Тронский История Античной Литературы. История античной литературы

• Название: История античной литературы
• Анкор: Тронский История Античной Литературы.pdf
• Дата: 30.01.2017
• Размер: 3.67 Mb.
• Имя файла: Тронский История Античной Литературы.pdf
• Тип: Реферат; #1315
• страница: 40 из 42

5. Федр
В стороне от литературных течений верхушки протекала деятельность баснописца Федра, раба, а затем вольноотпущенника императора Августа.
Уроженец провинции Македонии, полугрек, Федр уже с детства вошел в соприкосновение с римской культурой и латинским языком. Начиная с 20-х гг. I в., он выпускает пять сборников «Эзоповых басен». Как самостоятельный жанр, басня до этого времени не была представлена в римской литературе, хотя писатели (особенно сатирики) иногда вводили басенные сюжеты в свое изложение (ср. стр. 389). Термин «басня» не следует, впрочем, понимать в слишком узком смысле; Федр включает в свои сборники не только «басни», но и занимательные рассказы анекдотического характера.
Греческие басни фигурировали под именем «Эзопа», который вместе с тем был героем многочисленных анекдотов (стр. 97); Федр облекает этот материал в латинские стихи. Сперва ограничиваясь заимствованными сюжетами, он впоследствии пробует перейти и к оригинальному творчеству.
Заглавие «Эзоповы басни», по объяснению автора, служит в позднейших книгах лишь жанровой характеристикой, а не указанием на принадлежность сюжетов Эзопу. Стиховая форма басен Федра – старинный ямбический размер республиканской драмы, несколько отклоняющийся от греческого

типа и уже вышедший из употребления в «высокой» литературе, но привычный для массового посетителя римского театра.
Федр – плебейский поэт. Выбирая «Эзопов» жанр, он отдает себе отчет в его «низовом» характере. Басня, полагает Федр, создана рабами, которые не осмеливались свободно выражать свои чувства и нашли для них иносказательную форму шутливой выдумки. Элемент социальной сатиры особенно заметен в первых двух сборниках, в которых преобладает традиционный тип животной басни. Выбор сюжетов (хотя и традиционных), характер их обработки, формулировка нравоучения – все свидетельствует о направленности басни Федра против «сильных». Первая книга открывается
«Волком и ягненком». Сотрудничество с «сильным» невозможно («Корова, коза, овца и лев»). Несогласия между «сильными» приносят «низким» новые страдания («Лягушки, испуганные схваткой быков»). Единственное утешение, что сила и богатство чаще приводят к опасностям, чем бедность
(«Два мула и грабители»). В улучшение положения бедных Федр не верит; при изменении государственных руководителей «бедняки не меняют ничего, кроме имени господина» («Осел – старому пастуху»). Это уже басня с политическим оттенком. Политическое истолкование получает у Федра также басня о «Лягушках, просящих царя»; оно отнесено, правда, к тирании
Писистрата в Афинах, но составлено в выражениях, которые гораздо более применимы к утрате республиканской свободы в Риме. Кончается басня призывом к смирению: «граждане, терпите это зло, чтобы не наступило худшее». В некоторых стихотворениях современники могли, вероятно, усмотреть актуальные намеки, хотя поэт и уверяет, что его сатира не направлена против отдельных лиц. Например: Гелиос (Солнце) хочет жениться; лягушки вопят: «Он и так иссушает все болота, что же будет, когда он народит детей?».
После выхода в свет первых двух сборников автор пострадал за свою смелость: он стал жертвой гонения со стороны Сеяна, временщика императора Тиберия, и попал в трудное положение. В своих следующих книгах он ищет покровительства влиятельных вольноотпущенников. Сатира становится гораздо более невинной. «Публично пикнуть – преступление для плебея», – цитирует Федр Энния. Все чаще появляются басни отвлеченного типа, анекдоты – исторические я из современной жизни, бытовые новеллы, вроде сюжета о «неутешной вдове» («Эфесской матроне» Петрония, стр.
450), ареталогии, даже бесфабульные стихотворения описательного или поучительного содержания, и автор проявляет большую склонность к популярно-философскому морализированию.
Федр ставит себе в заслугу «краткость». Повествование его не задерживается на деталях и сопровождается только немногословными пояснениями морально-психологического характера. Персонажи выражаются сжатыми и четкими формулами. Язык – прост и чист. В результате получается все же некоторая сухость, а иногда и недостаточная конкретность изложения. Нравоучение не всегда вытекает из рассказа. Уже современники упрекали баснописца в «чрезмерной краткости и темноте»; обидчивый автор

резко полемизирует с этими «завистниками» и склонен очень высоко расценивать свои литературные заслуги как создателя нового жанра римской поэзии.
«Слава», которой Федр ожидал, пришла не скоро. Литература верхов игнорировала его. Сенека в 40-х гг. еще называет басню «жанром, не испробованным римскими дарованиями»; Федра он или не знает или не признает. В поздней античности басни Федра, изложенные прозой, вошли в состав басенного сборника (так называемый «Ромул»), который в течение многих веков служил для школьного обучения и являлся одним из важнейших источников для средневековой басни. Подлинный Федр стал широко известен лишь с конца XVI в. Как подлинный, так и переработанный
Федр был посредствующим звеном между греческим «Эзопом» и новоевропейской басней. Такие общеизвестные сюжеты, как «Волк и ягненок», «Лягушки, просящие царя», «Ворона и лисица», «Волк и журавль»,
«Лягушка и вол», «Петух и жемчужное зерно» и многие другие, нашедшие в русской литературе классическое стихотворное выражение у Крылова, заимствованы им у французского баснописца Лафонтена, непосредственно пользовавшегося сборником Федра.
6. Реакция против «нового» стиля. Стаций
Как уже указывалось в вводной главе (стр. 423), с переходом власти к династии Флавиев разрядилась та нервная общественная атмосфера, которая создана была ближайшими преемниками Августа. Период дворцовых интриг и преступлений, пышной расточительности и беспутства сменился серьезным и бережливым управлением. Рецидив гонений против аристократии при
Домициане был только временной вспышкой. Империя укрепила свою социальную базу, и аристократическая оппозиция ослабела. Нравы стали спокойнее и строже.
Этот поворот общественного настроения сказался и в литературе. Юн выразился прежде всего в реакции против «нового» стиля, которая проходила под знаком возвращения к классическим образцам римской прозы и поэзии, к
Цицерону и Вергилию. На практике классицизм этот сводился, впрочем, только к отказу от эксцессов предшествующего направления, при сохранении целого ряда его тенденций, и к поверхностным заимствованиям у классиков.
Римская литература, в особенности литература «высокого» стиля, начинает приобретать безыдейно-эпигонский характер.
Знаменосцем борьбы против «нового» стиля явился Марк Фабий
Квинтилиан (около 30 – 96 гг.), влиятельнейший преподаватель реторики во второй половине I в. Начав свою деятельность в период всеобщего увлечения литературной манерой Сенеки, Квинтилиан выступил с лозунгом возвращения к цицероновскому стилю, к стройному периоду, вместо коротких, отрывистых фраз, к более естественному и строгому красноречию, вместо перманентной патетически-театральной позы. Эта позиция получила официальное поощрение. Когда при Веспасиане была впервые учреждена в
Риме публичная школа греческого и римского красноречия, с оплатой преподавателей за счет государства, кафедра латинской реторики была

