Гончаров. Иван Гончаров - Обыкновенная история. Иван Александрович Гончаров Обыкновенная история
 Скачать 3.9 Mb.
|
|
– Давно? – С шести часов. – Скажи тихонько барышне, что я был и зайду опять. – Слушаю‑с. Александр вышел вон и пошел бродить по дачам, едва замечая, куда идет. Часа через два он воротился. – Что, все еще у вас? – спросил он. – У нас; да, кажется, кушать останутся. Барыня приказала жарить рябчиков к ужину. – А ты говорил барышне обо мне? – Говорил‑с. – Ну, что ж она? – Ничего не изволила приказывать. Александр уехал домой и не являлся два дня. Бог знает, что он передумал и перечувствовал; наконец поехал. Вот он завидел дачу, встал в лодке и, прикрыв глаза рукой от солнца, смотрел вперед. Вон между деревьями мелькает синее платье, которое так ловко сидит на Наденьке; синий цвет так к лицу ей. Она всегда надевала это платье, когда хотела особенно нравиться Александру. У него отлегло от сердца. «А! она хочет вознаградить меня за временную, невольную небрежность, – думал он, – не она, а я виноват: как можно было так непростительно вести себя? этим только вооружишь против себя; чужой человек, новое знакомство… очень натурально, что она, как хозяйка… А! вон выходит из‑за куста с узенькой тропинки, идет к решетке, тут остановится и будет ждать…» Она точно вышла на большую аллею… но кто ж еще с ней поворачивает с дорожки?.. – Граф! – горестно, вслух воскликнул Александр и не верил своим глазам. – Ась? – откликнулся один гребец. – Одна с ним в саду… – шепнул Александр, – как со мной… Граф с Наденькой подошли к решетке и, не взглянув на реку, повернулись и медленно пошли по аллее назад. Он наклонился к ней и говорил что‑то тихо. Она шла потупя голову. Адуев все стоял в лодке, с раскрытым ртом, не шевелясь, протянув руки к берегу, потом опустил их и сел. Гребцы продолжали грести. – Куда вы? – бешено закричал на них Александр, опомнившись. – Назад! – Назад ехать? – повторил один, глядя на него разинув рот. – Назад! глух, что ли, ты? – А туда не понадобится? Другой гребец молча, проворно стал забирать веслом слева, потом ударили в два весла, и лодка быстро помчалась обратно. Александр нахлобучил шляпу чуть не до плеч и погрузился в мучительную думу. После того он не ездил к Любецким две недели. Две недели: какой срок для влюбленного! Но он все ждал: вот пришлют человека узнать, что с ним? не болен ли? как это всегда делалось, когда он захворает или так, закапризничает. Наденька сначала, бывало, от имени матери сделает вопрос по форме, а потом чего не напишет от себя! Какие милые упреки, какое нежное беспокойство! что за нетерпение! «Нет, теперь я не сдамся скоро, – думал Александр, я ее помучаю. Я научу ее, как должно обходиться с посторонним мужчиной; примирение будет не легко!» И он задумал жестокий план мщения, мечтал о раскаянии, о том, как он великодушно простит и даст наставление. Но к нему не шлют человека и не несут повинной; он как будто не существовал для них. Он похудел, сделался бледен. Ревность мучительнее всякой болезни, особенно ревность по подозрениям, без доказательств. Когда является доказательство, тогда конец и ревности, большею частию и самой любви, тогда знают по крайней мере, что делать, а до тех пор – мука! и Александр испытывал ее вполне. Наконец он решился поехать утром, думая застать Наденьку одну и объясниться с ней. Приехал. В саду никого не было, в зале и гостиной тоже. Он вышел в переднюю, отворил дверь на двор… Какая сцена представилась ему! Два жокея, в графской ливрее, держали верховых лошадей. На одну из них граф и человек сажали Наденьку; другая приготовлена была для самого графа. На крыльце стояла Марья Михайловна. Она, наморщившись, с беспокойством смотрела на эту сцену. – Крепче сиди, Наденька, – говорила она. – Посмотрите, граф, за ней, ради Христа! Ах! я боюсь, ей‑богу, боюсь. Придерживайся за ухо лошади, Наденька: видишь, она точно бес – так и юлит. – Ничего, maman, – весело сказала Наденька, – я ведь уж умею ездить: посмотрите. Она хлестнула лошадь, та бросилась вперед и начала прыгать и рваться на месте. – Ах, ах! держите! – закричала Марья Михайловна, махая рукой, – перестань, убьет! Но Наденька потянула поводья, и лошадь стала. – Видите, как она меня слушается! – сказала Наденька и погладила лошадь по шее. Адуева никто и не заметил. Он, бледный, молча смотрел на Наденьку, а она, как на смех, никогда не казалась так хороша, как