Главная страница
Навигация по странице:

  • — Молчи! Чекист просит. Орденоносец. Те, кто тебя подвёл под вышку… Ты сам-то понял

  • — Шо це таке у тоби под грабкой, хлопец

  • — Сказано — детям. Что они видят

  • — Это пока слова. Кто устоит на том пределе

  • Файл 626. Черная свеча Высоцкий Владимир


    Скачать 0.88 Mb.
    НазваниеЧерная свеча Высоцкий Владимир
    АнкорФайл 626
    Дата04.05.2023
    Размер0.88 Mb.
    Формат файлаpdf
    Имя файла626.pdf
    ТипКнига
    #1107576
    страница16 из 42
    1   ...   12   13   14   15   16   17   18   19   ...   42
    — Меня на допрос вызвали или на опознание?
    — Отвечайте! — прикрикнул Скачков.
    Камышин поднялся со стула и сразу навис над капитаном вставшим на дыбы медведем.
    Говорил он поверх вздёрнутой головы следователя, ни к кому не обращаясь:
    — Покорнейше благодарю за приглашение. Закон мы не только уважаем, но и знаем.
    Полковник усмехнулся, сказал:
    — Посиди немного. Скоро закончим.
    Камышин слегка поклонился начальнику отдела борьбы с бандитизмом и сел. Делал он все степенно, естественным образом. Но вид его показался Вадиму незаслуженно самодовольным.
    «Возьму да расколюсь, — подумал про себя зэк. — Сразу рожу сменишь!» На него напал смех, и он напрягся, чтобы смех не вылез наружу. Веселье закончилось лёгким обмороком…
    Пальцы ватно хватали край стола, чтобы удержать потерявшее крепость тело.
    — …Пусть посидит, — пришёл издалека голос, — видишь — совсем белый.
    Далее последовал вздох, и тот, кто вздыхал, осуждающе произнёс:
    — Шкодить умеют, отвечать духу не хватает. Хлипкий народ нынче садится, товарищ
    Морабели.
    — Да, Камышин, ты прав, но он ещё не все сказал. Иди, понадобишься — вызовем.
    К заключённому прежде пришла тошнота, а следом за ней вернулись краски и голоса. Все стало таким, каким должно быть, только тело стягивала поперечная боль.
    — Распишитесь, Упоров. Здесь и здесь. Дежурный, заключённого — в камеру.
    Он сложил за спиной ладони и пошёл, сожалея, что не расхохотался, в психушку бы отправили. Оттуда, говорят, двое бежали с концами…
    Лезвие ножа застыло у самого горла, затем он увидел гостей. Всех сразу, как в блеске зарницы. Их было трое. Четвёртый мгновенно исчез за дверью, оставив в камере пристальный лисий взгляд.
    Зэк вспомнил похороны деда. Надёжный дубовый гроб с витыми ручками, чёрный бархат,
    льняная рубаха, таинственный, невесть откуда взявшийся запах ладана.
    Зеркала, по недосмотру, стояли в белых саванах простынок. Отец потом ругался, но негромко и без злобы, просто, чтобы высказать своё партийное отношение.
    Деда провожал почти весь город.
    «Тебе суждено умереть на нарах, как и положено настоящему бандиту. Похорон не будет…»
    Он не успел пожалеть о похоронах и подумать о том, что прежде смерти будет боль. Его окликнули:
    — Здравствуй, Вадим! — Иезуит улыбался, как старому знакомому, но нож все ещё был у горла.
    — Здравствуй! — прохрипел Упоров. — Вы что, не можете без примочек?! Убери перо!
    Нож убрали, тут же сутулый зэк с хищным лицом и белыми, ухоженными руками удачливого картёжника спросил:
    — Куда ушла воровская касса?!
    Нож застыл сантиметрах в десяти от его шеи. Он успел сообразить: «Они сами по себе. Их никто не посылал».
    — Какой груз, баклан поганый, какая касса?! Ты что буровишь?! Мне вышка за мусора корячится!
    — Не хипишуй, Вадим. Нас сходка послала. Вы уходили в побег с воровской кассой.
    — Я уходил с одной пиковиной. Деньги ваши в глаза не видел. Мусора с тем же вязнут.
    Soklan.Ru
    87/246

