Файл 626. Черная свеча Высоцкий Владимир
 Скачать 0.88 Mb.
|
|
— Сдавайся на милость победителя. В карцер хочешь? Толпа загыгыкала, и молодой парень с московским говорком похвалил капитана: — Бриткий служака. Такому палец в рот не клади. — Ето ж он на Склочном побег расстрелял. Глянь-ка, бабы! Из не достроенного толком корпуса тюрьмы привели десяток испуганных баб в длинных, пошитых из плотной мешковины платьях, и одинаковых синих телогрейках. Глупо улыбаясь, они жались друг к дружке, не отвечая на солёные остроты. — Это же — женщины! — пророкотал над толпой бас артиста Очаева, — Проявите великодушие, мужчины! — Так ведь хочется, гражданин артист. Soklan.Ru 92/246 — С Кулаковой Дуней общайтесь, любезный. Ей и хамите. — Надоело! Они и сами-то голодные. Сортировка закончилась. Первая группа разделась прямо перед входом в баню, и зэки по одному исчезали за сколоченной из мощных плах дверью. В мойке каждый получал мыло. Холодной воды было вдосталь. Упоров мылся в самом углу, вместе со старым, похожим на спящего филина, адыгейцем. Рядом с ним костистый бандеровец положил на пол женщину с пятнами экземы на кривых ногах. Она уговаривала его не торопиться, шмыгая курносым носом, закатывая к низкому лбу черненькие глазки. — Другим тожеть поспеть надо, — задыхался бандеровец. — Не то и самого оприходуют, — с нетерпения сноровисто подныривая под тех, кто успел закончить. Зэки стояли над дёргающимися парами в очередь. — Оставьте девушку в покое! — раздался за спиной Упорова голос Очаева. — Я требую! Прекратите насилие, негодяй! Ответ был с явной угрозой и пренебрежением: — Заткнись, комендант, не то покойника сыграешь! — Это дочь русского генерала. А вы — плебей! Грязный уголовник! — Какая мне разница: я и генералу засадить могу. Хоть он и русский. Ложись, паскуда! Упоров нехотя обернулся. Вмешиваться не хотелось. Фиксатый жилистый зэк из сучьей группировки пытался повалить на пол испуганную. У неё тряслись губы, и она никак не могла произнести больше двух слов: — Меня не надо! Меня не надо! — Всех надо! — выскочивший из очереди чечен заломил ей обе руки. — Почему не надо?! Лучше, всех, что ли?! — Отпусти её! — Упоров отшвырнул чечена к окну и, сплюнув под ноги фиксатому, попросил: — Ты тоже отпусти, ока же просит. — Меня зовут Секач, — сказал фиксатый. — Запомни и не ищи на свой гудок приключений. А ты, лярва белогвардейская, не егози, иначе… Короткий апперкот в печень прервал угрозу, раздался нечеловеческий рёв. Чечен прыгнул от окна на спину Упорова, но Очаев гневно оглушил его тяжёлой шайкой и загородил спиной девчонку: — Восстаньте, люди! Не топчите святое! Свалка началась, как в голодной собачьей стае: без обнюхивания и рыка. Каждый вдруг сразу нашёл себе врага по душе, с кем и сцепился, отчаянно напрягая все силы для победы над ним. — Не трожь товарища Очаева, сучьё племя! — председатель колхоза «Путь Ильича» ударил исколотого с ног до головы зэка, пытавшегося разорвать Николаю Александровичу рот. Упоров успокоился, бил выборочно, но наверняка, не оставляя никаких надежд попавшему на кулак. Автоматная очередь отрезвила выплеснувшуюся злость. — Скоты! — капитан обнажил ровную полоску зубов в яростном оскале. — Скоты, живущие скотскими инстинктами. Вон из бани! Зэки молча пошли на выход и каждый, проходя мимо капитана, ощущал клокочущий в нём гнев. Построение началось часа через полтора, когда из караульного помещения вышел офицер, по-хозяйски оглядел заключённых, смахнув с рукава шинели пыль, поманил ладонью капитана: — Происшествие, Владимир Николаевич? — Драка, товарищ подполковник! — Зачинщиков выявили? Поторопитесь! И тут Упоров узнал его. Это был бывший начальник