Choodu_B_CH вкр. I. Образы и мотивы деструкции в творчестве Игоря Клеха
 Скачать 66.29 Kb.
|
2.2. Художественное своеобразие образов деструкции в повести «Смерть лесничего»Повесть с повествования автора о звонке, после которой автор вынужден поехать в места своего детства. Автор подчеркивает свой возраст тем, что в его возрасте он вынужден считаться с возможностью смерти. Из анализа текста понятно, что герой повести вынужден оставить свои дела в городе и отправиться на встречу с дядей-лесничим. «Возраст заставлял теперь считаться с возможностью смерти. Пока не своей – и тем не менее. Вынуждал включать безносую на правах погрешности во все жизненные расчеты». Но также перед поездкой у героя повести складывалось ощущение того, что он что-то не доделал там. Герой повести рассказывает, что все годы, когда он уехал из родного поселка, все никак не удавалось поехать туда. «Так получилось, что носило все эти годы мимо и сквозь. И не то чтоб доступ в этот поселок был заказан для него, но не было в нем необходимости, что ли. Сойти на железнодорожной станции, отпустить поручень вагона, и обступят знакомые всё места – тихая заводь, где время охотно берет на живца. Но находились постоянно более насущные дела, поездки предпринимались также в новых, не изведанных покуда направлениях». На следующий же день Юрьев вместе с женой отправился на электричке. Одним из образов деструкции выступает в повести электричка. «Рельсы, изредка все же поступающие с востока, немедленно перепродавались западным соседям, а теми – еще дальше. Шпалы поизносились и расшатались, насыпи обратились в косогоры. Опасно кренясь и то растягиваясь, то сокращаясь в длину, поезд протягивал свой грохочущий состав по мостам над незамерзающими, часто мелеющими, трущими гальку и подгрызающими берега речками. Берега в местах разлива речек больше не выкладывались бетонными плитами в шашечку. Не только давно безжизненные доты и дзоты, но и будки охраны мостов теперь пустовали, хотя охранные зоны вокруг них по-прежнему обнесены были колючей проволокой.» Также образы деструкции прослеживаются в воспоминаниях Юрьева в электричке. Дело, однако, было не в этой неликвидной, хранившейся на складах памяти истории, обладавшей между тем когда-то всеми признаками одержимости и сопровождавшейся неизбежными эксцессами, сопутствующими первой любовной связи, как-то: сопротивление среды, изоляция вдвоем, симптомы удушья, бегство, осуществление свободы на путях предательства и т. п. Ощущение упадка, отсутствие признаков развития поселка Юрьева передается в образах деструкции, в описании героем впечатления после долгого отсустствия. Редкие прохожие передвигались и скатывались по неразличимым издали траекториям, то ли следуя за рельефом местности, то ли подчиняясь зову какой-то другой неясной логики, и при приближении как проваливались сквозь землю. Заглянув в несколько открытых магазинов на центральной улице, Юрьев с женой поразились запустению в них, напомнившему о недавнем прошлом, - с той разницей, что теперь в них отсутствовали не только товары, но и рыщущие в их поисках покупатели с туго набитыми кошельками. В воспоминаниях Юрьева хоть и в те времена был недостаток товаров, но в те времена на улицах всегда было людно. Магазинные витрины и полки пусты были в прямом смысле и при этом уже как бы не смущались собственной подчеркнутой голизны, бравируя показным продовольственным нудизмом. Зато повырастали повсеместно в поселке деревянные остекленные будки, набитые импортным алкоголем и готовые впустить внутрь не более трех собутыльников одновременно, - своими размерами и пропорциями будки сильно напоминали нередкие здесь придорожные часовенки. Старший Щек «чудил» в городке в довоенное время. Этот «проповедникспортсмен» внушал жителям города открывшиеся ему истины, стоя на спиленной верхушке ели. Дядю превзошел племянник Иван, «контуженный в полную голову» плотник, подписывавшийся «князь Щек». Он создал «план» устройства «Небесной Украины на Земле» и всерьез готовился бежать за границу, где и собирался обнародовать этот свой проект. Нужно сказать, что сквозь авторскую иронию в изображении Щеков проглядывает и иное отношение к этим героям. Их сумасшествие становится признаком незаурядности, «кодом» романтического статуса. Романтическое «священное безумие», проявляющееся в неистовстве или «странностях» в поведении, является знаком избранности героя, свидетельством его тонкой эмоциональной и духовной организации. Однако сумасшествие Щеков изображается автором и как форма существования абсурдного человека. Если у А. Платонова или М. Зощенко экзистенциальный абсурд выглядел социально опосредованным (через реализацию коммунистических утопий), то у И. Клеха, как и у других современных писателей, абсурд является качеством, изначально присущим человеческому