Книга Невзоров. Еретик! сказала церковь. Хулиган! сказали чиновники
 Скачать 1.31 Mb.
|
|
Ложь как жанр «Солнечный удар» Михалкова и сериал «Распутин» на Первом: новый русский кинематограф на бересте Поскольку оба творения по своему статусу явно не «Пираты Карибского моря», то нет смысла оценивать их кинематографические достоинства или недостатки. Сегодня «художественность» начинается с совершенно других цифр бюджета. Обсуждать «Удар» или «Распутина» в качестве «большого кино» бессмысленно и некорректно. «Киноязык» в них ровно такой, какой был позволен финансовыми возможностями этих двух поразительно похожих картин. Их делали опытные мастера, прекрасно понимающие, что гениальничать на медные (по меркам современного кино) деньги не имеет никакого смысла. Все скромненько и стандартно. Актеры недорогие, но старательные, а набор постановочных приемов давно известный, но преимущественно весьма незатейливый. В этом смысле говорить в общем-то не о чем. Впрочем, оба режиссера ни на что и не претендовали, а честно слепили «расширенные агитки», у которых и нет никаких задач, кроме строго идеологических. Следовательно, единственным предметом оценки может быть лишь предлагаемая идея, а также умение хорошенько ввинтить ее в сознание масс. Сама идея заключается в том, что России надо задним числом придумать и нарисовать красивое прошлое. Это сложная задача, так как облагораживание русской истории возможно только через подмену ее чистой ложью. Слова «ложь» не надо пугаться. И не надо ханжески закатывать глаза; вся культура homo почти на 100 % состоит именно из чистой лжи или ее основных компонентов. Конечно, это непростой жанр, но именно историческая ложь сегодня особенно востребованна и необходима. Дело в том, что она является основным строительным материалом для всякой идеологии, создавая сегодняшним реалиям сочное и авторитетное прошлое. Без нее может создаться ненужное впечатление, что «русский мiр» — это только биндюжники с пулеметами, перекошенный Дугин, тупость Думы и постановочные слюни Кургиняна. Идеология, несмотря на писк либералов, уверенно создается и внедряется. Ей-то в первую очередь и требуется сортовая ложь в товарных количествах. (Не следует забывать о том, что у лжи есть и еще одна, крайне важная государствообразующая роль: она является традиционной духовной скрепой России, не менее важной, чем, например, холуйство, злоба, мракобесие или воровство.) Вернемся в тему. Сегодня у российского кинематографа есть первоочередная задача: вопреки всем фактам создать иллюзию существования совершенно отдельного «русского мiра», или «русской цивилизации». Это трудно, но в принципе возможно, когда «важнейшее из искусств» берется за дело ответственно и с огоньком. Настоящее русское кино, конечно, надо делать на бересте. Тогда гордый вызов Европе и декларация наличия особой «русской цивилизации» будут выглядеть не так забавно. Но простим создателям картин грех использования европейских форм, приемов и технологий. Этот грех мало кому сегодня заметен. Публика уже настолько хорошо отрихтована молотками эфира, что связь с реальностью утратила и в существование «самодостаточного русского мiра» уже поверила. Этот придуманный мир нужно заселить героями. На роли героев обсуждаемые кинополотна предложили православного придворного фавна (Г. Е. Распутина) и эрегированного офицера, который долго ловит косынку. С Распутиным, конечно, вышла неувязочка. Бедолагу оскопили, и образ его сразу погас. На корню убита главная и единственная интрига: удалось ли Григорию Ефимовичу задрать Главную Юбку Страны или он не успел? Дело в том, что единственная драматургия, заключенная в имени «Распутин», — это пикантный конфликт дикого деревенского пениса и надушенных придворных вагин. Это известный еще с Мольера вечный мотив использования «слова божьего» для проникновения под самые дорогие юбки. Использование Распутина в любом другом качестве так же противоестественно, как попытка сделать из хорька не воротник, а