теперь. Как шла к ней амазонка и эта шляпка с зеленой вуалью! как обрисовывалась ее талия! Лицо одушевлено было стыдливою гордостью и роскошью нового ощущения. Румянец то пропадал, то выступал от удовольствия на щеках. Лошадь слегка прыгала и заставляла стройную наездницу грациозно наклоняться и откидываться назад. Стан ее покачивался на седле, как стебель цветка, колеблемый ветерком. Потом жокей подвел лошадь графу. – Граф! мы опять через рощу поедем? – спросила Наденька. «Опять!» – подумал Адуев. – Очень хорошо, – отвечал граф. Лошади тронулись с места. – Надежда Александровна! – вдруг закричал Адуев каким‑то диким голосом. Все остановились как вкопанные, как будто окаменели, и смотрели в недоумении на Александра. Это продолжалось с минуту. – Ах, это Александр Федорыч! – первая сказала мать, опомнившись. Граф приветливо поклонился. Наденька проворно откинула вуаль от лица, обернулась и посмотрела на него с испугом, открыв немного ротик, потом быстро отвернулась, стегнула лошадь, та рванулась вперед и в два прыжка исчезла за воротами; за нею пустился граф. – Тише, тише, ради бога, тише! – кричала мать вслед, – за ухо держи. А! господи боже мой, того и гляди упадет: что это за страсти такие! И все пропало; слышен был только лошадиный топот, да пыль облаком поднялась с дороги. Александр остался с Любецкой. Он молча смотрел на нее, как будто спрашивал глазами: «Что это значит?» Та не заставила долго ждать ответа. – Уехали, – сказала она, – и след простыл! Ну, пусть молодежь порезвится, а мы с вами побеседуем, Александр Федорыч. Да что это две недели о вас ни слуху ни духу: разлюбили, что ли, нас? – Я был болен, Марья Михайловна, – угрюмо отвечал он. – Да, это видно: вы похудели и бледные такие! Сядьте‑ка поскорей, отдохните; да не хотите ли, я прикажу сварить яичек всмятку? до обеда еще долго. – Благодарю вас; я не хочу. – Отчего? ведь сейчас будут готовы; а яйца славные: чухонец только сегодня принес. – Нет‑с, нет. – Что ж это с вами? А я все жду да жду, думаю: что ж это значит, и сам не едет и книжек французских не везет? Помните, вы обещали что‑то: «Peau de chagrin»,12 что ли? Жду, жду – нет! разлюбил, думаю, Александр Федорыч нас, право разлюбил. – Я боюсь, Марья Михайловна, не разлюбили ли вы меня? – Грех вам бояться этого, Александр Федорыч! Я люблю вас как родного; вот не знаю, как Наденька; да она еще ребенок: что смыслит? где ей ценить людей! Я каждый день твержу ей: что это, мол, Александра Федорыча не видать, что не едет? и все поджидаю. Поверите ли, каждый день до пяти часов обедать не садилась, все думала: вот подъедет. Уж и Наденька говорит иногда: «Что это, maman, кого вы ждете? мне кушать хочется, и графу, я думаю, тоже…» – А граф… часто бывает?.. – спросил Александр. – Да почти каждый день, а иногда по два раза в один день; такой добрый, так полюбил нас… Ну вот, говорит Наденька: «Есть хочу да и только! пора за стол». – «А как Александр Федорыч, говорю я, будет?..» – «Не будет, говорит она, хотите пари, что не будет? нечего ждать…» – Любецкая резала Александра этими словами, как ножом. – Она… так и говорила? – спросил он, стараясь улыбнуться. – Да, так‑таки и говорит и торопит. Я ведь строга, даром что смотрю такой доброй. Я уж бранила ее: «То ждешь, мол, его до пяти часов, не обедаешь, то вовсе не хочешь подождать – бестолковая! нехорошо! Александр Федорыч старый наш знакомый, любит нас, и дяденька его Петр Иваныч много нам расположения своего показал… нехорошо так небрежничать! он, пожалуй, рассердится да не станет ходить…» – Что ж она? – спросил Александр. – А ничего. Ведь вы знаете, она у меня такая живая – вскочит, запоет да побежит или скажет: «Приедет, если захочет!» – такая резвушка! я и думаю – приедет. Смотришь, еще день пройдет – нет! Я опять: «Что это, Наденька, здоров ли Александр Федорыч!» – «Не знаю, говорит, maman, мне почем знать?» – «Пошлем‑ка узнать, что с ним?» Пошлем да пошлем, да так вот и послали: я‑то забыла, понадеялась на нее, а она у меня ветер. Вот теперь далась ей эта езда! увидала раз графа верхом из окна и пристала ко мне: «хочу ездить» да и только! Я туда, сюда, нет – «хочу!» Сумасшедшая! Нет, в мое время какая верховая езда! нас совсем не так воспитывали. А нынче, ужас сказать, дамы стали уж покуривать: вон, напротив нас молодая вдова живет: сидит на балконе да соломинку целый день и курит; мимо ходят, ездят – ей и нужды нет! Бывало, у