересом посмотрела на этого черного негритянского мальчика- Брось ты, Люська Ну, я понимаю еще - мама, она человек нервный, а ты что вмешиваешься не в свои дела Уходи, уходи - сердито говорил Володя сестре и, откинув простыню, открыл свои настолько загорелые и мускулистые худые ноги, что никакая болезнь и лежанье в больнице не могли истребить этот загар и эти развитые мышцы. Люся отвернулась. Толя Орлов и Ваня поддерживали Володю, а Жора приспустил его синие трусы и разбинтовал его. Шов гноился и был в отвратительном состоянии, и Володя, делая усилия, чтобы не морщиться от боли, сильно побледнел- Дрянь дело. Да - сказал Жора морщась- Дела не важнец, - согласился Ваня. Они молча и стараясь не глядеть на Володю, узкие коричневые глаза которого, всегда светившиеся удалью и хитрецой, теперь грустно и заискивающе ловили взгляды товарищей, снова забинтовали его. Теперь им предстояло самое трудное, они должны были покинуть товарища, зная о том, что ему угрожает- Де же чоловик твой, Лиза - спрашивал в это время Матвей Костиевич, чтобы перевести разговор- Умер, - жестко сказала Елизавета Алексеевна. - В прошлом году как раз перед войной умер. Он все болели умер, - несколько раз повторила она с злым, как показалось Шульге, укором. - Ах, Матвей Константинович - сказала она с мукой в голосе. - Вы теперь тоже стали из людей власти, а если б вызнали, как тяжело нам сейчас, простым людям Ведь вы же власть наша, для простых людей, ведь я же помню, из каких вы людей, - таких же, как и мы. Я помню, как мой брат ивы боролись за нашу жизнь, и я вас нив чем не виню, я знаю, нельзя вам, таким людям, остаться на погибель, но неужто ж вы не видите, что вместе с вами, все побросав, бежит всякая сволочь, мебель с собой везет, целые грузовики барахла, и нет им никакого дела до нас, простых людей, обывателей, как другие говорят, а ведьмы, маленькие люди, все это сделали своими руками. Ах, Матвей Константинович И неужто ж вы не видите, что этим сволочам вещи, извините меня, дороже, чем мы, простые люди - воскликнула она с искривившимися от муки губами- А потом вы удивляетесь, что и среди нас, простых людей, находятся такие люди, что обижаются. А я удивляюсь, как еще терпеливы мы, простые люди, ведь один разв жизни пережить такое - ведь во всем, во всем разуверишься! Впоследствии Шульга не раз с мучительным волнением и скорбью вспоминал этот момент их разговора. Самое непоправимое было то, что он в глубине души понимал, какие чувства владели этой женщиной, ив душе его, широкой и сильной, были настоящие слова для нее. Нов тот момент, когда она так говорила, с прорвавшейся в ней мукой и, как ему казалось, злобой, ее слова и весь ее облик так противоречили представлению о той Лизе, которую он знал в дни молодости, так поразили его несоответствием тому, что он ожидал И оскорбительным вдруг показалось ему, что, когда он сам оставался здесь, а вся семья его была уже в руках немцев, может быть, уже погибла, она, эта женщина, говорила только о себе, даже не спросила о его семье, о жене, с которой она была дружна в молодости. И с губ Шульги вдруг тоже сорвались слова, о которых он вспоминал потом с сожалением- Далеко вы заехали, Елизавета Алексеевна, в мыслях своих, - сказал он холодно, - далеко Оно удобно, конечно, разувериться в своей власти, когда немецкая власть на пороге. Чуете - сказал он, грозно подняв руку с коротким, поросшим волосом пальцем, и раскаты дальней артиллерийской стрельбы точно ворвались в комнату. - А думали вы, сколько там гибнет лучшего цвету народа нашего, тех, что из простых людей поднялись до власти, як выкажете, а я скажу - поднялись до сознания, шо воны цвет народа, коммунисты И коли вы разуверились в тех людях, разуверились в такой час, когда нас немец топчет, мне на то обидно. Обидно и жалко вас, жалко, - грозно повторил они губы его задрожали, как у ребенка- Да вы что это. Что это. Вы. вы хотите обвинить меня, что я немцев жду - задохнувшись