    Надоело!
    — Да ты что буровишь, лох поганый, там же рыжье было!
    — Мне какая разница?! Пустой уходил. В Таёжном бомбанули «медведя». На том и опалились.
    — Слышь, Иезуит, разреши, я ему брюхо вскрою… — свистящим шёпотом предложил незнакомый Вадиму зэк.
    — Нуждаешься в моей жизни? — спросил Упоров, чувствуя, что тот действительно хочет его убить. Тем не менее заставил себя расстегнуть телогрейку, затем рубаху. — Режь! Забирай!
    У меня больше ничего нет.
    Сутулый зэк решительно спрыгнул с нар, но Иезуит оттолкнул его к стене.
    — Потерпи, Гоша. Что говорил Камыш на очной ставке? Запахни, запахни гнидник-то. Видали мы животы, и что в животах — видали. Ну?!
    — О чем с тем бесом говорить — первый раз вижу! Погляделись да разошлись при своих интересах.
    Из-за двери выскочил незаметный зэк с лисьим взглядом:
    — Линяем! Мусор волнуется.
    — Сейчас! — Иезуит почесал за ухом. Он был явно разочарован разговором и, продолжая обдумывать ситуацию, смотрел в лицо Упорова бесцветными глазами уснувшей рыбы. —
    Помни — убить тебя никогда не поздно…
    Глаза его начали наполняться злобой, готовой выплеснуться в удар ножа, и Упоров уже знал:
    теперь надо только слушать, спокойно и внимательно, чтобы не возбудить действия. Он так и сделал.
    — И мы убьём тебя, если ты дешевнешь, Фартовый. Говоришь вроде бы складно, но веры нет у меня. Сомневаюся… Пока прощай!
    Странное дело: заключённый смотрел вслед своим несостоявшимся убийцам, но думал о той зеленоглазой девчонке в подшитых кусками автомобильных покрышек валенках. Ей уже семнадцать!
    — И её зовут Наташа Камышина, — сказал зэк вслух. — Очень приятно. Меня зовут Вадим.
    Должен заметить — у вас серьёзный дядя, а вы такая милая.
    Казалось, все его заботы сосредоточились в огромных глазах юного длинноногого существа,
    но следующее открытие отсекло радость одним махом:
    — Кто их послал?!
    Зэк поднялся на нарах. «Если Морабели, это была просто проверка твоих показаний. А если
    Дьяк? Ему есть о чём беспокоиться… И когда-нибудь тебя попросят залезть в петлю, чтобы не волновать старого вора».
    Для него ночь кончилась. Он метался по камере, ловил вшей, нянчил сломанные ребра и искал выход, но войти в игру оказалось куда легче, чем из неё выйти.
    Игра продолжалась. Он стал в ней козырем…
    Когда судья произнёс: «К высшей мере наказания!», Вадим постарался не думать о том, что стоит за приговором. Он смотрел в зал. Прошёл глазами золото погон, ответил грустной улыбкой на торжествующий взгляд женщины, которая плюнула ему в лицо у конторы прииска.
    Ей и сейчас очень хотелось крикнуть «ура!», но она не рискнула, задушив в себе рвущееся наружу желание. Наконец он увидел то, что искал: из-за плеча надменного полковника
    Полозкова выглядывал большой зелёный глаз, розовое от волненья ухо и тугая коса на прямом плече. Зэк ей подмигнул. Знакомый глаз болезненно сузился, зелень поблекла и появилась слеза. Сидевший рядом с ней бравенький лейтенант из оперативной группы что-то сказал, с опаской поглядывая на полковника, Она не ответила. Приговорённый улыбнулся:
    ему была приятна строгость девчонки, о лейтенанте думать не хотелось, как и о тяжёлых шагах за дверью камеры на избранном кем-то рассвете.
    «Часто умирают только трусы, — приговорённый глядел прямо перед собой, направляясь в сторону „воронка“. — Ты умрёшь один раз!»
    Опять мелькнула Наталья Камышина в серой толпе любопытных.
    — Я тебя люблю!
    Soklan.Ru
    88/246

