о произведении Обломов. И. А. Гончаров - Обломов. Иван Александрович Гончаров Обломов Аннотация
 Скачать 5.97 Mb.
|
IIIВ конце августа пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где были печи, а где их не было, там жители ходили с подвязанными щеками, и, наконец, мало‑помалу, дачи опустели. Обломов не казал глаз в город, и в одно утро мимо его окон повезли и понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не казалось теперь подвигом переехать с квартиры, пообедать где‑нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он не знал, где и на ночь приклонить голову. Оставаться на даче одному, когда опустел парк и роща, когда закрылись ставни окон Ольги, казалось ему решительно невозможно. Он прошелся по ее пустым комнатам, обошел парк, сошел с горы, и сердце теснила ему грусть. Он велел Захару и Анисье ехать на Выборгскую сторону, где решился оставаться до приискания новой квартиры, а сам уехал в город, отобедал наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги. Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее по три раза в день; здесь уж не прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания. Они иногда молчали по получасу. Ольга углубится в работу, считает про себя иглой клетки узора, а он углубится в хаос мыслей и живет впереди, гораздо дальше настоящего момента. Только иногда, вглядываясь пристально в нее, он вздрогнет страстно, или она взглянет на него мимоходом и улыбнется, уловив луч нежной покорности, безмолвного счастья в его глазах. Три дня сряду ездил он в город к Ольге и обедал у них, под предлогом, что у него там еще не устроено, что на этой неделе он съедет и оттого не располагается на новой квартире, как дома. Но на четвертый день ему уж казалось неловко прийти, и он, побродив около дома Ильинских, со вздохом поехал домой. На пятый день они не обедали дома. На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел в такой‑то магазин, что она будет там, а потом он может проводить ее до дома пешком, а экипаж будет ехать сзади. Все это было неловко; попадались ему и ей знакомые, кланялись, некоторые останавливались поговорить. – Ах ты, Боже мой, какая мука! – говорил он весь в поту от страха и неловкого положения. Тетка тоже глядит на него своими томными большими глазами и задумчиво нюхает свой спирт, как будто у нее от него болит голова. А ездить ему какая даль! Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад – три часа! – Скажем тетке, – настаивал Обломов, – тогда я могу оставаться у вас с утра, и никто не будет говорить… – А ты в палате был? – спросила Ольга. Обломова так и подмывало сказать: «был и все сделал», да он знает, что Ольга взглянет на него так пристально, что прочтет сейчас ложь на лице. Он вздохнул в ответ. – Ах, если б ты знала, как это трудно! – говорил он. – А говорил с братом хозяйки? Приискал квартиру? – спросила она потом, не поднимая глаз. – Его никогда утром дома нет, а вечером я все здесь, – сказал Обломов, обрадовавшись, что есть достаточная отговорка. Теперь Ольга вздохнула, но не сказала ничего. – Завтра непременно поговорю с хозяйским братом, – успокоивал ее Обломов, – завтра воскресенье, он в присутствие не пойдет. – Пока это все не устроится, – сказала задумчиво Ольга, – говорить ma tante нельзя и видеться надо реже… – Да, да… правда, – струсив, прибавил Обломов. – Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день, а потом хоть в среду, один, – решила она. – А потом мы можем видеться в театре: ты будешь знать, когда мы едем, и тоже поезжай. – Да, это правда, – говорил он, обрадованный, что она попечение о порядке свиданий взяла на себя. – Если ж выдастся хороший день, – заключила она, – я поеду в Летний сад гулять, и ты можешь прийти туда; это напомнит нам парк… парк! – повторила она с чувством. Он молча поцеловал у ней руку и простился с ней до воскресенья. Она уныло проводила его глазами, потом села за фортепьяно и вся погрузилась в звуки. Сердце у ней о чем‑то плакало, плакали и звуки. Хотела петь – не поется! На другой день Обломов встал и надел свой дикий сюртучок, что носил на даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф. Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к столу с кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до половины из двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до стола, и тотчас, без шума, пряталась, если Захар ставил поднос благополучно на стол, или стремительно подскакивала к нему, если с подноса падала одна вещь, чтоб удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала на вещи, потом на жену и замахнется локтем ей в грудь. – Какой славный кофе! Кто это варит? – спросил Обломов. – Сама хозяйка, – сказал Захар, – шестой день все она. «Вы, говорит, много цикорию кладете да не довариваете. Дайте‑ко я!» – Славный, – повторил Обломов, наливая другую чашку. – Поблагодари ее. – Вон она сама, – говорил Захар, указывая на полуотворенную дверь боковой комнаты. – Это у них буфет, что ли; она тут и работает, тут у них чай, сахар, кофе лежит и посуда. Обломову видна была только спина хозяйки, затылок и часть белой шеи да голые локти. – Что это она там локтями‑то так живо ворочает? – спросил Обломов. – Кто ее знает! Кружева, что ли, гладит. Обломов следил, как ворочались локти, как спина нагибалась и выпрямлялась опять. Внизу, когда она нагибалась, видны были чистая юбка, чистые чулки и круглые, полные ноги. «Чиновница, а локти хоть бы графине какой‑нибудь; еще с ямочками!» – подумал Обломов. В полдень Захар пришел спросить, не угодно ли попробовать их пирога: хозяйка велела предложить. – Сегодня воскресенье, у них пирог пекут! – Ну, уж, я думаю, хорош пирог! – небрежно сказал Обломов. – С луком да с морковью… – Пирог не хуже наших обломовских, – заметил Захар, – с цыплятами и с свежими грибами. – Ах, это хорошо должно быть: принеси! Кто ж у них печет? Эта грязная баба‑то? – Куда ей! – с презрением сказал Захар. – Кабы не хозяйка, так она и опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне. Пирог‑то они с Анисьей вдвоем испекли. Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась к Обломову голая рука, едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился, испуская горячий пар, огромный кусок пирога. – Покорно благодарю, – ласково отозвался Обломов, принимая пирог, и, заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь торопливо затворилась. – Водки не угодно ли? – спросил голос. – Я не пью; покорно благодарю, – еще ласковее сказал Обломов, – у вас какая? – Своя, домашняя: сами настаиваем на смородинном листу, – говорил голос. – Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать! Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил: ему очень понравилось. – Очень благодарен, – говорил он, стараясь заглянуть в дверь, но дверь захлопнулась. – Что вы не дадите на себя взглянуть, пожелать вам доброго утра? – упрекнул Обломов. Хозяйка усмехнулась за дверью. – Я еще в будничном платье, все на кухне была. Сейчас оденусь; братец скоро от обедни придут, – отвечала она. – Ах, а propos о братце, – заметил Обломов, – мне надо с ним поговорить. Попросите его зайти ко мне. – Хорошо, я скажу, как они придут. – А кто это у вас кашляет? Чей это такой сухой кашель? – спросил Обломов. – Это бабушка; уж она у нас восьмой год кашляет. И дверь захлопнулась. «Какая она… простая, – подумал Обломов, – а есть в ней что‑то такое… И держит себя чисто!» До сих пор он с «братцем» хозяйки еще не успел познакомиться. Он видел только, и то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решетку забора человек, с большим бумажным пакетом под мышкой, и пропадал в переулке, и потом, в пять часов, мелькал опять, с тем же пакетом, мимо окон, возвращаясь, тот же человек и пропадал за крыльцом. Его в доме не было слышно. А между тем заметно было, что там жили люди, особенно по утрам: на кухне стучат ножи, слышно в окно, как полощет баба что‑то в углу, как дворник рубит дрова или везет на двух колесах бочонок с водой; за стеной плачут ребятишки или раздается упорный, сухой кашель старухи. У Обломова было четыре комнаты, то есть вся парадная анфилада. Хозяйка с семейством помещалась в двух непарадных комнатах, а братец жил вверху, в так называемой светелке. Кабинет и спальня Обломова обращены были окнами на двор, гостиная к садику, а зала к большому огороду, с капустой и картофелем. В гостиной окна были драпированы ситцевыми полинявшими занавесками. По стенам жались простые, под орех, стулья; под зеркалом стоял ломберный стол; на