Файл 626. Черная свеча Высоцкий Владимир
 Скачать 0.88 Mb.
|
|
— Вылез сам! Не менжанулся! Из воров, поди? — Тю, придурок, не видишь разве — политический. Из интеллигентов. — Кирова им мало — лагерь спалили! Доктор стоял перед Стадником, смущаясь общего внимания, комкая в руке забрызганный кровью платок. — Вы так и доложите кому следует. Столыпин Федор Фёдорович поджёг весь этот ужас лично. А я пошёл… — Куда ты пошёл, козявка?! — ошалел от нахальства зэка старшина. — В побег! — крикнул доктор и опять задохнулся кашлем. — Застрелю, — благодушно улыбнулся Стадник, — чтоб собаки не разорвали. Так что вертайся в строй, я майора кликну. Марш в строй, гнида! Доктор с выдохом толкнул в грудь старшину обеими руками и побежал к завалившемуся проволочному заграждению, ходульной трусцой смешно выбрасывая перед собой непослушные ноги. — Стоп! — заорал рассвирепевший Стадник, поглядел на этап и снова крикнул: — Стреляю! Доктор быстро выбился из сил, едва шевелил ногами. Он повернулся в тот момент, когда успокоившийся старшина поднёс к плечу приклад автомата… Доктор хотел что-то крикнуть, но пуля пришла чуть раньше. Доктор медленно поплыл к земле, развернулся спиной к стрелку, сделал шаг вперёд и, получив ещё одну пулю, шлёпнулся лицом в колымскую землю. Упоров позавидовал доктору. В тот, неожиданный для всех момент такой скорый, вроде бы безболезненный конец виделся ему идеальным вариантом избавления от холода, голода и дурных надежд. Все равно когда-нибудь убьют или зарежут, так ведь пока дождёшься того, ого — го как намучаешься! И, взглянув на человека, так подумалось — укравшего его пулю, зэк вдруг сказал себе: «Дурак!», внутренне содрогнулся, почувствовал или увидел маету расставания души с телом. Она была застрелена вместе с доктором, она кричала в каждой клетке своего остывающего дома, надеялась, не хотела с ним расставаться. Ей было страшно, потому что страшно было ему, даже без пули меж лопаток… «Всему своё время, — Упоров закрыл глаза, чтобы не видеть жуткого прощания. — Твоё ещё не пришло…» — Шпаковский! — позвал посуровевший Стадник. — Ты шо хотел донести до нашего сведения? Знаешь, кто лагерь спалил? Упоров снова взглянул на бывшего парторга… Тот был уже не столь решителен, зато оказавшийся рядом с ним Ираклий рассматривал его с недвусмысленным вниманием. Шпаковский открыл рот, глянул на Ираклия, снова закрыл, явно нервничая. В конце концов сказал: — Чахоточный и есть, которого вы сразили, гражданин начальник! Ночью в окно лукался, когда я парашу искал. — Ты ничего не перепутал, Шпаковский? Мабуть, другой злыдень был. Ночью они уси на одно лицо. — Он не ошибся, гражданин начальник, — подтвердил Ираклий. — Такой и ночью врага разглядит. Шпаковский быстро кивнул, продолжая заботиться о себе уже с большим старанием и не спуская с грузина насторожённых глаз. — Ты, Шпаковский, должен был раньше сказать: сам видишь, сколько людей страдает. Но все одно, молодец! А этот… Старшина кивнул в сторону проволочного заграждения: — Надо ж, гадость какая! За интеллигента канал! С виду-то и не подумаешь! Подошедший майор молча осмотрел труп доктора, недоуменно пожал плечами, спросил безразличным голосом: — Нашли поджигателя, Стадник? Soklan.Ru 36/246 — Так точно, товарищ майор! Убит при попытке к бегству. — Этот? — майор указал пальцем в сторону лежащего доктора. — Он самый. Свидетель есть. Эй, Шпаковский! — Не надо! — майор недовольно поморщился. — Этап возвращается. Выдать сухари, чай, селёдку. Вас благодарю за службу. — Служу Советскому Союзу! — прогавкал старшина, и, повернувшись к заключённым, не выдержал, осклабился, потеряв всю свою молодцеватость, и каждая оспинка на его грубоватом