    Слова приговорённого напугали одного из солдат, тот вскинул автомат наизготовку.
    Упоров хотел оставить признание на свободе. И всю дорогу от поселкового клуба до тюрьмы наслаждался своим поступком, не допуская к себе и не пытаясь осмысливать как свершившийся факт приговор выездного суда.
    Борьба с самим собой началась в камере. Он прочувствовал, для чего даётся приговорённому томительный срок ожидания, истончающий донельзя душевную защиту, с тем, чтобы позволить страху за потерю тела потоптаться козьими копытцами по голой душе.
    Ко всякому человеку придёт своя смерть, по приговору она чужая, и неминуемое её
    приближение поистине ужасно. Остановить вспыхнувший внутренний хаос помогла мысль о помиловании. Зэк вцепился в неё, как утопающий в спасательный круг. Сел на нары,
    мысленно начал писать текст прошения и увидел, что рядом стоит кружка с чаем…
    «Они начали о тебе заботиться. Плохой признак… В недоверии к сочувствию тоже нет ничего хорошего. Главное, чтобы побыстрей устали нервы, тогда ты заснёшь…»
    Приговорённый закрыл глаза… облегчение не пришло, наоборот: темнота, как в стоге сена,
    начала всасывать густой холодный мрак. Но сейчас все походило на погоню. За ним гнались неизвестные существа, окутанные чадящим дымом чёрной свечи. Он подождал их приближения и поспешил увидеть свет. Осторожно протянул руку, погладил чахлый луч солнца, протиснувшийся к нарам сквозь зарешеченное оконце. Вошедший в камеру дежурный поглядел на него дружелюбно, поставил на нары миску с дымящимися щами:
    — Заправляйся. Щи — с мясом. От них пользы больше, чем от пустых мыслей.
    Сказано ломким баском, с непривычной для служаки теплотой. Ему хотелось быть добрым, и приговорённый почувствовал желание старшины, но от этого ещё больше захотелось жить,
    делать кому-то добро. Зэк промолчал, не зная, как выразить своё состояние, чтобы никто не перепутал его со слабостью. Он ещё был чуточку гордый сверху, словно посыпанный маком бублик, и крупицы гордости только усиливали чувство душевного одиночества. Подобревший охранник ничем не мог помочь, да и никто другой… разве что отец Кирилл.
    Хочу дойти, хочу узнать,
    Чтоб там, обняв его колени,
    И умирать, и воскресать!
    Посеянная Монахом надежда перешла обыкновенное любопытство, зэк, уже на полном серьёзе, старался совместить её со своим опытом выживания в «сейфе», «И умирать, и воскресать!»
    Сегодня хочется только воскресать. Жить, не думая о смерти. Ты к ней не готов. Пределом твоих сил оказался приговор. За ним ничего не видишь. Ты — как все.
    А отец Кирилл? Откуда у него?! И есть ли?! Есть. Оно живёт и движет человеком на земном пути, возможно, не совпадающее с его волей и интересами, но и не встречь им. Рядышком. С
    тем он уходит. Ты же — в абсолютном непонимании, неготовности принять судьбу.
    Зажёг свечу другого цвета? Много ли тех, кто проскочил мимо соблазна? Монах… Жить, как он, — страшный выбор! Не твой. Теперь бы любой хорош, да прошлое не станет настоящим…
    «Изменить можно только сроки, — зэк пощупал пульсирующую вену. — Подвинуть поближе черту и шагнуть за неё».
    Горящий мозг не желал давать ей имя — смерть, но и не нашёл другого названия. Так оно и осталось простой чертой, за которой он безуспешно пытался разглядеть наполненное другим смыслом другое существование. Речь уже не шла о жизни, человек хотел существовать в каком угодно состоянии, увидеть себя пребывающим в каком угодно мире. Но быть… Увы,
    все находилось за гранью земного сознания…
    Морабели появился в камере смертников на четвёртые сутки после вынесения приговора. То был уже другой Морабели. Он не угрожал, и в голосе пропали роковые нотки. Полковник сочувственно выпятил губу, приятельски кивнул. На этот раз от него пахло коньяком.
    Зэк чувствовал это так остро, как может чувствовать только приговорённый к смерти.
    Soklan.Ru
    89/246

