Файл 626. Черная свеча Высоцкий Владимир
 Скачать 0.88 Mb.
|
|
— Треножить будете? Из-за спины Казакевича вынырнул вездесущий Пидорко, весело заворковал: — А як же! Цен вот дюже бегучий. Давай сюды, 753-й! — Он уже не 753-й, — поправил весёлого надзирателя Казакевич, несколько раздосадованный его действиями. — Он — заключённый Упоров Вадим Сергеевич. — Ишь ты, подлюка, фамилию заработал. Все одно стреножим! Хлопцы, где ваши обручальные колечки? Сейчас мы их, шакалов, повенчаем. Носатый конвоир стряхнул сон, молча достал из рюкзака кандалы. — Ну, теперь я за тебя спокоен, гражданин баклан. И повернувшись к сидящему со скорбным выражением лица зэку, приказал: — Встань, мерин! Лицо зэка начало розоветь. Он, поменяв скорбное выражение на злую гримасу, ответил грубо: — Ты меня не выкладывал, мусор вшивый! Сидящий с правого бока конвоир среагировал первым, он припечатал кулак к его переносице, а онемевший от наглости старшина только успел поддеть падающее тело сапогом. — Ну, вот, — кудрявый лейтенант брезгливо передёрнул плечами, — опять задержка. И натянув на голову шапку, распорядился: — Веркопуло, заканчивайте передачу. Я — в машине. Он кивнул Казакевичу, пошёл к боковой двери, натягивая на ходу меховые рукавицы. Ноги заключённых стянули кандалами. Упоров перекинул вялую руку подбитого зэка через плечо, потащил почти волоком. Звезды он увидел неожиданно. Он их больше никогда не видел такими. Они были крупные, как показалось, зеленые. Но главное — они были настоящие, на настоящем холодном, бесконечно глубоком небе. От свежего воздуха голова наполнилась хмельным звоном, а лёгкие сжались, и Вадим закашлялся. Три шага до стоящего во дворе тюрьмы «воронка» даются с трудом. Щёлкнул замок. Тот конвоир, что первым ударил арестанта, открыл зарешеченное оконце, предупредил: — Ведите себя тихо, подлюки! Машина вздрогнула. Избитый выругался и потряс головой. — Одыбал? — спросил Упоров. Ответа не последовало, лишь засаленный рукав телогрейки медленно, как-то неуверенно стёр с лица кровь. Рёв задыхающегося на подъёмах мотора жестоко резал слух, после тихого сейфа это оказалось невыносимым испытанием, и он зажал уши руками. В конце концов дорога Soklan.Ru 17/246 выправилась, тогда же он увидел или, скорее, почувствовал взгляд сокандальника. — Эй, как тебя? — пришёл из угла осторожный вопрос. — Какой масти будешь, мужик? Упоров повернул к нему отсутствующее лицо, долго не убирал взгляда, рассматривая чахлого, но довольно молодого человека, прежде чем ответил: — Сам по себе. Без масти. Зовут Вадим. — Фраер, значит, — облегчённо улыбнулся побитый. — Моя кликуха — Каштанка. Должен знать. — Не знаю. — Понятно, там, где ты отдыхал, одна масть — враги народа. Для тебя назовусь просто — Федор. Но ты точно — фраер? — Сказано тебе — без масти. — Так не бывает, Вадик! У всех есть свой цвет: мужик, фраер… Это близко и не противопоказано. Лишь бы не сучня или беспредел, хотя и это близко. Федор шмыгнул распухшим носом, сморщился, но разговор продолжил: — Позволю полюбопытствовать: а в замок-то с чем попал? — Не знаю. — И статью забыл, конечно? Ты меня за кого держишь? Срок-то хоть помнишь? — Четвертак. — Солидно… Каштанка заёрзал на месте, даже немного просветлел лицом. — Без компании содержались или как? — Полтора года один. — То-то я смотрю, вы немного не в себе. Прибацанный малость. Машину подбросило на ухабе. Каштанка лязгнул зубами, закричал: — Права украл, сука! Забыл, кого везёшь?! Упоров улыбнулся. Это была первая улыбка за последние полтора года. Он даже сам не поверил, но ведь действительно улыбнулся просто потому, что было весело… — Оживаете