Жан Жорж новерр. Жан Жорж Новерр Письма о танце
 Скачать 1.62 Mb.
|
|
Занес ты длань! Рази! Зачем удар сдержал? О, в сердце любящей скорей вонзи кинжал! Сцена досады, разорванных писем, возвращаемых с презрением портретов, повторяет соответствующую сцену из «Любовной досады» Мольера. Примирение Фернандо с Инес не что иное, как примирение Марианны и Валера в «Тартюфе», ловко устроенное Дориной. Эпизод притворной ревности Инес принадлежит целиком мне. Безумие Фернандо, его бешенство, отчаяние, горе — все это воспроизводит ярость Ореста у Расина; наконец, примирение влюбленных повторяет сцену между Радамистом и Зенобией у г-на Кребильона. Все, что соединяет эти картины между собой, сливая их в единое целое, принадлежи мне. Вы видите, сударь, что балет этот явился лишь опытом, предпринятым мною для того, чтобы испытать вкусы публики и убедиться в возможности сочетать трагический жанр с танцем. Все имел успех в этом балете, не исключая даже сцен досады, которая игралась частично сидя, частично стоя. Ее нашли столь же оживленной, пылкой и естественной, как и все остальное. Вот уже десять месяцев как зрители смотрят этот балет, смотрят с удовольствием, что, без сомнения, следует приписать действенному танцу: он кажете всегда новым, ибо обращается к душе и в равной мере привлекает и сердце, и взоры. Я позволил себе не останавливаться на некоторых подробностях, дабы избавить вас от скуки, которую они могли бы вам доставить. Закончу некоторыми размышлениями по поводу упрямства, небрежности и лености артистов и той легкости, с которой публика подчиняется привычным впечатлениям. Спросите, сударь, тех, кто аплодирует, всем без разбора и счел бы, что только зря потратил деньги, если бы, придя в театр, ему не надо было топать ногами или хлопать в ладоши, спросите каково их мнение о танце и балете. «Мы в восторге! — ответят они.— Ничего лучше и быть не может! Удивительная штука эти изящные искусства!» Попробуйте сказать им, что искусство требует преобразований; что танец холоден, единственное достоинство этих балетов в том, что они радуют глаз своим рисунком; что выразительность находится здесь в пренебрежении, что пантомима здесь неизвестна, что в программах нет смысла, а сюжеты либо слишком мелки, либо слишком серьезны, что в театре необходимы значительные реформы,— и вас назовут глупцом и упяумцем; они не в состоянии себе представить, что танец и балеты могут доставлять гораздо большее наслаждение. «Пусть,— скажут они,— танцовщики продолжают делать красивые пируэты и красивые антраша, пусть, как прежде, подолгу стоят на носках, дабы напоминать нам о трудностях своего искусства, пусть продолжают так же проворно двигать ногами — ничего лучшего нам не нужно. Приятнее этого ничего не выдумаешь». «Но ведь танец,— возразят им люди хорошего вкуса,—производит сейчас лишь весьма посредственное впечатление, в то время как мог бы производить значительно большее, будь это искусство поднято на ту ступень совершенства, которой оно способно достигнуть». «А мы вовсе и не желаем, — ответят те, — чтобы ганец и балеты умиляли нас, чтоб они заставляли проливать слезы. Нам вовсе не нужно, чтобы это искусство серьезно нас занимало. Всякое глубокомыслие только лишит его прелести. Не рассудок, а уже скорей безрассудство призвано руководить его движениями. Здравый смысл совсем уничтожил бы его. Мы желаем смеяться во время балетов, разговаривать во время исполнения трагедии и болтать о галантных свиданиях, колясках и ужинах с дамами, в то время как представляют комедию». Вот, сударь, достаточно распространенный взгляд. Неужто же творческий гений всегда будет подвергаться преследованиям! Попробуйте объявить себя другом истины — это тотчас же возмутит всех, кто страшится ее. Г-н де Каюзак раскрывает красоты нашего искусства, он предлагает меры, способные сделать его прекрасней. Он вовсе не посягает на танец, напротив, он стремится лишь наметить тот верный путь, с котороготанцовщикам невозможно будет сбиться. Но никто не желает следовать его советам. Г-н Дидро, этот философ, друг природы, то есть всего того, что прекрасно, правдиво и просто, также пытается обогатить французскую сцену жанром, источник которого искал не столько в своем воображении, сколько в человечности. На место театральной условности он хотел бы ввести пантомиму; заменить напыщенный тон естественным, блестки и мишуру — простыми одеждами, фантазию — жизненной правдой, выспренний жаргон — речами, исполненными ума и здравого смысла, ибо все эти скверно написанные портретики лишь искажают природу и обезображивают ее. Он хотел бы, чтобы французская сцена была бы достойно называться школой нравов, чтобы контрасты не были столь резкими и их применяли более искусно, чтобы, наконец, не надобно было противно поставлять добродетель пороку, для того чтобы она казалась приятной и привлекала бы, ибо слишком густые тени не выделяют предметов и не освещают их, а, напротив, ослабляют и гасят. Но все усилия его тщетны. Знакомство с трактатом г-на де Каюзака столь же необходимо танцовщикам, как необходимо знание хронологии всякому, кто собирается стать историком. Между тем его трактат подвергся критике со стороны людей, занимающихся этим искусством, и вызвал пошлые шутки даже со стороны тех, кто по некоторым причинам не способен ни прочесть его, ни понять. Как возмущало слово «пантомима» всех танцовщиков, подвизающихся в серьезном жанре! «Хорошенькое было бы дело,— говорили они, — исполнять танцы нашего жанра и пантомимной манере!» Признайте, сударь, нужно совершенно не понимать значения этого слова, чтобы выражаться подобным образом. Уж лучше бы мне сказали: я не нуждаюсь в уме, я отказываюсь от души, я хочу оставаться всю свою жизнь скотом. Многие танцовщики, которые кричат о невозможности сочетать пантомиму с чисто техническим танцем, даже не попытавшись сделать это, нападали на г-на Каюзака с весьма негодным оружием. Они ставили ему в вину, что он-де не знаком с механикой их искусства, и делали из этого вывод, что рассуждения его не имеют под собой никакой основы. Какая нелепость!Неужели нужно уметь самому выделывать гаргуйады и антраша, чтобы здраво судить о впечатлении, производимом зрелищем этого рода, чтобы понять, чего ему недостает, и указать, что ему приличествует? Неужели нужно быть танцовщиком, чтобы заметить, насколько мало, смысла заключено в каком-нибудь раз pas dе dеих, какие несообразности имеются обычно в том или ином балете, сколь невыразительны исполнители и сколь посредственны дарования балетмейстеров? Что сказали бы мы об авторе, который не пожелал бы подчиниться суду публики на том лишь основании, что не все зрители умеют. |