лагеря «Новый». Он загорел, манеры потеряли подчёркнутую хозяйскую убедительность, плавность, но в остальном Оскоцкий мало изменился. И как сопутствующее при нем остался памятный удар сапогом в лицо бросившегося за окурком зэка. Чёрный человек… — Кто он теперь? — спросил Упоров у измазанного йодом хохла. Soklan.Ru 93/246 — Начальник режима на Кручёном. Гнилуха, каких мало… Подполковник остановился, спросил: — Сами назовётесь, зачинщики? Вопрос был задан просто и вежливо, а через минуту ожидания интонация голоса оказалась совсем другой: — Нет зачинщиков?! Накажем всех. Капитан, обеда не будет. Секачев, вы что-то хотели сказать? Пожалуйста! Из строя, держась за правый бок, вышел фиксатый и ткнул пальцем в Упорова. — Этот, гражданин начальник. — Вас тоже он? — Да, гражданин начальник. Меня, фронтовика, за дочку белогвардейского генерала искалечил. — Негодяй! — перебил Секача Очаев. — Низкий негодяй и спекулянт! — Будет вам, Николай Александрович, — покачал головой Оскоцкий. — Вы же интеллигентный человек… — Он тоже дрался, гражданин начальник, — продолжал указывать «защитников» пострадавший фронтовик, — шайкой вон того зверька по голове бил и загораживал белогвардейскую шлюху. Подполковник уже не слушал Секача. Он смотрел на Упорова с неподдельным интересом, наклонив голову к правому погону. Так смотрит хозяин, неожиданно опознавший бунтовщика в надёжном холопе. Но заговорил ровно, укладывая слова в давно обдуманную форму: — Человек, которому вчера дарована жизнь, сегодня спешит её потерять. Сын красного командира защищает дочь матёрого врага Советского государства. Не слишком ли много загадок вы задаёте администрации, заключённый Упоров? Капитан, заключённого — в карцер! И вас, уж не взыщите, Николай Александрович… — Он защищал честь женщины, гражданин начальник, — Очаев пытался исполнить что-то героическое, но подполковник посмотрел на него с явной враждебностью, и артист замолчал. Упоров, улучив момент, ринулся к Секачу, однако капитан успел сделать подсечку. Зэк упал в замёрзшую грязь лицом, тотчас рядом с ним оказались двое сержантов с мотком колючей проволоки. — Спеленать! — приказал Оскоцкий. По-кошачьи извернувшись, Упоров попытался вскочить, но удар кованого сапога по подбородку вернул его на землю в полубессознательном состоянии, а проволока надёжно подтянула руки к туловищу. «Сработанные псы!» — успел подумать он. Последний моток был сделан вокруг шеи. — Смотри — обоссался! — сказал один из сержантов. — Есть повод — его вчера помиловали… Он помнил: вчера был Светлый четвёрок. Значит сегодня — Светлый пяток. Ты — живой, раз тебе больно… На Кручёном кто-то сдал побег. Шесть трупов лежало метрах в сорока за вахтой, одинаково чернобородые и распухшие от долгого лежания. Одно время за них принялось вороньё, но подполковник Оскоцкий приказал открывать прицельный огонь по птицам, а доктору объяснил с холодной учтивостью воспитанного человека: — Ваша санитарка отрицает вдыхание запахов трупов, перевоспитание преступников этого не отрицает. Наглядное пособие освежает моральную обстановку. Оно разрушает тайные желания эффективней нравоучений. После этого начальник режима позволил себе улыбнуться вполне дружески, словно необходимость в назидательном тоне отпала. На самом деле все было не так: тон сменился, содержание ужесточилось. — Вы политически и морально устойчивый человек. Не спорьте — я читал ваши характеристики. Но, глядя на эту бумажку, простите, рапорт, у меня закрадывается подозрение — не играете ли вы с заключёнными в карты? А? Шучу… Доктор играл с заключёнными в карты, почти всегда проигрывал. Оскоцкий был осведомлён Soklan.Ru 94/246 о его слабости. Дрожащая