отбивную. Секвестировав Распутину тот орган, который, собственно, им и двигал, создатели фильма получили фигурку плосконького унылого мракобеса, для которого в кино «о Распутине» нет никакого места и занятия. До конца фильм можно не досматривать. Понятно, что в финале Григория Ефимовича примут в «Единую Россию» и предложат преподавать в МГУ. Другому герою самобытного русского мира пенис все-таки оставили, но ни выразительности, ни драматургической подвижности ему это не прибавило. За основу патриотической иллюзии Михалкова взят Бунин. Это правильный выбор. Иван Алексеевич — образцовая водомерка (Gerris lacustris), скользящая туда-сюда по глади прудика и совершенно не озабоченная процессами, происходящими в его глубине. Когда загнивший прудик наконец откачивают, водомерка, соответственно, негодует. И гибнет. Данная первооснова необычайно удобна, ибо на законных основаниях позволяет не иметь ни малейшего понятия о том, чем же на самом деле была опрокинутая в семнадцатом году Россия. А это была страна, где за чтение статьи в студенческом кружке приговаривали к расстрелу (дело Достоевского). Где высший полицейский чин прямо посреди столицы империи мог запросто и с наслаждением публично избить политзаключенного (Трепов). Где романтические потрахивания офицеров почему-то должны были материально обеспечивать миллионы завшивленных безграмотных людей, живущих на земляных полах и носящих на ногах обмотки из древесной коры (лапти). Где реальным офицерам, посещавшим балы, в приказном порядке было предписано «не сморкаться на полы» и «для совершения большой нужды не вылезать на балконы особняка, а отправляться для этого в отхожие места» (Приказ № 372 по Суздальскому полку). Где власть без колебаний, по первому капризу убивала миллионы своих подданных. Как мы помним, православно-патриотический психоз Николая II (Кровавого), впутавшего страну в бессмысленную и ничем не угрожавшую самой России Первую мировую, обошелся (примерно) в 18 000 000 литров солдатской крови, выплеснутой на помойку истории, и в 240 000 тонн русского солдатского мяса, сгнившего там же. Цель всей этой религиозно-мясной эпопеи так и осталась никому не ведомой. Что такое «великая Россия», уже понятно. Кажется, для этой бедной страны «великие потрясения» были все же меньшим бедствием. Хотя на все это в «Ударе», разумеется, нет даже намека, а главным революционером оказывается Чарльз Дарвин, михалковская картинка все же недостаточно сусальна. Для эффективного идеологического материала в ней маловато настоящей, сортовой лжи. Как, впрочем, и в «Распутине». Разумеется, виной тому не крамольничанье режиссеров. Их вытянутость во фрунт и готовность обслужить идеологию наилучшим образом не вызывают ни малейших сомнений. Вероятно, их все же подвела необходимость пользоваться методиками, приемами и технологиями растленного европейского кинематографа. Эти чертовы приемчики, отработанные Дзеффирелли, Вербинским и Питером Джексоном, привносят совершенно ненужные нюансы, создают изобразительные и смысловые помехи. Впрочем, с переводом российского кинопроизводства на бересту и церковнославянский язык этот вопрос, несомненно, будет решен, и зритель получит идеологически полноценный продукт. Химически чистый цинизм Самой убедительной формой лжи являются памятники — именно в них концентрируется вранье о персоне или явлении. Умилителен монумент, изображающий «собаку Павлова». Но он мог быть еще трогательнее, если бы рядом с собачкой разместился и бронзовый ребенок. Дело в том, что школа Ивана Петровича Павлова проводила вивисекторские опыты не только над собачками, но и над людьми. В качестве лабораторного материала использовались беспризорники в возрасте 6–15 лет. Это были жесткие эксперименты, но именно они позволили разобраться в природе мышления человека. Данные опыты ставились в детской клинике 1-го ЛМИ, в Филатовской больнице, в больнице им. Раухфуса, в отделе экспериментальной педиатрии ИЭМа, а также в нескольких детских домах. Фамилии