поручена Квинтилиану, а впоследствии Домициан пригласил его воспитателем своих внучатных племянников, будущих наследников престола. Полемике против «нового» стиля Квинтилиан посвятил специальный трактат «О причинах порчи красноречия». Трактат этот потерян, но до нас дошло другое произведение Квинтилиана, являющееся итогом его долголетней преподавательской деятельности. Это – «Обучение оратора» (Institutio oratoria) в 12 книгах, самое обширное из известных нам античных руководств по реторике. Квинтилиан следит за всеми этапами подготовки будущего оратора, начиная с раннего детства, и наряду с вопросами реторики рассматривает ряд проблем педагогического характера.
Предостерегая от увлечения «новым?» стилем, он отмежевывается и от крайних архаистов, любителей Гракхов и Катона. Средний путь состоит в следовании Цицерону. Умение ценить Цицерона представляется критерием ораторского вкуса. «На него мы должны глядеть, он должен быть поставленным перед нами образцом, и тот да считает себя преуспевшим, кому Цицерон будет очень нравиться». Идеал универсально образованного оратора, нарисованный Цицероном (стр. 334 – 335), сохраняет силу и в глазах
Квинтилиана, хотя функция красноречия в общественной жизни Рима радикально изменилась в условиях империи. И все же Квинтилиан даже в теории, и еще более на практике, делает известные уступки «новому» стилю.
Для историка литературы особенно интересна 10-я книга трактата
Квинтилиана. Здесь рассматривается вопрос об авторах, чтение которых должно быть рекомендовано оратору, и дается обзор греческой и римской поэзии и прозы по жанрам, с указанием важнейших представителей каждого жанра и критическими отзывами об их. стиле. В отзывах о греческих писателях воспроизводятся суждения, установившиеся в традиции реторического обучения; более самостоятелен Квинтилиан по отношению к римским писателям, и «цицеронианизм» не мешает ему быть беспристрастным в оценке достоинств более поздних авторов.
Классицистическое течение наблюдается и в поэзии. Снова расцветает большой эпос мифологического содержания или, по крайней. мере, с обширным мифологическим аппаратом. Лукан ставил себе целью заместить
«Энеиду» поэмой нового типа; поэты времени Флавиев считают «Энеиду» недосягаемым идеалом и копируют ее художественные приемы, сохраняя вместе с тем многие черты реторического стиля и стремление к накоплению ужасов, характерное для Сенеки и Лукана.
Самый талантливый поэт этого направления – Публий Папиний Стаций
(умер около 95 г.), лауреат одного из поэтических: состязаний, устраивавшихся императором Домицианом. Его основное произведение – поэма «Фиваида», на сюжет «похода семерых против Фив». Обрабатывая эту в достаточной мере избитую тему, Стаций приводит в движение самый разнообразный божественный аппарат: тут и боги Олимпа с Юпитером во главе, и силы преисподней, и тени мертвых, и всяческие олицетворения отвлеченных понятий (Доблесть, Забвение, Трепет и т. п.); все это переплетается с не очень ясными представлениями о «роке» и о

таинственном «высшем» божестве позднеантичной религиозной философии.
Божественные силы направляют все действие. Примыкая, таким образом, к гомеро-вергилиевской традиции, поэма воспроизводит структуру «Энеиды»: она состоит из 12 книг и распадается на две части – по шести книг в каждой.
Повторяются и многие эпизоды; рассказав о гибели двух друзей, совершивших смелую ночную вылазку, автор желает своим героям той славы в потомстве, какая выпала на долю Ниса и Эвриала. В таком же плане используются мотивы гомеровского эпоса. Но Вергилий, возобновляя поэму гомеровского стиля, умел придать «Энеиде» внутреннее единство и пронизать ее целостной идейной концепцией; у Стация нет ни того, ни другого. С идейной стороны его поэма совершенно бессодержательна, а композиционно он довольствуется следованием ходу действия, установившемуся в мифологической традиции, и пересказывает весь миф, присоединяя к нему вставные эпизоды из других циклов. Как и многие другие произведения этого времени, «Фиваида» предназначалась в первую очередь для публичного исполнения («рецитации») по частям, и обработке этих частей уделено большое внимание. Не гоняясь за парадоксальными
«сентенциями» в стилем Лукана и Сенеки, Стаций ищет красочного многообразия и пышности выразительных средств. Сильная и эффектная в деталях, поэма его перегружена патетикой, преувеличениями, злобными страстями и испещрена реторическими штампами в многочисленных речах героев. Автора привлекает мрачный колорит фиванского мифа, послужившего материалом для знаменитейших античных трагедий, но ему лучше удаются мягкие сцены и описательные части. Суровые фигуры оказались бледно охарактеризованными. Стаций это, быть может, сознавал.
Начатая им вторая поэма «Ахиллеида» много проще и более соответствует характеру его дарования. Поэт и здесь замыслил дать «всего героя», т. е. последовательно изложить мифы об Ахилле в ряде картин, но успел обработать только детство Ахилла. Миф получил интимно-бытовую трактовку, напоминающую эпиллии александрийской школы. Воспитание юного героя у кентавра Хирона,. его мальчишеский задор, пребывание в женском платье среди девушек, любовь к одной из них, хитрость Одиссея, позволяющая обнаружить Ахилла, – все это нашло в лице Стация рассказчика, умеющего сочетать идиллическое изображение и характерные детали с психологической мотивировкой и лукавым тоном повествования.
Поэмы Стация – типичные, но не единственные образчики римского эпоса этого времени. Валерий Флакк (умер около 90 г.) перерабатывает
«Аргонавтику» Аполлония Родосского (стр. 218) с помощью эпической техники «Энеиды». Ту же «Энеиду» ставит себе в образец Силий Италик (26
– 101), горячий поклонник Вергилия и Цицерона, перелагая в стихи рассказ
Ливия о второй Пунической войне (поэма «Пуника»). Широкое использование божественного аппарата, обильная уснащенность элементами чудесного, патетика, реторическая обработка речей и описаний – характерные черты всех этих поэм.

