Файл 626. Черная свеча Высоцкий Владимир
 Скачать 0.88 Mb.
|
|
— Педераст, значит, у вас дворник? Доктор вздохнул, принимая от старшины щепоть махорки: — Вы — мудрец, Пидорко. Большой мудрец. — Да уж не глупей этого, — кивнул на зэка довольный похвалой надзиратель. — Учерась говорит: «Душа вернулась». Я аж весь вспотел: покурил дурогону. Он лежит и улыбается. Ну, сумасшедший, какой с него спрос… Зэк попробовал подняться на следующий день после посещения доктора: очень захотелось есть. Чашка с баландой и пайка хлеба находились под дверью. В продолжении часа, а то и более, он осторожно спускался с нар, но в конце концов треснулся лицом о бетонный пол. Баланду он все же выпил по-коровьи, опустив в чашку потрескавшиеся губы, заглатывая вместе с кусками переваренной селёдки сгустки собственной крови из расквашенного носа. Все делалось по-животному терпеливо, и язык Soklan.Ru 11/246 плотно облегал каждый бугорок на дне чашки, когда он вылизывал предполагаемый жир. Пайку заключённый взял в зубы, с ней и полз к нарам, чувствуя грань утомлённого сознания и не переставая думать, что сейчас он начнёт видеть сквозь закрытые веки. Зэк этого не хотел, он просто боялся страхом дикаря, увидевшего электрическую лампочку, предпочитая жить в земном, низменном измерении, без чудес и всяких других не осиленных мозгом потрясений. «Надо жить своей жизнью, этой вот, той, которая есть», — убеждал себя 753-й, не замечая, как выпала изо рта пайка сухого хлеба. Тогда он наклонился и выкусил из неё маленький кусочек. Усилие оказалось лишним… Открыв глаза, заключённый увидел перед носом яловый сапог. — Яка ж людына настырна, — сокрушался где-то вверху Григорий Фёдорович. — Столь кровищи потеряв, абы нажраться. Голос его уже не был тем вкрадчивым, приторно сладким голоском, каким он обращался к нему в первое знакомство, и потому Упоров решил — старшина не пустит в ход молоток. Пидорко с сержантом бросили его на нары. И сержант сказал: — Здесь всегда селили каких-то ненормальных. Пидорко по привычке насторожился, спросил с интересом, чтоб подзадорить сержанта: — С чего ты взял таку глупость? — Ну, как же! Помнишь того, за которого твой земеля пострадал? — Умничал много, вот, как ты, — похолодел лицом и голосом Пидорко, развернувшись, пошёл по коридору, твёрже, чем всегда, чеканя шаг. — Да я же… Просто так я, — мямлил ему вслед растерявшийся вконец сержант и даже плюнул с досады, услыхав слабый стон очнувшегося зэка. — Пропади ты пропадом, козёл! У Пидорки был повод обидеться. Полгода назад в этой камере содержался генерал НКВД. Большой, изнеженный номенклатурной столичной жизнью человек с одним и тем же отработанным на многочисленных допросах властным выражением лица. Он даже плакал сурово, когда его допрашивали самого. Старший надзиратель шестого блока старшина Коротич генерала боялся и потому сочувствовал. Однажды, засидевшись у своего преданного подручного Пидорко, он распахнул душу перед тем, кто был и тих, и кроток, и послушен… — Такого чоловика загубылы мабуть без вины, — Коротич вытер рот рукавом гимнастёрки. — Ты глянь, Григорий, який сановитый. Я к ему пидходыть робею, а его… ошибка произошла, самый настоящий произвол! Пидорко по-уставному кивал головой, слушал внимательно, чтоб той же ночью изложить содержание совместной пьянки на листке, вырванном из школьной тетради дочери. Безграмотно, но с чёткой мыслью — старший надзиратель усомнился… Днём позже утративший бдительность Коротич валялся в ногах начальника тюрьмы Челебадзе, рассказывая ему свой послужной список: — Двадцать рокив верою и правдою. Три раны от беглецов имею, две медали за боевое отличие. — Какое, говоришь, отличие, дорогой? — не прекращая