Милов Леонид. История России XVIII-XIX веков - royallib.com. История России xviiixix веков Под редакцией академика ран л. В. Милова
 Скачать 1.65 Mb.
|
Глава 19. РУССКОЕ ОБЩЕСТВО ВРЕМЕНИ АЛЕКСАНДРА I§ 1. ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬРусское общество и идеи Французской революции. Нарубеже XVIII–XIX вв. русское общество находилось под прямым и сильным впечатлением событий и идей Французской революции. Взятие Бастилии 14 июля 1789 г., присяга Людовика XVI конституции, принципы «Декларации прав человека и гражданина» воспринимались в России с интересом, а в некоторой части дворянского общества даже с энтузиазмом, который весьма беспокоил Екатерину II. Она твердо настояла на том, чтобы Париж покинул друг ее внука Александра граф П. А. Строганов, записавшийся в члены Якобинского клуба и восклицавший: «Клич свободы звенит у меня в ушах, и лучшим днем моей жизни будет день, когда я увижу Россию, возрожденною подобной революцией». Перемена в общественных настроениях началась в январе 1793 г., когда в Россию пришло известие о казни короля. Якобинский террор, массовые казни, вандализм парижской черни вызывали общее неприятие. Будущий александровский вельможа В. П. Кочубей заявлял в 1794 г.: «Если я в прошлом симпатизировал революции, то сейчас я сторонник контрреволюции». Эту точку зрения разделяли практически все слои русского общества, которое исключительно серьезно подошло к осмыслению опыта Французской революции. Насилие и междоусобие осуждал возвращенный при Александре I к активной общественной деятельности А. Н. Радищев. Его последователь И. П. Пнин называл революционную французскую конституцию «ужасной по действиям и соблазнительной по правилам». Общество утратило интерес к «неподготовленным переменам», как тогда именовали революционные перевороты, и к республиканским идеям. Подводя итог недавним европейским событиям, молодой А. И. Тургенев писал: «Сколько далеко ни простирается история, везде почти показывает она, что, хотя мятежи кой-когда и удавались, всегда почти приносили они с собою больше пагубы и бедствий для народа, нежели бы сколько претерпел он, снося тиранские бедствия». Приход к власти Наполеона не изменил антифранцузского и антиреволюционного настроя. Новый повелитель Франции воспринимался как узурпатор и деспот. При известии о коронации Наполеона Ф. В. Ростопчин воскликнул: «Стоило ли жизни близ двух миллионов людей, потрясения всех властей и произведения непонятных варварств и безбожия то, чтобы сделать из пехотного капитана короля?!» Тираноборческие настроения. Время Павла I было крайне неблагоприятным для русского общества. Его правление казалось царством террора, который царил повсеместно — в столице, армии и даже в самых отдаленных провинциях государства. Характерно свидетельство осведомленной современницы: «При самом осторожном поведении никто не мог считать себя в безопасности от доноса; никто не мог рассчитывать на следующий день». Именно всеобщая неуверенность сделалась питательной почвой переворота 11 марта и определила эмоциональную атмосферу Петербурга, когда люди со слезами на глазах бросались к незнакомцам, поздравляли их с новым государем. «Весь город походил на дом сумасшедших». Восторг, с которым было принято известие о воцарении Александра I, был ответной и запоздалой реакцией на павловский произвол. Дворянское общество не простило покойному императору безнаказанного своеволия, с которым он унижал дворян, нарушал их привилегии, подвергал телесным наказаниям и ссылке в Сибирь. Павла I считали тираном, ему приписывали самые невероятные намерения: заключить в крепость императорскую семью, раскассировать старые гвардейские полки, начать войну с Англией. Его место в истории описывали, используя традиции просветительской литературы XVIII в., ставя в один ряд с Нероном и Калигулой. Цареубийство прославлялось в стихах и прозе и не вызывало общественного осуждения. Как замечала современница, «содеянное преступление всеми прославлялось и не укладывалось в рамки беспристрастного обсуждения. Скандал оказывался крупный: общественное мнение резко расходилось с нравственностью и правосудием». Событие 11 марта воспринималось как патриотический подвиг и оправдывалось словами: «Тирана истребить есть долг, не преступление». Участники переворота считали себя патриотами и верноподданными. Один из активных участников событий 11 марта, В. М. Яшвиль писал новому императору: «С той минуты, когда несчастный безумец, Ваш отец, вступил на престол, я решился пожертвовать