беспризорников и детдомовцев, ставших лабораторным материалом, вероятно, не являются существенной информацией. В двух трудах Н. И. Красногорского «Развитие учения о физиологической деятельности мозга у детей» (Л., 1939) и «Высшая нервная деятельность ребенка» (Л., 1958) они означены как «Л. М.», «К. М.», «К. Е.», «Ф. Е.» или как Клава О., Муся В., Юра К., et cetera. Профессор Майоров, бывший официальным летописцем павловской школы, меланхолично отметил: «Некоторые из наших сотрудников расширили круг экспериментальных объектов и занялись изучением условных рефлексов у других видов животных; у рыб, асцидий, птиц, низших обезьян, а также детей» (Ф. П. Майоров, «История учения об условных рефлексах». М., 1954). Отметим, что т. н. «моральная» оценка этих экспериментов не входит в задачи нашего исследования. Мы рассматриваем лишь полученный результат и его смыслы. Ведь на ценность хорошего артефакта никак не влияет, кем именно он был добыт — археологом или грабителем могил. Так и мы — рассматриваем исключительно сам артефакт. Нас интересует лишь его ценность, а не то, какие обстоятельства сопутствовали находке. Разумеется, совсем спрятаться от криминального привкуса павловских вивисекций не получится. Фактор страдания детей, несомненно, присутствовал. Но он был отчасти смягчен тем, что все подопытные были сиротами. А самой страдающей стороной во всех кошмарных ситуациях с детьми, как известно, являются их родители. Также отметим, что кровь маленьких беспризорников пролилась не зря. Сакральный вопрос, мучивший философов со времен Аристотеля, оказался решен за пару лет вивисекций. Итак. Что же на самом деле происходило в лабораториях павловской школы в первой трети прошлого столетия? Как мы помним, Иван Петрович уже разобрался с физиологией пищеварения, за что и получил Нобелевскую премию. Триумф убедил его в том, что «ключик» системного эксперимента, с такой же легкостью, как желудок, может «открыть» и мозг. Декарт, Ламетри и Сеченов завещали ему уверенность в том, что тайна мышления должна иметь простую физиологическую разгадку. Это оказалось действительно так: Павлов легко нашел ее в образовании условных рефлексов у собак. Однако это было лишь половинчатое знание. Предстояло доказать, что принципы ткущей разум рефлекторики действительны и для мозга человека. Но! Сделать это можно было только путем эксперимента. Разумеется, применив к подопытным людям те же самые методики, что применяются к крысам, кошкам и собакам. Обязательным условием было большое количество разнообразного лабораторного материала. Задача могла стать неразрешимой, но павловцев выручило своеобразие постреволюционного времени. Комиссары присели в глубоком реверансе и обеспечили павловцев всем необходимым. Напомню, что начинались вивисекции в эпоху сырого, первобытного ленинизма, когда власть Советов еще вовсю кокетничала с Иваном Петровичем. И «лабораторным материалом» группы учеников Павлова (проф. Н. И. Красногорского, А. Г. Иванова-Смоленского, И. Балакирева, М. М. Кольцовой, И. Канаева) стали беспризорные дети. Всецелое понимание во всех инстанциях обеспечивала ЧК. Несомненно, часть подопытных подвергалась жесткому хирургированию. В качестве наркоза использовался морфий, сернокислый магний, а иногда алкоголь. Проток слюнной железы выводился изо рта наружу, по «собачьему» принципу. Автор не имеет личного опыта проведения таких экспериментов на человеческом материале. Но нет никаких причин полагать, что их техника отличается от работы с любым другим млекопитающим. Напомню, что анатомические различия рта (к примеру) собаки и человека ничтожны. Операция выведения «стенонова протока» сама по себе не сложна, но болезненна и продолжительна. Щеки, разумеется, уродуются на всю оставшуюся жизнь. Даже у собачек. Поясним специфику хирургирования. Тот канал, через который слюна из околоушной железы попадает в ротовую полость, надо переместить наружу, на щеку. Причем не просто переместить, но и хорошенько приживить там, чтобы контролировать все истечения. Павловцы делали это так: «В детскую клинику 1 Медицинского института была принята больная К.