Наркоман. Алистер КРОУЛИ Дневник Наркомана. Дневник наркомана
 Скачать 1.29 Mb.
|
«AU PAYS DE COCAINE» – В СТРАНЕ КОКАИНАЯ не могу припомнить подробности нашей первой недели в Париже. Подробности перестали существовать. Мы мчались от наслаждения к наслаждению в одном неиссякаемом порыве. Мы не останавливались ни перед чем. Я не смогу описать и частицу слепого, безграничного блаженства любви. Каждый эпизод был в равной степени изыскан. Париж, конечно, умеет подать себя особым образом людям как раз в таком состоянии ума. Мы жили под напряжением в десять раз превышавшем нормальное. И это соответствовало истине как в буквальном, так и переносном смысле. Я захватил с собою из Лондона тысячу фунтов, думая о радостях безрассудства. К черту расходы, ведь мы собирались веселиться! Я воспринимал тысячу фунтов как сумму достаточную, чтобы расписывать Париж всеми цветами радуги довольно долгое время; однако к концу недели эта тысяча пропала; еще одну тысячу, затребованную мной по телеграфу, постигла та же участь; и на их месте только и появилось, что пара нарядов для Лу и несколько не самых дорогих ювелирных изделий. Мы считали, что живем очень экономно. Мы были так счастливы, что не замечали траты денег. Отчасти потому, что любовь не нуждается в крупных суммах, и я никогда раньше не знал, что такое любовь. Утренние часы были заполнены тем, что я назвал бы медовой частью месяца. Это занятие не оставляло нам времени, чтобы слоняться по Монмартру. Нас мало волновала пища, мы едва замечали, что едим. Сон, как будто, тоже сделался нам не нужен. Мы не ведали утомления. При первом же намеке на усталость, рука наведывалась в карман. Одна щепотка дарила нам ощущение утонченнейшей прелести порока, и мы снова катили на четвертой скорости дальше! Пожалуй, стоит вспомнить только одно событие – от Гретель Вебстер пришло письмо и коробка. В посылке находилось стеганое кимоно для Лу, одна из тех роскошных шелковых вещей, которые в Японии носят гейши, голубое, как летнее небо, сплошь покрытое вышитыми золотом драконами с алыми глазами и языками. Надев его, Лу смотрелась как никогда впечатляюще, ослепительно великолепно. Я никогда особо не увлекался женщинами. Несколько любовных интрижек из тех, что подвернулись мне, были довольно убогими и глупыми. Они не открыли мне, какие возможности таит в себе любовь. На самом деле, я считал ее несколько преувеличенным удовольствием; кратким и скотским ослеплением, за которым неотступно следуют скука и отвращение. Но с кокаином все обстоит совершенно по-другому. Хочу подчеркнуть тот факт, что кокаин в действительности – анестезирующее средство. Этим объясняется его подлинное действие. Не чувствуешь своего тела. (Как всем известно, с этой целью его и применяют в хирургии и зубоврачебном деле). Только не думайте, что это означает уменьшение физических радостей брака. Совсем наоборот, но они обретают эфирную легкость. Животная сторона интенсивно стимулируется насколько того требует ее участие в действии; однако происходит полная трансмутация животной страсти. Я происхожу из весьма утонченной, наблюдательной расы, которой легко внушить отвращение. Неотделимые от любовных дел маленькие интимные происшествия, способные в обычных обстоятельствах покоробить твои деликатные чувства, перестают это делать, когда твоя топка полна кокаином. Любое такое событие трансмутируется, словно бы «небесной алхимией», в разновидность духовного блаженства. Ты ощущаешь свое тело с невероятной остротой. Но, как уверяют нас буддисты, в действительности оно является источником боли и неудобств. Все мы подсознательно чуем, что так оно и есть; и это как раз то, что кокаин полностью устраняет. Позвольте мне еще раз подчеркнуть отсутствие какого-либо обратного действия. Именно в этой сфере, как нигде, проявляется инфернальная тонкость этого снадобья. Если идешь в разнос обычным путем с помощью алкоголя, получаешь то, что американцы называют «хмурым утром после веселой ночи». Природа предупреждает нас о нарушении