Стаций – поэт римских богачей, глашатай событий и достопримечательностей их частной жизни. Он составляет всевозможные стихотворения «на случай», поздравления к рождению, свадьбе (жанр
«эпиталамия») или выздоровлению, пожелания отправляющимся в путешествие («пропемптикон»; ср. стр. 387), соболезнования по случаю смерти – безразлично человека или попугая, – описывает виллы, статуи, празднества. Одаренный способностью к импровизации. Стаций легко и быстро составлял такие стихотворения, часто в самый день торжественного события или даже во время той трапезы, на которую его приглашал владелец достопримечательности в расчете на ее поэтическое прославление. Плоды своего «внезапного вдохновения» (в той или иной форме оплачиваемого)
Стаций издал в ряде сборников, озаглавленных «Сильвы»
[1]
(Silvae – дословно «Материалы», т. е. наброски, эскизные, не вполне отделанные стихотворения). В этой поэзии частного быта описание получает характер самостоятельного жанра, равноценного таким старым жанрам, как эпиталамий, пропемптикон, послание и т. п.; до эпохи империи описание, как самостоятельная поэтическая единица, встречалось только в коротеньких эпиграммах. По функции своей «Сильвы» представляют параллель к
«эпидиктической» прозе греческих «софистов» (стр. 247). Сближаются они с ней и по содержанию, воспроизводя одинаковую «топику» («общие места»).
Импровизатор Стаций имеет в своем распоряжении определенный круг выражений, образов, шаблонов построения. Выражения эти во многих случаях восходят к классикам Августовского времени, Вергилию, Горацию,
Овидию, а шаблоны его обычно совпадают с указаниями реторических учебников. Ничтожность сюжетов и бессодержательность изложения прикрываются неумеренными восторгами и словесной мишурой. Как и следовало ожидать от автора «Фиваиды», мифологическая игра занимает в
«Сильвах» немалое место. Боги принимают непосредственное участие в делах адресатов Стация. Префект Рима, он же оратор и поэт, выздоровел – это его покровитель Аполлон обратился за помощью к своему сыну
Эскулапу; владелец роскошной виллы построил новое святилище Геркулесу
– по инициативе и при содействии самого Геркулеса. Описание обрастает повествовательной частью, и содействие божеств любви бракосочетанию молодого патриция с вдовушкой дает материал для изящного рассказа.
«Сильвы» изображают парадную сторону римской жизни; отрицательные моменты не попадают в эти стихотворения. Поэт, льстящий богатым заказчикам, всегда восхищается и никогда не осуждает. Не находит ни малейшего отражения у него и политическая обстановка, созданная деспотическим режимом Домициана. Она дает себя знать только в том униженно-верноподданническом тоне, которым окружается всякое упоминание об императоре. Прославляя его победы, сооружения и празднества. Стаций старается перещеголять самого себя в восторженных гиперболах. А когда Стация пригласили на императорскую трапезу, благодарственное раболепство поэта не знает уже никаких границ.

Несмотря на ясно выраженный характер работы по заказу, тематическое совпадение описательных стихотворений Стация с распространеннейшими сюжетами изобразительного искусства этого времени (стр. 428) свидетельствует об актуальности тематики. Реторический схематизм общего построения и шаблонность приемов не мешают автору схватывать конкретные черты, и он варьирует лирические тона в зависимости от темы и адресата. Описания его четки и наглядны. Развивающееся в поздне-античном обществе чувство спокойной живописной природы получает лирическое выражение в картине виллы, расположенной на берегу Неаполитанского залива. Непосредственностью переживания отличаются и некоторые стихотворения на личные темы: обращение больного бессонницей Стация к избегающему его сну приближается по силе чувства к лирике Нового времени.
Стаций, с его идейной пустотой, интимно-бытовым уклоном и пышным стилем – типичный поэт упадка римского общества; по играющей легкости стиха он нередко напоминает Овидия. Римское общество отвечало своему поэту высокой оценкой его творчества. Обе эпические поэмы и «Сильвы» читались и служили образцами для подражания в течение всей поздней античности; к эпосам составлялись комментарии. Слава эта сопровождала
Стация и в эпоху Средних веков, когда он был известен только как автор эпических поэм; Данте изобразил Стация в «Чистилище» как тайного христианина. Для поэзии Нового времени «Фиваида» была уже мертва, и только «Сильвы» вызывали некоторый интерес.
7. Марциал
Интерес к литературной фиксации мелких событий и бытовых деталей знаменовал омертвение больших жанров античной поэзии, но благоприятно отразился на малых формах. Важнейшей из таких (малых форм была эпиграмма, т. е. короткое лирическое стихотворение. «Новый» стиль также способствовал ее развитию. Стремление к точеным «сентенциям» и антитезам придало эпиграмме ту заостренность, которая связывается с этим термином в его позднейшем понимании. В эпиграмме начинает выдвигаться насмешливый, сатирический момент. Насмешливая эпиграмма, лишь спорадически предоставленная у поэтов эллинистического временя, получила разработку у Лукиллия, греческого поэта, жившего в Риме во времена Нерона (ср. стр. 268), но своего классического представителя нашла уже в римской литературе. Идеализирующему изображению римской жизни у Стация противостоят сатирические зарисовки в эпиграммах его современника Марциала.
Марк Валерий Марциал (родился около 42 г., умер между 101 и 104 г.) – один из многочисленных уроженцев Испании в римской литературе I в.
Получив на родине обычное грамматико-реторическое образование, он приехал в 64 г. в Рим в качестве молодого человека без средств, ищущего счастья. Испанские связи открывали ему доступ в дома знаменитых земляков, Сенеки и его братьев, но раскрытие заговора Писона (65 г.) вскоре отняло у Марциала этих покровителей; вдову Лукана он и впоследствии

