о произведении Обломов. И. А. Гончаров - Обломов. Иван Александрович Гончаров Обломов Аннотация
 Скачать 5.97 Mb.
|
III– Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну, что, как ты поживаешь? Здоров ли? – спросил Штольц. – Ох, нет, плохо, брат Андрей, – вздохнув, сказал Обломов, – какое здоровье! – А что, болен? – спросил заботливо Штольц. – Ячмени одолели: только на той неделе один сошел с правого глаза, а теперь вот садится другой. Штольц засмеялся. – Только? – спросил он. – Это ты наспал себе. – Какое «только»: изжога мучит. Ты послушал бы, что давеча доктор сказал. «За границу, говорит, ступайте, а то плохо: удар может быть». – Ну, что ж ты? – Не поеду. – Отчего же? – Помилуй! Ты послушай, что он тут наговорил: «живи я где‑то на горе, поезжай в Египет или в Америку…» – Что ж? – хладнокровно сказал Штольц. – В Египте ты будешь через две недели, а в Америке через три. – Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так Господом Богом устроены; да и негде им жить‑то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой‑нибудь, кому жизнь нипочем. – В самом деле, какие подвиги: садись в коляску или на корабль, дыши чистым воздухом, смотри на чужие страны, города, обычаи, на все чудеса… Ах, ты! Ну, скажи, что твои дела, что в Обломовке? – Ах!.. – произнес Обломов, махнув рукою. – Что случилось? – Да что: жизнь трогает! – И слава Богу! – сказал Штольц. – Как слава Богу! Если б она все по голове гладила, а то пристает, как, бывало, в школе к смирному ученику пристают забияки: то ущипнет исподтишка, то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком… мочи нет! – Ты уж слишком – смирен. Что же случилось? – спросил Штольц. – Два несчастья. – Какие же? – Совсем разорился. – Как так? – Вот я тебе прочту, что староста пишет… где письмо‑то? Захар, Захар! Захар отыскал письмо. Штольц пробежал его и засмеялся, вероятно от слога старосты. – Какой плут этот староста! – сказал он. – Распустил мужиков, да и жалуется! Лучше бы дать им паспорты, да и пустить на все четыре стороны. – Помилуй, этак, пожалуй, и все захотят, – возразил Обломов. – Да пусть их! – беспечно сказал Штольц. – Кому хорошо и выгодно на месте, тот не уйдет; а если ему не выгодно, то и тебе не выгодно: зачем же его держать? – Вон что выдумал! – говорил Илья Ильич. – В Обломовке мужики смирные, домоседы; что им шататься?.. – А ты не знаешь, – перебил Штольц, – в Верхлёве пристань хотят устроить и предположено шоссе провести, так что и Обломовка будет недалеко от большой дороги, а в городе ярмарку учреждают… – Ах, Боже мой! – сказал Обломов. – Этого еще недоставало! Обломовка была в таком затишье, в стороне, а теперь ярмарка, большая дорога! Мужики повадятся в город, к нам будут таскаться купцы – все пропало! Беда! Штольц засмеялся. – Как же не беда? – продолжал Обломов. – Мужики были так себе, ничего не слышно, ни хорошего, ни дурного, делают свое дело, ни за чем не тянутся; а теперь развратятся! Пойдут чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники, смазные сапоги… не будет проку! – Да, если это так, конечно, мало проку, – заметил Штольц. – А ты заведи‑ка школу в деревне… – Не рано ли? – сказал Обломов. – Грамотность вредна мужику: выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет… – Да ведь мужики будут читать о том, как пахать, – чудак! Однако послушай: не шутя, тебе надо самому побывать в деревне в этом году. – Да, правда; только у меня план еще не весь… – робко заметил Обломов. – И не нужно никакого! – сказал Штольц. – Ты только поезжай: на месте увидишь, что надо делать. Ты давно что‑то с этим планом возишься: ужели еще все не готово? Что ж ты делаешь? – Ах, братец! Как будто у меня только и дела, что по имению. А другое несчастье? – Какое же? – С квартиры гонят. – Как гонят? – Так: съезжай, говорят, да и только. – Ну, так что ж? – Как что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот. Ведь один: и