нас, если и от мужчины в гостиной пахнет табаком… – Давно это началось? – спросил Александр. – Да не знаю, говорят, лет с пять в моду вошло: ведь все от французов… – Нет‑с, я спрашиваю: давно ли Надежда Александровна ездит верхом? – Недели с полторы. Граф такой добрый, такой обходительный: чего, чего не делает для нас; как ее балует! Смотрите, сколько цветов! всё из его саду. Иной раз совестно станет. «Что это, говорю, граф, вы ее балуете? она совсем ни на что не похожа будет!..» – и ее побраню. Мы с Марьей Ивановной да с Наденькой были у него в манеже: я ведь, вы знаете, сама за ней наблюдаю: уж кто лучше матери усмотрит за дочерью? я сама занималась воспитанием и не хвастаясь скажу: дай бог всякому такую дочь! Там при нас Наденька и училась. Потом завтракали у него в саду, да вот теперь каждый день и ездят. Что это, какой богатый у него дом! мы смотрели: все так со вкусом, роскошно! – Каждый день! – сказал Александр почти про себя. – Да что ж не потешить! сама тоже молода была… бывало… – И долго они ездят? – Часа по три. Ну, а вы чем это заболели? – Я не знаю… у меня что‑то грудь болит… – сказал он, прижав руку к сердцу. – Вы ничего не принимаете? – Нет. – Вот то‑то молодые люди! все ничего, все до поры до времени, а там и спохватятся, как время уйдет! Что ж вам, ломит, что ли, ноет или режет? – И ломит, и ноет, и режет! – рассеянно сказал Александр. – Это простуда; сохрани боже! не надо запускать, вы так уходите себя… может воспаление сделаться; и никаких лекарств! Знаете что? возьмите‑ка оподельдоку, да и трите на ночь грудь крепче, втирайте докрасна, а вместо чаю пейте траву, я вам рецепт дам. Наденька воротилась бледная от усталости. Она бросилась на диван, едва переводя дух. – Смотри‑ка! – говорила, приложив ей руку к голове, Марья Михайловна, – как уходилась, насилу дышишь. Выпей воды да поди переоденься, распусти шнуровку. Уж не доведет тебя эта езда до добра! Александр и граф пробыли целый день. Граф был неизменно вежлив и внимателен к Александру, звал его к себе взглянуть на сад, приглашал разделить прогулку верхом, предлагал ему лошадь. – Я не умею ездить, – холодно сказал Адуев. – Вы не умеете? – спросила Наденька, – а как это весело! Мы опять завтра поедем, граф? Граф поклонился. – Полно тебе, Наденька, – заметила мать, – ты беспокоишь графа. Ничто, однако ж, не показывало, чтобы между графом и Наденькою существовали особенные отношения. Он был одинаково любезен и с матерью и с дочерью, не искал случая говорить с одной Наденькой, не бежал за нею в сад, глядел на нее точно так же, как и на мать. Ее свободное обращение с ним и прогулки верхом объяснялись, с ее стороны, дикостью и неровностью характера, наивностью, может быть еще недостатком воспитания, незнанием условий света; со стороны матери – слабостью и недальновидностью. Внимательность и услужливость графа и его ежедневные посещения можно было приписать соседству дач и радушному приему, который он всегда находил у Любецких. Дело, кажется, естественное, если глядеть на него простым глазом; но Александр смотрел в увеличительное стекло и видел многое… многое… чего простым глазом не усмотришь. «Отчего, – спрашивал он себя, – переменилась к нему Наденька?» Она уж не ждет его в саду, встречает не с улыбкой, а с испугом, одевается с некоторых пор гораздо тщательнее. Нет небрежности в обращении. Она осмотрительнее в поступках, как будто стала рассудительнее. Иногда у ней кроется в глазах и в словах что‑то такое, что похоже на секрет… Где милые капризы, дикость, шалости, резвость? Все пропало. Она стала серьезна, задумчива, молчалива. Ее как будто что‑то мучит. Она теперь похожа на всех девиц: такая же притворщица, так же лжет, так заботливо расспрашивает о здоровье… так постоянно внимательна, любезна по форме… к нему… к Александру! с кем… о боже! И сердце его замирало. «Это недаром, недаром, – твердил он сам с собою, – тут что‑то кроется! Но я узнаю, во что бы то ни стало, и тогда горе… Не попущу, чтоб развратитель Огнем и вздохов и похвал Младое сердце искушал… Чтоб червь презренный, ядовитый Точил лилеи стебелек, Чтобы двухутренний цветок Увял, едва полураскрытый…»13 И в этот день, когда граф уже ушел, Александр старался улучить минуту, чтобы поговорить с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял книгу, которою она, бывало, вызывала его в сад от матери, показал ей и пошел к берегу, думая: вот