рука неудачника смяла рапорт, а трупы пролежали ещё неделю, в течение которой действительно не было даже попыток побега. Того, кто сдал побег, Упоров увидел через два дня после карцера, где отсидел двадцать суток в мокрой бетонной камере с низким потолком и деревянным полом. Каждую ночь из щелей появлялись голодные крысы. Он был ещё голодней, но крысы об этом не знали, норовя вцепиться во что придётся, и зэк спал вполглаза. Выводивший его в зону дежурный по лагерю оказался человеком любознательным и незлым. Он постучал кулаком зэку в грудь, сказал: — Да… Илью Муромца тебе не одолеть. Пойдёшь завтра на пилораму. Через недельку, как оклемаешься, в бригаду возвернешься. Понял? Ну, иди. Только ветра остерегайся: неровен час — уронит. Старшина было направился к вахте, по, спохватившись, окликнул измученного голодом заключённого: — Постой-ка! Едва не забыл: суки постановили на своей сходке руки тебе отрубить. По локоть поди, а может, только грабки. Куцева видел? Они ему, согласно сучьего постановления, укоротили конечности. Зайди в санчасть, не поленись, интересно ведь… Упоров кивнул, сочтя разумным не препираться со старшиной, пошёл, без спешки переставляя малопослушные ноги. Хотя руки было жалко, особой тревоги он не испытывал, рассчитывая, что время вернёт ему силы, а обозлившимся сукам — рассудок, и все уладится. Надо же додуматься до такой дикости — руки людям рубить! А дежурный — человек неплохой, хуже было, если б промолчал… В рабочей зоне на лесопилке бугор, по совпадению однорукий власовец, объяснил ему, не выпуская из прочифиренных зубов толстого, как большой палец на ноге, окурка: — К бревну не подходи — задавит. На тебя мне плевать — работа остановится. Будешь принимать от пилы доски с Жорой. Вон тот, видишь, грузин красивый? Тогда он ещё не знал, что именно этот грузин вложил побег. Шестеро получили в короткой, продуманной чекистами схватке по прицельной пуле, а Жора — лёгкую работу с перспективой досрочного освобождения. Трупы за вахтой не разбудили в нём совесть, хотя и были слезы — от нестойкости молодого сердца. Бессовестные слезы того, кто уплатил за своё будущее чужими жизнями. Осведомителя отыскали воры. Внутренний слух осторожно вёл их к цели. Это был кошачий ход рыси, скрадывающей насторожённого зайца. И однажды тот, кто кушал из одной чашки с Сахадзе, произнёс приговор: — Их вложил Жора. Я отвечаю. Жора отошёл от тяжких воспоминаний со свойственной молодости лёгкостью, забыл, потому что они ему были ис нужны. В день Святого апостола Иакова Заведеева, брата Иоанна Богослова, грузин играючи выхватывал из-под визжащего ножа пилорамы доски, подбадривая своего слабосильного напарника весёлой улыбкой. Работа, конечно, не из лёгких, но уж не такая тяжёлая, как в шахте, где все враждебно человеку. «Сильный горец, — позавидовал Жоре Упоров, — и сытый». Часа через полтора он, шатаясь, отошёл от пилорамы: — Дай передохнуть. Кончился! Сахадзе отрицательно покачал головой, но сделал это по-дружески, чтобы не обидеть напарника: — Не могу, дорогой. Ещё двадцать минут, сама остановится. Он не знал — жить ему осталось того меньше. Именно в тот момент Вадим увидел за спиной Жоры приближающихся к пилораме Ираклия и Ворона. Они шли не очень спешно, но сосредоточенно, пытаясь преодолеть томившееся в обоих нетерпение. Да, в них жил скрытый, до времени укрощённый порыв, что-то похожее на изготовившуюся ярость. Так ходят на поединок непримиримые бойцы. Ираклий шагнул к улыбающемуся, раскинувшему объятья Жоре и вдруг исчез. Жора подпрыгнул, не успев потерять улыбки, опрокинулся спиной за станину. Soklan.Ru 95/246 Они все обговорили загодя… Клешня Ворона скомкала