простодушном лице расплылась в счастливой улыбке. — Поздравляю, гражданин начальник! Каштанка услужливо вытянул из-за плеча бандеровца тощую шею: — Такому выстрелу товарищ Ворошилов позавидует. Старшина был начеку, но праздник вор ему испортил. — Молчать, заключённый Опенкин! Не понимаете по-доброму, тоди усе буде по закону! — Тогда чеши за селёдкой, пидор. Не слыхал — товарищ майор приказал?! — Какой он тебе товарищ, вошь тюремная?! — Иди спроси! Но вначале тащи селёдку! Заключённые понимали — Стадник непременно застрелит вора при случае, однако забава им нравилась, этакая игра с ощущением неизбежного конца. При этом многие из них, окончательно разуверившиеся во всяком добре, испытывали что-то похожее на удовольствие от того, что кто-то уйдёт раньше их. Даже обезножевший после лежания на холодной земле профессор математики Футорянский смотрел на все с тихой улыбкой, освободив мочевой пузырь и забыв на время о своих бесполезных конечностях, размягчившихся до состояния студня… Упоров взглянул на Шпаковского. Какая-то часть души ещё жила ожиданием неприятностей, по он нарочито небрежно вынул бритву и начал срезать ногти. Он хотел доказать себе, что ничего не боится, потому останется в выигрыше при любом раскладе дел. Он хотел себя обмануть… Он открыл глаза, и молодой блатарь с хищной улыбкой раздражённо спросил: — Ты чо, на курорте, боров? — А у тебя есть запасные фиксы? — Нет, а что?! — Тогда спрячь те, что есть! Зачем пришёл? Упоров сел на нары, нащупал натруженною поясницу. Сто ходок в смену с тяжело гружёной тачкой по прогибающемуся дощатому трапу. Это норма. После трех дней работы он вернулся к мыслям: не вскрыть ли себе вены… Именно на третий день ему начало казаться — в коробе лежит тонн десять породы, сзади грохотала такая же махина и при малейшей остановке могла сбить с ног, покалечить или убить. Ему всё-таки удалось убедить себя — тачка катит не породу, а куски бесконечного срока. Надо его вывезти весь — до последнего камешка, чтобы выбраться из сырой шахты на волю, где не будет постоянного ощущения голода и опасности, как сейчас при виде этой нахальной рожи молодого блатаря. — Тебя ждут в третьем бараке, — сказал блатарь. — Надо торопиться. — Кому надо, пусть торопится, — ответил Вадим со всем доступным ему в эти минуты спокойствием. — Ты только не погоняй! Зэк что-то уловил в тоне Упорова, промолчал с угрюмым выражением податливого к гримасам лица. Они прошли мимо дежурного, сделавшего вид, что дремлет, и, подняв воротники, вступили в холодную северную ночь. «Все-таки ты рождён для потерь, -Упоров старался идти так, чтобы посыльный не оказался со спины. — Потерял сон, теперь можешь потерять и жизнь: там у них, говорят, круто…» В третьем бараке было светлее и чище, чем в остальных. Воры любили порядок, возможно, не все, но те, кто любил, могли его и обеспечить. Они сидели вокруг стола, передавая по кругу кружку с чифиром, которая постоянно наполнялась расторопным татарчонком с порванной левой ноздрей короткого носа. Со стороны человеку несведущему наверняка бы показалось — собрались крестьяне Soklan.Ru 37/246 обсудить свои дела, И происходит это не в Стране Советов, где на собраниях положено кричать и обличать, а в какой-то другой, тихой. Может быть, даже без тюрем, сказочной державе с трезвым королём при власти. На самом деле вес было не так. Хороший вор всегда талантливый актёр, и сыграть то же мирное настроение вору ничего не стоит. При этом он не выдаст истинного расположения своего мятежного духа. Естественно, до поры до времени… Воровской дух — тайна, непостижимая для случайного человека с улицы или с нар рабочего барака, где каждой фраер только и