сейчас прибежит. Ждал, ждал – нейдет. Он воротился в комнату. Она сама читала книгу и не взглянула на него. Он сел подле нее. Она не поднимала глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он литературой, не вышло ли чего‑нибудь нового? О прошлом ни слова. Он заговорил с матерью. Наденька ушла в сад. Мать вышла из комнаты, и Адуев бросился также в сад. Наденька, завидев его, встала со скамьи и пошла не навстречу ему, а по круговой аллее, тихонько к дому, как будто от него. Он ускорил шаги, и она тоже. – Надежда Александровна! – закричал он издали, – мне хотелось бы сказать вам два слова. – Пойдемте в комнату: здесь сыро, – отвечала она. Воротясь, она опять села подле матери. Александру чуть не сделалось дурно. – И вы нынче боитесь сырости? – сказал он с колкостью. – Да, теперь такие темные вечера, и холодные, – отвечала она, зевая. – Скоро и переедем, – заметила мать. – Потрудитесь, Александр Федорыч, зайти на квартиру и напомнить хозяину, чтоб он переделал два замка у дверей да ставню в Наденькиной спальне. Он обещал – забудет, того гляди. Они все таковы: им лишь бы денежки взять. Адуев стал прощаться. – Смотрите же, ненадолго! – сказала Марья Михайловна. Наденька молчала. Он уж подошел к дверям и обернулся к ней. Она сделала три шага к нему. Сердце у него встрепенулось. «Наконец!» – подумал он. – Вы будете к нам завтра? – спросила она холодно, но глаза ее устремились на него с жадным любопытством. – Не знаю; а что? – Так, спрашиваю; будете ли? – А вам бы хотелось? – Будете вы завтра к нам? – повторила она тем же холодным тоном, но с бо́льшим нетерпением. – Нет! – отвечал он с досадой. – А послезавтра? – Нет; я не буду целую неделю, может быть две… долго!.. – И он устремил на нее испытующий взгляд, стараясь прочесть в ее глазах, какое впечатление произведет этот ответ. Она молчала, но глаза ее в одно мгновение с его ответом опустились вниз, и что было в них? отуманила ли их грусть, или блеснула в них молния радости, – ничего нельзя было прочесть на этом мраморном, прекрасном лице. Александр стиснул шляпу в руке и пошел вон. – Не забудьте потереть грудь оподельдоком! – кричала вслед Марья Михайловна. И вот Александру опять задача – разбирать, к чему был сделан Наденькою вопрос? что в нем заключалось: желание или боязнь видеть его? – О, какая мука! какая мука! – говорил он в отчаянии. Не выдержал бедный Александр: приехал на третий день. Наденька была у решетки сада, когда он подъезжал. Он уж было обрадовался, но только что он стал приближаться к берегу, она, как будто не видя его, повернулась и, сделав несколько косвенных шагов по дорожке, точно гуляет без цели, пошла домой. Он застал ее с матерью. Там было человека два из города, соседка Марья Ивановна и неизбежный граф. Мучения Александра были невыносимы. Опять прошел целый день в пустых, ничтожных разговорах. Как надоели ему гости! Они говорили покойно о всяком вздоре, рассуждали, шутили, смеялись. «Смеются! – говорил Александр, – они могут смеяться, когда… Наденька… переменилась ко мне! Им это ничего! Жалкие, пустые люди: всему радуются!» Наденька ушла в сад; граф не пошел с ней. С некоторого времени и он и Наденька как будто избегали друг друга при Александре. Он иногда застанет их в саду или в комнате одних, но потом они разойдутся и при нем уже не сходятся более. Новое, страшное открытие для Александра: знак, что они в заговоре. Гости разошлись. Ушел и граф. Наденька этого не знала и не спешила домой. Адуев без церемонии ушел от Марьи Михайловны в сад. Наденька стояла спиной к Александру, держась рукой за решетку и опершись головой на руку, как в тот незабвенный вечер… Она не видала и не слыхала его прихода. Как билось у него сердце, когда он крался к ней на цыпочках. Дыхание у него замерло. – Надежда Александровна! – едва слышно проговорил он в волнении. Она вздрогнула, как будто подле нее выстрелили, обернулась и отступила от него на шаг. – Скажите, пожалуйста, что это там за дым? – заговорила она в смущении, с живостью указывая на противоположную сторону реки, – пожар, что ли, или печка такая… на заводе?.. Он молча глядел на нее. – Право, я думала – пожар… Что вы так смотрите на меня, не верите?.. Она замолчала. – И вы, – начал он, качая головой, – и вы, как другие, как все!.. Кто бы ожидал этого… месяца два назад?.. – Что вы? я вас не понимаю, – сказала она и хотела идти. – Постойте, Надежда Александровна, я