Очерки истории классической философии. К. В. Сорвин Очерки из истории классической философии введени е

• Название: К. В. Сорвин Очерки из истории классической философии введени е
• Анкор: Очерки истории классической философии.doc
• Дата: 18.01.2018
• Размер: 1.07 Mb.
• Имя файла: Очерки истории классической философии.doc
• Тип: Документы; #14491
• страница: 4 из 17

Сократ (470-399), в отличие от софистов и Анаксагора, чьи корни уходили в периферийные области Древней Греции, был потомственным гражданином Афин, как раз в годы его жизни достигших пика своего культурного расцвета. Что касается его семьи, то отец философа был каменотесом, мать - повивальной бабкой и позже Сократ нередко шутил, что свое искусство, помогающее родиться мысли человека, он унаследовал именно от нее.

Сократ никогда не был мыслителем - затворником, проводящим годы своей жизни склоненным над грудами книг. Напротив, его жизнь, во многом прошедшая на афинских площадях и базарах, больше походила на жизнь странствующего мудреца и наставника, не через письмо, а через живое общение с любым, готовым к беседе человеком, ищущим разгадки высших тайн бытия и своего предназначения. Не удивительно, поэтому, что после Сократа не осталось никаких письменных произведений, и если бы не записи его учеников - в первую очередь Платона и Ксенофонта, а также ряда других современников - нам, скорее всего, почти ничего не было бы известно о его философском учении¹⁷.

На первый взгляд, позиция Сократа была весьма схожа с точкой зрения софистов - как и последние, он весьма прохладно относился к натурфилософским увлечениям своих предшественников (что, правда, не помешало ему быть страстным поклонником Гераклита), считая, что единственно достойными философского внимания проблемами являются проблемы человека. Как и они, философ нередко в своих беседах подвергал сомнению казавшиеся незыблемыми представления людей, требуя, чтобы человек ничего не принимал на веру, чтобы среди принципов его жизни не было бы ни одного, оставленного без внимания критической мысли. И все же, их философские позиции были не просто различны, но во многом взаимоисключающи и противоположны. Да, Сократ всегда с воодушевлением принимал тотальный критицизм софистов, их нежелание следовать каким - либо иным авторитетам, кроме авторитета собственного разума, но его принципиально не устраивал исключительно негативный результат их исследований, отрицание мыслителями этой школы всего абсолютного, незыблемого, вечного. По его же глубокому убеждению, критика и сомнение представляют собой лишь начало пути, а освобождение от предрассудков - лишь первый шаг, сделав который человек еще только должен приступить к самому главному - к самостоятельной выработке своих собственных позитивных и устойчивых представлений об истинном и ложном, о добром и злом, о прекрасном и безобразном. Таким образом, для Сократа истина и ложь - не пустые слова, придуманные, как утверждали софисты, еще не понявшим, не осмыслившим своих познавательных действий человеком, а тот идеал, к открытию которого должен стремиться в ходе своих размышлений каждый.

Высокое и чистое утверждение! Только вот как с ним быть после тотального критицизма софистов, после открытия ими самостоятельной и существенной роли субъекта в любом познавательном процессе, и, следовательно, зависимости результатов последнего от самых разнообразных субъективных составляющих? Где гарантия того, что новое мировоззрение, созданное человеком после его отказа от предрассудков прежних эпох, будет менее произвольным и менее субъективным? Откуда может проистекать уверенность в том, что одна иллюзия не будет заменена другой?

Нетрудно понять, что на непосредственном уровне, т.е. на уровне, не требующем введения каких-либо новых мировоззренческих постулатов, данная проблема неразрешима принципиально. Ведь если мир человеческой мысли действительно есть лишь мир безосновательных и всегда субъективных мнений, то где можно найти основание того, чтобы одно из них предпочесть другому? И великая заслуга Сократа состоит в том, что он, в полной мере осознав всю глубину и парадоксальность поставленного вопроса, нашел гениальный и на том этапе развития культуры единственно возможный способ его разрешения. И выход этот был и гениален, и прост: в любой человеческой душе, - утверждал афинский мудрец, - изначально заключены вечные, неизменные, божественные истины, выражающие собой как законы материального мира, так и этические принципы и нормы человеческого бытия. Более того, раз эти истины заключены в каждой человеческой душе, то и отыскать их в себе способен каждый, лишь бы только он сумел отворотить свой взгляд от суеты чувственного, внешнего мира и обратить интеллектуальный взор во внутреннее духовное пространство собственного «Я». Таким образом, не исследование внешнего бытия, которому отдавали безоговорочное предпочтение философы натурфилософской эпохи, а самопознание, является ключом к открытию высших тайн и Космоса и человека. Отсюда вытекал и знаменитый принцип всей сократической философии «Познай самого себя»¹⁸.