и еще больше распаляясь оттого, что он ее так понял, резко вскричала Елизавета Алексеевна- Ах, вы. А сын мой. Я мать. А вы- А разве вы забыли, Елизавета Алексеевна, когда мыс вами были простые рабочие люди, як выкажете, и вставала нам опасность от немцев, от белых, разве мы поперву о себе думали - не слушая ее, говорил Матвей Костиевич с горьким чувством. - Нет, мы поперву не о себе думали, а думали о лучших наших людях - вожаках, вот оком мы думали Вспомните-ка брата вашего Вот как всегда думали и поступали мы, рабочие люди Спрятать, уберечь вожаков наших, лучших людей, цвет наша самим стать грудью, - вот как всегда думали думает рабочий человек, и думать иначе считает для себя позором Неужто ж вы так изменились стой поры, Елизавета Алексеевна- Обождите - вдруг сказала она и вся выпрямилась, прислушиваясь к тому, что происходило в другой комнате через переднюю И Ш ульга тоже прислушался. В той комнате наступила тишина, и эта тишина подсказала матери, что там что-то происходит. Она, мгновенно забыв о Матвее Костиевиче, резко рванулась в дверь и прошла к сыну. Матвей Костиевич, недовольный собой, хмуро сминая в больших, поросших темным волосом руках кепку, вышел в переднюю. Сын Елизаветы Алексеевны, полулежа на постели, прощался с товарищами, долго, молча пожимая им руки, взволнованно и нервически подергивая шеей и темной, остриженной под машинку, уже несколько обросшей головой. Как это ни странно было в его положении, на лице у него было выражение радостного подъема, темные узкие глаза его блестели. Один из его товарищей, вихрастый, неуклюжий, мосластый, стоял у его изголовья и, отвернувшись так, что лицо его видно было только в профиль, с просветленным выражением, расширенными глазами смотрел в солнечное распахнутое окно. А девушка попрежнему стояла у больного в ногах и улыбалась. И у Матвея Костиевича вдруг больно сжалось сердце, когда в этой девушке он узнал прежнюю Лизу Рыбалову. Да, это была Лиза, какой он ее знал более двадцати лет назад, только более смягченная, чем та работница Лиза с немного большеватыми руками и резкими движениями, которую он знали любил. «Да, треба итти», с грустью подумал он, сминая в руках кепку, и неловко переступил по скрипящим половицам- Уходите - громко спросила Елизавета Алексеевна, рванувшись к нему- Як кажуть, ничего не попишешь, пора уже ехать. Не серчайте. - Ион надел кепку- Уже - повторила она. Не то горькое чувство, не то сожаление прозвучало в этом ее вопросе-восклицании, а может быть, ему так показалось. - Не серчайте вы. Дай же вам бог, коли он есть, счастливо добраться, не забывайте нас, помните о нас, - говорила она, беспомощно опустив руки. И что-то такое доброе, материнское звучало в ее голосе, что к горлу его вдруг подкатил комок- Прощайте, - хмуро сказал Матвей Костиевич и вышел на улицу. Ах, напрасно, напрасно ушел ты, товарищ Шульга! Напрасно ты покинул Елизавету Алексеевну и эту девушку, которая так походила на прежнюю Лизу Рыбалову, напрасно не вдумался, не вчувствовался в то, что произошло на твоих глазах между этими юношами, даже не поинтересовался тем, кто они, эти юноши! Если бы Матвей Костиевич не поступил так, может быть его жизнь сложилась по-иному. Но он тогда не только не мог понимать это, он был даже чем-то обижен и оскорблен. И ему ничего уже не оставалось, как итти в дальний район, который в старину назывался Голубятниками, разыскивать домик своего товарища по старому партизанству, Ивана Гнатенко, или запросто Кондратовича, у которого он не был пятнадцать лет. Могли он думать, что в этот момент он делал первый шаг потому пути, который привел его к гибели? А вот что произошло в последнюю минуту перед тем, как он вслед за Елизаветой Алексеевной вышел в переднюю, - вот что произошло в комнате, где лежал сын Елизаветы Алексеевны. Там стояло тягостное молчание. И тогда поднялся с табурета Толя Орлов, тот самый Толя Орлов, которого все время сотрясали приступы гулкого