не в силах долее сносить этой пытки. – Какой пытки? я, право, не знаю… – Не притворяйтесь, скажите, вы ли это? те же ли вы, какие были? – Я все та же! – сказала она решительно. – Как! вы не переменились ко мне? – Нет: я, кажется, так же ласкова с вами, так же весело встречаю вас… – Так же весело! а зачем бежите от решетки?.. – Я бегу? смотрите, что выдумали: я стою у решетки, а вы говорите – бегу. Она принужденно засмеялась. – Надежда Александровна, оставьте лукавство! – продолжал Адуев. – Какое лукавство? что вы пристали ко мне? – Вы ли это? Боже мой! полтора месяца тому назад, еще здесь… – Что это за дым такой на той стороне, хотела бы я знать?.. – Ужасно! ужасно! – говорил Александр. – Да что я вам сделала? Вы перестали к нам ездить – как хотите… удерживать против воли… – начала Наденька. – Притворяетесь! будто вы не знаете, зачем я перестал ездить? Она, глядя в сторону, покачала головой. – А граф? – сказал он почти грозно. – Какой граф? Она сделала мину, как будто в первый раз слышит о графе. – Какой! скажите еще, – говорил он, глядя ей прямо в глаза, – что вы равнодушны к нему? – Вы с ума сошли! – отвечала она, отступая от него. – Да, вы не ошиблись! – продолжал он, – рассудок мой угасает с каждым днем… Можно ли так коварно, неблагодарно поступить с человеком, который любил вас больше всего на свете, который все забыл для вас, все… думал скоро быть счастливым навсегда, а вы… – Что я? – говорила она, отступив еще. – Что вы? – отвечал он, взбешенный этим хладнокровием. – Вы забыли! я напомню вам, что здесь, на этом самом месте, вы сто раз клялись принадлежать мне: «Эти клятвы слышит бог!» – говорили вы. Да, он слышал их! вы должны краснеть и перед небом и перед этими деревьями, перед каждой травкой… всё свидетель нашего счастия: каждая песчинка говорит здесь о нашей любви: смотрите, оглянитесь около себя!.. вы клятвопреступница!!! Она с ужасом смотрела на него. Глаза его сверкали, губы побелели. – У! какие злые! – сказала она робко, – за что вы сердитесь? я вам не отказывала, вы еще не говорили с maman… почему же вы знаете… – Говорить после этих поступков?.. – Каких поступков? я не знаю… – Каких? сейчас скажу: что значат эти свидания с графом, эти прогулки верхом? – Не бежать же мне от него, когда maman выйдет из комнаты! а езда верхом значит… что я люблю ездить… так приятно: скачешь… ах, какая миленькая эта лошадка Люси! вы видели?.. она уж знает меня… – А перемена в обращении со мной?.. – продолжал он, – зачем граф у вас каждый день, с утра до вечера? – Ах, боже мой! я почем знаю! какие вы смешные! maman так хочет. – Неправда! maman хочет то, что вы хотите. Кому эти все подарки, ноты, альбомы, цветы? всё maman? – Да, maman очень любит цветы. Вчера еще она купила у садовника… – А о чем вы с ним говорите вполголоса? – продолжал Александр, не обращая внимания на ее слова, – посмотрите, вы бледнеете, вы сами чувствуете свою вину. Разрушить счастье человека, забыть, уничтожить все так скоро, легко: лицемерие, неблагодарность, ложь, измена!.. да, измена!.. как могли вы допустить себя до этого? Богатый граф, лев, удостоил кинуть на вас благосклонный взгляд – и вы растаяли, пали ниц перед этим мишурным солнцем; где стыд!!! Чтоб графа не было здесь! – говорил он задыхающимся голосом, – слышите ли? оставьте, прекратите с ним все сношения, чтоб он забыл дорогу в ваш дом!.. я не хочу… Он с бешенством схватил ее за руку. – Maman, maman! сюда! – пронзительным голосом закричала Наденька, вырываясь от Александра, и, вырвавшись, опрометью бросилась бежать домой. Он сел на скамью и схватился руками за голову. Она прибежала в комнату бледная, испуганная и упала на стул. – Что ты? что с тобой? что ты кричишь? – спросила встревоженная мать, идя ей навстречу. – Александр Федорыч… нездоров! – едва могла проговорить она. – Так что ж так пугаться? – Он такой страшный… maman, не пускайте его, ради бога, ко мне. – Как ты меня перепугала, сумасшедшая! Ну что ж, что нездоров? я знаю, у него грудь болит. Что тут страшного? не чахотка! потрет оподельдоком – все пройдет: видно, не послушался, не потер. Александр опомнился. Горячка прошла, но мука его удвоилась. Сомнений он не прояснил, а перепугал Наденьку и теперь, конечно, не добьется от нее ответа: не так взялся за дело. Ему, как всякому влюбленному, вдруг пришло в голову и то: «Ну, если она не виновата? может быть, в самом деле она равнодушна к