Файл 626. Черная свеча Высоцкий Владимир
 Скачать 0.88 Mb.
|
|
— Товарищи, — прошептал бывший кадровый партработник Житов, обводя зэков перепуганным взглядом. — Что ж это происходит? Ему никто не ответил. Вершок наклонился, пытаясь выдернуть оставленную под сердцем майора финку, и тогда Евлогий толчком отбросил его от умирающего. — Сгинь, паршивец! — И то верно! — поддержал Евлогия бородатый мужик из семейских староверов. — Тебе, нехристю, уши надрать надо али сжечь. Чо ж мы смотрим-то, мужики?! Очнувшиеся от внезапных потрясений зэки загудели, начали подниматься, и воры уже стояли жидкой цепочкой, обнажив ножи, зная — их сомнут, если все так покатится дальше. Один Фаэтон, казалось, безучастно наблюдал за происходящим. Но потом и он сказал: — Зря убил майора, сынок. Майор кончал Кныша… — Кончал вора, Фаэтон! — поправил его Мотылёк. — Ты глупее, чем я думал, — сокрушённо развёл руками Фаэтон. — Их побег вложил Петюнчик… — Чо буровишь?! Из ума выжил! Он — вор. Я с ним из одной чашки кушал. — Лучше бы ты съел эту пропастину! — не на шутку рассердился Фаэтон. — Придётся все объяснить сходке. А ты, мора, ответишь перед мужиками сам. И уже никто не рискнул с ним спорить. Евлогий поднял с пола верёвку, ту самую, что подарил Soklan.Ru 6/246 для побега застенчивый Блоха, шагнул к ощетинившемуся было цыганёнку. Так они стояли совсем недолго. Когда к Евлогию подошёл бледный Китов, Вершок опустил руки. — Вешать будете? — чуть слышно спросил он. — Так уж убьём, конечно! — подтвердил Житов. — Не надо душить, Евлогий. Не надо. Вор… вор должен от ножа умереть. — Законы знаешь, а совести нет. Подлючая порода! Но тем не менее внял: наклонился ещё раз, выдернул из затихшего майора финку. Вершок перекрестился. Дрожащие губы его сомкнулись, спрятав золотой зуб. Он стоял, понурясь, опустив в пол глаза. — Евлогий, — позвал нечаянного убийцу мягкий голос Вадима. — Эта смерть никому не нужна. Сибиряк искоса взглянул на парня, вытер о засаленную рубаху цыганёнка лезвие ножа. — Он получит своё. За хорошего человека. Вадим поймал руку Евлогия уже на взмахе. Остановил, хотя было видно — это стоило ему большого труда. — Ты за кого мазу держишь, гондон штопаный?! — ошалело прошипел нечаянный убийца. — Он же… — Эта смерть лишняя, — перебил его, ничуть не испугавшись свирепой рожи, Вадим. — Понимаешь — лишняя. Она уже никого не спасёт… — Да чо ты дрочишься, Евлогий, ширяй и этого козла! — крикнул охочий до кровавых зрелищ педераст по кличке Пакентошенный. — Дырявые на разбирушках помалкивают, — глухо урезонил педераста мрачный Лимон. — Вам только волю дай… Евлогий оттолкнул Вадима, и тот откинулся на плотную стену окруживших их зэков. Затем он выкинул номер, который никто не успел разгадать: вскинул вверх руки, раскрылся для удара. Перед испуганной позой нечаянный убийца опешил. Короткого замешательства хватило Вадиму для того, чтобы нанести от виска чёткий и хлёсткий кросс, после которого Евлогий доской опрокинулся на заплёванный пол. Носком сапога отбросил в сторону нож, но когда за ним наклонился шустрый цыганёнок, прижал наборную рукоятку подошвой. — Пошёл отсюда, гнида! Поднял нож, сунул за голенище и ещё раз с презрением посмотрел на Вершка. — Строгий фраер, — покачал головой Блоха. — С таким лучше со спины базарить. Как он его треснул, легавый буду! — Поинтересуйся за баклана, — Фаэтон сделал жест рукой, приглашающий Блоху сесть напротив. — Може, спецом сюда кинули. Понял? Играем ваши кони? — Воры босиком не ходят, — закокетничал форточник, стрекоча ожившей в его руках