понемногу, — подметил изменение сосед. — У меня все наперекосяк. Как вспомню про трюмиловку… Эх, проскочить бы Линьковый! — Что это такое — трюмиловка? — среагировал на незнакомый термин Упоров. — Сам-то я моряк, бывший, конечно… — Он, Господи! — притворно встрепенулся Каштанка. — С таким тёмным фраером в одних кандалах! На вашем языке это называется перевоспитание, на нормальном — ссучивание: бьют до тех пор, пока не сдохнешь или их сучью веру не примешь. — Вас могут поставить перед выбором? Каштанка вдруг утратил петушиную дерзость, горестно усмехнулся, и на впалых шеках его проступила заметная бледность: — Мне что… мне выбирать не из чего: я вор, Вадим… Наконец машина остановилась, по мотор продолжал работать, как в ознобе, потряхивая железный кузов «воронка». — Спокойно, Жулик, спокойно, — кто-то в темноте успокаивает собаку. Она рычит, утробно сбрехивая коротким густым лаем. Дверь с грохотом выпала в ночь. Ночь похожа на сплошной кусок чёрного льда. На Колыме темнота особенно плотная перед рассветом. Вспыхнул фонарь. Яркий свет резанул по напряжённым глазам зэков. А следом металлический голос выкликнул: — Заключённый Вадим Сергеевич Упоров! — Я! — Заключённый Опенкин Федор Маркович! — Здесь, гражданин начальник. Не волнуйтесь. — А куда ты денешься, говно в кандалах?! Он ещё что-то хотел добавить, но вспыхнувший собачий лай заглушил голос, и только немного погодя раздалась команда: Soklan.Ru 18/246 — Выходи! Зэки спрыгнули на землю, загулявшую под ногами зыбкой болотной шубою. Огни лагеря горели совсем близко. Сырая метель перечёркивала их тусклый свет строчками липкого весеннего снега. Отблеск лучей прожектора лежал на затворах автоматов охранников, одинаково безликих и молчаливых. Каштанка опять шмыгнул разбитым носом, как можно любезней поинтересовался у того, кто назвал его «говном в кандалах»: — Гражданин начальник, место не шибко знакомое. Что это за командировка? — Повылазило, не видишь — Кручёный! Ты ж тута ужо блатовал тем годом. Ну и память! Дрочишь, поди, часто? — Все по распорядку, гражданин начальник. А верх чей на Кручёном? Гражданин начальник расплылся в довольной улыбке, в этот момент с вахты крикнули: — Прекратить разговоры! Дежурный, принять двоих по спецнаряду. Ветер ударил снежным зарядом в провода, они загудели голосом затухающего колокола. — Шагом марш! В помещении вахты было жарко. Солдаты спали вокруг круглой печи на лавках. Один из них, с курносым веснушчатым носом, вскочил при появлении зэков, уставился непонимающим взглядом. — Вы чо гремите? Вы чо шум поднимаете?! — с трудом проговорил он заспанным голосом, взглянув на кандалы, смачно потянулся. — Козырные, видать, изловились. Все равно не гремите. Поспать дайте… Калачиком улёгся на лавку, поджав под себя ноги. Тотчас заснул здоровым, молодым сном. Упоров едва подавил в себе желание подойти к печке, прижаться спиной к её нагретым кирпичам, вбирая живительное тепло измученным телом. Он смотрел и искренне завидовал беззаботному сну солдата: в такие сны приходят загорелые девки, их можно любить открыто, как любят только в сытых снах, да ещё где-нибудь в далёкой деревне без сельсовета… Из боковой комнаты вышел коренастый лейтенант в небрежно накинутой на плечи шипели. Глубокие залысины придавали его совсем юному лицу выражение взрослой озабоченности, отчего лейтенант был похож на играющего в шахматы малолетнего вундеркинда. Дежурный остановился перед кандальниками, начал покачиваться с пятки на носок. — Душевно с вами побеседовали, Опенкин, — произнёс он насмешливо, но без улыбки. — Свои или… — Ваши, гражданин начальник. Почерк