собою, если нужно будет для блага России… Перед государем я спаситель Отечества». Поэты воспевали «паденье Павлово и подвиг россиян». Общественные настроения, которые царили в России после дворцового переворота, дали основание сановнику А. Ф. Лан-жерону проницательно заметить: «Эти страшные катастрофы, повторявшиеся в России три раза в течение столетия, без сомнения, самые убедительные из всех аргументов, какие можно привести против деспотизма: нужно преступление, чтобы избавиться от незаконности, от безумия или тирании». Павловский произвол и революционный террор французских якобинцев воспринимались современниками как события одного порядка. Против тирании — безразлично, самодержавной или революционной — высказывались все. Как писал Н. М. Карамзин, «ужасы Французской революции излечили Европу от мечтаний гражданской вольности и равенства, но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного». Огромные надежды возлагались на нового императора. Россия приветствовала царствование Александра I «как эру освобождения, как зарю прекрасного дня». Однако, усвоив уроки павловской тирании и якобинского террора, дворянское общество искало гарантий от произвола, не ограничиваясь надеждами на добрую волю молодого императора. Переворот 11 марта на короткое время пробудил общественный интерес к конституционным вопросам. По свидетельству современника, «публика вся как бы проснулась; даже и дамы стали вмешиваться в судебные диспуты, рассуждать о законах, бредить о конституциях». У руководителей переворота Палена и Панина, возможно, было намерение ввести умеренную конституцию, однако они не посвящали в него большинство заговорщиков, и Александр I твердо пресек их попытки. Дворянский конституционализм. Конституционные проекты, которые разрабатывали видные представители аристократии П. А. Зубов, А. Р. Воронцов, П. В. Завадовский, Г. Р. Державин и другие, были прежде всего средством давления на императора. Они не имели сколько-нибудь широкого распространения за пределами узкого круга сановной знати. В этих политических проектах речь шла о соблюдении законности, о реорганизации Сената. Авторы проектов полагали, что российское дворянство способно долго сохранять ведущую политическую роль и монарх должен разделить с ним власть. Вместе с тем политические идеи, лежавшие в основе этих проектов — разделение властей, расширение прав дворянства, конституционные гарантии против самовластия, — получили широкое хождение в дворянском обществе. Дворянству импонировало, что конституционно-правовые представления идеологов аристократии не подразумевали ни равенства граждан перед законом, ни ограничения сословных привилегий. Лишь у немногих авторов начала века — В. В. Попугаев, В. Ф. Малиновский, В. Н. Каразин — намечался выход за пределы олигархической дворянской конституционности. В своих проектах они предлагали такое представительное правление, которое состояло бы из выборных от разных сословий, в том числе и от «нижних отделений народа». Малиновский полагал: «Вельможи сделаются осторожнее, имея отвечать и государю, и народу… Сии депутаты должны составить непременное собрание, переменяя выборы через 4 года. Все дела общественные подлежат их рассуждению, все налоги и сборы решаются ими и, утверждаемы государем, приводятся в исполнение. Тогда родится общий дух. Публика заниматься будет не безделицами и не пустяками, но делом и суждением о управляющих и деяниях их». В целом, однако, конституционные идеи находили слабый отклик в обществе. Самодержавная инициатива Александра I опережала общественные надежды, толки о конституции прекратились сами собой. Проблемы самодержавной инициативы. Выразителем взгляда значительной части дворянского общества стал Н. М. Карамзин. В 1802 г. он приступил к изданию журнала «Вестник Европы», который самим названием утверждал идею общности исторических судеб России и европейских народов. Для Карамзина вопрос о Французской революции сводился к вопросу о консервативной традиции, которая одна может исправить «несовершенства гражданских обществ». Обращаясь к читателям журнала, он писал: «Девятый-надесять век должен быть счастливее, уверив народы в необходимости благодетельного, твердого, но отеческого правления». Его журнал утверждал, что «государство обширное и великое не может и не должно быть республикою. Чем оно больше, тем вреднее для него образ республиканского правления». В 1803 г. Карамзин был назначен официальным историографом для сочинения «полной истории Отечества», работа над которой стала его