Х. 11 лет <…> Мы прикрепили кругом фистулы менделеевской замазкой небольшую воронку, посредством которой обычно собирается слюна у оперированных животных, и получили возможность количественно измерять секрецию слюнной железы у этой больной. Сначала мы легко выработали естественный условный рефлекс, показывая ребенку различные пищевые вещества…» (Красногорский Н. И.) Альтернатива операции — крепящийся внутри рта железный слюносборник Лешли с «присосом». Штука неуправляемая и крайне болезненная. А. А. Ющенко в труде «Условные рефлексы ребенка» (1928) достаточно откровенно описывает: «У одного из детей, на которых я работал (М. А. 13 лет, с состоянием порока сердца), уже после одночасового эксперимента от присоса оставалось кровавое кольцо, требовавшее для полного исчезновения 1–2 дней <…> Травма даже после одночасового опыта была настолько значительна, что иногда заставляет экспериментировать не чаще, как через день, даже два». Несомненно, тысячекратно отрепетированный «собачий вывод» был удобнее для павловцев. Секреция околоушной слюнной железы маленьких беспризорников возбуждалась клюквой, шоколадом, капустными кочерыжками, хлебом и капустными листьями. А пищевое подкрепление подавалось через красивые хромированные аппараты. Они, кстати, вызывали удивительный трепет комиссаров и охранялись с особым рвением. Периодически применялись «кололки» и ток. Все это подтверждается протоколами, фотографиями и документальным фильмом «Механика головного мозга» (другое название — «Поведение животных и человека»; реж. В. Пудовкин, опер. А. Головня, производство кинофабрики «Межрабпром-Русь», 1926 г.). В своем первом труде Красногорский отмечал, что «опыты с пищевыми рефлексами в большинстве случаев весьма популярны среди детей; врачам часто приходится слышать: возьмите меня в лабораторию есть клюкву и т. д.». Эта популярность легко объяснима. Рационы приютов были крайне скудны, а сироты — голодны. А вот комиссары белели от гнева, наблюдая за тем, как «шпане» скармливают шоколад и кочерыжки. Они кипели под буденовками, но помалкивали. Впрочем, порой павловцы перебирали с болевым воздействием. Последствия такого «перебора» нежным профессорским пером зафиксировал Иванов-Смоленский: «Наблюдались попытки к бегству, в особенности после ознакомления с оборонительным “электрокожным подкреплением”». Если дело заходило слишком далеко, подключались комиссары — и порядок восстанавливался. Беглецов отлавливали, возвращали, усмиряли и направляли обратно в лаборатории. Разумеется, сироты не понимали, что дырки в их щеках венчают долгую историю постижения принципов работы головного мозга. В результате павловцам удалось доказать, что никакой принципиальной разницы меж сложнонервной деятельностью животных и человека не существует. Механизм условного рефлекса (основы разума) идентичен. Кочерыжки стерли с процесса мышления последнюю «позолоту» мистики и непознаваемости. Стало окончательно ясно, что уникальных свойств, которые бы отличали мозг человека от мозга животного, не существует. Теория условных рефлексов перестала быть «про собачек» и стала «про человека». Значительность этого открытия несомненна, а неизвестность парадоксальна. Работа павловской школы была проигнорирована миром, хотя содержала безупречно доказательные и столь долгожданные (со времен Декарта) разъяснения принципов работы мозга. У этого есть несколько причин. Первая заключается в абсолютной невозможности легализовать доказательства открытия. Они, разумеется, есть, но предъявлять их нельзя. Дело в том, что к середине века драматизировались представления о допустимом при проведении эксперимента. На шее науки затянулась петля этики. Моралисты захватили все «высоты» и резко ограничили исследования с помощью множества Этических Кодексов. При всех научных организациях были созданы «этические советы». Журналы были лишены