не узнаете? — Значит, заработал! И уж забыв о побитом воре, уставился на второго заключённого, слишком спокойного, чтобы лейтенант мог в это поверить. — У вас, Упоров, было время подумать о своей судьбе. Советую не примыкать ни к каким группировкам, особенно к тем, к которой принадлежит этот тип… Телефон за дверью прервал это нудное наставление. Короткий сигнал перешёл в дребезжащий металлический хохот. — Снимите кандалы, — лейтенант говорил уже с порога боковой комнаты. — Обоих — в карантинный барак. Он пробыл в комнате не более минуты и снова появился на пороге, но без шинели. — Старшина Мякшин! В шестом бараке — труп. Убийцу — в карцер! — Взвод! — рявкнул пожилой старшина, застёгивая широкий офицерский ремень. — В ружьё! Солдаты загрохотали сапогами и, разобрав оружие, выбежали на улицу. Носатый конвоир терпеливо дождался их ухода и, подавив зевок, скомандовал зэкам: — Руки — за спину! Снял кандалы, положил их в рюкзак и кивнул в сторону двери с короткой табличкой: «Стой! Предъяви пропуск!» Рассвет уже подбил соболиную шубу ночи голубым песцом молодого утра. Стало Soklan.Ru 19/246 проглядней, и фигуры часовых на вышках обозначились застывшими куклами. Звёздный свет пошёл на убыль, растворяясь в робком рождении дня, звезды посерели какой-то чахоточной серостью, смотреть на небо стало неинтересно. Вадим вспомнил своё последнее утро во Владивостоке с такими же серыми звёздами на небе. Он возвращался на корабль по утренним улицам вместе со старым официантом ресторана «Золотой Рог», и тот устало кивал на копошившихся в подворотнях дворников: — Вдивляюсь! Нет, это меня просто поражает! Раньше каждый дворник мечтал найти золотой червонец, который потерял пьяный купец. Интересно, что ищет советский дворник? Ему объяснили в кабинете следователя — и про дворников и про многое другое, о чём он шутливо спрашивал у своих клиентов. Взволнованный старик попросил воды, ему дали в лоб, и задавать вопросы стало некому… «Дед мог обслужить в долг, — думал заключённый, шагая по мёрзлой дорожке. — Если бы такой нашёлся среди чекистов и дал тебе в долг немного свободы… Недельку! Нет, маловато. Хотя бы месяц, и можно досиживать. Дурак! Ты ещё сидеть не начал!» От внутренних переживаний он даже не почувствовал, как его обыскали у входа в карантинный барак. Двери барака открылись после двух длинных звонков и удара по рельсу. На пороге возник высокий простуженный старшина, кашлянув в кулак, спросил с раздражением в хриплом голосе: — Кого ещё тут черти принесли? — Двух прими, Кокошкин. По спецнаряду прикатили. — Масти какой? — Один из воров, Каштанка это. Другой — политический из замка. — Шмонали? — Да. Оттуда чо привезёшь? — Есть ловкачи… Из замка? — бубнит Кокошкин. — По запарке небось залетел. Оттуда добры-то не возвращаются. — Залетел, как положено, гражданин начальник, — не утерпел задетый небрежным тоном старшины Каштанка. — А ты вообще глохни! Не то под раздачу попадёшь! «Не стоило с ним заводиться», — подумал Упоров, наблюдая за тем, как старшина поднимает задвижку и смотрит в камеру. После этого повернул в замке ключ, отбросил со звоном засов. — Входите, членоплеты! Они вошли и остановились в шаге от порога. За спиной лязгнул засов. Камера встретила новичков выразительной, насторожённой тишиной. Но тишина была нетерпеливой, а потому скоро кончилась, и Каштанка, чуть ёрничая, проговорил: — Приветствую уважаемых каторжан! Ему не ответили. Тогда он повернулся к Упорову и сказал: — Нс обижайтесь: народ устал на трудовой вахте! Вадим пожал плечами, продолжая осматриваться. Камера была опоясана двухъярусными нарами, сколоченными из толстого