гражданским подвигом. Свои политические взгляды он изложил в «Записке о древней и новой России», где подвергал критике бюрократические реформы Сперанского и доказывал, что просвещение народа важнее административной стройности, «любезной систематическим умам». «Записка» Карамзина предназначалась для Александраi и осталась неизвестной широкой публике. Однако ее политическая концепция была развернута Карамзиным в его «Истории государства Российского», основная часть которой была написана к 1811 г., когда «Записка» была представлена императору. Для политических представлений Карамзина ключевым было утверждение: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновла-стия, а спаслась мудрым самодержавием». Особое внимание историограф и политический мыслитель придавал нерасторжимой связи России и остальной Европы. Для него Россия изначально была частью Европы, входила в систему «европейского политического бытия». Удельная система и татарское нашествие отторгли Россию от общего хода европейского развития, обусловили ее промежуточное положение «между европейскими и азиатскими царствованиями». Усилия Петра I и Екатерины Великой вернули страну на путь европейского развития. Первые тома «Истории государства Российского» вышли в свет в 1818 г. Их выход стал большим общественным событием, современникам казалось, что Древняя Русь была «найдена Карамзиным, как Америка — Колумбом». Свою «Историю» Карамзин посвятил Александру I и адресовал всем слоям российского общества. Он полагал, что знание истории должно примирить «с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках». У Карамзина было немало последователей, которые ценили его как преобразователя русского языка и российской словесности, как историка, политического писателя и защитника устоев самодержавия. Среди них были такие влиятельные деятели, как Д. Н. Блудов, П. А. Вяземский, Д. В. Дашков, В. А. Жуковский, С. С. Уваров. В первые годы александровского царствования они вели полемику с А. С. Шишковым в защиту «нового слога», верили в самодержавную инициативу и поддерживали реформаторскую деятельность правительства. В 1815 г. составили литературно-общественное объединение «Арзамас», которое исповедовало умеренную либерально-консервативную программу. Не чураясь политических перемен, арзамасцы полагали, что те «суть медленный плод времени». Считая крепостное право несовместимым с христианской моралью и духом времени, деятели «Арзамаса», например Уваров, выступали против освобождения крестьян, ибо «освобождение души через просвещение должно предшествовать освобождению тела через законодательство». Карамзин и карамзинисты во многом определяли общественную атмосферу александровской эпохи. Некоторые из них — Блудов, Дашков, Уваров — делали успешную служебную карьеру, Вяземский деятельно участвовал в работе над Уставной грамотой 1820 г. А.С.Шишков. Литературно-общественные противники карамзинистов группировались вокруг адмирала и литератора А. С. Шишкова. В 1803 г. вышла его знаменитая книга «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», где автор выступал против губительных нововведений в области русского языка и культуры, отстаивал «старый слог» и самодержавные устои. Обличая «порчу» родного языка Карамзиным и карамзинистами, он связывал ненавистный ему «новый слог» с французскими нравами и понятиями, с разрушительными революционными идеями. Его возмущала и тревожила галломания дворянского общества: «Дети знатнейших бояр и дворян наших прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее, нежели своим». Шишкова беспокоило то, что «ненавидеть свое и любить чужое почитается ныне достоинством». Шишков был убежденным противником французских просветителей и их российских последователей, которые «под видом таинственных умствований о вере разрушали веру, под видом утверждения власти низлагали власть, под видом закона вводили беззаконие, под видом человечества внушали бесчеловечие». Программное значение имела его работа «Рассуждения о любви к Отечеству», написанная в 1811 г., накануне наполеоновского вторжения. Шишков призывал к патриотическому сплочению, которое одно может «отвратить сию страшную тучу», он напоминал о героизме и подвигах предков и видел в русском народе носителя высших нравственных начал, основанных на христианстве. Крепость русского государства он объяснял верностью православию, которое есть основа любви к Отечеству и государю, верностью русскому языку, который обеспечивает единомыслие, и разумной организацией, где соблюдается