чистить ногти, весело спрашивает полковник, сам вручивший награды старшине. — Боевое, товарищ полковник! — На фронте, значит, отличился? — Ни! При задержании беглых злыдней. Усю банду политических одним махом. Лично наводил. — А знаешь ли ты, дорогой, где работаешь? — У турми особого назначения, для особых врагов народив. — Что такое турма? — пытал, испытывая внутреннее удовольствие, кутила и бабник Челебадзе. — Ну… это, как это говорится, — морщит лоб Коротич, — крепкий, крепкий дом, где самые ярые злыдни сидять. — Неточно, дорогой, — улыбнулся старшине полковник — Очень даже приблизительно. Soklan.Ru 12/246 Турма — место наказания и исправления особо опасных преступников. Как же ты будешь исправлять, Коротич, преступников, когда сам не веришь в их виновность?! — Верю я! Ей-богу, верю! Дайте возможность исправиться! — Дадим, — чёрные оливы полковничьих глаз сбросили ленивую поволоку. В них появился хищный блеск. — Мы не звери. Дадим тебе возможности. Ухоженными руками полковник пошевелил папку с личным делом Коротича. — С завтрашнего дня заступаешь на дежурство. Старайся. Вон преступники исправляются и тебя исправим. Твой 571-й вчера умер, а я узнал, что ты ему сала не принесёшь. Это ж надо додуматься: врага народа салом кормить! — Виноват, товарищ полковник! — Ладно, я человек не злопамятный. Иди. Можешь поздравить Пидорко с повышением: теперь он — старший надзиратель. Достойный, преданный делу чекист. Ты как думаешь? — Так точно, товарищ полковник. Мой ученик. — Товарищем гордишься? Это хорошо… Выздоравливал 753-й медленно, но через десять дней, как распорядился доктор, заключённого перевели на общий режим, и каждое утро он был обязан поднять нары, проводя время до отбоя на ногах. Видеть с закрытыми глазами Упоров перестал окончательно, страх его тоже покинул, и он старался не ворошить прошлого, только боль продолжала сопровождать каждое движение. Однажды он подумал — нет нужды жить в таком неловком состоянии, есть нужда его изменить. В общем, как получится. Даже если боль тебя доконает, это все же лучше, чем ничтожество и бессилие. Первый момент новой жизни едва не стал последним и не положил ей конец. От резких движении внутри образовалось так много боли, что, казалось, она имеет огромный вес и давит им на все органы сразу. Зэк сделал паузу, а когда чуток полегчало, продолжил приобщение к движению. Усмирённые болью помыслы не погоняли тело. Руки легко взлетели над головой и так же мягко опустились на бедра, лёгкие с хрипом втянули в себя пахнущий железом воздух. Движение повторялось до тех пор, пока не возникало головокружение и не оставалось сил бороться со слабостью. Он поклялся себе, что не произнесёт ни одного слова до того дня, когда отожмется от пола сто раз. — Сто! — повторил заключённый вслух для пущего самоутверждения и замолчал. Руки трещали в суставах, полосатая роба прилипала к мокрой спине. Зэк трудился, с воловьим упорством раскачивал себя как человека, готового совершить великий подвиг или великое сумасбродство. Как-то ночью ему приснилась женщина. Упоров говорил с ней, затем она требовательно обняла его, а он оказался не в силах ответить на её страсть, сидел с опущенной головой, точно потерявшийся скопец… — Утрудился, соколик! — ёрничала женщина, похожая голосом на ту случайную, оказавшуюся с ним в бане на Хабаровской пересылке. Они так ничего и не успели, помешал настырный дежурный, и женщина явилась в сон, чтобы высказать ему свою обиду. Уходя, она сказала: «Больше не приду». Зэк проснулся в плохом расположении духа и все пытался угадать, к чему бы ей его тревожить. А гадая, краснел. В тот день он отжался девяносто раз. Долго не мог подняться с холодного пола… — Что 