думает о том, чтобы выжить. Выжить! И никаких там тонкостей в образе жизни, без которых вор просто не вор, а обыкновенный порчушка, озабоченный низменными потребностями желудка. Настоящих воров, одарённых в греходуховном понимании, так же мало, как и настоящих сыщиков или святых. Воровской дух есть данность не от мира сего, именно он каждодневно возобновляет падение своего обладателя с таким же злонамеренным неистовством, с каким Дар Божий возобновляет взлёты доброго гения. В ночной пустоте их души наполняются светом чёрной свечи, он неизъяснимым образом, покоряя рассудок и сердце, диктует им законы бытия, ничего общего с Законом Божьим не имеющие. Но крест, который носит на груди каждый настоящий вор, есть тусклый отблеск Истинного Света, бессильная надежда на то, что Господь не оставит грешника без Своих утешений… Большинство же людей, объявляющие себя ворами, — суррогат, болтающийся между двумя берегами проруби, от лени и бездарности не достигшие собственного взгляда на жизнь: церковные, дачные и прочие воришки, выскребающие ценности не из кармана, а из человеческой души. О них говорить трудно и противно… Проблему истинного вора бессмысленно обсуждать на уровне социологии или другой какой науки. Вор, существо, оснащённое самим сатаной прежде, нежели он вышел из утробы матери. Все усилия объяснить его продуктом общества — тщетны: он всегда вне общества. А вор как продукт общества — просто жулик. Непостижимость воровской природы рождает первое чувство — страх. Никуда от этого не денешься. Упоров ощутил, как вспотели ладони. Пот — холодный. Вошедшего, однако, никто не заметил, и это тоже органично входило в их безантрактную игру маленьким изящным штрихом, когда человеку дают понять: он — ничтожество, жертва, потому должен ждать, когда о нем вспомнят. Зэк привалился к нарам, по ему сказали: — Садись! Указали при этом место на лавке и снова забыли. Мысли вели себя суетливо и слишком самостоятельно. В них созревало что-то роковое, постепенно остывая до безразличия к собственной судьбе, чтобы через секунду снова вспыхнуть необъяснимым беспокойством. Через нары хорошо одетый вор переплавлял одно из своих похождений в безобидный рассказ с картинками, не меняя притом загадочного выражения лица: — …Толкую менту — произошла ошибка: я — иностранный подданный, незаконнорождённый сын неаполитанской принцессы Шарлотты и товарища Шаляпина. В этой стране варваров оказался совершенно случайно. А он мне — сто в гору: «Банк, — говорит, — на Ямщицкой тоже взял по наколке товарища Шаляпина?» Нет, отвечаю с достоинством и по-английски… — Ты? — не выдержал желтушный зэк из профессиональных барыг. — А кто же ещё?! Мне задают вопросы, я и отвечаю: по политическим убеждениям банк молотнул. Необходимо было заплатить гонорар личному парикмахеру товарища Берии. Мент в полуобморочном состоянии, я — в наручниках. Сидим и смотрим друг на друга. Он выпил воды, успокоился, спрашивает: «Это ещё зачем?» Не теряя приличного иностранной особе чувства достоинства, объясняю, опять же по-английски: «Чиб он глотку этому козлу перерезал». — Ха! Ха! — взорвались хохотом слушатели. — Тише можно? — вежливо попросил сидевший особняком Аркадий Ануфриевич Львов и Soklan.Ru 38/246 новел с достоинством в сторону смеха крепко посаженной на высокую шею аккуратной головой. Мягкими, не пугающими манерами Львов был чем-то неуловимо похож на начальника лагеря «Новый», имея при этом и значительное преимущество: среди людей своей масти он обладал огромным авторитетом. Упоров решил, что в этой компании ножа нет только у Львова, да ещё, может быть, у Никанора Евстафьевича Дьякова: им они ни к чему, за них есть кому заступиться… Тебе