именует своей «царицей» (т. е. патронессой). Впрочем Марциал был очень далек от умонастроения аристократической оппозиции. Он принадлежал к тому поколению, которое пришло ей на смену и цепко держалось за блага жизни в условиях императорского режима. Стоическая аристократия требовала готовности уйти из жизни, наподобие Катона; Марциал отнюдь не сочувствует этому идеалу.
Тот не по мне, кто легко покупает кровью известность;
Тот по мне, кто стяжать может без смерти хвалу.
Для того чтобы вкушать блага жизни в Риме, нужны были средства, которых не могли дать интеллигентные профессии: все те, что в холодных накидках,
Все Назоны одни, да Вергилии там.
Молодой провинциал, к тому же, не любил труда и «спешил жить».
Жизнь твоя завтра... О нет! И сегодня для жизни уж поздно.
Постум, кто пожил вчера, тот лишь один и мудрец.
Быть свободным может, по словам Марциала, только тот, кто способен на лишения. «Если ты можешь не иметь раба, то можешь не иметь царя»
(патрона). Марциал на это не был способен и избрал для себя паразитический путь «клиентелы» (стр. 426), с ее ежедневными «приветствиями», подачками и унижениями. На этом пути ему пришлось испытать немало тяжелых разочарований. Все же он добился некоторого достатка, который, впрочем, далеко не соответствовал его пожеланиям.
Издавать свои произведения Марциал стал сравнительно поздно.
Пышные игры, устроенные в 80 г. при освящении амфитеатра Флавиев, побудили Марциала спешно составить серию льстивых эпиграмм (так называемую «Книгу зрелищ»), прославляющих. отдельные зрелища (бой зверей, гладиаторов и т. д.), и посвятить ее императору Титу. Надежда на императорские милости оправдалась, однако, лишь частично.
Сборник этот содержит эпиграммы описательного типа и составляет единое целое. Через несколько лет вышли два новых сборника. На празднике
Сатурналий был обычай посылать знакомым подарки,. а также давать их гостям за трапезой. Сборник, озаглавленный. «Ксении» («Гостинцы»), содержит как бы этикетки, сопроводительные двустишия к подаркам первого типа (преимущественно, всякого рода съестному), «Апофореты»
(«Уносимое») – такие же двустишия к подаркам второго типа (письменным, игральным, туалетным. принадлежностям, домашней утвари, одежде, книгам и т. д.). Лишь с 85 – 86 гг. Марциал начинает систематически издавать свои эпиграммы. Они имели огромный успех и не раз переиздавались автором в разном отборе и различном издательском оформлении. Даже давние стихи ранних лет поэта нашли своего издателя. Многие эпиграммы получили распространение по Риму еще до книжного издания, и Марциалу приходилось бороться с плагиаторами. Основное собрание составило в конце концов 12 книг. Каждая из них содержит около сотни эпиграмм различного содержания, тона и стихотворного размера, перемешанных между собою во избежание однообразия. Около трех четвертей всего собрания составлено в

обычном для эпиграмматической поэзии размере элегического дистиха, но рядом с ним Марциал пользуется также излюбленными размерами Катулла – одиннадцатисложным фалекиевым стихом (стр. 355) и «хромым» ямбом.
Специализируясь на эпиграмме, т. е. на самом малом жанре,. Марциал защищает свой выбор от возможных нареканий. Жанр» этот – не такой легкий, как многим кажется: написать эпиграмму красиво
Очень легко; написать книгу – претрудная вещь.
«Высоким» мифологическим жанрам, эпосу и трагедии, эпиграмма противостоит, как изображение жизни. Герои мифа, всевозможные Эдипы,
Фиесты и Медеи – «чудовища», «пустые игрушки»:
Ты читай, о чем жизнь может сказать: «вот мое».
Ни кентавров ты здесь, ни горгон не отыщешь, ни гарпий,
А человеком одним пахнет страница моя.
Лозунг этот вводит эпиграмму, с точки зрения античного литературного сознания, в ту сферу «жизненной» литературы, к которой принадлежат комедия, мим, сатира, т. е. в сферу насмешливых жанров. Эпиграмме нужны
«соль» и «желчь». Этим определяется и стиль эпиграммы, ее свобода от напыщенности и вместе с тем «своевольная правдивость слов», допускающая, в отличие от высокого стиля». любую непристойность.
Не все 1200 эпиграмм, составляющие основное собрание, принадлежат к категории насмешливых стихотворений. Здесь встречаются эпиграммы традиционного типа, надгробные, посвятительные, застольные. Марциалу легко удаются задушевные, идиллические тона. Как и Стаций, он откликается на радостные и печальные события в жизни римских богачей, описывает принадлежащие им достопримечательности и произведения искусства, шлет любезные стихотворения знатным и влиятельным лицам, – в расчете, конечно, на то, что его услужливость не останется без вознаграждения. В некоторых случаях стихотворения Марциала относятся к тем же самым событиям и предметам, о которых Стаций писал в своих
«Сильвах».
[1]
Эпиграмматический жанр, в античном понимании, допускал все эти темы. Но преобладают эпиграммы насмешливого типа, и они определяют литературный облик сборников Марциала.
Это не страстная, лично заостренная эпиграмма Катулла. Осторожный
Марциал обычно пользуется вымышленными именами, и его насмешка в гораздо большей мере направлена на типическое. Перед читателем проходят профессии, характеры, человеческие качества, душевные и физические недостатки. В изображении отрицательно-типического Марциал имел перед собою долгую литературную традицию, но он относится к ней вполне самостоятельно и умеет подавать свои фигуры в живой обстановке римского быта. Дилетант, который все делает «мило», но ничего не сумеет сделать хорошо, светский щеголь, собиратель памятников старины, докучливый знакомец, целующийся, по старому римскому обычаю, при встрече с знакомыми, симулянт, притворяющийся больным в надежде на подношения друзей, подозрительный погорелец, в пользу которого собрано гораздо