листвяка. Посредине стол, привинченный к заплёванному полу массивными болтами. Справа от двери параша, на ней старый узбек, сохранявший вид почтённого аксакала. Пахло человеческим потом, прелой кожей, ещё чем-то всегда тюремным, наверное, потным страхом. Вадим остановил взгляд на задумчивом узбеке, и тот сразу начал тужиться, имитируя запор. Каштанка неожиданно психанул: — Да что это за кодляк, в котором нет места приличным людям?! Или вам глаза не служат?! В левом углу на верхних нарах, где двое играли в карты, закрутили головами. Не принимавший участия в игре громадный зэк с наколотой на щеке бабочкой потребовал с угрозой: Soklan.Ru 20/246 — Кажи масть, гости! Тут же с нижних нар соскочил шустрый, похожий на зачумившуюся обезьянку кавказец и, пощупав телогрейку Упорова, предложил: — Слышь, мужик, играем гнидник? — Оставь меня в покое, — попросил шустряка Упоров. — Ну, чо ты менжуешься, легавый буду! В нем уже двадцать сидельцев умерло. Ставлю рубаху с одной заплатой. — Ты будешь двадцать первым, — уже сурово предупредил кавказца Вадим, чувствуя — тот подскочил не случайно. — Я вас спросил за масть, гости! Почему молчим? Тот, с бабочкой на щеке, уже спустил с нар ноги в сапогах ручной работы. — За мою масть, хозяин, можешь спытать у Заики. И придержи язык, пока он у тебя во рту, а не в моем кармане! Один из играющих захлопнул в ладонь три карты, сощурившись, поглядел вниз. — Ба-ба-батеньки, никак Каштанка?! Говорили, тебя в замок устроили, поближе к врагам народа. — Рылом не вышел для замка. Вчера мы слиняли с той командировки. Этот каторжанин… — Федор Опенкин положил руку на плечо Упорова, — почти два года пролежал в сейфе. — Надо же! — Заика сделал удивлённые глаза. — Из воров? Федор вздохнул, развёл руками, избегая глядеть на своего сокандальника и одновременно изображая разбитой рожей высшую степень огорчения: — Увы, мастью не вышел: он — политический. — Может быть, сын Зиновьева или этого, как его, ну… — Можешь не продолжать! Каштанку с сукой в одни кандалы не закуют! Где наше место? — О чем ты спрашиваешь, Федя?! — огорчился тот, кто только что пытал их за масть. — На верхних нарах. Они легли рядом, расстелив на неструганые доски телогрейки. Заика сбросил карты и вытащил из-под телогрейки кусок хлеба: — На, Федя, подкрепись с дороги. Опенкин подмигнул Вадиму заплывшим глазом, разломил хлеб на две половины: — Я же говорил тебе, Вадим, плохих воров не бывает. Чо играешь, Заика? — Чу-увствую — голый васер. — А с кем садился и зачем? — Вором назвался. Они разговаривали между собой в полный голос, так, словно их беседа не касалась сидящего напротив Заики крепкого, но какого-то суетливого, не но ситуации разговорчивого зэка. Между тем игра подходила к концу. Тот, кто играл с Заикой, смахивал трясущейся ладонью капельки жёлтого пота со лба, хотя в камере было совсем не жарко, и говорил, пытаясь разрядить обстановку и размягчить сурового партнёра: — Фарту нынче нема, а на Широком я усю зону обыграл… — Ты тогда богатый, — ехидничал большой зэк с бабочкой на щеке. — Та не, при мне оно все. Но оно есть, можете не сомневаться. Вор вору должен верить… — Почему тогда Седому не поверил? Телогрейку с него сдёрнул. Через тебя он лёгкие застудил. Помер через тебя… — Чо ты буровишь?! — вскинулся потный зэк. — Он мне свой гнидник законно засадил! При свидетелях! — Шпиляй-шпиляй — не отвлекайся! — посоветовал тихий, как осенняя морось, голос от самой стены камеры. — Карты слов не любят. — Ой! — обрадовался Каштанка. — Есиф Палыч, не ожидал вас видеть. — Здравствуй, Федя, — прошептал тот же голос от стены. — Не ходи меня