иерархия сословий. В 1812 г. Шишков, после отставки Сперанского, занял пост государственного секретаря. Он был автором патриотических манифестов, с которыми царь обращался к армии и народу. Эти манифесты читались с большим вниманием, они оказывали заметное влияние на национальное сознание, пронизывая его идеями преданности престолу и Отечеству. Национально-патриотическая тема была основной и для других общественных деятелей. Постоянный оппонент александровских начинаний, обличитель Сперанского и выразитель настроений консервативного дворянства Ф. В. Ростопчин простонародным слогом высмеивал нравы и обычаи французов, которым противопоставлял добрые свойства русского народа. Его «Мысли вслух на красном крыльце» имели огромный успех, их тираж составил 7 тыс. экземпляров, что для того времени было невероятной цифрой. Патриотизм и европеизм. После Аустерлица наблюдался подъем патриотического чувства, пробуждение интереса к национальной истории и культуре. Особое внимание привлекали события Смутного времени, герои которого — Минин, Пожарский, патриарх Гермоген, Прокопий Ляпунов — становятся символами верного служения Отечеству. В 1807 г. немалый общественный интерес вызвал конкурс на памятник Минину и Пожарскому в Москве. Тильзитский мир, заключенный с узурпатором, подорвал в обществе репутацию Александра I. В печать и на сцену стали проникать оппозиционные настроения, которые не были ясно сформулированы и представляли собой смесь антифранцузских настроений в духе Шишкова и Ростопчина с критикой царя и преклонением перед народным патриотизмом. В 1808 г. стал издаваться журнал «Русский вестник», редактор которого ОН. Глинка идеализировал патриархальную старину, воспевал деяния предков, их добрые нравы, которые противопоставлял испорченным иноземным. Он высмеивал галломанию, подражание европейским модам, обращал внимание на удобства старой русской одежды. Глинка утверждал: «Все наши упражнения, деяния, чувства и мысли должны иметь целью Отечество, на сем единодушном стремлении основано общее благо». Глинка стремился «исследовать коренные свойства духа народного» и выстроить на его основе идеальную политическую систему. Он считал справедливыми социальную иерархию, дворянское попечение над крестьянами и царское попечение над всеми сословиями. Взгляды Глинки были консервативны, но его пламенный патриотизм привлекал читателей и сыграл заметную роль в патриотическом подъеме 1812 г. Великая победа над Наполеоном способствовала укреплению чувства национальной гордости. Причастность к европейским делам осознавалась как единство исторических судеб русского и других европейских народов. Одновременно истоки победы усматривали в прошлом России, люди разных убеждений воспевали новгородскую вольность, народные веча, подвиги Минина и Пожарского. Патриотизм объединял всех, что оборотной своей стороной имело нерасчлененность общественных направлений, их размытость. В 1813 г. Уваров писал: «Состояние умов в настоящую минуту таково, что смешение понятий дошло до последних пределов. Одни требуют просвещения без опасности, то есть желают огня, который бы не жег. Другие, и это большинство, сваливают в один мешок Наполеона и Монтескье, французские войска и французские книги… Друг в друга кидают выражениями: религия в опасности, нравственность потрясена, распространитель новых иностранных идей, иллюминат, философ, франкмасон, фанатик и пр. Словом — совершенное безумие». Среди части дворянского общества прочно утвердилось представление, согласно которому изгнание Наполеона и освобождение Европы от «французского варварства» были предопределены свыше, что России и русскому народу предстоит великая историческая миссия. Известный масон А. Ф. Лабзин утверждал: «Когда Всемогущий избирает в орудия свои какой-либо народ, то, без сомнения, для какой-нибудь важной цели. Когда Он прославляет его так, как прославил ныне Россию во всех концах мира, то, без сомнения, имеет намерение произвести что-либо великое чрез сей народ, может быть, во всех же концах мира». Национальный подъем 1812 г., активное участие народа в борьбе с завоевателями рассматривались как свидетельство прочности социальных устоев России, как доказательство народной любви к самодержавной власти. Далекий от политического консерватизма А. И. Тургенев полагал, что война принесла стране пользу тем, что вызвала единение сословий: «Отношения помещиков и крестьян (необходимое условие нашего теперешнего гражданского благоустройства) не только не разорваны, но еще более утвердились. Политическая