то надо, и другое, там счеты сводить, туда плати, здесь плати, а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам не знаю куда! Того и гляди, останешься без гроша… – Вот избаловался‑то человек: с квартиры тяжело съехать! – с удивлением произнес Штольц. – Кстати, о деньгах: много их у тебя? Дай мне рублей пятьсот: надо сейчас послать; завтра из нашей конторы возьму… – Постой! Дай вспомнить… Недавно из деревни прислали тысячу, а теперь осталось… вот, погоди… Обломов начал шарить по ящикам. – Вот тут… десять, двадцать, вот двести рублей… да вот двадцать. Еще тут медные были… Захар, Захар! Захар прежним порядком спрыгнул с лежанки и вошел в комнату. – Где тут две гривны были на столе? вчера я положил… – Что это, Илья Ильич, дались вам две гривны! Я уж вам докладывал, что никаких тут двух гривен не лежало… – Как не лежало! С апельсинов сдачи дали… – Отдали кому‑нибудь, да и забыли, – сказал Захар, поворачиваясь к двери. Штольц засмеялся. – Ах вы, обломовцы! – упрекнул он. – Не знают, сколько у них денег в кармане! – А давеча Михею Андреичу какие деньги отдавали? – напомнил Захар. – Ах, да, вот Тарантьев взял еще десять рублей, – живо обратился Обломов к Штольцу, – я и забыл. – Зачем ты пускаешь к себе это животное? – заметил Штольц. – Чего пускать! – вмешался Захар. – Придет, словно в свой дом или в трактир. Рубашку и жилет барские взял, да и поминай как звали! Давеча за фраком пожаловал: «дай надеть!» Хоть бы вы, батюшка Андрей Иваныч, уняли его… – Не твое дело, Захар. Поди к себе! – строго заметил Обломов. – Дай мне лист почтовой бумаги, – спросил Штольц, – записку написать. – Захар, дай бумаги: вон Андрею Иванычу нужно… – сказал Обломов. – Ведь нет ее! Давеча искали, – отозвался из передней Захар и даже не пришел в комнату. – Клочок какой‑нибудь дай! – приставал Штольц. Обломов поискал на столе: и клочка не было. – Ну, дай хоть визитную карточку. – Давно их нет у меня, визитных‑то карточек, – сказал Обломов. – Что это с тобой? – с иронией возразил Штольц. – А собираешься дело делать, план пишешь. Скажи, пожалуйста, ходишь ли ты куда‑нибудь, где бываешь? С кем видишься? – Да где бываю! Мало где бываю, все дома сижу: вот план‑то тревожит меня, а тут еще квартира… Спасибо, Тарантьев хотел постараться, приискать… – Бывает ли кто‑нибудь у тебя? – Бывает… вот Тарантьев, еще Алексеев. Давеча доктор зашел… Пенкин был, Судьбинский, Волков… – Я у тебя и книг не вижу, – сказал Штольц. – Вот книга! – заметил Обломов, указав на лежавшую на столе книгу. – Что такое? – спросил Штольц, посмотрев книгу. – «Путешествие в Африку». И страница, на которой ты остановился, заплесневела. Ни газеты не видать… Читаешь ли ты газеты? – Нет, печать мелка, портит глаза… и нет надобности: если есть что‑нибудь новое, целый день со всех сторон только и слышишь об этом. – Помилуй, Илья! – сказал Штольц, обратив на Обломова изумленный взгляд. – Сам‑то ты что ж делаешь? Точно ком теста, свернулся и лежишь. – Правда, Андрей, как ком, – печально отозвался Обломов. – Да разве сознание есть оправдание? – Нет, это только ответ на твои слова; я не оправдываюсь, – со вздохом заметил Обломов. – Надо же выйти из этого сна. – Пробовал прежде, не удалось, а теперь… зачем? Ничто не вызывает, душа не рвется, ум спит покойно! – с едва заметной горечью заключил он. – Полно об этом… Скажи лучше, откуда ты теперь? – Из Киева. Недели через две поеду за границу. Поезжай и ты… – Хорошо; пожалуй… – решил Обломов. – Так садись, пиши просьбу, завтра и подашь… – Вот уж и завтра! – начал Обломов, спохватившись. – Какая у них торопливость, точно гонит кто‑нибудь! Подумаем, поговорим, а там что Бог даст! Вот разве сначала в деревню, а за границу… после… – Отчего же после? Ведь доктор велел? Ты сбрось с себя прежде жир, тяжесть тела, тогда отлетит и сон души. Нужна и телесная и душевная гимнастика. – Нет, Андрей, все это меня утомит: здоровье‑то плохо у меня. Нет, уж