753-й? — спросил у старшины Пидорко лейтенант Казакевич. — Молчит. Так, прикидываю, полгода не разговаривает. Заметил за ем одну странность. — Я вас слушаю, Пидорко! — поторопил начальник шестого блока. — Отощал, как гонный волк, а телом вроде укрепился. — Это все? — Та ещё одна странность, говорить неловко. — Онанирует? Валяйте, рассказывайте, я ж не девица. Я — ваш начальник и должен знать все о заключённых. — Зараз подкрался я к глядунку. Та в аккурат было в четверг, да, в четверг, сосед баню Soklan.Ru 13/246 топыв. Глянул тихонько, а вин стину кулаком дубасит. Открыл глядунок. Думаю — померещилось. Трохи переждав, шасть ище… Дубасит! Мабуть, умом подался? По времени — пора… — Есть опасение — может повредить стену? — Шуткуете, товарищ лейтенант. Таку стену гаубица не пробье. С ума спрыгнул. — Запретить ему сходить с ума мы не в силах. — Почему? — искренне удивился Пидорко. Казакевич улыбнулся и погладил старшего надзирателя по вьющимся волосам: — Замечательно вам живётся, Пидорко. Просто и ясно. — Та не худо, — заважничал надзиратель. — Нынче кабанчика зарежу, салом вас угощу. Тёща скоро уезжае… Жить можно. — Сверьте поведение 753-го с правилами. Если есть отклонение — накажите. — Слушаюсь! Нэпрэмэнно накажем! — Пидорко! — вспыхнул Казакевич, но, взглянув в чистые, как степные роднички, глазки надзирателя, тут же остыл. — Надёжный вы человек, Пидорко: в вас невозможно ошибиться. Кстати, для чего у вас голова? — Соображать должна! Гы-гы! — Попробуйте этим заняться, чтобы не беспокоить меня по пустякам. — Поняв, товарищ лейтенант! Козырнул старшина и чётко замаршировал по коридору. Через несколько минут из торчащей в потолке трубы в камере заключённого номер 753 хлынула ржавая вода. Старший надзиратель открыл глазок, крикнул в приподнятом настроении: — Охладись, придурок лагерный! Будешь знать, как стену дубасыть! Гы-гы… Ключ поворачивается в замочной скважине, делает оборот, но почему-то замирает. Он должен повернуться ещё раз, и тебе прикажут нести парашу. Девять шагов по жёлтой кишке безлюдного коридора. Выплеснул содержимое и вернулся в сопровождении молчаливого охранника. Все знакомо. Или войдёт старшина, последует команда: «Лицом к стене!» Тебе сунут под колени расшатанный табурет. — Повернитесь! Руки за спину! Парикмахер из крымских татар, с лицом, на котором плясала старая ведьма, будет крушить тупой бритвой недельную щетину. Кажется, татарин специально не точит её: ему нравится наблюдать за мутнеющими от боли глазами клиентов. Садист! Он ничего не угадал. — Лицом к стене! Смирно! За спиной шелестят бумаги, голоса звучат по-деловому, без сильных интонаций. Должно быть, большое начальство. — Где карточка 753-го? — У начальника тюрьмы, товарищ генерал. — Пусть Челебадзе принесёт её сам. — Слушаюсь, товарищ генерал! Шаги усыхают за дверью. Кто-то задержался. Кажется, Казакевич. Он говорит — голос его не всегдашний, а ближе к человеческому: — Не шевелитесь, Упоров. Вы находитесь здесь, как шпион. Постарайтесь корректно объяснить генералу. И забудьте наш разговор. Дверь встала на место. Ключ сделал положенные обороты. Заключённый прижался лбом к стене и немного погодя сообразил — у него появился шанс. Неужели?! Он стал потным, словно стоял перед огнедышащей топкой и жар обнимал его огнедышащим вихрем. — Ну, Господи… Потёр виски, пытаясь восстановить душевное равновесие. — Стоять смирно! — Зураб Шалвович, доложите ситуацию по 753-му. Челебадзе помедлил, наверное, нарочно, чтобы дать понять всем — его не пугают Soklan.Ru 14/246 генеральские погоны. Он начал говорить чуть с юмором, как за обеденным столом: — По картотеке он — шпион, но по жизни — дурак. Верно я говорю, 753-й? Молчит