графу. Бестолковая мать приглашает его каждый день: что же ей делать? Он, как светский человек, любезен; Наденька – хорошенькая девушка: может быть, он и хочет нравиться ей, да ведь это еще не значит, что уж и понравился. Ей, может быть, нравятся цветы, верховая езда, невинные развлечения, а не сам граф? Да положим даже, что тут есть немного и кокетства: разве это не простительно? другие и старше, да бог знает что делают». Он отдохнул, луч радости блеснул в душе. Влюбленные все таковы: то очень слепы, то слишком прозорливы. Притом же так приятно оправдать любимый предмет! «А отчего же перемена в обращении со мной? – вдруг спрашивал он себя и снова бледнел. – Зачем она убегает меня, молчит, будто стыдится? зачем вчера, в простой день, оделась так нарядно? гостей, кроме его, не было. Зачем спросила, скоро ли начнутся балеты?» Вопрос простой; но он вспомнил, что граф вскользь обещал доставать всегда ложу, несмотря ни на какие трудности: следовательно, он будет с ними. «Зачем вчера ушла из саду? зачем не пришла в сад? зачем спрашивала то, зачем не спрашивала…» И снова впал он в тяжкие сомнения и снова жестоко мучился и дошел до заключения, что Наденька даже никогда его и не любила. «Боже, боже! – говорил он в отчаянье, – как тяжело, как горько жить! Дай мне это мертвое спокойствие, этот сон души…» Через четверть часа он пришел в комнату унылый, боязливый. – Прощайте, Надежда Александровна, – сказал он робко. – Прощайте, – отвечала она отрывисто, не поднимая глаз. – Когда позволите мне прийти? – Когда вам угодно. Впрочем… мы на той неделе переезжаем в город: мы вам дадим знать тогда… Он уехал. Прошло более двух недель. Все уже переехали с дач. Аристократические салоны засияли снова. И чиновник засветил две стенные лампы в гостиной, купил полпуда стеариновых свеч, расставил два карточных стола, в ожидании Степана Иваныча и Ивана Степаныча, и объявил жене, что у них будут вторники. А Адуев все не получал от Любецких приглашения. Он встретил и повара их, и горничную. Горничная, завидя его, бросилась бежать прочь: видно было, что она действовала в духе барышни. Повар остановился. – Что это вы, сударь, забыли нас? – сказал он, – а мы уж недели полторы как переехали. – Да, может быть, вы… не разобрались, не принимаете? – Какое, сударь, не принимаем: уж все перебывали, только вас нет; барыня не надивится. Вот его сиятельство так каждый день изволит жаловать… такой добрый барин. Я намедни ходил к нему с какой‑то тетрадкой от барышни – красненькую пожаловал. – Какой же ты дурак! – сказал Адуев и бросился бежать от болтуна. Он прошел вечером мимо квартиры Любецких. Светло. У подъезда карета. – Чья карета? – спросил он. – Графа Новинского. На другой, на третий день то же. Наконец однажды он вошел. Мать приняла его радушно, с упреками за отсутствие, побранила, что не трет грудь оподельдоком; Наденька – покойно, граф – вежливо. Разговор не вязался. Так был он раза два. Напрасно он выразительно глядел на Наденьку; она как будто не замечала его взглядов, а прежде как замечала! бывало, он говорит с матерью, а она станет напротив него, сзади Марьи Михайловны, делает ему гримасы, шалит и смешит его. Им овладела невыносимая тоска. Он думал о том только, как бы свергнуть с себя этот добровольно взятый крест. Ему хотелось добиться объяснения. «Какой бы ни был ответ, – думал он, – все равно, лишь бы превратить сомнение в известность». Долго обдумывал он, как приняться за дело, наконец выдумал что‑то и пошел к Любецким. Все благоприятствовало ему. Кареты у подъезда не было. Тихо прошел он залу и на минуту остановился перед дверями гостиной, чтобы перевести дух. Там Наденька играла на фортепиано. Дальше через комнату сама Любецкая сидела на диване и вязала шарф. Наденька, услыхавши шаги в зале, продолжала играть тише и вытянула головку вперед. Она с улыбкой ожидала появления гостя. Гость появился, и улыбка мгновенно исчезла; место ее заменил испуг. Она немного изменилась в лице и встала со стула. Не этого гостя ожидала она. Александр молча поклонился и, как тень, прошел дальше, к матери. Он шел тихо, без прежней уверенности, с поникшей головой. Наденька села и продолжала играть, озираясь по временам беспокойно назад. Через полчаса мать зачем‑то вызвали из комнаты. Александр пришел к Наденьке. Она встала и хотела идти. – Надежда Александровна! – сказал он уныло, – подождите, уделите мне пять минут, не более. – Я