больше, чем стоил его сгоревший дом, – лишь незначительная часть обширной галереи образов, встающей на страницах Марциала.
Многостороннее освещение получают страдания, унижения и разочарования клиента: к теме подачек и угощения за чужой счет Марциал возвращается в самых разнообразных и изощренных вариациях. Не забыты и традиционные образы, как например философы, врачи, брадобреи, выскочки и искатели наследств, скряги, льстецы, завистники и в первую очередь, конечно, женщины. Любовь, брак и распутство представляют особенно благодарный материал для эпиграмматиста, и Марциалу нередко приходится оправдывать вольность зарисовок спецификой жанра. Много эпиграмм посвящено литературным темам, полемике с архаистами, с ученой поэзией, насмешке над литературными бездарностями, дилетантами и плагиаторами. Сетования на упадок литературы Марциал парирует типично «клиентским» объяснением этого явления:
Был бы у нас Меценат, появились бы тотчас Мароны, и похвалы знатным литераторам, вроде упомянутого выше (стр. 457) Силия
Италика, далеко не всегда соответствуют действительному уровню их дарования. Для влиятельных особ с пера нашего эпиграмматиста текут только похвалы, а в раболепстве перед «божественным» императором
Домицианом и заискивании перед его клевретами Марциал нисколько не уступает Стацию.
Марциал никогда не был близок ко двору, но после падения абсолютистского режима Домициана положение его в Риме пошатнулось.
Похвалы новой власти и опорочивание прежней не встретили благосклонного приема.
Жалкой лести слова, напрасно льнете
Вы к губам моим, слишком к вам привычным!
После 34-летнего пребывания в Риме Марциал не без грусти вернулся в
Испанию, получив вспомоществование на дорогу от знатного литератора,
Плиния Младшего. К этому времени он успел выпустить 11 книг основного собрания эпиграмм.
Последняя, 12-я книга, написана в Испании. Поэт нашел там щедрую покровительницу, подарившую ему поместье, но вне атмосферы Рима, «в провинциальном уединении», эпиграмматическое творчество его уже иссякало.
При всем многообразии крупиц «жизни», рассыпанных по сборникам
Марциала, его насмешка не проникает глубоко. Он умел сказать несколько горьких истин по адресу римских богачей, но сатирические возможности его ограничены «клиентским» кругозором и зависимостью от покровителей.
Марциал многого не видит или не решается касаться; в смысле реалистической силы его творчество далеко уступает «Сатирикону»
Петрония. Чужды Марциалу также тенденции морально-обличительного характера, свойственные философствующим сатирикам древности, и общественные нравы не вызывают у него возражений идеологического порядка. Взор поэта скользит по мелочам; не глубина критики, а меткость

слова и остроумие зарисовок составляют силу Марциала. Живое, несколько склонное к комическим гиперболам воображение, легкость словесной игры, искусство неожиданных концовок делают его одним из замечательнейших классиков эпиграммы в мировой литературе.
8. Плиний Младший
После убийства Домициана (96 г.) императором был провозглашен старый сенатор Нерва, власть которого в 98 г. унаследовал Траян. Согласие между императорской властью и сенатом, нарушенное в предыдущее правление, было надолго восстановлено. Аристократия почувствовала себя свободнее. «Теперь наконец мы оживаем», – пишет Тацит.
Низкопоклоннический тон в литературе уже не находит поощрения, и это отразилось, как мы видели, на судьбе Марциала. Появляются новые литературные деятели из тех кругов, которые при Домициане вынуждены были молчать.
С литературной жизнью времени Нервы и Траяна нас знакомят письма
Плиния Младшего (Гая Плиния Цецилия Секунда).
Цецилий Секунд (61/62 – около 114), племянник Плиния, автора
«Естественной истории» (стр. 427), погибшего во время извержения Везувия в 79 г., был усыновлен дядей по завещанию и носил с тех пор его имя; он достиг известности как судебный оратор, прошел через всю лестницу римских государственных должностей вплоть до консулата, а в последние годы жизни был императорским наместником провинции Вифинии (около
111 – 113 гг.).
Свои речи Плиний обрабатывал и издавал. Сохранилась только одна из них, «Панегирик императору Траяну», – произнесенный Плинием при его вступлении в обязанности консула (100 г.) и затем значительно расширенный для книжного издания. Эта довольно типичная «царская речь» (стр. 230), выдержанная в напыщенно-торжественном стиле, служила образцом для многочисленных позднейших «панегириков» римским императорам. В вопросах стиля Плиний признает себя «поклонником древних», в частности
Цицерона, но сам добавляет, что «не презирает новых».
Важнейший памятник литературной деятельности Плиния – его письма.
Это не простые частные письма, предназначенные для своих адресатов, а небольшие, изящно составленные литературные послания в прозе, составлявшиеся в расчете на публикацию. Характер этих писем легко уясняется при сравнении с письмами Цицерона. Цицерон пишет действительные письма, в которых сообщает своим корреспондентам самые разнообразные новости: к этим же темам он возвращается в дальнейших письмах по мере развертывания событий. Не так у Плиния: его письмо обычно посвящено одной законченной теме, и она редко служит предметом последующих писем. Художественное письмо становится таким же орудием литературной фиксации единичного жизненного факта или душевного настроения в некий определенный момент, каким в поэзии были эпиграммы,
«сильвы» или оды и послания Горация. Расположены письма тоже не

хронологически, а как стихотворения в античных сборниках – по принципу вариации содержания и тона.
Содержание разнообразно. Плиний рассказывает о своих сенатских и судебных выступлениях, откликается на литературные и бытовые события дня, дает характеристики скончавшихся писателей и государственных деятелей, описывает виллы, природу, обращается с поздравлениями, с выражениями благодарности или соболезнования. Большой известностью пользуются два письма к историку Тациту, в которых Плиний, по просьбе
Тацита, описывает гибель своего дяди и извержение Везувия.
К девяти книгам, из которых состоит собрание писем Плиния, была впоследствии присоединена, в качестве десятой книги, опубликованная независимо от основного собрания переписка Плиния с императором
Траяном. Это – действительные письма, запросы Плиния по делам управления провинцией Вифинией и ответные указания императора. Они представляют большую ценность для историка; особенно интересно письмо, в котором Плиний запрашивает, какой линии ему надлежит держаться в отношении христиан.
Письма дают ясное представление о благодушном, но самодовольном и тщеславном авторе. Основная цель их – самоизображение. Плиний должен предстать перед потомством как благородный человек, гуманный рабовладелец, филантроп, преданный друг и отличный семьянин, как выдающийся литератор. Подобно многим деятелям времен империи Плиний не ожидает славы в веках от своей гражданской деятельности («она зависит не от нас», – говорит сам Плиний), но рассчитывает на литературное бессмертие. С этой целью он издает речи, письма, даже легкомысленные стишки, которые он считает составленными в стиле Катулла. Литературные темы занимают большое место и в письмах.
Круг литературных знакомств Плиния очень велик. «Вряд ли есть любитель литературных занятий, который не был бы моим другом», – уверяет он. Он называет большое число историков, ораторов, поэтов, но почти никто из них не оставил действительного следа в литературе. Это – дилетанты, «любители литературных занятий». Безвестные поэты, «друзья»
Плиния, пишут по-латыни и по-гречески, подражая кому-либо из старых авторов. Потомок рода Проперциев сочиняет элегии в стиле знаменитого предка и лирические стихотворения в стиле Горация; другие избирают образцами неотериков, Катулла и Кальва, пробуют силы в эпосе, мифологическом и историческом, составляют пьесы в духе Менандра и даже древнеаттической комедии; некий римлянин пишет греческие эпиграммы будто бы не хуже Каллимаха и мимиамбы не хуже Герода и, умея блистать в обоих жанрах, тем самым «превосходит» каждого из упомянутых греческих авторов. Писатели исполняют свои произведения в узком кругу и на публичных рецитациях, друг друга критикуют и исправляют. Плиний принимает горячее участие в этой эпигонской суетне и восхищается талантами современников. Любитель декламаций и публичных чтений, он охотно слушает других и заставляет слушать себя. Стиль оценивается в этом