кашля оттого, что он всегда был плохо одет и простуда гнездилась у него в костях, за что и прозвали его Гром гремит- он поднялся с табурета и сказал, что если уж еголучший друг Володя не может уехать, то он, Толя Орлов, останется с ним В первое мгновение все растерялись. Потом Володя прослезился и стал целовать Толю Орлова, и всеми овладело радостное возбуждение. Люся, та бросилась Грому гремит на шею, стала целовать его в щеки, в глаза, внос- он не знал минуты счастливее этой Потом Люся сердито посмотрела на Жору Арутюнянца! Ей очень хотелось, чтобы этот аккуратный юноша-негр тоже остался- Вот здорово Вот это товарищи Вот это молодец Толя - довольным глуховатым баском говорил Ваня Земнухов. - Я горжусь тобой. - вдруг сказал он. - Я и вот Жора Арутюнянц, мы гордимся тобой, - поправился он. И он пожал Толе руку, и Жора тоже пожал Толе руку- Да разве мы будем просто так жить - с блестящими глазами говорил Володя. - Мы будем бороться' правда, Толя И не может быть, чтобы здесь никого не оставили от райкома партии для подпольной работы. Мы их найдем Разве мы не сможем быть полезны Глава девятая Ваня Земнухов и Жора Арутюнянц, простившись с Володей Осьмухиным, влились в поток беженцев, катившийся вдоль железной дороги на Лихую. Первоначальный план их пути был на Новочеркасск, где у Жоры Арутюнянца была влиятельная, как он сказал, родня, могущая помочь в дальнейшем передвижении, - там дядя его работал сапожником при станции. Но Ваня, которому Жора подчинялся как старшему товарищу, узнав, что Ковалевы едут на Лихую, в последнюю минуту предложил Жоре этот новый маршрут, очень туманно сформулировав его преимущества. И Жора, которому было решительно все равно, куда ни итти, с готовностью изменил свой довольно ясный маршрут на туманный маршрут Земнухова. На одном из этапов пути к ним присоединился маленький, кривоногий и донельзя усатый майор в сильно помятой гимнастерке с гвардейским значком с правой стороны груди, в сухих покоробленных сапогах. Его военная форма, особенно сапоги, находилась в таком горестном состоянии оттого, что, как он пояснил, она в течение пяти месяцев, пока он излечивался от ран, валялась «чорт знает где, то есть в госпитальной кладовой. Последнее время госпиталь занимал одно из отделений краснодонской главной больницы и теперь эвакуировался, но за недостатком транспорта всем, кто мог ходить, предложено было, итти пешком, и еще более ста тяжело раненных осталось в Краснодоне без всякой надежды выбраться. Кроме этого пространного объяснения судьбы своей и своего госпиталя, майор во весь остальной путь не произнес ни слова. Он был до крайности молчалив, он молчал упорно и совершенно безнадежно. Кроме того, майор хромал. Но, несмотря на свою хромоту, он довольно ретиво шагал в своих покоробленных сапогах, не отставая от ребят, и вскоре внушил такое уважение к себе, что ребята, о чем бы ни говорили, обращались к нему, как к молчаливому авторитету. В то время, когда множество людей, пожилых и молодых, и не только женщина мужчин с оружием в руках. страдало и мучилось в этом нескончаемом потоке отступления, Ваня и Жора, с вещевыми мешками за плечами, закатав рукава выше локтей, неся в руках кепки, шагали по степи, полные бодрости и радужных надежд. Их преимущество перед другими людьми было в том, что они были совсем юны, одиноки, не знали, где находится враги где свои, не верили слухами весь свет с этой необъятной степью, раскаленным солнцем, дымом пожаров и пылью, тучей стоявшей в районе дорог, которые то там, то здесь бомбили обстреливал немец, - весь свет казался им открытым на все четыре стороны. И говорили они о вещах, которые не имели никакого отношения к тому, что происходило вокруг- Почему же ты считаешь, что быть юристом неинтересно в наши дни - спрашивал Ваня своим глуховатым баском- Потому что, пока идет война, надо быть военным, а когда война кончится, надо быть инженером, чтобы восстанавливать хозяйство, а