нами правил, и Природа наделила нас достаточным здравым смыслом, чтобы понимать – беря взаймы, мы обязаны расплачиваться. Мы употребляем алкоголь с незапамятных времен: и в народном сознании зафиксировано, что хотя стаканчик на другое утро, «собачий волос», как мы его называем, и поправит ваши дела, его едва ли хватит, чтобы захлебнуться этими волосами. Но в случае с кокаином все эти предосторожности ничуть не помогают. Никто особо не пострадает от наркотической ночи, при условии, что у него хватит ума на другой день посетить турецкие бани, и «подлечиться» пищей и двойной порцией сна. Только кокаин настойчиво говорит: «Живи по средствам», – и гарантирует их неистощимость. Как я уже говорил, он обладает обезболивающим действием. Он притупляет все ощущения, которые могут повлечь за собой то, что психологи называют «торможением». Человек начинает пренебрегать абсолютно всеми правилами. Он пышет здоровьем и бурлит бодростью духа. Слепое возбуждение столь возвышенного свойства не оставляет места для каких-либо тревог. И в то же время в этом возбуждении есть глубина и покой. Ничто в нем не намекает на ту грубость, которая ассоциируется у нас с банальным пьянством. Сама идея грубости и банальности оказывается упразднена. Это напоминает видение Петра в Деяниях Апостолов, когда ему было сказано: «Нет ничего в тебе самом нечистого». Не так ли сказано и у Блейка: «Все живое свято». Каждый поступок – священнодействие. Инциденты, которые в обычном состоянии досаждают или препятствуют, воспринимаешь как простое сырье для веселых насмешек. В точности как когда вы бросаете кубик сахара в шампанское, и оно начинает пенится вновь. Ну да ладно, мы отвлеклись от темы. И это тоже как раз то, что делает кокаин. Трезвый ход мысли оказывается прерван. Отклоняешься по касательной, свежей, неистовой, невероятной касательной по любому поводу. Пропадает чувство меры; и, несмотря на миллионы миль, которые ты бодро прошел свернув с пути, ты никогда не потеряешь из виду цель, к которой надо стремиться. Так, например, покамест я записывал все эти вещи, я ни на секунду не упускал из виду, что я рассказываю вам о коробке и письме от Гретель. В Париже мы познакомились с одной девицей. Она была наполовину Индианкой – прелестная малышка с шармом чертенка и запасом похабнейших историй, какие только существуют на свете. Она жила кокаином. Более или менее необразованная, и поэтому описывавшая свое существование следующим образом: «Я нахожусь в просторном красивом саду, и в руках у меня полно свертков, которые я то и дело роняю; и когда я наклоняюсь за одним, у меня тут же падает другой, и все это время я плыву вдоль по саду». Итак, вот что писала Гретель: – Моя ДОРОГАЯ ЛУ, – я не могу и начать рассказывать о том самом дне, и с каким восторгом я встретила вас, Миледи, да еще и с таким роскошным мужчиной в качестве мужа. Я не виню вас за столь поспешное замужество, но, с другой стороны, и вы не должны строго судить старых друзей за то, что они не пророки! Так вот и я не сумела застать вас с поличным. Однако, как бы то ни было, я не теряла времени. Вы знаете, как бедно я живу, но, надеюсь, оцените маленький подарок, который я посылаю вам, не как подарок ради подарка, а в знак моей глубокой любви к самой милой и очаровательной из известных мне девушек. Скажу вам по секрету, моя милая Лу: «Порою то, что внутри, лучше того, что снаружи». С моим самым благосклонным почтением и наилучшими пожеланиями милому сэру Питеру и вам, хотя я не могу надеяться, что вы помните о моем существовании в данный момент, – Вечно преданная Вам, «Гретель». Лу бросила мне письмо через стол. По причине или без, но оно меня разозлило. Я не желал слышать ничего о ней. Она мне не нравилась и я ей не доверял. – Наглая идиотка, – сказал я, будто бы огрызаясь. Сказал не своим голосом, то был, сдается мне, заговоривший изнутри некий глубинный инстинкт самосохранения. Между тем, Лу вся сияла по этому поводу. Я хотел бы дать представление о всех искристых свойствах