кругу выше, чем содержание, декламация – выше, чем действительное ораторское выступление. Глубоких культурных интересов здесь не видно.
9. Ювенал
В то время как состоятельный и знатный Плиний восхищается
«счастливыми временами», наступившими при императоре Траяне, его современник Ювенал дает гораздо более мрачные картины римской жизни.
Децим Юний Ювенал (родился в 50-х или 60-х гг. I в., умер после 127 г.) был немолодым человеком, когда начал писать сатиры. Достоверных биографических сведений о нем сохранилось немного. Он происходил из
Аквина, маленького италийского городка, где семья его владела земельным участком и принадлежала, по-видимому, к местной муниципальной верхушке. Во времена Домициана Ювенал был незначительным литератором, выступал с декламациями, занимался, может быть, мелкими адвокатскими делами и вынужден был оказывать клиентские услуги влиятельным лицам. Впоследствии он достиг некоторого благосостояния: сатиры он выпускал без «посвящений» каким-либо покровителям, т. е. как человек с независимым социальным положением. Литературное наследие
Ювенала – 16 сатир (в 5 книгах); все они составлены в после-домициансвское время, первые шесть при Траяне, прочие уже в правление Адриана.
Ювенал выступил как сатирик-обличитель. Первая сатира сборника содержит обоснование выбора жанра и литературную программу. При тех впечатлениях, которые римская жизнь приносит на каждом шагу, «трудно сатир не писать»:
Коль дарования нет, порождается стих возмущеньем.
Подобно Марциалу, Ювенал противопоставляет свою сатиру мифологическим жанрам; тематика сатиры – действительные поступки и чувства людей, –
Все, что ни делают люди – желания, страх, наслажденья,
Радости, гнев и раздор.
Задача сатирика формулируется как будто ясно – изображать пороки своего времени. Но тут автор вводит собеседника, призывающего к осторожности: называть имена живущих небезопасно. Выход, однако, найден
– Ювенал будет называть имена умерших.
В отличие от «смеющейся» сатиры Горация и докторального тона
Персия, стихотворения Ювенала будут принадлежать, таким образом, к типу негодующей сатиры. Классицистически настроенный поэт мыслит себе при этом сатиру традиционного типа, содержащую «ямбографический» элемент осмеяния конкретных лиц, т. е. тот элемент, который уже почти был устранен у Персия (стр. 447). Ему вспоминается «пылкий Луцилий». Но в условиях империи метод Луцилия уже был невозможен. Отсюда своеобразный прием
Ювенала: он оперирует именами времен Домициана или даже Нерона, а из живущих называет только людей низкого социального положения или приговоренных по суду. Вместе с тем автор дает понять читателю, что его сатира, хотя и отнесенная к прошлому, в действительности направлена на настоящее.

В творчестве Ювенала можно различить два периода. Наиболее сильные и яркие произведения относятся к первому периоду (примерно, до 120 г.), в течение которого составлены были первые три книги собрания (сатиры 1 –
9). Поэт выбирает в это время острые темы, и сатира получает форму шумной декламационной инвективы против пороков и бедствий римской жизни, с иллюстрациями из хроники нескольких поколений.
Ювенал показывает запустение италийских городов, тяготы скученной столичной жизни для бедного гражданина, конкуренцию приезжих иноземцев, греков и сирийцев, вытесняющих честного римского клиента (3-я сатира). В живых зарисовках проходит бедственное положение интеллигентных профессий, поэтов, адвокатов, преподавателей реторики и грамматики (7-я сатира). Унижения клиентов за трапезой у патрона изображаются в 5-й сатире: «если ты способен все это перенести, так тебе и надо», – мрачно заключает автор. К сравнительно редкому у нашего поэта повествовательному типу принадлежит 4-я сатира, обличающая деспотический режим Домициана: пародируя формы эпического изложения,
Ювенал рассказывает, как рыбак принес императору камбалу небывалой величины и как по вопросу о ее приготовлении был созван императорский совет. Получившая большой резонанс в мировой литературе сатира о знатности (8-я) приближается к привычной в римской поэзии форме сатиры- рассуждения. На многочисленных примерах показывается, что длинные генеалогии теряют ценность, если их обладатель недостоин славы предков.
Знатности нету нигде, как только в доблести духа.
Выпады против вырождающейся знати, ее роскоши и беспутств мы находим во многих сатирах, и те имена, которыми сатирик иллюстрирует обличаемые пороки, принадлежат преимущественно к сенаторскому сословию. С чрезвычайным озлоблением подаются фигуры богатых вольноотпущенников. Большая сатира против женщин (6-я) вся построена на примерах из жизни представительниц высшего римского общества, вплоть до императриц. Жениться – безумие; сатира содержит длинный перечень женских недостагков, в число которых входит и отсутствие недостатков.
В этих сатирах много преувеличений, сгущения красок, нарочитого подбора единичных случаев, особенно когда речь идет об изображении беспутства. Автор нередко сам охлаждает свой декламационный пыл ироническими концовками. Но вместе с тем Ювенал затрагивает ряд серьезных и существенных моментов римской жизни. Обезлюдение и пауперизация Италии были вполне актуальной проблемой, побудившей
Нерву и Траяна провести ряд мероприятий кредитного и благотворительного характера. В произведениях Ювенала нередко звучит голос небогатых слоев свободного италийского населения; сатирик разделяет их недовольство современной жизнью, их моральные представления и их предрассудки.
Отсюда его ненависть к чужеземцам, к богачам-вольноотпущенникам и горькие упреки по адресу эгоизма знати и скандального поведения ее отдельных представителей.