юристом - это сейчас не главное, - говорил Жора стой четкостью и определенностью суждений, которая была ему свойственна, несмотря на его семнадцать лет - Да, конечно, пока идет война, я хотел бы быть военным, но военным меня не берут - по глазам. Когда ты отходишь отменяя уже вижу тебя как что то неопределенно-долговязое и черное, - с усмешкой сказал Ваня. - А инженером быть, конечно, очень полезно, но тут дело в склонности, ау меня склонность, как ты знаешь, к поэзии- Тогда тебе нужно итти на литературный вуз, - очень ясно и четко определил Жора и посмотрел на майора, как на человека, который единственный может понимать, насколько он, Жора, прав. Но майор никак не отозвался на его слова- А вот этого я как разине хочу, - сказал Ваня. - Ни Пушкин, ни Тютчев не проходили литературного вуза, да тогда и не было такого, и вообще научиться стать поэтом в учебном заведении нельзя- Всему можно научиться, - отвечал Жора- Нет, учиться на поэта в учебном заведении - это просто глупо. Каждый человек должен учиться и начинать жить с обыкновенной профессии, а если у него от природы есть талант поэтический, этот талант разовьется путем самостоятельного развития, и только тогда, я думаю, можно стать писателем по профессии. Например, Тютчев был дипломатом, Гарин - инженером, Чехов - доктором, Толстой - помещиком- Удобная профессия - сказал Жора, лукаво взглянув на Ваню черными армянскиъф глазами. Оба они засмеялись, и майор тоже улыбнулся в усы- А юристом кто-нибудь был - деловито спросил Жора. В конце концов, если кто-нибудь из писателей был юристом, это вполне устраивало его ив отношении Вани- Этого я не знаю, но юридическое образование таково, что оно дает знания в науках, необходимых писателю, - в области наук общественных, истории, права, литературы- Положим, эти дисциплины, - сказал Жора не без некоторого щегольства, - эти дисциплины лучше пройти в педвузе- Ноя не хотел бы быть педагогом, хотя вы там и прозвали меня профессором- Все-таки глупо, например, быть защитником на нашем суде, - сказал Жора, - например, помнишь, на процессе этих сволочей-вредителей? Я все время думаю про защитников. Вот глупое у них положение, а - И Жора опять засмеялся, показав ослепительно белые зубы- Ну, защитником у нас, конечно, неинтересно, у нас суд народный, но следователем, я думаю, очень интересно, можно очень много разных людей узнать- Лучше всего - обвинителем, - сказал Жора. - Помнишь, Вышинский? Здорово Но все- таки я бы лично не стал юристом- Ленин был юристом, - сказал Ваня- То другое время было- Я бы еще с тобой поспорил, если бы мне не было ясно, что на эту тему - кем быть - спорить просто бесполезно и глупо, - сказал Ваня с улыбкой. - Надо быть человеком образованным, знающим свое дело, трудолюбивым, а если у тебя к тому же есть талант поэтический, он себя проявит- Ваня, ты знаешь, я всегда с удовольствием читал твои стихии в стенгазете ив журнале Парус, который вы выпускали с Кошевым- Ты читал этот журнал - живо переспросил Ваня- Да, я читал этот журнал, - торжественно сказал Жора, - я читал наш школьный Крокодил, я следил за всем, что издается в нашей школе, - сказал он самодовольно, - и я тебе определенно скажу у тебя есть талант- Ужи талант, - смущенно покосившись на майора, сказал Ваня и кивком головы закинул свои рассыпавшиеся длинные волосы. - Пока что так, кропаем стишки. Пушкин - вот это да, это мой бог- Нет, ты здорово, помню, Ленку Позднышеву продернул, что она все у зеркала кривляется. Ха-ха!... Очень здорово, ей-богу! - с сильно прорвавшимся армянским акцентом воскликнул Жора. - Как, как это Прелестный ротик открывала Ха-ха. - Ну, ерунда какая, - смущенно и глуховато басил Ваня- Слушай, ау тебя любовных стихов нет, а - таинственно сказал Жора. - Слушай, прочти что-нибудь любовное, да - И Жора подмигнул майору- Какие там любовные, что ты, право - окончательно смутился Ваня. У него были любовные стихи, посвященные Клаве и озаглавленные, совсем