каждого ее слова и поступка, но вряд ли сумею. Ее глаза блистали, губы трепетали, щеки рдели румянцем весенних бутонов. Она была воплощением кокаинового духа; кокаином во плоти. Одним своим существованием она делала Вселенную бесконечно восхитительной! Послушайте, если вам так уж угодно, она была одержима дьяволом! Любая из так называемых здоровых личностей была бы шокирована при ее появлении. Она представляла собой сирену, вампира, Мелузину, опасного и дивного демона, которого трусы были вынуждены изобрести, чтобы оправдать собственный недостаток мужества. Она была настроена отобедать прямо здесь в номере, где она могла бы надеть новое кимоно и танцевать для меня на обеденном столе. Паюсную икру мы ели ложками. Кого волнует, что она стоит в три раза дороже своего веса в золоте? И нечего упрекать меня в экстравагантности; если вам охота кого-то обвинять, обвиняйте Кайзера. Он заварил всю эту кашу; и когда мне вздумается поесть паюсной икры, я буду есть паюсную икру. Мы пожирали ее по-волчьи. Глупо предавать значение подобным пустякам. Яства сменяли друг друга на нашем столе, а Лу плясала точно горячечный демон. Она с удовольствием приняла для себя психологию Восточной обольстительницы и чаровницы. Я был ее паша, ее воин-самурай, ее великолепный махарджа с кривою саблей по колено, готовый отрубить ей голову под любым предлогом. А она была Ouled Nail c татуированными щеками и подбородком, с насурьмленными бровями и красным накрашенным ртом. Я был Туарег в маске, полонивший ее разбойник пустыни. Она разыгрывала передо мной тысячи утонченно-безумных ролей. У меня слабое воображение, у меня сугубо аналитический мозг; однако, я упивался устроенной ею для меня игрой. Точно не помню сколько раз за время нашего обеда превращался я из цивилизованного супруга в пижаме с Бонд-Стрит в разъяренного безумца. И только когда официанты оставили нас, подав кофе и ликеры, которые мы пили как воду, Лу внезапно сбросила свой мерцающий наряд. Она встала посреди комнаты и выпила полфужера бренди с ликером. Гипнотическая дерзость этого ее жеста исторгла из меня внутренний вопль. Я подскочил, точно притаившийся в засаде тигр при виде оленя. Лу хихикала всем телом от некого неугомонного возбуждения. Знаю, знаю что «хихикать всем телом» не говорят; но никак иначе выразить это я не могу. Она перехватила мой бросок, как будто всю жизнь играла в защите за сборную Англии по регби. – Давай ножницы, – прошептала она. Я мгновенно сообразил, куда она гнет. Все было совершенно верно – мы несколько заигрались, перегнули палку с этим снежком. Думаю, что мы приложились не менее пяти раз. Если вам так любопытно – вернитесь назад и пересчитайте их – сколько мне надо, чтобы взлететь на десять тысяч футов над несчастными утесами Дувра, благослови их Господь! Но все сходилось, как цена гвоздей в конских подковах, что казалось забавным моему отцу, когда я был малышом. Вы понимаете, что я имею в виду – принцип Мартингейла (удвоение ставок) и тому подобное. Мы определенно перекушали снега. Пять раз! Вообщем-то немного, после двух недель, какие наши годы… У Гвендолен Оттер сказано: . – Сердце моего сердца, при бледном свете луны, Почему мы завтрашней ночи ждать должны? И это на самом деле совпадает по духу. – Сердце моего сердца, уйди с дождя, Еще немного кокаину ждет тебя. – Сердце моего сердца, уйди с дождя, Давай примем еще немного снежка. Знаю, что поэт из меня никудышный, так что выдающаяся авторесса вполне может позволить себе улыбку, если только это светская улыбка, и тихонько перешагнуть через мои останки. Но дух произведения я угадал точно. – Всегда вдыхай, пока не придется остановиться, Еще одна понюшка, старый приятель! Нет, не годится, надо с достоинством: «Вдыхай! Через край!» – – так будет лучше. С достоинством и патриотично, да и идею выражает гораздо лучше. И если вам это не нравится, наводите справки в другом месте. Отвергаю упреки в безрассудной расточительности. В нашем распоряжении оставались еще весьма основательные