колодой. — Тогда вынайте портсигар, что вы слямзили у Колумба. Нет, вы гляньте: эта сука собирается к нам вернуться. Хвост по-людски откинуть не может. По телу умирающего Кныша пробежала судорога. Ноги скрючились, словно он собирался сесть. Лимон даже посторонился. Но судорога вскорости прекратилась. Зэк вытянулся, ещё потянулся, расправился тягучей струной. Остановился, замер, как бы прислушался к приближению собственного конца. Струна ослабла, и он выдохнул остаток жизни, устранив все сомнения по поводу своей смерти… — Ты точно знаешь — Петя курванулся, или, может, подкеросинили революционные фраера? У них же за душой ничего святого, кого хошь грязью обольют! Фаэтон сквасил лицо, крякнул и сказал, держа перед собой собранные в щепоть пальцы: — Если бы Петюнчик постучал пиковиной не но трубе, а по твоей башке, ты бы все понял. — А! — Блоха даже подскочил. — Ну, кручёный пидор: так он, значит, сбляднул ещё на пересылке? Помнишь, его кум дёргал из хаты на допрос? Вернулся, колбасой от него пахло… — Кныш прокололся раньше. Ты наш базар на Озерлаг усёк? Там же одни политики и шваль, вроде этого шпидагуза. Кеша Колотый вломил сходку в Златоусте. Слинял туда. Того же поля ягодка. Soklan.Ru 7/246 — Получается — майор казнил подлеца справедливо? Поспешил Вершок… С другой стороны: они могли нас выпустить на палубу и там из пулемётов… А? — Никак вы думать начали, гражданин Блоха?! Кажите ваш бой! Мимо денег. Дайте сюда портсигар. Что ещё играется? «Феликс Дзержинский» пришвартовался в порту назначения утром. Открылись люки, холодный морской воздух ворвался в трюмы корабля. Вадим видел, как в проёме появилось бордовое лицо. — Трупы есть? — спросило оно в утвердительной форме. — Четыре, гражданин начальник! — бодро доложил Житов. — Пять, — поправил бывшего партработника ушастый мужик с перебитым носом. — Брательник того зверька тоже помер. Как договорились… — Подавать по одному! — последовала команда. В люк опустили рваный брезент с привязанными по углам канатами. — Петюнчика — первого, — по-деловому распорядился Фаэтон. — Они стесняться не станут, ежели ихний… Груз приняли. Опять наклонилось бордовое лицо старшины, заслонив кусок серого, хмурого неба. — Кто кончал Кныша, выходит первым. — Он тоже трупом заделался, гражданин начальник! — Давай эту суку наверх! Фаэтон ласково улыбнулся, весьма уважительно к себе расположенный: — Всё в масть, граждане фраера. Ворик-то был с гнильцой… Подняли трупы, спустили трап. На палубе заключённые, сомкнув за спиной рукп, тонкой цепочкой, соблюдая дистанцию, спускались на пирс, где стояли, подняв воротники бушлатов, автоматчики; овчарки сидели у ног проводников, готовые выполнить любую команду. — Шестьсот сорок второй — кричал у конца трапа молодой, подтянутый сержант, рисуя номера на спинах заключённых. «Я буду шестьсот шестьдесят девятым», — просчитал цепочку тот, кого звали Вадимом. Взгляд его остановился на подъехавшем к краю пирса американском «додже». Из машины вышел водитель и открыл дверцу перед заспанным или просто неухоженным полковником. Тот с брезгливым выражением лица небрежно махнул рукой вытянувшемуся перед ним пожилому капитану, медленно зашагал вдоль этапа. «Плохое настроение», — зэк проводил грузную фигуру полковника и тут же вернул взгляд к машине. Он понял, почему это сделал только тогда, когда увидел оставленный в замке ключ зажигания… С этой секунды заключённый Упоров не мог думать уже ни о чём другом. «До машины — метров тридцать. Надо бежать вдоль строя, чтобы они не посмели стрелять. Ворота