прав на публикации об экспериментах, при которых нарушались требования этических деклараций. (Чуть позже произошла окончательная формализация запретов, воплощенная в решениях Третьей генеральной ассамблеи Всемирной медицинской ассоциации (Лондон, 1949), а в 1968-м и 1983-м, на Генеральных ассамблеях в Сиднее и Венеции, перечень недозволенного был радикально расширен.) При таком раскладе кровавые опыты над сиротками могли расцениваться только как преступление. Даже простое предъявление их протоколов могло закончиться трибуналом. Впрочем, до сгущения этических туч попытки легализовать открытие все же предпринимались. В 1929 году Иван Петрович номинировался на вторую Нобелевскую премию. Его кандидатуру завернули еще на этапе рассмотрения, порекомендовав более никому не показывать разработки с беспризорниками как «факт, порочащий науку», «дикарство» и «химически чистый цинизм, до которого не должен опускаться ученый». Важнейшее открытие ХХ века было похоронено и предано полному забвению. О нем не принято даже упоминать. Исследователи мозга оказались в идиотском положении. Сегодня они напоминают астрономов, которые ничего не слышали об открытиях Галилея и продолжают веровать в хрустальные птолемеевские сферы. Впрочем, у забвения была и вторая причина. Потренировавшись на эволюционной теории, люди научились виртуозно игнорировать все, что противоречит культурно-историческим догмам и сказкам об исключительности homo. А смысл открытий павловской школы оказался еще более оскорбительным, чем дарвинизм. Результаты экспериментов невольно списали в утиль «платонов- кантов-гегелей» и прочие экзерсисы о «таинстве человеческого мышления». Туда же были отправлены «совесть», «вера», «мораль» и другие пуш-апы. Какой-то поэт продекларировал: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». В переводе это означает, что наслаждение собственной глупостью — очень сильное чувство. И не только у поэтов. Оно в основе вообще всей культуры homo, которая крайне болезненно реагирует на попытку расправиться с «обманами». Конечно, за последние три века пересмотр «вечных ценностей» отчасти свершился. Стало понятно, что заповеди «не убий» и «не укради», несомненно, милы, но лишают нас важного жизненного опыта. Наши предки были существенно ниже нас по уровню развития. Они охотно погибали за родину или веру. Возникли справедливые подозрения, что два этих фактора как-то связаны. Проклюнулось и понимание, что качество разума измеряется отсутствием тайн и «святынь». Это было уже кое-что. Но к радикальщине павловских открытий homo был еще не готов. Кстати, первыми почуяли неладное сами экспериментаторы. Сообразив, что вот-вот прикончат «психику и внутренний мир человека», профессора поджали хвосты. Виноватые улыбочки стали обязательной компонентой их докладов. Стало понятно: доигрались. Хотя… о неизбежных последствиях таких исследований Цензурный комитет СПБ предупреждал еще в 1866 году. Напомним. Запрещая работу Сеченова о рефлексах головного мозга, комитет резюмировал: «Данное сочинение является материалистической теорией, которая лишает человека и самосознания, и свободы воли», «ниспровергает все понятия о нравственных обязанностях, о вменяемости преступлений», «разрушая моральные основы общества, уничтожает религиозный догмат жизни будущей; она не согласна ни с христианским, ни с уголовно-юридическим воззрением и ведет к развращению нравов. Посему подлежит судебному преследованию и уничтожению, как крайне опасная по своему влиянию на людей…» Отметим, что это резюме предельно точно и корректно характеризует данную работу. Она действительно разрушает моральные основы, ведет к развращению нравов, уничтожает веру. К счастью, дело именно так и обстоит. А скандальные опыты с беспризорниками были естественным развитием «крайне опасного» сеченовского труда. В павловских лабораториях просто сбылось то, о чем предупреждал Цензурный комитет: научная бездна разверзлась и… показала людям язык. Как законченным дуракам. |