обнять: у меня — насморк. Ещё с Одессы. Когда менты везли нас в открытой пролётке. — Когда ж это случилось, Есиф Палыч? Soklan.Ru 21/246 — Девять лет назад. В Одессе самый стойкий насморк и самый поганый мент. Они ловят даже стариков, немощных пенсионеров карманной тяги. За свою долгую жизнь я вытянул не меньше миллиона, а лежу на одних нарах с бездельниками или такими, как этот… Есиф Палыч что-то разглядел в игре и поменял голос: — Эй, как вас там?! Пузырь! Бросайте бой! Ваши не пляшут! — Помолчи, пархатый! — закричал громче, чем следовало кричать в таких случаях, потный зэк, обнажив крепкие зубы. — Это наша игра! Верно, Заика? — Верно, — подтвердил Заика, тихо прибавил: — Расчёт. И не грубите старшим… — Чо он в карты лукается?! — Расчёт, — повторил твёрже Заика, при этом его светло-голубые глаза омрачились вспыхнувшей злобой. — Был договор… — Куда спешить?! Не последний день сидим. Вор вору должон… — Вор фуфло не играет. Ежели он, конечно, настоящий вор, а не… — Есиф Палыч сделал паузу, Пузырь напряжённо скосил глаза в его сторону и затаил дыхание, — церковный… Клюквенник… поганый! Есиф Палыч закончил фразу, и вся камера глянула в сторону Пузыря с презрительным неодобрением. Даже узбек на параше покачал седой головой. — Брешет жид, — отодвигаясь от Заики, пролепетал потный зэк. — Вот вам крест — неправда! Он действительно перекрестился. Только это никого не убедило. — Чем платить, у меня есть. Думал, в одну камеру сховают, сунул ему гроши… — Как кличут твоего подельника? — Ципой. Из честных он… — Он из тех же, что и ты, Пузырь, — безжалостно наседал Есиф Палыч. — А церковный вор, сам понимаешь, хуже мента. И ещё… — Не тебе, щипачу пархатому, за мою масть судить! — И ещё, — как ни в чём не бывало продолжил Есиф Палыч. — Ципа — бандит. Он был штопорилой до тех пор, пока ты не предложил ему грабить храмы. Такой грех! Такой грех! Вас надо резать в колыбели… — Расчёт! — уже не скрывал угрозы Заика. Рука его нырнула за борт бушлата и вернулась с широкой турецкой бритвой. — Не психуй, Аркаша! — отпрянул Пузырь. — Мышь врёт. Зараз у Кенаря спытай за меня. Спрячь перо! На вора руку поднимаешь. — Кенаря зарезали суки. Ты же знаешь… — Ашот! — коротко позвал Есиф Палыч. Так окликают послушных псов. — Не надоть, мужики! — Пузырь толкнул в живот Заику, сиганул с пар. Он приземлился на бок. Вскочил. Но сверху на него тяжёлым кулём свалился тот — с бабочкой на щеке. Сцепившись, они покатились по грязному полу. Проигравший полз, волоча на себе уже двух зэков. Свинцовые вены на шее вздулись, и ногти ломались, царапая грязный пол камеры. Подскочил дёрганый кавказец, ударил ползущего каблуком по затылку. Двое других затянули на его горле полотенце и, приподняв, треснули лбом об пол. — Что они делают?! Упоров попытался вскочить, однако тут же в бок упёрлось острие ножа. — Без шорохов, дружочек! — посоветовал невзрачный тип с синими губами залежалого покойника. — Слышь, Каштанка, уйми своего кента: он двигает лишка… — Ну, шо ты, Вадик, — укоризненно покачал головой Опенкин. — Это церковный вор, к тому же бандит по совместительству. С таким букетом болезней в зоне долго не живут. Сейчас его отпустят на своё место, чтобы люди знали — воры за справедливость. Нож все ещё жалил бок. Его рукоятку сжимала опытная рука, она не дрогнет, если… лучше не дёргаться. Вадим почувствовал, как слабеет тело от близости смерти. Но беспомощность, странное дело, не вызывала даже стыда. Он держался на самом-самом краешке и сумел это осознать всей своей перепуганной человеческой природой. Soklan.Ru 22/246 Словно в полусне Вадим видел продолжение страшного