лицо Сахадзе, утопив сильный палец в левой глазнице, вторая уцепилась за затылок, и обе разом дёрнули против хода пилы. Упорову показалось — он видит крик среди брызжущей крови Жоры, который сплетается с натужным рёвом стального ножа, и, обнявшись, звуки взлетают в солнечное небо, а голова Сахадзе с открытым, но уже молчаливым ртом лежит в ладонях Резо Асилиани. Чуть погодя вор бросил её себе под ноги, брезгливо вытер тёплыми опилками забрызганные кровью руки. Вместе с Ираклием они подошли к помрачневшему бугру из власовцев. Ворон протянул ему монету: — Мечи, Вано. Моя решка. Бугор положил монету на жёлтый ноготь, стрельнул ею в воздух. Монета крутнулась играющим кусочком света, вернулась в ладонь бугра. Резо проиграл. Грузины обнялись со сдержанной теплотой. Ворон взял на себя рубильник и остановил пилораму. — Жору казнил я, — Асилиани постучал себе по груди ладонью. — Один. Вы видели. Кто забудет — воры напомнят… Он заглянул в лицо каждого с чёрной жестокостью и, легко наклонившись, схватил за ухо голову Сахадзе, которая все ещё продолжала молча кричать распахнутым ртом. — Беликов! — распорядился бугор. — Встань на место Жоры, но если начнёшь, как в прошлый раз, филонить — пойдёшь в шахту! Упоров стоял, опершись на штабель свежих досок и пытаясь забыть улыбку на лице Сахадзе в момент, когда нож уже терзал его шею. Он почему-то вспомнил живодёра, за которым бежал в детстве по пыльной улице весь в слезах. Живодёр тащил впереди на засаленной верёвке ничейную Жульку. Она была ещё жива. Он бежит, перебирая короткими ногами. Спина живодёра закрывает горизонт. Наконец они поравнялись. — Стой! — кричит он. — Стой, дурак! — Шо те надо?! — хозяин вялого голоса имеет быстрый бегающий взгляд. — Зачем звал? Мальчишка не может решиться. Смотрит с ненавистью в заплаканных глазах. — Шо те, спрашиваю? Она — ничейная. Иди лучше залезь к соседу в огород. Вспотевший в ладони камень летит в чугунное лицо живодёра. Шмяк! Звук возвращается к мальчишке, как отрезвляющий укол. Живодёр потрогал щеку, выплюнул окурок. Мальчишка все понимает, но не бежит, сжав кулаки, смотрит в лицо врага уже сухими глазами. — Шо ж, щенок, пора тебя учить вежливости. Петля захлестнула шею и сдёрнула в пыль лицом. Он увидел рядом вывалившийся язык Жульки, чуть правее — ногу живодёра. Его зубы ушли в вонючую тонкую парусину брюк с гневом, пойманного лисёнка. Живодёр заорал, хотел отшвырнуть мальчишку другой ногой, но, не удержав равновесия, грохнулся оземь. От ворот донеслось многоголосое «ура!», полетели камни. Пацаны всем скопом ринулись в атаку. Он сел и осторожно ослабил скользкую верёвку. Вынул из петли Жульку. Она умерла, но была ещё тёплой. Мальчик закрыл ей глаза, произнося при этом какие-то случайные, но очень важные на тот момент слова. Сейчас он знал, почему вернулось детство сюда, где так по-рыцарски спокойно отрезали человеческие головы: не успел заступиться. Ребёнок был честнее, а смелость нерасчётливой… «Пусть детское останется в детстве», — говорил он себе. Говорил и ненавидел Ираклия, протянувшего ему руку: — Здравствуй, Вадим! Упоров не принял протянутой руки, густой голос прозвучал для него, как крик живодёра из детства. Глаза их встретились, и мир сузился до узенькой тропинки над пропастью. Они шли по ней с противоположных сторон. «Он убьёт тебя, если ты не свернёшь…» Но тут же приказал, прекрасно понимая, что в том приказе не было разума: «Стоять! Ты не свернёшь!» Грузин, должно быть, понял состояние бывшего штурмана, однако ему потребовалось время Soklan.Ru 96/246 на то, чтобы остудить в себе слепой гнев недавнего убийцы. Ираклий опустил прозрачные веки, положив рядом с орлиным