открыты. Куда ехать?!» — Шестьсот шестьдесят восьмой! — для обдумывания времени не оставалось. — Шестьсот шестьдесят… «Пора!» Сержант ойкнул и согнулся от удара по колену. Три метра до ближайшего конвоира зэк одолел одним прыжком. Левая ладонь отвела ствол автомата с каким-то убеждённым спокойствием. Головой снёс того самого капитана, что минутой раньше тянулся перед неухоженным полковником. «Я ещё живой! Живой!» — успевал думать беглец, увернувшись от невесть откуда взявшегося человека в штатском. В тот момент он напоминал зверя, почуявшего разницу между клеткой и свободой, и был готов отдать любую цену за каждый новый шаг к дверце «доджа», понимая — цена одна… Громадный пёс возник перед ним уже в прыжке. Вадим скинул его с груди, но когда собака прыгнула вновь, припечатал кулак меж злобно-жёлтых глаз, вложив в него собственную ярость. Овчарка упала, хватая вялой пастью воздух, вскочила, очумело сунулась в ноги бегущему конвоиру. Они свалились вместе, матерясь и взлаивая, будто одно целое. Soklan.Ru 8/246 Тра-та-та! -прогремела над этапом пулемётная очередь. — Ложись! — рявкнул капитан, выхватывая из кобуры пистолет. Водитель «доджа» слишком поздно разгадал замысел беглеца. Он заслонил собой дверцу, однако удар по затылку бросил его лицом на бампер и, откинутый той же рукой, плашмя влип в лужу. Машина вздрогнула, крутнулась почти на одном месте. Пожилой капитан спокойно поднял пистолет до уровня глаз. Сразу после выстрела беглец почувствовал, как перекосило «додж». Следом прозвучал ещё один выстрел, машину кинуло к телеграфному столбу. «Все! — сказал себе зэк. — Это все…» Он ударился об руль, но не почувствовал удара. Подумал: «Сейчас меня застрелят. Хорошо стреляет капитан…» Это было странное, необъяснимое состояние: маета рождения мыслей. Они толклись у какого-то невидимого порога, напоминая словно не его собственной памятью лица, предметы, события. Чувствовал он себя не то чтобы хорошо, а как-то беззаботно, пусто, неутвердившимся в разуме существом. Прежнее, далёкое, пережитое состояние возвращалось к нему в облаке серого омрачения. Облако касалось просыпающегося сознания, оживляя его сдержанной болью. Но оно никак не могло устояться: его вытеснял приятный свет. Просто свет, где не было привычных мыслей о боли, а следовательно, и о теле. Он ни о чём не думал. Он жил другой жизнью, которую даже не мог оценить, временами лишь вяло догадываясь о каком-то внутреннем мире, обнаруженном им самим таким случайным образом. Тот, кто отмерял ему земное, вдруг изменил замысел, позволив лишь потоптаться на пороге будущего, и снова вернул в законные времена. Тогда-то и появилась боль, приятный безначальный свет удалился и удалилась лёгкость в том светящемся сознании. Да, оно было заполнено светом, как праздник в детстве, когда ещё не знаешь, что такое настоящая жизнь… Вернувшаяся жизнь началась с нового познания себя, и он поначалу испытал отвращение к будущим страданиям, даже вроде бы хотел попроситься назад. Но двери закрылись, боль проявилась неожиданно, стянув к себе все вялые мысли. Постепенно человек ощутил вкус собственной крови на засохших губах, а слух уловил чью-то едва узнаваемую по смыслу речь: — Дышит, товарищ старшина, ей-богу, дышит! Голос — прикосновение сумерек к коже: почти не ощутимый. — Не шуткуй, Степан. Хлопцы над ним постарались. — А я…рю, ч… он…ит. Кто-то выкусывает кусочки из первого голоса и вместе с ними сглатывает смысл сказанного. — Та перестань! Пошли покурим. — Живой! — голос уже чёткий, как близкий крик. — Фэномэн! Ни, ты