ресурсы. Мы не уклонялись от «оплаты заказов», как какая-нибудь фирма мошенников. Вы прекрасно знаете, как трудно хранить спички. Совершенно тривиальная вещь спички, ими пользуются постоянно, их всегда легко заменить; и никто не удивляется, если вдруг его коробок оказывается пустым; так вот, я не считаю, что хотя бы на миг нарушил чувство меры в этом вопросе. И давайте оставим в покое мой полет в Париж при лунном свете. Признаю, что горючего мне не хватило; но ни для кого ни секрет, что когда ты впервые по уши влюблен, состояние это способно вызвать временное растройство твоих обычных навыков. Что бы люди не болтали про Гретель, она оказалась надежным другом, и мне было приятно признать очевидность этого факта. Причем она оказалась надежным другом в самом необычном смысле этого слова. Не вижу оснований не отметить, что она вела себя, как верный друг в самом раннем, насколько вам это по силам вообразить, викторианском смысле. Она была не просто верным, но и мудрым другом. Она явно предвидела, что наступит день, когда все наши запасы снежка растают. Теперь я хочу, друзья, чтобы вы все уяснили из прочитанного, что мужчина, если он называет себя мужчиной, не из тех, кто способен прервать медовый месяц с девушкой в японском кимоно, каким я его расписал выше и, напялив кучу гнусной одежды, носиться по всему Парижу в поисках торговца наркотиками. Вы мне, конечно, тотчас возразите, что всего и делов то было позвонить официанту, и тот принес бы мне пару кубометров. Но вы так считаете просто потому, что не представляете, в каком отеле мы имели невезение остановиться. Мы попали туда, не чуя никакой беды. Он стоял почти рядом с Пляс Д»Этуаль и, для невооруженного взгляда казался абсолютно респектабельной гостиницей для отпрысков аристократических семейств. Не увлекайтесь мыслию, будто я хочу раскритиковать это заведение. Все это из-за того, что из Франции была выпита вся кровь; но коридорный на нашем этаже был семейный человек средних лет и, вероятно, почитывал и Ламартина с Паскалем, и Тэна, и всех остальных ужасающих старых зануд, когда не занимался доставкой икры в наш номер. Но я не вижу ни малейшей пользы скрывать от вас, что лицо его постоянно имело выражение человека, который чем-то шокирован, в особенности об этом говорил фасон его бородки. И всякий раз ему что-то в нашем номере подчеркнуто не нравилось, когда он туда являлся. Я где-то и сам немного психолог, и мне было совершенно ясно, что такой человек не станет доставать для нас кокаин, если только мы не предложим ему за это пост министра табачной промышленности. Итак, разумеется, я не собираюсь упрашивать вас, чтобы вы поверили, будто Гретель Вебстер было что-либо известно об этом противном старом ханже-коридорном! Она попросту проявила мудрое предвидение и дружеское участие. Сомнений нет, опыт у нее имелся – бушели, баррели, мешки и все прочие меры опыта, которым меня не учили в школе. Она попросту, не вникая в ход событий, должно быть, сказала про себя следующее: «По той или иной причине, эти симпатичные ребята могут оказаться в критический момент своей карьеры почти без снежка, и поэтому мне следует позаботиться, чтобы они его имели». Думая обо всем этом, я, тем временем, раздобыл маникюрные ножницы, и моя Лу как раз кромсала ими швы на подкладке кимоно вокруг тех мест, где ее восхитительные крепкие пальчики нащупали то, что мы в госпитале называли инородным телом. Да, мы не ошиблись. Гретель смогла постичь нашу психологию, а мы смогли постичь психологию Гретель, и все прошло чудесно, как зеленый горошек с жареной уткой. Не смейте и думать, что мы испортили кимоно. То была всего лишь складка в стеганой изнанке. Из нее показался драгоценный белый шелковый мешочек; и мы вскрыли его, и перед нами заблестел снег, перед блеском которого меркнут снега на вершине Монблана. Как вы знаете, когда на него посмотришь, то обязательно понюхаешь. Для чего он нужен? Этого не знает никто. Не надо рассказывать про «операции на горле». У Лу с горлом все