спектакля. Артисты двигались медленно, почти величественно, как древние жрецы на жертвоприношении. Хрипящего от напряжения Пузыря бросили на нары, ещё раз ударили по затылку рукояткой ножа и стащили с него ватные штаны. Из них выпала бритва и кусок белого хлеба. Он уже почти не сопротивлялся, как пьяная уличная девка, пытаясь оттолкнуть от себя навалившихся палачей. Коренастый длиннорукий армянин обхватил его под живот и, приподняв, со всего маху бросил на нары. Пузырь задохнулся. Вздрогнули нары. — Она согласная, — армянин обвёл камеру счастливыми маленькими глазками, почмокал от удовольствия губами. — Вах! Вах! Вах! — Скоты, — прошептал безнадёжно Упоров. Он оглядывал изуродованные страстью физиономии сокамерников и вдруг нехорошо подумал о том, что среди них нет пострадавших: они все — на месте… в том самом месте, где и должна обитать мерзость. И был поражён своим открытием и закрыл глаза, чтобы не уподобиться им… Спустя несколько минут, повернувшись к Упорову, Есиф Палыч сделал удивлённые глаза: — Таки Скрипач вас не зарезал?! Господи, какое общество: одни гуманисты и педерасты. Почему вы такой бледный? Вам сорвали выступление? Ну, это можно пережить: живой стыд всегда лучше мёртвой гордости. Впрочем, вывернулись, значит, вывернулись… Нож давно расстался с его боком, однако ощущение опасности не прошло. К тому же слова старого вора напомнили первый рейс в океане на корабле «Парижская Коммуна». Судно сближалось с терпящим бедствие сухогрузом «Восход». — Все будет в порядке, — сказал скорее себе, нежели молодому штурману Упорову, капитан Альварес, не выпуская изо рта мундштук с погасшей сигаретой. — И запомните — моряк должен точно знать, что с ним ничего не случится. Сблизиться до предела! — Большой риск, капитан, — предупредил второй помощник. — При такой волне мы столкнёмся. — Через час он сядет на рифы, через три — пойдёт ко дну. Понаблюдаем? Сблизиться до предела! Выброс! — Удачно, капитан. — Право руля! Из глубины океана на днище «Восхода» надавила мощная сила. Стальная махина поднялась и застыла на мгновение в воздухе. Пауза была короткой. Нос корабля падал, словно нож гильотины. Штурман зажал зубами крик. Он уже чувствовал холод воды и тяжесть пучины. — Право руля! — капитан чуть усилил интонацию. Удар потряс «Парижскую Коммуну» до дрожащего гула. — В левом отсеке течь! — Включить насосы! Навести пластырь! Аварийную команду — в отсек! После аврала капитан пригласил штурмана в свою каюту. Он выглядел усталым, но продолжал шутить: — Мы так и не вывернулись. Зато спасли эту дурацкую посудину. Хочу заметить, Упоров, вы не долго носили с собой страх. Правильно делали. Капитан подвинул к нему пузатую рюмку с коньяком. — Моряк должен уметь забывать, иначе воспоминания будут ходить за тобой, как голодный пёс за слепым нищим, и выхватывать лучшие куски жизни. Ваше здоровье, штурман! «Интересно, почему он меня не зарезал? Этот сумасшедший Скрипач. Сволочь пустоглазая!» Упоров осторожно пощупал то место, куда упирался нож. Он ощутил под пальцами биение сердца. Так близко. Одно движение — и сердце могло остановиться. Надо забыть. Твой срок ещё не мерен… — Уже б и вздремнуть не мешало, — потянулся рядом Федор Опенкин. — Баланду только утром приволокут. Soklan.Ru 23/246 — Кто этот тип? — спросил, глядя в потолок, Вадим. — Тише ты, не базарь шибко. Из блатных он. И не затевайся с ним лучше — такой враз срок укоротит. — Я уже забыл. Скрипач храпел, как ни в чём не бывало… Вначале осторожно звякнул засов, следом — скрипнула дверь, и камера, мгновеньем раньше погруженная в сон, замерла. Лишь притомившийся Ашот продолжал сладко