носом два павлиньих хвоста длинных ресниц, отчего жёсткое, холодное лицо обрело выражение глубокого страдания. — Поверь, Вадим, простить было нельзя. Мы выпили с Резо самое горькое вино. — Кровь?! Он произнёс это слово, как вызов, хотел что-то добавить, но автоматная очередь у вахты прервала странный разговор недавних друзей. Зэки прекратили работу, повернулись в сторону выстрелов. — Резо нет, — проговорил, не поднимая ресниц, Ираклий. — Мы ссоримся за человека, который положил под пули шесть жизней. Резо был вор и жил по своим законам. Жора — уполномоченный по делам религии. Разорял храмы, насиловал жён и дочерей священников, а кончил тем, что продал своих соплеменников. Его душа сгнила, он завидовал тем, у кого она сохранилась… — У тебя она есть?! Ираклий не ответил на вопрос. Повернулся к Упорову спиной; было непонятно, с чем уходит потомок грузинских князей, но ненависть к нему остыла, а прощенье ещё не пришло… В столовую входили по одному с открытым ртом, куда пучеглазый, слегка глуховатый фельдшер вливал ложку противоцинготного средства — отвара столетника. Отвар разрушал печень, но в отличие от цинги, с больной печенью человек мог работать. — Шире, шире пасть, божий одуванчик! — требовал заблатненный фельдшер. — Что, тебе нельзя?! Может, лучку прикажете или чесноку? Открой хлебало! Открой, сказано! Никанор Евстафьевич Дьяков прошёл мимо фельдшера, будто того и не было. Фельдшер увидел на лицах зэков скептические улыбки, психанул и ткнул, как вилы в сено, ложку с отваром в рот несчастного армянина: — Ещё хошь?! — Ны, ны, ны надо! У высокого, с вислыми плечами зэка выскользнула из рук чашка баланды. По-вороньи каркнув, он попытался её поймать… безуспешно. Баланда выплеснулась на латанные штаны, а чашка заплясала по полу. Зэк поднял её, сгорбившись, подбежал к разливающему: — Вы видели мою трагедию, Серафим Кириллович? Ну, хотя бы половинку. — Вали отседова, жидовская морда! От педерастов жалоб не принимаем! — Серафим Кириллович угрожающе замахнулся. Зэк отскочил, развёл руками, будто сам удивлялся, что все ещё не ушёл на своё место. Разливала глянул ему вслед и окликнул: — Эй, жидорванец! Канай сюда! Подогрею от доброты душевной. Смотрю на тебя, Лазарь, и думаю — хоть эта сука сидит, а не садит. Живи. Перед тем, как откинуться, я тебя отравлю. Серафим Кириллыч посмотрел на зэка, как на рожающую крысу, плюнул в баланду и протянул Лазарю сухарь. — О! — загудели вокруг. — Ну, ты мот, Кириллыч. Купец Балалайкин! Лазарю зубы выбили на допросе. Он суёт сухарь за щеку, заливает баландой из чашки с пробитым дном. — Выходи строиться! Быстро! Быстро! Старшина Елейкин дёргается нескладным телом, выражая своё раннее нетерпение. — Все торопится, как голый сношаться, — ворчит рябой зэк с торчащими изо рта двумя передними клыками. — Что ты там базаришь, Кусок?! — спрашивает все подмечающий старшина, но смотрит куда-то в сторону. — Да вот хочу семью создать после досрочного освобождения. — Базарить будешь, здесь оженим. Строиться! Высокий, похожий на высохший тростник, китаец хватает горстью обсевших мокрое пятно мух и отправляет в рот. — Вкусно, ходя? — спрашивает с доброй улыбкой разливала. — Плехо! — сознаётся китаец. — Кушать хотца. Soklan.Ru 97/246 — Играешь плохо, ходя: шестую пайку засаживаешь. — Считаешь тоже плехо, Кырылыч, — седьмую. Китаец ждёт, когда вновь соберутся мухи, но его выталкивает в шею старшина. — С воскресением тебя, парень, — говорит в ухо Упорову Дьяк. — Меня тоже едва сукам в пасть не кинули. На Удачный заслать хотели. Но потом одумались. Никанор Евстафьевич щурится, отчего морщины на его добродушном лице обретают графическую ясность. Он говорит: |