В буржуазной литературе образ Ювенала много раз искажался. Пока буржуазия была революционным классом, она усматривала в Ювенале обличителя тирании и аристократии, проповедника строгой республиканской морали. Это было, конечно, неправильно. Но столь же ошибочна возобладавшая у буржуазных исследователей XIX в. тенденция изображать
Ювенала пустым «декламатором». Его критика римской действительности имеет, как мы видели, совершенно определенную социальную базу. Но
«негодование» сатирика-рабовладельца не может подняться до критики социальной системы в целом и не выходит за пределы нападок на «нравы».
Во второй период творчества Ювенал обращается к морально- философским темам, рассуждает о неразумных желаниях, воспитании, упреках совести. Критика действительности приобретает более отвлеченный характер жалоб на моральный упадок современности, на развращенную городскую жизнь, и резкость тона ослабевает. Иногда Ювенал пытается приблизиться к горацианской манере; такова, например, 11-я сатира, содержащая приглашение приятеля на скромную загородную трапезу.
Своеобразна композиция сатир. Автор больше дорожит цепью образов, чем логической связью, резко переходит от одной темы к другой и столь же неожиданно возвращается к прежней. Как истый «декламатор», он старается действовать средствами ораторского внушения, нагромождает чувственно- яркие образы, гиперболы, патетические восклицания и вопросы. Ювенал – сатирик декламационного стиля.
И вместе с тем на примере этого писателя видно, в какой мере реторическая культура сопровождалась упадком общего культурного уровня.
Ювенал рассуждает на философские темы, но познания его в философии ничтожны; он часто приводит мифологические примеры, но ограничивается общеизвестными сюжетами: Интересно его отношение к мифологии: он осуждает мифологические сюжеты трагедии как рассказы о безнравственных поступках и преступлениях, и это та позиция, на которой впоследствии будут стоять христианские авторы.
У нас нет сведений о том, как современники отнеслись к сатирам
Ювенала. Поздняя античность и Средние века ценили его как моралиста и признавали лучшим римским сатириком. Но особенную славу приобрел
Ювенал во времена подъема революционной буржуазии. Как уже было указано, в римском сатирике видели пламенного обличителя аристократии и деспотизма. Эта точка зрения определила собою восторженную оценку
Ювенала у В. Гюго, а в последнее время у Э. Синклера («Искусство маммоны»). Популярна она была и в России, сперва в декабристские времена, а затем – в 50 – 60-х гг. Онегин не случайно умел «потолковать о
Ювенале», и Пушкин призывал «музу пламенной сатиры» вручить ему
«Ювеналов бич».
10. Тацит
На фоне эпигонствующей и «декламационной» литературы конца
«серебряного века» резко выдается фигура блестящего историка, Публия (по

другим источникам – Гая) Корнелия Тацита (родился около 55 г., умер около
120 г.).
Исключительный талант Тацита признавали уже современники. С самых молодых лет он обратил на себя внимание как выдающийся оратор. Зять известного полководца Юлия Агриколы, покорителя Британии, он легко получил доступ к государственным должностям, достиг консулата (97 г.), а при Траяне занимал один из высших административных постов империи – был проконсулом провинции Азии. В правление Домициана Тацит воздерживался от литературных выступлений и только после его смерти приступил к осуществлению своих историографических замыслов.
Предварительно он выпускает три небольшие монографии, свидетельствующие о его исключительном литературном искусстве. Они принадлежат к различным прозаическим жанрам и написаны в трех разных стилях, в манере Саллюстия, в «новом» стиле и в стиле Цицерона.
Еще в 93 г. умер Агрикола, тесть Тацита, и молва утверждала, что он был отравлен Домицианом, относившимся с подозрительной завистью к славе Агриколы. Тацита в это время не было в Риме, и он не мог произнести традиционного «погребального восхваления» (стр. 285). Взамен этого он издает в 98 г. «Жизнеописание Юлия Агриколы». Деятельность Aгриколы должна послужить доказательством того, что «и при дурных государях могут быть великие люди». Режим Домициана получает краткую, но мрачную характеристику. «Как наши предки были свидетелями того, до каких пределов может доходить свобода, так мы видели последнюю степень рабства».
Аристократ Тацит ненавидит деспотизм, но скептически относится к республиканской свободе и осуждает бесцельную оппозицию,
«честолюбивую смерть без пользы для государства». Он приветствует наступивший «счастливейший век», когда Нерва сумел «соединить дотоле несоединимое – принципат и свободу». «Жизнеописание Агриколы» стилистически ориентировано на Саллюстия.
В том же 98 г. Тацит выпустил другую монографию, на этот раз этнографического содержания. «Германия» содержит описание общественной жизни и нравов германских племен, сперва в целом, затем по отдельным племенам; изложению предпосланы краткие сведения о стране и происхождении ее жителей. Огромная историческая ценность этого трактата, послужившего одним из важнейших источников для классической работы
Энгельса «О происхождении семьи, частной собственности и государства», общеизвестна. С историко-литературной стороны важно указать, что
«Германия» преемственно связана с традицией географически- этнографических описаний, вводившихся в состав исторических произведений. Сам Тацит дал такой экскурс в «Агриколе» – описание
Британии и ее обитателей. Характерно, что для чисто описательного сочинения Тацит выбрал «новый» стиль, с антитезами, точеными сентенциями и поэтической окраской речи.