не могу слушать вас! – сказала она и пошла было прочь, – в последний раз вы были… – Я был виноват тогда. Теперь буду говорить иначе, даю вам слово: вы не услышите ни одного упрека. Не отказывайте мне, может быть, в последний раз. Объяснение необходимо: ведь вы мне позволили просить у маменьки вашей руки. После того случилось много такого… что… словом – мне надо повторить вопрос. Сядьте и продолжайте играть: маменька лучше не услышит; ведь это не в первый раз… Она машинально повиновалась: слегка краснея, начала брать аккорды и в тревожном ожидании устремила на него взгляд. – Куда же вы ушли, Александр Федорыч? – спросила мать, воротясь на свое место. – Я хотел поговорить с Надеждой Александровной о… литературе, – отвечал он. – Ну поговорите, поговорите: в самом деле, давно вы не говорили. – Отвечайте мне коротко и искренно на один только вопрос, – начал он вполголоса, – и наше объяснение сейчас кончится… Вы меня не любите более? – Quelle idee!14 – отвечала она, смутившись, – вы знаете, как maman и я ценили всегда вашу дружбу… как были всегда рады вам… Адуев посмотрел на нее и подумал: «Ты ли это, капризное, но искреннее дитя? эта шалунья, резвушка? Как скоро выучилась она притворяться? как быстро развились в ней женские инстинкты! Ужели милые капризы были зародышами лицемерия, хитрости?.. вот и без дядиной методы, а как проворно эта девушка образовалась в женщину! и все в школе графа, и в какие‑нибудь два, три месяца! О дядя, дядя! и в этом ты беспощадно прав!» – Послушайте, – сказал он таким голосом, что маска вдруг слетела с притворщицы, – оставим маменьку в стороне: сделайтесь на минуту прежней Наденькой, когда вы немножко любили меня… и отвечайте прямо: мне это нужно знать, ей‑богу, нужно. Она молчала, только переменила ноты и стала пристально рассматривать и разыгрывать какой‑то трудный пассаж. – Ну, хорошо, я изменю вопрос, – продолжал Адуев, – скажите, не заменил ли – не назову даже кто – просто, не заменил ли кто‑нибудь меня в вашем сердце?.. Она сняла со свечки и долго поправляла светильню, но молчала. – Отвечайте же, Надежда Александровна: одно слово избавит меня от муки, вас – от неприятного объяснения. – Ах, боже мой, перестаньте! что я вам скажу? мне нечего сказать! – отвечала она, отворачиваясь от него. Другой удовольствовался бы таким ответом и увидел бы, что ему не о чем больше хлопотать. Он понял бы все из этой безмолвной, мучительной тоски, написанной и на лице ее, проглядывавшей и в движениях. Но Адуеву было не довольно. Он, как палач, пытал свою жертву и сам был одушевлен каким‑то диким, отчаянным желанием выпить чашу разом и до конца. – Нет! – говорил он, – кончите эту пытку сегодня; сомнения, одно другого чернее, волнуют мой ум, рвут на части сердце. Я измучился; я думаю, у меня лопнет грудь от напряжения… мне нечем увериться в своих подозрениях; вы должны решить все сами; иначе я никогда не успокоюсь. Он смотрел на нее и ждал ответа. Она молчала. – Сжальтесь надо мной! – начал он опять, – посмотрите на меня: похож ли я на себя? все пугаются меня, не узнают… все жалеют, вы одни только… Точно: глаза его горели диким блеском. Он был худ, бледен, на лбу выступил крупный пот. Она украдкою бросила на него взгляд, и во взгляде мелькнуло что‑то похожее на сожаление. Она взяла его даже за руку, но тотчас же оставила ее со вздохом и все молчала. – Что же? – спросил он. – Ах, оставьте меня в покое! – сказала она с тоской, – вы мучите меня вопросами… – Умоляю вас, ради бога! – говорил он, – кончите все одним словом… К чему послужит вам скрытность? У меня останется глупая надежда, я не отстану, я буду ежедневно являться к вам бледный, расстроенный… Я наведу на вас тоску. Откажете от дому – стану бродить под окнами, встречаться с вами в театре, на улице, всюду, как привидение, как memento mori.15 Все это глупо, может быть смешно, кому до смеху, – но мне больно! Вы не знаете, что такое страсть, до чего она доводит! дай бог вам и не узнать никогда!.. Что ж пользы? не лучше ли сказать вдруг? – Да о чем вы меня спрашиваете? – сказала Наденька, откинувшись на спинку кресла. – Я совсем растерялась… у меня голова точно в тумане… Она судорожно прижала руку ко лбу и тотчас же отняла. – Я спрашиваю: заменил ли меня кто‑нибудь в вашем сердце? Одно слово – да или нет – решит все; долго ли сказать! Она хотела что‑то сказать, но не могла и, потупив глаза, начала ударять пальцем