существованию. Базовая категория деструктивного текста – объект, являющий собой приложение деструктивной активности субъекта. Включение категории объекта в семантическое пространство деструктивного текста обусловлено в первую очередь авторской коммуникативной задачей. Объект образа деструкции в семантике текста является репрезентацией подлежащей разрушению социальной структуры, ее элементов и связей. Указания на объект образа деструкции многообразен, но отвечает признакам: социальности — принадлежности к миру общественных отношений, в повести дядя Юрьева является лесничим поселка; релятивности — соотносимости с автором и читателем. Объект номинируется, актуализируется автором путем применения различных языковых средств, в том числе и инвективной лексики. Следует отметить, что дядя героя представлен системой противоречивых номинаций, чем обусловливается неопределенность его интерпретации. Фактически же дядя — это явление социального мира, известное автору. «Тот мужицкий счет, что сидит, откладывается и растет в затылочной части головы каждого пожившего человека, говорил ему, что он пропустил нужный поворот, разогнавшись, прозевал съезд с трассы на проселок, ведущий в родные края, что развернуться не позволят теперь правила движения и запрещающие знаки и что не осталось уже решимости и сил нарушить правила. Что умереть остается либо приживалом у кого-то, что недостойно хозяина, либо предпочесть истаять среди своих, обложившись ватой глухоты, уйдя в старческую несознанку перед лицом семейных попреков и все более чувствительных щипков». Образы беспомощности и безразличия людей описывается в рассказе про Марусю, когда Иван забрал ее к себе жить в подножие горы. По словам героя, в школе, как и в селе никто не обращал и не хотел обращать внимание на жизнь молодой юной девушки, которая каждое утро таскала камни на гору. Маруся с ее будущим ребенком были предоставлены самим себе, своей судьбе, расположению звезд над головой и приливам раскалывающего голову полнолуния. Тщетно взывать было к людскому хору, оставленному на далекой равнине, к закону кесаря и к еще более холодному и неверному свету бесконечно удаленных звезд. Получалось, что никто и никому в этой ситуации ничего не был должен. Учителя в ответ на Юрьевские опасения сразу сворачивали разговор и растворялись в уличной толпе. Женщина, если не с тачкой камней, то с мешком на плечах, словно выносливая гуцульская лошадка, прущая в гору, здесь привычное дело. Что-то знали обо всем и ужасались на словах только в далекой Марусиной школе,- ей удалось как-то переправить небольшое письмецо бабке, для которой с отъездом внучки померк последний свет дня за окном. Иван объяснял, что ребенок докучал ему в последнее время своими криками, мешал спать, а потом взял ни с того ни с сего да и умер. Он показал место под развесистой грушей рядом с хатой, где закопал ребенка. Милиция и понятые подозревали, что ребенок мог покинуть белый свет не без помощи родителя, но заводить дело, назначать экспертизу было для милиции слишком хлопотным, не говоря о том, что подобное дело могло сильно подпортить отчетность по району, даже если бы удалось раскрыть и доказать факт детоубийства. Кто-то в результате мог потерять свою должность, если не в милиции, то в местном руководстве. И поскольку Иван в показаниях не путался и твердо стоял на своем, от его немотствующей отупевшей жены добиться каких-либо показаний не представлялось возможным – цветочный горшок мог бы больше рассказать, а свидетели отсутствовали вовсе, уголовное дело возбуждать не стали. Составили акт, припугнули на всякий случай Ивана – и покинули хату на горе. В конце повести в образе деструкции выступает кабан. Ему снился кабан в серых яблоках, поджарый, с нежно-розовым рыльцем. Кабан в его сне беспокоился – его тревожили звуки где-то хлещущей воды, рокот валунов в отдалении, отчетливо нарастающий непонятный шум. Его насторожило появление сырости под ногами, поднимающей испражнения с пола и вскоре уже щекочущей брюшко. Люди думают о себе во время наводнений – спасают свои семьи, забывая чаще всего открыть защелку хлева, им просто не до этого, их можно понять. И тогда свиньи, коровы, козы поднимаются, как люди, на задние конечности, опираясь передними о стенки хлева, - в смеси чувств ужаса и надежды, в позе, напоминающей позу молящихся, ожидая, пока все прибывающая, поднимающаяся вода вместе с последним блеяньем, мычаньем, хрюком не отнимет у них их последний шанс. Юрьеву продолжал сниться этот запертый – чувствительный, ухоженный, с фривольно завернутым хвостиком – кабан, стоящий на задних ногах, изо всех сил тянущий вверх голову и раздвоенные копытца. И он чувствовал во сне, как студеная вода плещется, щекоча его небритое, покрытое трехдневной щетиной горло, и ласкает его задранный вверх подбородок. |