    — Не понимаю! — Важа Спиридоновнч жестом разрешил заключённому сесть на нары,
    прошёлся вдоль стены и опять сказал: — Не понимаю!
    Рука в лайковой перчатке сжалась в кулак.
    — Суд называется, мать твою так! Рассветов десять чекистов кончал — вышку получил. Тебе соучастие не доказали толком, тоже — вышка. Суд, да? Дерьмо безграмотное! Писал ходатайство о помиловании… Официально писал!
    — Морабели глянул на Упорова через плечо. — Моя подпись и подпись секретаря парторганизации. Беспрецедентный случай!
    — Пустые хлопоты, гражданин начальник…

    — Молчи! Чекист просит. Орденоносец. Те, кто тебя подвёл под вышку… Ты сам-то понял?
    — Что толку?!
    — Ты бы сказал мне, куда ушёл груз, Вадим… Это сейчас тебе может здорово помочь. При моих связях, — полковник щёлкнул пальцами, — мы восстановим справедливость!
    — Гражданин начальник, ничего не знаю. Думаете, только вы этим проклятым грузом интересуетесь?!
    — Воры?! — Морабели подпрыгнул на месте, заскрипел зубами, точно так, как это делал покойный Пельмень. — Завтра же всех на этап — и покатятся!
    — А может, и не воры, — зэк выглядел безнадёжно умиротворённым. — Они же не представились, но сказали — убьют. Нашли чем пугать!
    — Не убьют, — заверил с твёрдой решительностью Морабели, — кишка тонка! Ты знай: груз
    — твоё спасение. Ладно, утро вечера мудрёнее.
    — Утром на казнь ведут…
    — Тьфу! Дурак! О жизни думать надо и бороться. Это тебе.
    Важа Спиридонович бросил на нары плитку шоколада, быстро вышел за дверь, не попрощавшись.
    Заключённый послушал удаляющийся стук шагов, но когда дверь скрипнула вновь, быстро накрыл шоколад ладонью.
    Старшина обшарил глазками камеру проворно и грамотно, цепко хватаясь бусинками светлых глаз за каждую мелочь. Он остановил их на руке приговорённого, ласково спросил:

    — Шо це таке у тоби под грабкой, хлопец?
    — Дюже завлекательно? Подойди поближе.
    — «Подойди!» Ишь чо захотел, бандюга! Щас наряд кликну!
    — Не успеешь, гадость зелёная!
    Вадим шагнул к старшине, и тот стремглав вылетел за дверь.
    Зэк развернул хрустящую обёртку, долго смотрел на ровные коричневые квадратики,
    вспоминая счастливую, сытую Америку, отделённую от сжавшихся российских моряков невидимой решёткой внутреннего страха.
    Свобода была рядом, как этот шоколад. Не опознал…
    Стоило свернуть в любой переулок, все пошло бы нормальным курсом.
    Зэк так же аккуратно свернул фольгу и постучал кулаком в дверь. Старшина появился довольно быстро.
    Распахнул зарешеченное оконце, спросил, не показывая лица:
    — Шо тоби, козлина недостреленная?!
    Приговорённый сунул в оконце плитку шоколада, сказал просто, как сказал бы доброму знакомому:
    — Возьми детям.
    За дверью стало очень тихо, и зэк пережил хорошие мгновенья, по сравнению с которыми ссора со старшиной показалась сплошной ерундой. Озадаченный охранник напряжённо сопит, прокручивая в мозгах случившееся, но не может придумать ничего объяснительного.
    Кабы изъял — понятно, а то ведь — отдаёт, хоть ему впереди судьбы не видно.
    — Зачем? — наконец спросил он насторожённо, но без злобы.