как у Пушкина К. Именно так - большое К и многоточие. Ион снова вспомнил все, что произошло между ними Клавой, и все мечты свои. Он был счастлив. Да, он был счастлив среди всеобщего несчастья. Но разве он мог поделиться этим с Жорой- Нет, наверно, у тебя есть. Слушай, прочти, ей-богу, - сверкая мальчишескими армянскими глазами, упрашивал Жора- Брось глупости говорить- Неужели, правда, не пишешь - Жора вдруг стал серьезными в голосе его появилась прежняя учительская нотка. - Правильно, что не пишешь. Разве сейчас время писать любовные стихи, как этот Симонов, да Когда надо воспитывать народ в духе непримиримой ненависти к врагу. Надо писать политические стихи Маяковский, Сурков, да Здорово- Не в этом дело, писать можно обо всем, - раздумчиво сказал Ваня. - Если мы родились на свети живем жизнью, о которой, может быть, мечтали целые поколения лучших людей и боролись за нее, мы можем, имеем право писать обо всем, чем мы живем, это все важно и неповторимо- Ну, ей-богу, прочти что-нибудь! - взмолился Жора. Невыносимая духота стояла в воздухе они шли, то смеясь и вскрикивая, то переходя на тон интимно-доверительный; шли и жестикулировали, спины под вещевыми мешками были у них совсем мокрыми пыль оседала на лицах, и, отирая потони размазывали ее по лицу, и оба они - и смуглый, как негр, Жора, и Ваня, с длинным лицом, с бледным загаром, - и даже усатый майор - походили на трубочистов. Но весь мир в эту минуту был для них - и они нисколько не сомневались в том, что и для майора, - сосредоточенна том о чем они говорили- Ну что ж, я прочту. И Ваня, не волнуясь, спокойным глуховатым голосом прочел: Нет, нам нескучно и не грустно, Нас не тревожит жизни путь, Измен незнаемые чувства, Нет, не волнуют нашу грудь. Бегут мятежной чередою Счастливой юности лета, Мечты игривою толпою Собой наполнили сердца. Нам чуждо к жизни отвращенье, Чужда холодная тоска, Бесплодной юности сомненья И внутренняя пустота. Нас радости прельщают мира, И без боязни мы вперед Взор устремляем, где вершина Коммуны будущей зовет- Здорово У тебя определенный талант - воскликнул Жора, с искренним восхищением глядя на старшего товарища. В это время майор издал горлом какой-то странный звуки Ваня и Жора обернулись к нему- Вы, ребята. вы даже не знаете, какие вы ребята - сипло сказал майор, с волнением глядя на них своими глубоко спрятанными под нависшими бровями влажными глазами, - Не-ет! Такое государство стояло и будет стоять - вдруг сказал они с ожесточением погрозил кому-то в пространство коротким черным пальцем. - Он думает, он у нас жизнь прекратил - с издевкой в голосе продолжал майор. - Нет, брат, шалишь Жизнь идет, и наши ребятишки думают о тебе, как о чуме или холере. Пришел - и уйдешь, а жизнь своим чередом - учиться, работать А он-то думал - издевался майор. - Наша то жизнь навеки, а он кто Прыщ на гладком месте, - сковырнули нет его. Ничего Я в этом проклятом госпитале сам было пал духом, - неужто ж, думаю, на него и силы нет, а как як вам пришвартовался, и иду, у меня полное обновление души. Думаю, многие клянут сейчас нас, армейцев, а разве можно Отступаем - верно. Так ведь он какой кулак собрал Но подумайте, какая сила духа Ах, боже мой Да это счастье - стоять на месте, не отступать, жизнь отдать, - поверьте совести, я самбы почел за счастье жизнь отдать, отдать жизнь за таких ребят, как вы - с волнением, сотрясавшим его легкое сухое тело, говорил майор. Ваня и Жора, смолкнув, с растерянными добрым выражением смотрели на него. Майор высказался, поморгал, отер усы грязным носовым платком и смолки так молчал уже до самой ночи. А ночью майор с внезапной энергией и яростью кинулся «рассасывать», как он выразился, гигантскую пробку из машин, подводи артиллерийского обоза, и Ваня и Жора навсегда потеряли его из виду и тотчас же забыли про него. До Лихой они добирались двое суток. К тому времени уже стало известно, что Каменск занят немцами, на юге бои идут под