в порядке. Она поет как Мельба, и выглядит как персик; она и есть Персик-Мельба – это как дважды два. Да уж мы понюхали, и еще как! А потом мы кружили в танце несколько лет – по часам, наверное, восемь или девять минут – но что за толк рассуждать о часах, когда Эйнштейн уже доказал, что время является всего лишь одним из измерений пространства? Что с того, что астрономы открыли, будто наша планета вертится со скоростью 1000 миль в час, или там поворачивается на тысячу миль в минуту, если мы не можем вертеться вместе с ней? Нелепо было бы бродить вокруг и остаться позади; а может быть, чего доброго, оказаться на Луне, где и поговорить не с кем, кроме Жюля Верна, Герберта Джорджа Уэллса и прочей толпы им подобных писателей. Однако вы не подумайте, что белый шелковый мешочек был так уж мал. Лу наклонилась над столом и выпустила изо рта свой длинный тонкий язык, точно муравьед в Национальном Биографическом Словаре, или как он там называется, и ввинтила его в белоснежную массу, едва не сведя меня с ума. Я хохотал, как гиена, думая о сказанных ею словах. «В твоем поцелуе есть горечь кокаина». Весельчак Суинберн всю жизнь говорил о горьких поцелуях. Что он мог знать, бедный старый мальчик? Что такое настоящий поцелуй, узнаешь только с полным ртом кокаина. Одно лобзание раскладывается на бесчисленные фазы, как в сочинениях разных там Бальзаков и Золя, Ромен Ролланов и Д.Х.Лоуренсов и многих других. И вы совсем не устаете! Вы несетесь на четвертой скорости всю дорогу, и двигатель урчит как кошечка, большая белая кошечка со звездами, мерцающими у нее на шерстке. И он всегда не такой и всегда тот же самый, и он не кончается, и ты теряешь разум, и продолжаешь жить без него, и, по всей вероятности, вы вообще не понимаете о чем я говорю, а меня это ни капли не волнует, и мне вас ужасно жаль, и вы можете во всем этом убедиться сами в любой момент… Способ прост – найдите девушку вроде Лу и много белого порошка. Что там говорит этот приятель Лам? – Улыбкой демона мне мозг порви, В коньяк, и кокаин, и поцелуй его мокни. Птица со странностями, этот чудаковатый Лам! Впрочем, сдается мне, эти стишки свидетельствуют, что он в этих вещах разбирается. Ну разумеется, почему бы и нет. Я сам видел, как он принимал кокаин. Тот еще фрукт! Ставлю шиллинг. Копает глубоко. И знает много. Но это не повод для подозрений. Не понимаю, за что людишки его так ненавидят. Не понимаю из-за чего. Я и сам так окрысился на него. Возможно, что он совершенно достойный малый «в принципе». У него есть странности – но это не портит человека, если он человек. Черт, если придираться к мелким странностям, чего стоит Лу! Еще та чудачка, но я все же люблю ее. – Дай мне еще раз нюхнуть с твоей руки. Смех моей милой Лу напоминал звон московских колоколов на Русскую Пасху, которая, как известно, бывает не тогда, когда у нас. Они передвинули время туда или сюда – не могу вспомнить куда именно – если только вы понимаете, что я имею в виду. Она подбросила пустой шелковый мешочек в воздух и поймала его ртом, страстно щелкнув зубами, чем снова почти свела меня с ума. Как бы я хотел быть птицей, чтобы эти острые белые маленькие лезвия откусили мне голову. А вы практичная девочка, моя Леди Пендрагон! Она не стала доходить до самого дна, и вместо этого уже вырезала новый пакетик, и когда его открыли, птицы не запели, но она воскликнула пронзительно и возбужденно: «Посмотри, Петушок, это не снег!». Здесь нужно пояснить, что она прозвала меня Петушок с намеком на тот факт, что меня зовут Питер (намек на троекратное отречение апостола Петра до «петушиного крика»). Я вышел из транса. Я смотрел на вещество, и глаза мои при этом были, должно быть, тупыми и остекленевшими. Затем мой врачебный навык пришел мне на выручку. Это была белая пудра. Она имела тенденцию крошиться комочками и смахивала на мел. Я растер ее между большим и указательным пальцами. Понюхал. Запах не говорил мне ни о чем. Тогда я попробовал ее на вкус. Это тоже ничего мне не дало, так как