ты лучше оставь меня, поезжай себе один… Штольц поглядел на лежащего Обломова, Обломов поглядел на него. Штольц покачал головой, а Обломов вздохнул. – Тебе, кажется, и жить‑то лень? – спросил Штольц. – А что, ведь и то правда: лень, Андрей. Андрей ворочал в голове вопрос, чем бы задеть его за живое и где у него живое, между тем молча разглядывал его и вдруг засмеялся. – Что это на тебе один чулок нитяный, а другой бумажный? – вдруг заметил он, показывая на ноги Обломова. – Да и рубашка наизнанку надета? Обломов поглядел на ноги, потом на рубашку. – В самом деле, – смутясь, сознался он. – Этот Захар в наказанье мне послан! Ты не поверишь, как я измучился с ним! Спорит, грубиянит, а дела не спрашивай! – Ах, Илья, Илья! – сказал Штольц. – Нет, я тебя не оставлю так. Через неделю ты не узнаешь себя. Ужо вечером я сообщу тебе подробный план о том, что я намерен делать с собой и с тобой, а теперь одевайся. Постой, я встряхну тебя. Захар! – закричал он. – Одеваться Илье Ильичу! – Куда, помилуй, что ты? Сейчас придет Тарантьев с Алексеевым обедать. Потом хотели было… – Захар, – говорил, не слушая его, Штольц, – давай ему одеваться. – Слушаю, батюшка, Андрей Иваныч, вот только сапоги почищу, – охотливо говорил Захар. – Как? У тебя не чищены сапоги до пяти часов? – Чищены‑то они чищены, еще на той неделе, да барин не выходил, так опять потускнели… – Ну, давай как есть. Мои чемодан внеси в гостиную; я у вас остановлюсь. Я сейчас оденусь, и ты будь готов, Илья. Мы пообедаем где‑нибудь на ходу, потом поедем дома в два, три, и… – Да ты того… как же это вдруг… постой… дай подумать… ведь я не брит… – Нечего думать да затылок чесать… Дорогой обреешься: я тебя завезу. – В какие дома мы еще поедем? – горестно воскликнул Обломов. – К незнакомым? Что выдумал! Я пойду лучше к Ивану Герасимовичу; дня три не был. – Кто это Иван Герасимыч? – Что служил прежде со мной… – А! Этот седой экзекутор: что ты там нашел? Что за страсть убивать время с этим болваном! – Как ты иногда резко отзываешься о людях, Андрей, так Бог тебя знает. А ведь это хороший человек: только что не в голландских рубашках ходит… – Что ты у него делаешь? О чем с ним говоришь? – спросил Штольц. – У него, знаешь, как‑то правильно, уютно в доме. Комнаты маленькие, диваны такие глубокие: уйдешь с головой, и не видать человека. Окна совсем закрыты плющами да кактусами, канареек больше дюжины, три собаки, такие добрые! Закуска со стола не сходит. Гравюры всё изображают семейные сцены. Придешь, и уйти не хочется. Сидишь, не заботясь, не думая ни о чем, знаешь, что около тебя есть человек… конечно, немудрый, поменяться с ним идеей нечего и думать, зато нехитрый, добрый, радушный, без претензий и не уязвит тебя за глаза! – Что ж вы делаете? – Что? Вот я приду, сядем друг против друга на диваны, с ногами; он курит… – Ну, а ты? – Я тоже курю, слушаю, как канарейки трещат. Потом Марфа принесет самовар. – Тарантьев, Иван Герасимыч! – говорил Штольц, пожимая плечами. – Ну, одевайся скорей, – торопил он. – А Тарантьеву скажи, как придет, – прибавил он, обращаясь к Захару, – что мы дома не обедаем, и что Илья Ильич все лето не будет дома обедать, а осенью у него много будет дела, и что видеться с ним не удастся… – Скажу, не забуду, все скажу, – отозвался Захар, – а с обедом как прикажете? – Съешь его с кем‑нибудь на здоровье. – Слушаю, сударь. Минут через десять Штольц вышел одетый, обритый, причесанный, а Обломов меланхолически сидел на постели, медленно застегивая грудь рубашки и не попадая пуговкой в петлю. Перед ним на одном колене стоял Захар с нечищеным сапогом, как с каким‑нибудь блюдом, готовясь надевать и ожидая, когда барин кончит застегиванье груди. – Ты еще сапог не надел! – с изумлением сказал Штольц. – Ну, Илья, скорей же, скорей! – Да куда это? Да зачем? – с тоской говорил Обломов. – Чего я там не видал? Отстал я, не хочется… – Скорей, скорей! – торопил Штольц. |