Новочеркасском, а по той стороне Донца, в широком степном пространстве между Донцом и Доном, действуют прорвавшиеся немецкие танки и моторизованные части. Но, по слухам, переправа через Донец у Белокалитвенской была в наших руках, и еще можно было по степным проселкам свободно выйти на Дон и переправиться через него. В последнюю ночь, измученные несколькими днями пути под слепящим солнцем, Ваня и Жора, не чуя ног, свалились спать на каком-то хуторе, на сеновале. Их разбудили гулкие бомбовые удары, от которых дрожала пунька. Солнце еще невысоко стояло над степью, но уже по всему пространству хлебов переливалось знойное, голубовато-золотистое марево, когда Ваня и Жора подходили к гигантскому табору машин, людей и подвод, раскинувшемуся поэту сторону Донца, немного ниже обширной станицы-города, на той стороне реки, с зелеными садами, каменными зданиями правительственных и торговых учреждений и школ, многие из которых были превращены в руины бомбардировкой с воздуха и еще дымились. Весь этот гигантский табор, текучий по своему составу, но имевший и своих старожилов, весь этот табор, пополняясь новыми людьми и транспортом, образовался здесь уже недели две назад и жил своим особенным, неповторимым бытом. Это была помесь остатков воинских подразделений, коллективов учреждений и предприятий, помесь всех видов транспорта, беженцев всех социальных категорий, всех возрастов и семейных положений. И все усилия, все внимание, вся деятельность этих людей были направлены на то, чтобы как можно ближе придвинуться к реке, к узкой полоске наплавного моста через Донец. Но если все усилия людей, сгрудившихся в таборе, сводились к тому, чтобы попасть на мост, все усилия военных людей, ведавших переправой, сводились к тому, чтобы не пустить этих людей на моста в первую очередь дать переправиться отходящим подразделениям Красной Армии, одни из которых шли на поддержку северного заслона южных армий, а другие должны были спешно отступить за Дон. В этой борьбе индивидуальных и частных воль, усилий и военной, государственной необходимости, в условиях, когда враг вот-вот мог появиться и на томи на этом берегу Донца и когда слухи, один чудовищнее другого, подогревали взаимно противоречившие страсти и усилия, - в этой борьбе и проходила повседневная жизнь табора. Иные организации стояли здесь так долго, дожидаясь очереди, что успели нарыть щели в земле. Иные разбили палатки, сложили временные очаги, на которых варили пищу. Лагерь был полон детей. И день и ночь тянулся через Донец сплошной узкий поток машин, людей, подвод, по обеим сторонам которого люди переправлялись на плотах, на лодках. Тысячи голов скота, мыча и блея, теснились на берегу и шли вплавь. Переправу ежедневно по нескольку разбомбили и обстреливали с самолетов немцы, и тотчас же начинала бить охранявшая переправу зенитная артиллерия, звенели зенитные пулеметы, и весь табор водно мгновение разлетался по степи. Но только исчезали самолеты, как все вновь возвращалось на свои места. Об убитых уже никто не заботился, их никто не убирал, не хоронили они лежали тут же целыми днями, разлагаясь на солнце. С того момента, как Ваня попал в этот табору него уже не было другой цели, как только отыскать машину, на которой ехали Ковалевы. В нем боролись два чувства он уже начинал понимать, сколь велика опасность, и ему хотелось бы, чтобы Клава с родителями была уже не только поту сторону Донца, аи поту сторону Дона, ив тоже время он был бы счастлив, если бы встретил Клаву еще здесь. Они бродили по табору, Ваня и Жора, ища своих краснодонцев, как вдруг от одной из подвод кто-то окликнул их по именами Олег Кошевой, их товарищ по школе, загоревший, но, как всегда, свежий, аккуратный, с выражением оживленной деятельности во всей его легкой с широкими плечами фигуре ив поблескивающих глазах с золотистыми ресницами, уже обнимал товарищей сильными, большими руками и крепко целовал в губы. Они набрели на машину шахты |