окнах теснились горшки с еранью и бархатцами и висели четыре клетки с чижами и канарейками. Братец вошел на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на приветствие Обломова. Вицмундир на нем был застегнут на все пуговицы, так что нельзя было узнать, есть ли на нем белье или нет; галстук завязан простым узлом, и концы спрятаны вниз. Он был лет сорока, с прямым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней величины. Серые глаза не вдруг глядели на предмет, а сначала взглядывали украдкой, а во второй раз уж останавливались. Рук своих он как будто стыдился, и когда говорил, то старался прятать или обе за спину, или одну за пазуху, а другую за спину. Подавая начальнику бумагу и объясняясь, он одну руку держал на спине, а средним пальцем другой руки, ногтем вниз, осторожно показывал какую‑нибудь строку или слово и, показав, тотчас прятал руку назад, может быть, оттого, что пальцы были толстоваты, красноваты и немного тряслись, и ему не без причины казалось не совсем приличным выставлять их часто напоказ. – Вы изволили, – начал он, бросив свой двойной взгляд на Обломова, – приказать мне прийти к себе. – Да, я хотел поговорить с вами насчет квартиры. Прошу садиться! – вежливо отвечал Обломов. Иван Матвеич, после двукратного приглашения, решился сесть, перегнувшись телом вперед и поджав руки в рукава. – По обстоятельствам, я должен приискать себе другую квартиру, – сказал Обломов, – поэтому желал бы эту передать. – Теперь трудно передать, – кашлянув в пальцы и проворно спрятав их в рукав, отозвался Иван Матвеевич, – если б в конце лета пожаловали, тогда много ходили смотреть. – Я был, да вас не было, – перебил Обломов. – Сестра сказывала, – прибавил чиновник. – Да вы не беспокойтесь насчет квартиры: здесь вам будет удобно. Может быть, птица вас беспокоит? – Какая птица? – Куры‑с. Обломов хотя слышал постоянно с раннего утра под окнами тяжелое кудахтанье наседки и писк цыплят, но до того ли ему? Перед ним носился образ Ольги, и он едва замечал окружающее. – Нет, это ничего, – сказал он, – я думал, вы говорите о канарейках: они с утра начинают трещать. – Мы их вынесем, – отвечал Иван Матвеевич. – И это ничего, – заметил Обломов, – но мне, по обстоятельствам, нельзя оставаться. – Как угодно‑с, – отвечал Иван Матвеевич. – А если не приищете жильца, как же насчет контракта? Сделаете удовлетворение?.. Вам убыток будет. – А сколько там следует? – спросил Обломов. – Да вот я принесу расчет. Он принес контракт и счеты. – Вот‑с, за квартиру восемьсот рублей ассигнациями, сто рублей получено задатку, осталось семьсот рублей, – сказал он. – Да неужели вы с меня за целый год хотите взять, когда я у вас и двух недель не прожил? – перебил его Обломов. – Как же‑с? – кротко и совестливо возразил Иван Матвеевич. – Сестра убыток понесет несправедливо. Она бедная вдова, живет только тем, что с дома получит; да разве на цыплятах и яйцах выручит кое‑что на одежонку ребятишкам. – Помилуйте, я не могу, – заговорил Обломов, – посудите, я не прожил двух недель. Что же это, за что? – Вот‑с, в контракте сказано, – говорил Иван Матвеевич, показывая средним пальцем две строки и спрятав палец в рукав, – извольте прочесть: «Буде же я, Обломов, пожелаю прежде времени съехать с квартиры, то обязан передать ее другому лицу на тех же условиях или, в противном случае, удовлетворить ее, Пшеницыну, сполна платою за весь год, по первое июня будущего года», прочитал Обломов. – Как же это? – говорил он. – Это несправедливо. – По закону так‑с, – заметил Иван Матвеевич. – Сами изволили подписать: вот подпись‑с! Опять появился палец под подписью и опять спрятался. – Сколько же? – спросил Обломов. – Семьсот рублей, – начал щелкать тем же пальцем Иван Матвеевич, подгибая его всякий раз проворно в кулак, – да за конюшню и сарай сто пятьдесят рублей. И он щелкнул еще. – Помилуйте, у меня лошадей нет, я не держу: зачем мне конюшня и сарай? – с живостью возразил Обломов. – В контракте есть‑с, – заметил, показывая пальцем строку, Иван Матвеевич. – Михей Андреич сказывал, что у вас лошади будут. – Врет Михей Андреич! – с досадой сказал Обломов. – Дайте мне контракт! – Вот‑с копию извольте получить, а контракт принадлежит сестре, – мягко отозвался Иван Матвеевич, взяв контракт