восьмой месяц, стену кулаками бьёт… — Давайте по существу, Зураб Шалвович, — перебивает генерал. — Можно по существу. Казакевич, расскажи генералу об этом подонке. Одни хлопоты с ними, понимаешь! — Слушаюсь! — щёлкает каблуками начальник шестого блока. — Статья 58 прим. пункты 17 и 19. Провоз из Америки нелетальной литературы. Три тома Есенина, два тома Ницше и Бунин. Контакт с иностранными гражданами. И последнее — избиение начальника режима парохода «Парижская Коммуна». — Чекиста ударил! — кончик хищного носа начальника тюрьмы лёг на щётку подкрашенных усов. — Такое должно караться высшей мерой! — 753-й, кругом! Заключённый повернулся и увидел, что генерал похож на корабельного повара с «Парижской Коммуны», у которого не было даже имени, потому что все, включая замкнутого испанца капитана, звали его Егорыч. Генерал тоже был слегка кособок, но особенное сходство проявлялось в положении широко поставленных глаз, страдальчески распахнутых и одновременно грустных. Ещё он чуть-чуть смахивал на больного ребёнка. — В чем выражался ваш контакт с иностранцами? — спросил генерал. — Боксировал с чемпионом Лос-Анджелеса, без ведома капитана. — С негром?! — грузный Челебадзе сразу же оживился и, забыв про генерала, ехидно переспросил: — Хочешь сказать, что дрался с негром? — Я нокаутировал его, гражданин начальник. — Ты?! — у Челебадзе испортилось настроение. — Он что, больной был? Ты кого хочешь обмануть?! Чемпион Лос-Анджелеса! — Ну и что? Я сам был чемпионом Тихоокеанского флота. Челебадзе покрутил мягкой, как подушка, ладонью у виска, словно ввинчивал лампочку, но не нашёл нужных для выражения своего состояния слов и, тем раздосадованный, крикнул, багровея плывшим лицом: — Повернись к стене! Какой подлец! Нет, вы посмотрите, товарищ генерал: страна его боксу учила для защиты Отечества, а он чекиста… челюсть сломал! Что он тебе — негр, что ли?! Генерал молча глядел над головой начальника особой тюрьмы, и тот вдруг осознал, что у генерала есть что доложить там, в Москве, потому-то он такой неприступный. По Челебадзе было известно и другое: пока его полковничьи погоны весят больше генеральских. Только зачем весь этот сыр-бор? Лучше решить дело миром… — Много накопили хлама, товарищ полковник. Место этого уголовника — в колонии строгого режима! Голос генерала прозвучал сурово, но все же начальник тюрьмы уловил в нём внутреннюю дрожь от неполной решительности. Желание и возможности явно были не согласованы. К толстому грузину тотчас вернулось прежнее благодушие: — Дорогой, враги народа не грибы, я их не собираю. Мне их присылают такими, какие они есть. — Существует инструкция! Её надлежит неукоснительно выполнять! — Много чего существует. Но мало ещё людей тщательных, преданных делу товарища Сталина. Они позорят звание советского чекиста! Отработанную фразу Челебадзе говорил всем проверяющим, всем подчинённым, которых отправлял в командировку, чтобы без лишних нервных издержек переспать с их жёнами. — Вот недавно звонил Лаврентий Павлович. Спрашивает: «Зураб, ты куда Алиева девал?!» Ну, этого, который хотел стать над партией. «Зачем они говорят при мне? — с тревогой думал заключённый. — Неужели я уже списан? Или привычка не замечать заключённых. Все равно не к добру такие разговоры…» Зэка потрясывал лёгкий озноб. Генерал мельком взглянул на Упорова, сохраняя во взгляде Soklan.Ru 15/246 то же незлобное выражение, с которым появился в камере, и, не обращая внимания на жестикулирующего грузина, шагнул за порог. — Дорогой, — донеслось уже из коридора. — Я живу в мире со своей партийной совестью. — Как же отец Макарий? — Вах! Бах! Сплетни! Заключённый номер 753 не знал, что Зураб Шалвович исповедуется в 