похрюкивать во сне, причмокивая мокрыми губами. Остальные затаились по какой-то неведомой разуму команде самооткровения. Дверь открылась без всегдашнего пугающего скрежета. Первым в камеру вошёл мрачный человек в бешмете чёрного сукна, плотно облегающем необыкновенно длинное туловище. Гость огляделся цепким взглядом чёрных глаз и, сняв с головы баранью папаху, сказал, не поворачивая к дверям головы: — Спят, хозяин. Входи. Слова шли, словно из глубины желудка — с лёгким вороньим скрежетом. — Зоха! — как имя собственной беды, выдохнул осунувшийся Каштанка. — Отгуляли воры… — Надзиратель? — спросил недоуменно Упоров. — Зоха-то? Нет, сука! — Опенкин закрыл глаза. — Наручники за спиной разгибает. Подельнику моему на Широком кадык вырвал пальцами. Из живого человека — кадык… И опять повторил шёпотом: — Отгуляли воры… На пороге появился ещё один гость. На этот раз необыкновенно располагающий человек в надраенных, без единой морщинки хромовых сапогах. Он озирал мир полными сдержанной нежности голубыми глазами, и возникало невольное желание ему улыбнуться. Гость был солнечный, откровенно счастливый и составлял полную противоположность Зохе. Прямо с порога человек прошёл к скамье у стола. Сел, сцепив в лихой крендель слегка кривоватые ноги. Отчего стал ещё более по-деревенски приятным парнем. — Салавар — главная сука Советского Союза! Это гроб, Вадим! Ну да, вором жил, вором и сдохну. — Кто им позволил? Где надзиратели?! — Не шуми. Они по запарке и фраера замочить могут. Салавар нынче — и судья, и надзиратель. Трюмиловка! Шёпот вора разбудил в нём наконец чувство собственной опасности и вместе с тем непонятную в ней потребность. Вадим догадался: он рассчитывает остаться зрителем, это просто животный интерес. Ему стало противно от нечувствия к чужой судьбе, захотелось снова уснуть, чтобы ничего не видеть далее… В камеру входили новые люди, по большей части крупные, сытые. Они сжимали в руках стальные забурники. Каждый сразу занимал свою позицию, оставляя место вокруг себя для замаха и удара. Время торопливо жгло невидимые минуты. Оно словно чувствовало запах будущей крови, спешило утолить своё кровожадное любопытство. И он ненавидел время… Под конец двое здоровых мужиков внесли лист железа, а третий — две кувалды с железными ручками. — Зачем все это? — едва слышно спросил Упоров. — Сказано — трюмить будут. Ты только не смотри, когда меня начнут… Каштанка о чём-то вспомнил, окликнул соседа: — Аркаша! Заика скосил глаза, но не откликнулся. — Дай мойку: сам уйду. И рывком обнажил на руке вены. В это мгновение из-за столба, подпирающего верхние нары, выскочил Скрипач, кинулся к Салавару. Ближний из сук вскинул забурник, но тут же осел, схватившись свободной рукой за распоротый живот. Скрипач был почти у цели, когда огромная клешня Зохи поймала его кисть. Окровавленный нож вывалился на пол, и тогда Soklan.Ru 24/246 чечен захватил в тиски шею вора, багровея, поднял над землёй. Все произошло так быстро, что никто не успел осознать — в камере стало на две жизни меньше. — Зачем же так? — опечаленный Салавар смахнул с сапога брызги утерянной Скрипачом кровавой слюны. — Он умер непозволительно легко. Это награда, а не наказание. Наказание есть очищение, а это… больше походило на расправу. Салавар поднялся со скамьи, широко всем улыбнулся. Улыбка его опять смутила насторожённых обитателей камеры, а он продолжил, по-видимому, зная ей цену: — Негодяй заслужил наказание. Мы будем продолжать воспитывать… — Кувалдой? — насмешливо спросил с верхних нар Есиф Палыч. Салавар искусно сыграл удивление, голос его наполнили новые, искренние нотки. |