    — Сказано — детям. Что они видят?
    — Сам-то почему? — вяло сопротивлялся старшина.
    Soklan.Ru
    90/246

    — Сам уже отъелся. Не сердись на меня за хамство. Ты — при деле, при нужном деле, а я сорвался…
    — Понимаю… на твоём месте любой так мог, — голос задушевный, словно за дверью стоит другой человек. — Шо надо будет — попросишь.
    Оконце осторожно закрылось, положив конец их короткому разговору. Старшина ещё что-то мараковал, потому что пошёл не сразу, но когда его шаги тронули тюремную тишину,
    приговорённый улёгся на нары. Он потянулся глубоко и приятно, как в детстве после покоса,
    ощущая мягкую теплоту под усмирившимся сердцем.
    И хотя догадывался — старшина прежде отнесёт шоколад к начальнику, — всё-таки в ожидании надвигающейся развязки появилось крохотное пространство, разрыв, наполненный другим смыслом и качеством жизни. Даже смерть, забравшая в себя все мысли и чувства,
    приняла спокойный образ логической закономерности. С тем он заснул. Спал долго, без мучительных всплесков несогласия с приговором, раскаянья за свершённое и ещё черт знает каких волнений. Душа, похоже, закрыла глаза на все суетное, чтобы пристальней вглядеться в себя, в путь, ей уготованный. Ничего страшного там не увидела. Потому сон был крепок…
    На Пасху вьюжило с противным завыванием, словно Светлое Христово Воскресение собрало всех голодных волков под окнами тюрьмы. Но зато четвёрок был поистине Светлый
    — и по православному календарю, и по колымской погоде.
    Приговорённый не видел зарю, он её чувствовал.
    Что-то изменилось в падающей полоске света. Едва заметная серость начала светлеть, как светлеет туман в осенней низине, задетый отблеском молодого солнца.
    Упоров легко соскочил на пол. Ему хотелось привести себя в хорошую форму до того момента, как раскроется дверь и в камеру войдут люди, знающие твою участь.
    В том, что они придут именно сегодня, приговорённый не сомневался. О том намекнул вещий сон с ощущением жестокости тюремных нар, ясным виденьем стоящих на фэде церкви мамы,
    деда по революционному отцу, а ещё — коровы с опущенной к изумрудной траве головой.
    Пять лет он пил парное молоко из-под той коровы, которую звали Лизавета. Очень удивился:
    зачем это ей понадобилось являться в его полусонное видение? Однако сильнее удивления жила в нём благодарность к её коровьей привязанности, и Вадим не хотел просыпаться для того, чтобы прервать суетливый бег вши по животу.
    Сон, однако, ушёл сам по себе, незаметно так исчез, будто и не являлся. Все стало ощутимо острым: приближение казни, запах молодого Пасхального солнца, осознание того, что ты готов встретить входящих с достоинством человека, умеющего прощать.
    Он думал, приседая, о словах Монаха, утверждавшего, что предел земного мужества есть бесхитростная смерть, не искажающая в нас своего первоподобия. Сделал глубокий вдох,
    проговорил с придыханием:

    — Это пока слова. Кто устоит на том пределе?
    Потянулся ладонями к пальцам ног, ответил:
    — Он бы устоял… Тебе придётся решать все самому. Даже если никто не ждёт тебя Там,
    улыбнись им, последним свидетелям своей жизни. Дальше… будет все и ничего.
    Упоров постоял в раздумье, не заметив, как в камеру вошёл старшина, получивший в подарок плитку шоколада для своих детей. Оставил чистое бельё и крохотный кусок хлеба с настоящим сливочным маслом. Бельё пахло карболкой, кислым трупом, который вытряхнули из него, прежде чем отдать в стирку. И всё-таки то была забота о нем, отчего в зэке зашевелилось то же чувство признательности, что и к явившейся в его сон корове. Он готовил себя к последней улыбке для палача. При звуке решительных шагов у входа в камеру молча встал с нар, расправляя холодными пальцами мятый воротник рубахи, шепча застрявший в детской памяти кусок дедовой молитвы:
    — Милосердный Господи! Даруй мне покаяние…
    Приговорённого не испугало закрытое лицо прокурора: таким он себе его представлял —
    профессионально значительным. Следом вошли двое в одинаково чёрных драповых пальто и синих кепках — восьмиклинках.
    «Члены общества сытых пролетариев», — подумал о них Вадим, но рассмешить себя не
    Soklan.Ru
    91/246
    смог, потому что мышцы на лице вдруг предательски одеревенели.
    — Заключённый Упоров Вадим Сергеевич, ваша просьба о помиловании…
    Здесь он просто не мог не прерваться и не посмотреть на окаменевшего перед ним человека.
    Все выглядело так, словно решение ещё не принято, его следует хорошенько обдумать,
    прежде чем произнести. Ещё кажется — губы прокурора склеились навсегда, срослись и уже никогда не разомкнутся, молчание течёт по медленной крови с холодной тяжестью приближающейся смерти.
    — …Верховным Советом удовлетворена. Высшая мера наказания заменена двадцатью пятью годами исправительно-трудовых работ. С отбыванием срока наказания в колонии…
    Лёгкости все нет, и кровь по-прежнему тяжёлая. Тяжесть её способна уронить ослабленное тело. Зэк ловит рукой края нар. Он не способен даже радоваться: слишком трудное чувство.
    Кто-то приходит ему на помощь, прижимает мягкие, прозрачные ладони к ушам, и слова строгого прокурора идут мимо слуха, в грязную небелёную стену камеры смертников…
    Часть вторая
    Стреляйте, гражданин начальник!
    Зубы торчали вокруг провала рта гнилым забором.
    Соприкасаясь, они клацали, и сквозь широкие щели летела пенистая накипь. Старшина
    Сокалевский хохотал.
    — Не! Не могу, ей-бо, не могу — уссываюся! Рожу-то кто тебе сменил, Упоров? У жменю забрать можно.
    Он снова загрохотал, но, подавившись смехом, свирепо закашлялся. Потом, уже успокаиваясь, тёр громадными кулаками заплаканные глаза, приговаривая:
    — Бона как смертушка жалует: рядышком прошла, а человек перетряхнулся. Четвертак тоже не сахар, но все же жизнь. Встань-ка, я тебя обшмонаю. Так. Поворотись. Справный ещё,
    только рожа ссохлась. Верно говорят — лицо зеркало желудка. Пойдёшь со мною до бани, а завтра — на этап. Кончилось твоё безделье. Начинай свободу зарабатывать.
    Сокалевский общупал телогрейку и подал её зэку, продолжая изливать приподнятое настроение:
    — До тебя тут чудак сидел дюже умный. Говорит мне — труд, мол, из какой-то обезьяны человека сделал, а из тебя старшина получился. Ну, я тоже пошутил: «За обезьяну не слыхал, вот точно знаю — тебя завтра стрелять придут». Он оказался мнительным. Приходят с уторка ему помилование читать — висит на штанине с голым задом. Шуток не понимает!
    Тюремный двор был набит заключёнными, ожидающими баню. Зэки держались по мастям или национальностям, разделившись на плотные кучки. И одеты были тоже как придётся,
    демонстрируя наглядное расслоение зарешеченного общества.
    — Прекратить разговоры! — высокий капитан поднялся на крыльцо, отдал распоряжение старшинам: — Разбить контингент на группы. Суки, бабы, фраера и политики моются в первом проходе. Воры идут с беспределом, бандеровцами и прочими. Да! Да! Я имею ввиду тебя, пидор! И не задавай больше глупых вопросов.
    — А если приставать начнут, гражданин начальник? — всё-таки не вытерпел пухленький блондин с накрашенными щеками.

    1   ...   12   13   14   15   16   17   18   19   ...   42


    написать администратору сайта