тильки подумай — целый взвод дубасив, а он живой! Бис бэзрогий! Може, добьём, Степан? Я его вже и с довольствия зняв. — Что вы, Григорий Фёдорович! Человек ведь! — Який же то чоловик, колы он у замок попав?! Сюды, браток, чоловика не пошлют. Туточки содиржаться врагы народу. Цэй и умэр 753. Усик? — Так точно, товарищ старшина! — Ну и молодец, сержант! Так, може, добьемо гада? Начальство тильки дякую скажет. — Не могу, товарищ старшина. Как хотите — не могу! — А ще комсомолец, поди! Як же ты Родину защищать будешь от врагов, Сидоренко?! Змолк. Тоди иды в канцелярию. Скажи — одыбал 753-й. Нехай карточку восстановят. — Слушаюсь, товарищ старшина! — Ни, стой-ка… Старшина осторожно задумался, как о чём-то ему непонятном, по-детски закусив ноготь большого пальца. — До завтра потерпим. Глядишь — сдохнет. После такого нормальные преступники долго не живут. Ты, Сидоренко, сам себе працу ищешь. Иди, чого ждёшь? Soklan.Ru 9/246 Сержант не послушался, стоял, разглядывая старшину подозрительным взглядом. — Ты иды, не бойсь. Нужон он мени! Ладно, пошли вместе. Шаги унесли ровный стук сапог, и он постепенно увяз в тиши длинного коридора. Заключённый попробовал вздохнуть глубже… не получилось. Воздух застрял в глотке тяжёлым комом, причинил боль. Она быстренько разбежалась по телу, отзываясь на каждое движение тупым уколом в мозг. Он вздохнул ещё раз, крикнул и потерял сознание… Шагов за дверью заключённый не слышал, пришёл в себя, когда где-то у затылка звякнул ключ, сделал два скрипучих оборота и замер… «Сейчас он войдёт, чтобы убить меня. Не стоит об этом думать». Да как не думать: «Трус. Это же совсем не больно, ну разве что ещё разок потеряешь сознание. Зато потом…» Двери поддаются ржаво, но уверенно двигая впереди себя застоявшийся воздух камеры, и старшина появляется в тесном сознании зэка на первом плане, отстранив даже боль. Но тут же Вадиму становится не по себе. Вовсе не от присутствия старшины, это зэк принимает как приговорённый наличие палача, а от того, что он видит человека в диагоналевой гимнастёрке с двумя планками орденских колодок на груди… закрытыми глазами… Видит какой-то предмет в его правой руке, но важная деталь ускользает, потому что ему хочется закричать от своего открытия. И приходит мысль: «Кричать нельзя: потеряешь сознание. Тут-то он тебя этим предметом по голове. Боишься, значит, хочешь жить». Старшина переложил предмет в левую руку и перекрестился. Теперь непонятно: то ли перед ударом, то ли совесть мучает? Это у старшины-то совесть?! Зэк начал волноваться, дышать стало совсем невыносимо. Охранника смутил появившийся на щеках лежащего румянец. Он осторожно вытянул трубочкой губы, спросил полушёпотом: — Слышь, 753-й, одыбал, чи шо? Заключённый напрягся, стараясь распахнуть глаза или что-нибудь произнести. Усилие стоило ему потери сознания… Но раньше, чуть раньше, были шаги по коридору. Решив, что это судьба, старшина сунул в карман галифе молоток, закрыл за собой двери камеры, почувствовал себя спокойно, как человек, которого Бог не обделил ни разумом, ни совестью… «Он меня не добил», — подумал зэк, очнувшись, и сразу вспомнил последнее, что удержала память от побега. Кажется, он поскользнулся или тот, рыжий с рыбьими глазами, ударил сапогом по пятке. Ты только успел вцепиться ему зубами в шинель, прежде чем на затылок обрушился приклад. Сознание ещё оставалось: удар смягчила шапка. Следом перед глазами возник другой приклад, окованный белым металлом. Прямо в лоб! Скрип костей собственного черепа — последнее, что сохранила