хуже: ты один и не знаешь, зачем позвали. Он только успел подумать о Дьяке, как тот спросил, заботливо окатывая слова русским оканьем: — Ты в карантинном был с Каштанкой? Только сейчас Упоров увидал Опенкина, сидящего на дальних нарах. Рядом с ним — два плоских, ничем не озабоченных лица, настолько внешне равнодушных, что кажется — лиц-то нет, одни маски. «Они его кончат», — догадался Упоров и ответил: — Нас везли в одном «воронке». В карантинном спали на одних нарах. — Кенты, значит? Что ж ты ему по роже врезал? — спросил квадратный человек с похожей на перевёрнутую репу головой. — Знаем мы эти зехера! Федор менжанулся, опосля подговорил фраера… — Мужик говорит правду. Ираклий подтвердил, — возразил ему голубоглазый вор, тот самый, что рассказывал про свои похождения, и отхлебнул из кружки глоток чифира. — У тебя вес просто, Малина: ударил вора, который мог помочь Скрипачу зарезать Салавара, и оба теперь в чистые прут. — Почему ты его ударил? — спросил внимательно следящий за разговором Дьяк. — Так получилось. Я не хотел, чтобы его убили. Мне незачем придумывать. — Ираклий не должен врать, — глубокомысленно изрёк Резо Асилиани. — Он никогда не врал. — Ты спи, спи, Ворон, — попросил пожилого грузина не по возрасту седой зэк, сохранивший от прошлой жизни уютную округлость живота, и обратился к Упорову: — Надо было придумать что-нибудь поостроумней, Вадим. — Седой дружески обнял Упорова за плечи, лёгкими, словно лишёнными костей руками: — Салавар знает Каштанку. Он бы его живым не отпустил. Скажи нам правду и канай себе на нары, досыпай. — Действительно, ты зря влез в эту историю, фраерочек, — худой и жёлчный львовский домушник Иезуит говорил, улыбаясь той самой поганой улыбкой, которую не могли выносить даже судьи. — Чистосердечное признание может облегчить… — Хочешь, чтобы я соврал? Тебе надо непременно убить?! — Цыц! Куда прёшь?! Тебя уже нет, падаль! — Сам ты — мерзость! И рожа твоя — поганая! — Что-о-о? Воры, с каких это пор… — Вначале надо доказать его вину, — синеглазый балагур по кличке Малина, не торопясь, придержал Иезуита. — Это же сходка, а не советский суд. Ты все перепутал, Евгений. — Вину? — спросил все ещё обнимающий Упорова зэк, убрав свои воздушные руки. — На их глазах кончали Мыша, Заику, Скрипача, а Каштанка жив. Потому что курванулся! — Криком делу не поможешь, Пельмень, — Дьяк не хотел разжигать страсти. — Мы решаем судьбу своего товарища. — Ленин бы тебя давно кончал, Федька, — зевнул пожилой Ворон. — Ты картавого не трогай, ты лучше спи. — Хватит! — Иезуит поднялся. — Их надо заделать обоих. В назидание другим. — Резать! — тяжело опустил на стол ладонь мрачный татарин с наколкой на высокой волосатой груди. — Кто ещё скажет? В бараке прекратилась игра и разговоры, Упоров понял — сейчас все решится. Он повёл глазами… тот, кто должен нанести ему первый удар, стоял близко. Он не видел его лица, но слышал спокойное, ровное дыхание человека, который ни в чём не сомневался… — Вспомните Голгофу, — Аркадий Ануфриевич Львов обвёл присутствующих хорошими, Soklan.Ru 39/246 безвредными глазами и позволил себе длинную паузу. — Иисус сказал о палачах: «Боже, прости им, ибо не знают, что делают». Он волновался настолько натурально, что даже противный Иезуит не усмехнулся, замкнувшись в своём решённом несогласии. — Не туда кроите, Аркадий Ануфриевич… — Иезуит, я тебя слушал! Шесть человек из карантинного барака подтверждают, что сказал молодой моряк. У меня лежит письмо от Фаэтона. Он с ним шёл на Колыму, пишет в уважительном тоне. Таким образом, фраер вне подозрений. Теперь о главном: где нас хотели сгноить, Пельмень? — На «Новом». Удобное место, господа