система наша должна принять после сей войны также постоянный характер, и мы будем осторожнее в перемене оной». После окончания войны, когда Александр I даровал конституционное устройство Польше и был главным инициатором выработки конституционной хартии, которую подписал французский король Людовик XVIII, возобновились разговоры о конституции. Большая часть дворянского общества склонялась к мысли, что введение конституции в России, за которым неизбежно должна была последовать отмена крепостного права, опасно. Конституционное правление признавалось несоответствующим русским нравам и коренным установлениям. Часты были ссылки на авторитет Екатерины II, которая полагала, что по огромности своих пространств Россия не может иметь иной формы правления, кроме самодержавной. Сдержанно была встречена варшавская речь Александра I. Русский офицер, который находился в 1818 г. в Варшаве, записал в дневнике: «Весьма любопытно было слышать подобные слова из уст самодержца, но надобно будет видеть, приведется ли предположения сии в действие». Сомнение оказалось основательным, хотя часть дворянской молодежи восторженно отнеслась к царскому обещанию дать конституцию. Это обстоятельство тревожило Карамзина: «Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах. Спят и видят конституцию; судят, рядят, начинают и писать». Варшавскую речь императора восхвалял Уваров. Выступая перед студентами Педагогического института, он говорил о том, что политическая свобода «есть последний и прекраснейший дар Бога», предостерегал нетерпеливых: «Сей дар приобретается медленно, сохраняется неусыпною твердостию, он сопряжен с большими жертвами, с большими утратами». Близка к уваровской была позиция лицейского преподавателя А. П. Куницына, статья которого «О конституции» воспевала государя-победителя, что дает «свободную конституцию народу, им побежденному». Куницын верил, что «времена варварства миновали, настали веки образования» и следствием этого станет российская конституция. Он указывал на различия между Россией и Европой на пути перехода к политической свободе: «Европейцы добывали политические права силой, русские получат их из рук благодетельного монарха». Вместе с тем Куницын отмечал давнюю включенность России в европейскую политическую традицию: «Вече, боярские думы, третейский и совестной суд, разбирательство дел при посредничестве присяжных, равных званием подсудимому, были еще в древности существенными принадлежностями образа правления в нашем Отечестве». Уваров и Куницын убедили немногих. Аракчеевские времена были неблагоприятны для тех, кого в обществе называли ли-бералистами, и неудивительно, что вскоре Куницын оказался в числе гонимых петербургских профессоров, а Уваров должен был подать в отставку с поста попечителя Петербургского учебного округа. После 1820 г. характер общественной жизни существенно изменился. Стало невозможно открытое обсуждение крестьянского вопроса и вопроса о представительном образе правления, гонения на вольнодумство побуждали к осторожности. Радикально настроенная часть дворянской молодежи, видевшая в Александре I «кочующего деспота» и возмущенная аракчеевскими порядками, искала выход в рамках тайных обществ. Для дворянского большинства были характерны настроения общественной апатии и стремления довольствоваться существующим положением. Глубокие внутренние противоречия были характерны и для отдельных деятелей. Адмирал Н. С. Мордвинов, известный независимостью суждений, в своих экономических сочинениях отстаивал права частной собственности и гражданские свободы, понимаемые в английском духе. Вместе с тем право собственности он трактовал как гарантию сохранения крепостных отношений. Особенностью александровского времени было то, что консервативные и умеренно-либеральные воззрения приобретали патриотическую окраску, прямо служили делу национального самосознания и порой принимали формы, оппозиционные самодержавной власти. Одновременно, долгое время, вплоть до расцвета аракчеевщины, либерально-конституционные и радикальные идеи, так или иначе ориентированные на западноевропейские образцы, были несамостоятельны и опирались на правительственный реформизм. По словам Пушкина, правительство было «единственным европейцем» и самодержавная инициатива определяла характер политического и общественного развития. Ни народные массы, невежественные и достаточно пассивные, ни те или иные сословия и сословные группы, ни общественное мнение, ни армия и ее офицерский корпус не могли служить ей противовесом. |