память… Теперь боль сидела в самой сердцевине костей, связывая его с внешним миром насильственной усталой связью. Он так и подумал: «Боль устала». Дальше мысль не пошла, потому как открылся смотровой глазок, в камеру проник неясный свет. Снова стало темно, и прозвучал голос: — Почему нет света, старшина? — Не нужон он ему. Скоро преставится. — Устав существует даже для мёртвых. Откройте! Темнота ржаво распахнулась. На пороге камеры трое в аккуратной воинской форме. Первым вошёл гладко выбритый лейтенант с лицом аскета и запоминающимся выражением глубоко озабоченных глаз. Коверкотовая гимнастёрка перехвачена блестящим кожаным ремнём, широкие бриджи чуть приспущены к собранным в гармошку хромовым сапогам. Щёголь. Сопровождающий его сержант на полголовы выше и держит широкое, непроницаемое лицо чуть внаклон. — Устать! — выныривает из-за них уже знакомый зэку Григорий Фёдорович. — Будет вам, Пидорко! — досадливо отмахнулся лейтенант. — Его сам Господь Бог не поднимет. Soklan.Ru 10/246 — Бога нет, — конфузливо шутит Пидорко. — А мы усе — от обезьяны… — Вижу, — лейтенант наклонился над зэком. — Вы меня слышите, 753-й? Заключённый слегка приподнял веки. — Моя фамилия Казакевич. Я начальник этого блока. Прошу неукоснительно выполнять правила внутреннего распорядка. Письма писать запрещено, как и разговаривать с кем-либо, петь песни, читать вслух стихи, иметь при себе колющие, режущие предметы, верёвки, ремни… Заключённый закрыл глаза, подождал и едва заметно улыбнулся: он уже не видел с закрытыми глазами. Все было нормально. — Чему вы улыбаетесь, 753-й? Вам здесь нравится? — Он без сознания, — сказал тот, кто сопровождал начальника блока. — Зробым сознательным, — опять пошутил старшина Пидорко. — Вы уж постарайтесь, Пидорко. Только не перестарайтесь. Знаю я вас. Казакевич вышел из камеры, именуемой в профессиональном обращении «сейфом», продолжая думать о странной улыбке 753-го. Тюрьма для особо опасных преступников включала в себя полторы тысячи одиночных камер-сейфов, сваренных из стальных листов, и была заполнена теми, кто уже не мог рассчитывать на обретение свободы или хотя бы изменения жизни. Железный замок, именуемый зэками «спящая красавица», каждый свой день заканчивал в полной тишине. Сумрак ночи неслышно вставал из-за её пугающих неприступностью стен, затушёвывая незрелой темнотой далёкие спины гор. Ветер, шаставший весь день по безлогой долине, прятался в ельник у ручья до следующего утра, поскуливая временами заблудившимся псом. Весь мир становился серо-синего цвета, а тюрьма — не сказка ли! — неожиданно вспыхивала хищным бдительным светом, напоминая огромный лайнер в пучине океана. Он манит и пугает, как праздник ночи и приют одиночества, где люди кожей пьют свои законные мучения, расплачиваясь по всем счетам за праздник и приют. — 753-й повесился! Голос приходит из смотрового глазка: — 753-й ещё живой! — Тягучий, сука! Назло, поди, старается? Через час в камеру вошёл врач. Осмотрел заключённого, с некоторой растерянностью и непониманием почмокал губами: — Пожалуй, он будет жить, Пидорко. Тот с некоторым сожалением посмотрел на прыщавого доктора, почесал затылок: — Та хай живе, вражина! Сам толком определиться не може: чи жить ему, чи сдохнуть. В сомнениях, рогомет! — Через неделю… Нет, через десять дней перевести на общий режим. — Нам бумага нужна, товарищ доктор. — Завтра напишу рапорт. Вы что курите, Пидорко? — Махорку, её туберкулёз, говорят, боится. Годно? — Годится. Знаете, как в том анекдоте: при отсутствии кухарки живём с дворником. |