воры… — Когда ты узнаешь, кто его спалил, тебе будет стыдно. Впрочем, о чём я говорю?! Мужики подумают — воры сошли с ума. За умалишённых никто не скажет доброго слова, а оно нам сейчас весьма необходимо. Я против смертного приговора моему брату Федору. — Кто ещё настаивает на виновности Каштанкн? — спросил Дьяк, с презрительной полуулыбкой обводя взглядом присутствующих. — Я! — мрачный татарин опять хлопнул по столу ладонью. — Один! Ты не виновен, Федор. Воры, тормознитесь. Ещё не все. С Юртового пришла ксива: на Кручёный привалил церковный вор. Грабил храмы на Псковщине, кончал в селе батюшку с попадьёй, а блатует, как честный вор. — Зачем лишний базар, Никанор Евстафьевич, неужели мы допустим, чтобы церковный вор хилял за вора честного?! — Вложил побег с Сучанской зоны… — Он нагрёб себе беды на две смерти. Свидетели? — Есть! — поднялся с нар, держась за спину, мужик в цветастой рубахе, подпоясанной обыкновенной верёвкой. — Белим — церковный вор, но это не весь его позор. В зоне поощрял «крыс», целый крысятник вокруг себя развёл. — А за побег что скажешь? — Так ведь Китаев жив ещё был, когда их в зону привезли. Он мне в коридоре крикнул за Белима. — Сенатора зарезал Белим, — Малина дал понять всем своим видом — признание ему даётся непросто. — Сенатор был честным вором, и Белим был таковым, пока не пошёл по церквам. В Питере мы с ним подельничали… — В том твоей вины нет, — Дьяк поднялся. — Кто желает защищать Белима? Они смотрели на Никанора Евстафьевича, подчёркивая общим молчанием отношение к судьбе обвиняемого. — Ворон! — Дьяк сел, скрестив на груди руки. — Идите. Сходка вынесла приговор. Фраера с собой прихватишь. Толковый оказался, без подлостев. Он одобрительно кивнул Упорову, будто перед ним стоял воспитанный ребёнок. — Иди с имя, Вадим. Вам по пути… Все ещё бледный Опенкин поймал взгляд Упорова, подмигнул блестящим глазом и тут же включился в разговор по делу. — У Сенатора мамаша в Калуге. Вдовствует… — Колокольчик поможет. Он при средствах. — Сеню в Ростове повязали… — Кто нынче из деловых на свободе? — Рябой с Сидором. Имя надо сообщить… Дверь за спиной Вадима закрылась. Он не почувствовал холода, почувствовал облегчение да ещё вялость во всем теле. Испытание оказалось нелёгким. Упоров собрался было присесть на завалинку, но мрачный татарин, тот, кто хотел Федькиной смерти, прорычал: — Канай за нами, Фартовый! А чуть погодя спросил уже не таким злым голосом: — Ты, видать, в детстве говно ел? — Увы, не досталось: ты съел его раньше меня. Soklan.Ru 40/246 — Борзеешь, фраер! Вадим промолчал. Он был безгневен. Им владела приятная пустота чувств, и перекошенная рожа татарина не вызывала ничего, кроме улыбки. Люди шли в ночи, как её родные братья, с кошачьей уверенностью, обмениваясь только взглядами, когда в тишину проникал посторонний звук. Они и в барак вошли незаметно, без шума, показав дремавшему у печи дежурному нож. Тени опытных убийц плавали по потолку, по стенам, перевоплощаясь то в забавных кукол, то в сказочных чудовищ. Упоров наблюдал за ними, уже лёжа на нарах. — Здесь, — прошептал сердитый татарин, пряча нож за голенище. Остальное произошло быстро. Татарин схватил спящего за руки, двое держали ноги, а оказавшийся на груди ещё не проснувшегося Белима Ворон затянул на горле полотенце. Белим заколотился в конвульсиях, выворачиваясь пойманным угрем, но следующий рывок остановил его мучения. — Все, он пошёл каяться… Ворон спрыгнул на пол, вытер ладони об одеяло и встретился взглядом с поднимающимся с нар человеком. Это было не в правилах зоны: вмешиваться в дела воров, а проявлять своеволие в такой откровенно вызывающей форме вовсе не рекомендовалось. |