В стиле, напоминающем Цицерона, составлен изящный «Диалог об ораторах». Предмет диалога – судьбы красноречия и причины его упадка, вопрос, с которым мы уже встречались у Петрония (стр. 452) и Квинтилиана
(стр. 455). В этом произведении Тацит выводит своих учителей красноречия,
Марка Апра и Юлия Секунда. Они собрались в доме трагического поэта
Куриация Матерна, оставившего практическое красноречие ради занятия поэзией. Диалог состоит из двух частей. В первой идет спор о сравнительных преимуществах поэзии и красноречия. Апр считает поэзию бесполезным занятием, в то время как красноречие приносит пользу и ведет оратора к славе и почету; Матерн противопоставляет этому внутреннее наслаждение, приносимое поэзией, уходом в «уединение лесов и рощ», и осуждает
«корыстное и кровожадное красноречие» современных ораторов, которые
«ни повелителям не кажутся достаточно рабами, ни нам достаточно свободными». С приходом нового собеседника, любителя старины Мессалы, беседа переходит к основной теме произведения. Апр, представитель нового красноречия, оспаривает самый факт упадка: красноречие только изменилось, приспособившись к новому, более прихотливому вкусу. Архаист
Мессала не сомневается в том, что упадок налицо; причину этого он видит в дурном и поверхностном воспитании и в характере реторического обучения
(ср. стр. 452). Точка зрения самого автора выясняется в заключительной части диалога: причины упадка лежат глубже, в изменении государственного строя. Великое красноречие прошлого неразрывно связано с республиканской «вольностью, которую глупцы называют свободой»; в спокойных условиях империи оно уже невозможно. «Пусть каждый пользуется благами своего века». Тацит придерживается, таким образом, взгляда, вложенного в уста «философу» в трактате «О возвышенном» (стр.
241; хронологическое соотношение этого трактата с диалогом Тацита, к сожалению, неизвестно). Вывод второй части диалога бросает свет на первую: поскольку красноречие потеряло питавшую его почву, Матерн имел все основания отойти от него. Автор как бы обосновывает свой переход от красноречия к историографии.
Тацит оставил два больших исторических труда, охвативших в совокупности период от смерти Августа (14 г.) до падения Домициана (96 г.).
«Истории» посвящены той части этого периода, для которой автор являлся современником, и начинаются с 69 г., с описания смут, последовавших за низвержением Нерона. События 14 – 68 гг. изложены во втором произведении, «От кончины божественного Августа», обычно называемом
«Анналами» («Летописью»); оно было написано позже «Истории». В сумме оба эти труда составляют 30 книг. Сохранились далеко не все: от «Историй» первые четыре книги и начало пятой (события 69 – 70 гг.), а от «Анналов» книги 1 – 4 и часть 5 и 6-й книг (правление Тиберия), затем книги 11 – 16 (47-
66 гг.) с утратой начала 11-й и конца 16-й книги.
Тацит – «старо-римлянин патрицианской складки и патрицианского образа мыслей» (Энгельс),
[1]
но он сознает неизбежность принципата. «Дело мира потребовало, чтобы вся власть была передана одному лицу».

«Смешанная» форма правления, которую в свое время одобрял Цицерон (стр.
334), «более достойна одобрения, чем бывает в действительности, а если и бывает, то не может быть долговечна». Видимость республиканских форм не обманывает Тацита: «римское государство таково, как если бы оно управлялось одним лицом». В «Агриколе» Тацит еще рассчитывал на совмещение «принципата и свободы», но время Траяна могло убедить его в том, что даже при более мягких формах императорского правления фактическое значение сената не может быть восстановлено. Мировоззрение
Таците) с годами становится все более пессимистическим. Острое ощущение общественного упадка, старо-патрицианская ненависть к деспотизму вместе с сознанием безвыходности положения и предчувствием грядущей катастрофы окутывают его историческое изложение трагической атмосферой обреченности.
Кругозор историка-аристократа ограничен. Рим – центр империи, и ко всему неримскому Тацит относится с презрением. Жизнь провинций, на которые в действительности переходил центр тяжести империи, остается вне его поля зрения Император, сенат, город Рим, армия – те объекты, на которых сосредоточен исторический интерес Тацита. С этой точки зрения он может констатировать лишь упадок. ослабление моральной силы, рост деспотизма и раболепия. Эта морально-психологическая сторона и привлекает его внимание при изображении событий и исторических деятелей.
По старой римской историографической традиции Тацит сохраняет погодную форму изложения, но старается давать при этом художественно законченные картины. Повествование развертывается с напряженным, неослабевающим драматизмом и создает серию потрясающих картин деспотизма и общественного разложения. Тацит – самый замечательный в античной историографии мастер литературного портрета. Он старается проникнуть в самые потаенные мотивы поведения исторических фигур, и из суммы психологически истолкованных поступков складывается ярко запечатлевающийся образ деятеля. Это имеет место и по отношению к второстепенным фигурам, но наибольшей силы достигает автор в изображении центральных действующих лиц, императоров Тиберия и
Нерона. Историку удается в некоторой степени преодолеть обычную статичность античных характеристик и показать внутреннее развитие личности деспота под деморализующим влиянием принадлежащей ему власти. Части «Анналов», посвященные Тиберию и Нерону, представляют собой как бы обширные трагедии, с замедлениями и ускорениями действия.
Историческая правильность этих характеристик может быть спорной, хотя
Тацит и заверяет в своем полном беспристрастии; художественная сила образов остается неоспоримой.
Трагическому тону изложения соответствует торжественная строгость исключительно своеобразного стиля, сдержанного, насыщенного мыслями, оставляющего многое недосказанным, но понятным вдумчивому читателю.
Блестящий мастер различных стилей, Тацит не сразу создал свой

собственный. Концентрированная сжатость прозы Саллюстия соединяется у него с отточенностью «нового» красноречия, но без свойственных этому последнему манерных эффектов.
Тацит одиноко возвышается над уровнем своего времени и как художник и как мыслитель. В античности он не был в достаточной мере понят и оценен. Должную оценку ему принесло уже Новое время. Его повествование не только дало материал для многочисленных трагедий (из произведений значительных авторов можно указать на «Отона» Корнеля,
«Британника» Расина, «Оюавию» Альфиери), но и оставило значительный след в развитии политической мысли Европы. Революционная буржуазия всех стран не могла пройти мимо этого автора, который с гораздо большим основанием, чем Ювенал, должен был считаться обличителем абсолютизма.
«Имя Тацита заставляет тиранов бледнеть», – писал во времена Наполеона революционный французский поэт Мари-Жозеф Шенье. Таково же было отношение к Тациту декабристов и Пушкина, который вдохновлялся римским историком, работая над «Борисом Годуновым», и отмечал «глубину суждения» этого «бича тиранов» («Замечания на Анналы Тацита»).