нервы моего языка были полностью анестезированы кокаином. Но исследование это было сущей формальностью. Теперь знаю, зачем я все это проделал. Обыкновенный жест самца. Мне хотелось пустить Лу пыль в глаза. Я пожелал впечатлить ее масштабами своей учености; ведь мне с самого начала было известно, без чьей-либо подсказки, что это такое. Знала об этом и она. Чем дольше я знал Лу, тем больше меня впечатляли широта и разнообразие ее познаний. – О, Гретель мила сверх меры, – прощебетала она. – Каким бы «приятным и утешительным» не был «коко», он может наскучить, и она об этом догадалась. Поэтому наша любезная старая подруга решила прислать нам еще и немного героина. И после этого еще находятся люди, говорящие нам, что жизнь не стоит того, чтобы ее прожить! – Когда-нибудь пробовала? – спросил я, и отсрочил ответ поцелуем. Когда худшее было позади, она рассказала мне, что пробовала, да, но только раз и самую крохотную дозу, которая, насколько ей помнится, не возымела над ней никакого эффекта. – Вот и хорошо, – промолвил я с высоты моих широких познаний. – Здесь все зависит от вычисления физиологической дозы. Героин и в самом деле очень хорош. Стимулирует он гораздо лучше, чем морфий. Вы получаете такое же острое, блаженное спокойствие, но без вялости. А что, Лу, дорогая, не читала ли ты Де Куинси и прочих, что пишут про опиум? Опиум, как тебе известно, это смесь – в него входит что-то около двадцати различных алкалоидов. Лауданум, пожалуйста – его принимали Кольридж, и Клайв – разные важные персоны. Это раствор опия в алкоголе. Но самый активный и значительный элемент в опиуме – это морфий. Ты можешь принимать его всевозможными способами, но лучший результат дает иньекция. Однако это не совсем удобно и всегда присутствует опасность занести грязь. Приходится постоянно опасаться заражения крови. Он дивным образом стимулирует воображение. Он убивает боль, и тревогу, точно амулет. Но в тот самый момент, когда вас одолевают самые красочные идеи, когда вы возводите дворцы из золота ваших намерений, вы одновременно чувствуете, что на самом деле действие ничего не стоит, и это само по себе дарит вам чувство жуткого превосходства надо всем, что есть в этом мире. И поэтому, с объективной точки зрения, это ни к чему не приводит. Все то, что делает морфий, делает и героин. Ведь, как тебе известно, он является производным от морфия – «Диацетил-Морфин», таково его техническое название. Только вместо купания в инертной философии он делает тебя острым, как горчица, в смысле доведения до конца твоих замыслов. Сам я его никогда не принимал. Полагаю, нам ничто не помешает приступить прямо сейчас. Себя я вижу в этой сцене вышагивающим по комнате и прихорашивающимся, точно павлин. Лу, с отвалившейся челюстью, глазела на меня, очарованная, своими огромными (кокаин расширяет зрачки) глазами. Птичий самец красуется перед своей подругой. Я требовал от нее обожания за ошметки моих познаний; фрагменты, которых я успел нахвататься, бросив учебу. Лу всегда практична; она вкладывает частицу таинства и священнодействия во все, что делает. Было нечто торжественное в том, как она пересыпала героин с лезвия ножа на тыльную сторону своей ладони. – Мой Рыцарь, – промолвила она, сверкая глазами. – Ваша Дама снаряжает вас на битву. И она поднесла кулак к моим ноздрям. Я вдохнул наркотик с неким ритуальным почтением. Не могу представить, откуда взялось это наитие. Может дело в том, что блеск кокаина побуждает принимать его с жадностью, в то время как тусклость героина намекает на серьезность операции? Мне казалось, я прохожу какой-то весьма важный церемониал. Когда я все сделал, Лу отмерила дозу и себе. Она поглотила ее с глубоким и мрачным интересом. Это напомнило мне о манере моего старого профессора в университете, когда он пришел проинспектировать нового больного; случай был загадочный, но явно критический. Возбуждение, порожденное кокаином, несколько застыло. Наши мысли замерли, и в то же время их остановка была столь же напряженной, как