по одному клавишу. Видно было, что она сильно боролась сама с собой. «Ах!» – произнесла она наконец с тоской. Адуев отер платком лоб. – Да или нет? – повторил он, притаив дыхание. Прошло несколько секунд. – Да или нет! – Да! – прошептала Наденька чуть слышно, потом совсем наклонилась к фортепиано и, как будто в забытьи, начала брать сильные аккорды. Это да раздалось едва внятно, как вздох, но оно оглушило Адуева; сердце у него будто оторвалось, ноги подкосились под ним. Он опустился на стул подле фортепиано и молчал. Наденька боязливо взглянула на него. Он смотрел на нее бессмысленно. – Александр Федорыч! – закричала вдруг мать из своей комнаты, – в котором ухе звенит? Он молчал. – Maman вас спрашивает, – сказала Наденька. – А? – В котором ухе звенит? – кричала мать, – да поскорее! – В обоих! – мрачно произнес Адуев. – Экие какие, в левом! А я загадала, будет ли граф сегодня. – Граф! – произнес Адуев. – Простите меня! – сказала Наденька умоляющим голосом, бросившись к нему, – я сама себя не понимаю… Это все сделалось нечаянно, против моей воли… не знаю как… я не могла вас обманывать… – Я сдержу свое слово, Надежда Александровна, – отвечал он, – не сделаю вам ни одного упрека. Благодарю вас за искренность… вы много, много сделали… сегодня… мне трудно было слышать это да… но вам еще труднее было сказать его… Прощайте; вы более не увидите меня: одна награда за вашу искренность… но граф, граф! Он стиснул зубы и пошел к дверям. – Да, – сказал он, воротясь, – к чему это вас поведет? Граф на вас не женится: какие у него намерения?.. – Не знаю! – отвечала Наденька, печально качая головой. – Боже! как вы ослеплены! – с ужасом воскликнул Александр. – У него не может быть дурных намерений… – отвечала она слабым голосом. – Берегитесь, Надежда Александровна! Он взял ее руку, поцеловал ее и неровными шагами вышел из комнаты. На него страшно было смотреть. Наденька осталась неподвижна на своем месте. – Что ж ты не играешь, Наденька? – спросила мать через несколько минут. Наденька очнулась как будто от тяжелого сна и вздохнула. – Сейчас, maman! – отвечала она и, задумчиво склонив голову немного на сторону, робко начала перебирать клавиши. Пальцы у ней дрожали. Она, видимо, страдала от угрызений совести и от сомнения, брошенного в нее словом: «Берегитесь!» Когда приехал граф, она была молчалива, скучна; в манерах ее было что‑то принужденное. Она под предлогом головной боли рано ушла в свою комнату. И ей в этот вечер казалось горько жить на свете. Адуев только что спустился с лестницы, как силы изменили ему: он сел на последней ступени, закрыл глаза платком и вдруг начал рыдать громко, но без слез. В это время мимо сеней проходил дворник. Он остановился и послушал. – Марфа, а Марфа! – закричал он, подошедши к своей засаленной двери, – подь‑ка сюда, послушай, как тут кто‑то ревет, словно зверь. Я думал, не арапка ли наша сорвалась с цепи, да нет, это не арапка. – Нет, это не арапка! – повторила, вслушиваясь, Марфа. – Что за диковина? – Поди‑ка принеси фонарик: там, за печкой висит. Марфа принесла фонарик. – Все ревет? – спросила она. – Ревет! Уж не мошенник ли какой забрался? – Кто тут? – спросил дворник. Нет ответа. – Кто тут? – повторила Марфа. Все тот же рев. Они вошли оба вдруг. Адуев бросился вон. – Ах, да это барин какой‑то, – сказала Марфа, глядя ему вслед, – а ты выдумал: мошенник! Вишь, ведь хватило ума сказать! Станет мошенник реветь в чужих сенях! – Ну, так, видно, хмелен! – Еще лучше! – отвечала Марфа, – ты думаешь, все в тебя? не все же пьяные ревут, как ты. – Так что ж он, с голоду, что ли? – с досадой заметил дворник. – Что! – говорила Марфа, глядя на него и не зная, что сказать, – почем знать, может, обронил что‑нибудь – деньги… Они оба вдруг присели и начали с фонариком шарить по полу во всех углах. – Обронил! – ворчал дворник, освещая пол, – где тут обронить? лестница чистая, каменная, тут и иголку увидишь… обронил! Оно бы слышно было, кабы обронил: звякнет об камень; чай, поднял бы! где тут обронить? нигде! обронил! как не обронил: таковский, чтоб обронил! того и гляди – обронит! нет: этакой небось сам норовит как бы в карман положить! а то обронит! знаем мы их, мазуриков! вот и обронил! где он обронил? И долго еще ползали они по полу, ища потерянных денег. – Нет, нету! – сказал наконец дворник со вздохом, потом задул свечку и, сжав двумя пальцами светильню, отер их о тулуп. |