в руку. – Сверх того за огород и продовольствие из оного капустой, репой и прочими овощами, считая на одно лицо, – читал Иван Матвеевич, – примерно двести пятьдесят рублей… И он хотел щелкнуть на счетах. – Какой огород? Какая капуста? Я и знать не знаю, что вы! – почти грозно возражал Обломов. – Вот‑с, в контракте: Михей Андреич сказали, что вы с тем нанимаете… – Что же это такое, что вы без меня моим столом распоряжаетесь? Я не хочу ни капусты, ни репы… – говорил Обломов, вставая. И Иван Матвеевич встал со стула. – Помилуйте, как можно без вас: вот подпись есть! – возразил он. И опять толстый палец трясся на подписи, и вся бумага тряслась в его руке. – Сколько всего считаете вы? – нетерпеливо спросил Обломов. – Еще за окраску потолка и дверей, за переделку окон в кухне, за новые пробои к дверям – сто пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями. – Как, и это на мой счет? – с изумлением спросил Обломов. – Это всегда на счет хозяина делается. Кто же переезжает в неотделанную квартиру?.. – Вот‑с, в контракте сказано, что на ваш счет, – сказал Иван Матвеевич, издали показывая пальцем в бумаге, где это сказано. – Тысячу триста пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями всего‑с! – кротко заключил он, спрятав обе руки с контрактом назади. – Да где я возьму? У меня нет денег! – возразил Обломов, ходя по комнате. – Нужно мне очень вашей репы да капусты! – Как угодно‑с! – тихо прибавил Иван Матвеевич. – Да не беспокойтесь: вам здесь будет удобно, – прибавил он. – А деньги… сестра подождет. – Нельзя мне, нельзя по обстоятельствам! Слышите? – Слушаю‑с. Как угодно, – послушно отвечал Иван Матвеевич, отступив на шаг. – Хорошо, я подумаю и постараюсь передать квартиру! – сказал Обломов, кивнув чиновнику головой. – Трудно‑с; а впрочем, как угодно! – заключил Иван Матвеевич и, троекратно поклонясь, вышел вон. Обломов вынул бумажник и счел деньги; всего триста пять рублей. Он обомлел. «Куда ж я дел деньги? – с изумлением, почти с ужасом спросил самого себя Обломов. – В начале лета из деревни прислали тысячу двести рублей, а теперь всего триста!» Он начал считать, припоминать все траты и мог припомнить только двести пятьдесят рублей. – Куда ж это вышли деньги? – говорил он. – Захар, Захар! – Чего изволите? – Куда это у нас все деньги вышли? Ведь денег‑то нет у нас! – спросил он. Захар начал шарить в карманах, вынул полтинник, гривенник и положил на стол. – Вот, забыл отдать, от перевозки осталось, – сказал он. – Что ты мне мелочь‑то суешь? Ты скажи, куда восемьсот рублей делись? – Почем я знаю? Разве я знаю, куда вы тратите? Что вы там извозчикам за коляски платите? – Да, вот на экипаж много вышло, – вспомнил Обломов, глядя на Захара. – Ты не помнишь ли, сколько мы на даче отдали извозчику? – Где помнить? – отозвался Захар. – Один раз вы велели мне тридцать рублей отдать, так я и помню. – Что бы тебе записывать? – упрекнул его Обломов. – Худо быть безграмотным! – Прожил век и без грамоты, слава Богу, не хуже других! – возразил Захар, глядя в сторону. «Правду говорит Штольц, что надо завести школу в деревне!» – подумал Обломов. – Вон у Ильинских был грамотный‑то, сказывали люди, – продолжал Захар, – да серебро из буфета и стащил. «Прошу покорнейше! – трусливо подумал Обломов. – В самом деле, эти грамотеи – всё такой безнравственный народ: по трактирам, с гармоникой, да чаи… Нет, рано школы заводить!..» – Ну, куда еще вышли деньги? – спросил он. – Почем я знаю? Вон, Михею Андреичу дали на даче… – В самом деле, – обрадовался Обломов, вспомнив про эти деньги. – Так вот, извозчику тридцать да, кажется, двадцать пять рублей Тарантьеву… Еще куда? Он задумчиво и вопросительно глядел на Захара. Захар угрюмо, стороной, смотрел на него. – Не помнит ли Анисья? – спросил Обломов. – Где дуре помнить? Что баба знает? – с презрением сказал Захар. – Не припомню! – с тоской заключил Обломов, – уж не воры ли были? – Кабы воры, так все бы взяли, – сказал Захар, уходя. Обломов сел в кресло и задумался. «Где же я возьму денег? – до холодного пота думал он. – Когда пришлют из деревни и сколько?» Он взглянул на часы: два часа, пора ехать к Ольге. Сегодня положенный день обедать. Он мало‑помалу развеселился, велел привести извозчика и поехал в Морскую. |