и предшествовавшее ей движение. Мы снова смотрели друг другу в глаза с неменьшим, чем ранее, пылом; но это был как бы пыл иного рода. Как будто мы оказались избавлены от необходимости бытия в привычном смысле слова. Мы оба гадали – кто мы, что мы, и что должно случиться; и, в то же время, мы были абсолютно уверены, что ничего произойти не может. Это было экстраординарнейшее ощущение. Из тех, которые не под силу воображению обычного ума. Бери выше – я не верю в то, что даже самый великий художник на свете смог бы придумать то, что чувствовали мы, а если бы и смог, то все равно не сумел бы это описать. Я вот и сам пытаюсь сейчас это описать, но чувствую, что получается неважно. Подумать только, даже у английского языка есть свои пределы. Когда математики и ученые мужи желают обменяться мнениями, обычный язык для этого не очень подходит. Им приходится изобретать новые слова, новые символы. Вы только посмотрите на уравнения Эйнштейна. Когда-то я знавал человека, знакомого с Джеймсом Хинтоном, тем самым, кто изобрел четвертое измерение. Он был довольно сообразительный малый. Но Хинтон все равно, даже о самых обычных предметах, думал в шесть раз быстрее его, так что когда Хинтону требовалось объяснить себя, он попросту не мог этого сделать. Вот почему новый мыслитель несет с собой великое беспокойство. А они все воют, что не могут его понять; и это их очень раздражает; и в девяти случаях из десяти они подвергают мудреца преследованиям и объявляют его Атеистом и Дегенератом, либо немецким шпионом, либо – Большевиком, или любым другим ругательным словом, которое в моде на данный момент. Кое-что об этом рассказал Уэллс в своей книжке про гигантов, а кое-что и Бернард Шоу в «Назад к Мафусаилу». В этом нет ничьей персональной вины, но проблема существует, и вам ее не преодолеть. И вот я, какой я есть, совершенно ординарная личность, наделенная вполне посредственными мозгами, внезапно оказался отрезан от всего остального мира в своем дивном месте, сознавая, что должен поведать нечто абсолютно грандиозное, но что именно я не смог бы объяснить даже самому себе. А прямо напротив меня стояла Лу, и я инстинктивно понял, по родству наших страстей, что она побывала в том же месте, где и я. Мы не нуждались в общении посредством членораздельной речи. Мы прекрасно понимали и так; и мы выражали это понимание в каждом нежном взгляде и жесте. Мир неожиданно застыл в гробовой тишине. Мы были наедине с ночью и безмолвными вещами. Наше место было в вечности, и мы узнали об этом неким необъяснимым путем; и эта бесконечная тишина расцветала загадочно объятиями. Героин подействовал. Мы почувствовали себя коронованными колоссальным спокойствием. Мы были господами; мы пустили ростки из ничто в бытие! И теперь бытие медленно пробуждало нас к действию. В наших натурах была необходимость, и она требовала выражения, и после первого интенсивного взаимопроникновения наших индивидуальностей мы достигли равнодействия всех составляющих нас сил. В определенном смысле счастье наше было так громадно, что мы не смогли его вынести; и незаметно мы скользили к пониманию необходимости выражения несказанных таинств посредством тайных же священнодействий. Но все это происходило на огромном расстоянии от реальности. Сокрытая цепь ассоциаций связывала эту новую истину с очевидно банальным фактом, что Монмартр находится под боком, что за окнами ночь, и самое время выйти и продолжить кутеж. Мы одевались, как мне кажется, с тем самым чувством, которое испытывает свежеиспеченный епископ, впервые надевая свое облачение. Но ничего из этого не углядел бы и даже не заподозрил никто из тех, кто видел нас в тот момент. Одеваясь, мы смеялись, напевали и обменивались веселыми пустяками. Спускаясь по ступеням вниз, мы чувствовали себя божествами, сходящими на землю из запредельного бессмертия. Под кокаином мы замечали, как странно улыбаются, глядя на нас, люди. Наш энтузиазм бросался в глаза. Нас даже слегка раздражало, от чего все они не двигаются