47-й камере у отца Макария и это стало предметом разговоров и поводом для доносов. Заключённый думал о своей дальнейшей судьбе, и когда за спиной раздался голос Казакевича, вздрогнул от неожиданности: — Вы что, на самом деле побили негра-чемпиона? — Я же сказал, гражданин начальник, — нокаутировал в четвёртом раунде. — А начальника спецотдела? — В первом… Казакевич хохотнул и прикрыл дверь. — Устать! Крик бьёт по расслабленным нервам. Заключённый не сразу находит себя в реальном мире. Цепкая рука старшины сдёргивает его с нар. Шлёп! Удар плашмя о цементный пол приводит зэка в чувство, но человек ещё лежит у яловых сапог надзирателя сырой тряпкой. Притворился. — Устать! Сказано! Пидорко кричит для повышения чувства собственного достоинства. Он вкладывает в крик скрытую ярость за перенесённые от начальства оскорбления и желание ещё раз убедиться, что кто-то стоит ниже. Старшина, в сущности, не такой уж злой человек, просто жизнь его украшена единственным для души удовольствием, и если его можно получить так легко, почему нет? — Слушай сюды, 753-й! Ну, чо чухаешься?! Ушибси, цаца! Уразумей — каково хорошим людям от твоих кулаков! Тебе велено отсель убираться. Хватить жировать на дармовых харчах! Ты даже враг-то не настоящий! Туфтовый вражина! Вещи е? Тоды повертайся. Спеленаем тебе крылышки. Наручники лязгают с тупой уверенностью собачьей пасти. — Выходи! В коридоре ждёт Казакевич. Тонкое лицо лейтенанта коробит полусонная гримаса недовольства: рано подняли. Он вяло отбрасывает гибкую плеть руки, указывая направление зэку. — Не оборачиваться! По сторонам не смотреть! Прямой жёлтый тоннель покрыт литыми щитами в рубчик. Двери камер слегка утоплены в стене. Коридор напоминает гнойный свищ в каменном теле тюрьмы. 753-й упёрся взглядом в жирные лопатки шагающего впереди надзирателя. Неокрепшие после сна ноги шаркают но неровностям цементного пола. Шаги Казакевича звучат, точно на параде, чётко, и заключённый мучается желанием подстроиться под этот шаг. Начинает задыхаться от дурацкого напряжения и столь продолжительной ходьбы. Бум! Бум! Бум! Ударный звук подбитых каблуков стаптывает мозг, и тело начинает слегка покачивать в стороны. Наконец лопатки идущего впереди надзирателя замерли. Заключённый с хрипом втянул в себя воздух. — Стоять! Условный стук в квадратное оконце. Глаза из открывшейся амбразуры осмотрели всю группу. — Номер? — 753-й! — Упоров Вадим Сергеевич? — Так точно! Его лицо сверено с фотографией. Дверь ушла в жёлтую стену почти бесшумно, и забытый Soklan.Ru 16/246 запах извести напомнил о доме детства. После стальной коробки камеры комната показалась огромным залом, и каждый предмет на фоне свежевыбеленных стен смотрелся с поразительной чёткостью. В центре небольшой, обтянутый дерматином стол, рядом с ним — кудрявый лейтенант с погасшей папиросой во рту. На скамье, что у самой стены, сидел уже переодетый заключённый с типичной уголовной рожей, которой он всячески старается придать скорбное выражение. По обеим сторонам зэка — два охранника с автоматами. В левом углу, почти напротив стола, — поставленный на попа гроб, который создавал настроение торжественности, какой-то недоговорённости, словно сейчас должен появиться его будущий жилец или хозяин. Упоров не успел додумать до конца эту деталь. — Распишитесь здесь, товарищ лейтенант, — дежурный ткнул пальцем в раскрытый журнал. Вадим натянул пахнущие прогорклым жиром ватные брюки, широкую, но без пуговиц, телогрейку. Сапоги были стоптаны внутрь, ноги болтались в них, сдирая кожу о жёсткие ранты. Он поднял на дежурного глаза. — Чо копаешься, мудило?! На вот, да побыстрей! Дежурный бросил ему две скрипящие от грязи и пота портянки. |