в едином темпе; но на этот раз все было совсем иначе. Чувство нашего превосходства над остальным человечеством присутствовало постоянно. Наше величие нельзя было описать словами. Наши голоса звучали отдаленно, очень отдаленно. Мы были серьезно убеждены, что портье сознает – поймать такси ему велят Юпитер и Юнона. Мы не сомневались, что наш шофер также знает, что он управляет солнечной колесницей. – Совершенно чудесное вещество, – сказал я Лу, проезжая Триумфальную Арку. – Не знаю, что ты имела в виду, говоря, что оно не оказало на тебя никакого особенного эффекта, но выглядишь ты абсолютно божественно! – Еще бы, – рассмеялась Лу. – Королевская дочь вся сияет изнутри; ее наряд шит золотом, и лицо ее подставлено поцелуям, словно комета, что несется к солнцу… А ты и не знал, что я королевская дочка? – и она улыбнулась с таким изысканным соблазном, что я чуть было не упал в обморок от восторга. – Спокойно, Петушок, – щебетала она. – Все в порядке. Ты – верх совершенства. Я – верх совершенства. И я твоя женушка. Я вполне мог ободрать обшивку такси. Я считал себя великаном. Гаргантюа передо мною был пигмеем. Мне ужасно хотелось разнести что-нибудь в щепки, и это меня совсем взбесило, потому что больше всего мне хотелось распотрошить не кого-нибудь, а Лу, и в то же время она была самым драгоценным и нежным фарфоровым изделием, какой делали в эпоху династии Минг, или как там еще называлась эта чертовая эпоха. Самая хрупкая, утонченная красота! Коснуться ее означало осквернить. Внезапно я почувствовал весь скотский смысл супружества. Тогда еще я не имел понятия об уничтожающих любовь свойствах героина, которые и были причиной внезапной перемены чувств – я не постиг это загадочное предзнаменование. Такие определенно стимулирующие вещества, как алкоголь, гашиш и кокаин дают Купидону развернуться. Разрушительный эффект в смысле желания наступает только при обратном действии. Ты, так сказать, влезаешь в долги, потому что живешь не по средствам. Но наркотики, если можно так выразиться, философического типа, каковыми принципиально являются морфий и героин, непосредственно враждебны активным эмоциям и эмоционально активным действиям. Нормальные человеческие чувства претворяются в то, что внешне выглядит как нечто равноценное им по духу. Обычная доброжелательность принимает космические размеры, оборачивается безграничной, терпимой филантропией в силу того, что к ней не подходит никакой моральный кодекс. Более чем сатанинская гордыня распирает грудь. Как сказано у Бодлера: «Знакомо ли тебе беспредельное презрение, которое делает душу столь доброй?» Пока мы подъезжали к Бютт-Монмартр по направлению к Сакре Кер, мы не проронили ни звука; исчезнув в нашем тихом блаженстве. Вы должны понять, что мы и без того достигли высшей точки возбуждения. Поддерживать нас в этом состоянии и входило в обязанности героина. Нет, мы не рвались на пылающих крыльях против ветра в небо, мы были распростерты, паря в беспредельности эфира. Время от времени мы принимали свежие дозы тусклой мягкой пудры. Проделывали мы это без жадности, спешки и даже без желания. То было ощущение бесконечной власти, которую может позволить бесконечная осмотрительность. Сама Воля чего-либо желать была, казалось, упразднена. Мы направлялись в никуда, потому что нашей природе было свойственно так поступать. И с каждым мгновением все больше и больше абсолютизировалось наше блаженство. Под кокаином ты и в самом деле хозяин всего; но это все имеет для тебя острейшее значение. Под героином чувство владычества возрастает до той точки, когда вообще ничего не имеет значения. Пропадает даже нежелание делать то, что ты ненароком делаешь, нежелание, которое позволяет не шевелиться курильщику опиума. Тело предоставляется самому себе настолько всецело, что его естественные отправления вас больше не волнуют. Опять же, невзирая на сознаваемую нами бесконечность, мы сохраняем, параллельно ей, чувство совершеннейшей пропорции в отношении всех обыденных дел. ГЛАВА V |