Откуда же в душе появляются эти изначальные, существующие до всякого опыта, до всякого контакта с внешним миром знания? Что является их источником и основой? Отвечая на этот вопрос, Сократ рисует нам красивый миф, в различных вариациях воспроизведенный в целом ряде платоновских диалогов¹⁹. Согласно этому мифу, душа человеческая до вселения своего в бренное тело уже прожила несколько жизней, в промежутках между которыми она пребывала на небесах. И данный тезис - не просто дань религиозным воззрениям современников, ибо, выдвинув именно это положение, Сократ получает уникальную возможность объяснить наличие у человека врожденных знаний. Согласно его учению, оказавшаяся на небе душа попадает в совершенно удивительный мир - мир чистых сущностей или, как их называет греческий мудрец, эйдосов. Здесь и созерцает она, только, конечно, не органами чувств, но очами разума, высшие истины мира - истины, которые впоследствии она будет припоминать в своей земной жизни. Чудный, фантастический мир! Здесь, например, можно увидеть добродетель как таковую, т.е. не конкретные, возможные и на Земле случаи проявления добра, а саму его идею, т.е. тот образ или даже образец, по которому впоследствии человек будет судить о добродетельном или же, напротив, злобном характере любого поступка. Здесь же находится идея науки, а также самая высшая из всех идей - идея блага.

Да и как же может быть иначе? Ведь если ничего этого нет, если эйдетического мира не существует, если душа человеческая действительно пуста от рождения, то ведь тогда все великое и святое - все то, что только и возвышает человека над животным - есть действительно не более, чем просто чей-то вымысел! Но сколь ни возвышенной была подобная позиция Сократа, для её подтверждения требовались более веские, чем ценностно-эмоциональные, аргументы - в противном случае его учение вряд ли могло бы всерьез противостоять логически отточенным положениям софистов. И, возможно, что мы сегодня не вспоминали бы о греческом мудреце - мало ли чудаков, в конце концов проповедуют прекрасные небылицы - не сумей он отыскать в пользу своих взглядов совершенно строгие, действительно лишенные какого-либо эмоционального налета аргументы. И аргументы эти удалось найти в той самой удивительной области, парадоксы которой впервые открылись взгляду легендарного Пифагора - в области первой теоретической науки - математики.

Тот самый аспект, что вызвал в свое время священный трепет перед тайной числа первых пифагорейцев - особая устойчивость, вечность и неизменность математических соотношений, формул и теорем - становится в устах Сократа одним из самых решительных аргументов в пользу его позиции. Окружающий человека и непосредственно данный ему через органы чувств мир, - утверждает он, - изменчив и преходящ (тут афинянин в полной мере опирается на Гераклита), и никакое простое наблюдение не способно открыть в нем каких-либо вечных и неизменных соотношений, да и жизнь человеческая, увы, не безгранична, и, следовательно, любое, приобретенное на её протяжении знание никогда не может претендовать на статус непреходящей характеристики бытия. И все же, именно такое знание нам демонстрирует математика, в особенности геометрия - знание, которое не просто не нашло своего опровержения в течение тысячелетий, но по поводу которого у нас даже есть некая особая внутренняя, интуитивная уверенность, что оно в принципе опровергнуто быть не может. Вспомни, дорогой читатель, своё собственное первое знакомство, скажем, со школьной геометрией. Разве не шокировала тебя особая самоочевидность ее аксиом - очевидность, делающая даже непонятной саму целесообразность придания наукообразных форм столь тривиальным и само собой разумеющимся положениям, истинность которых даже в принципе не может быть подвергнута сомнению? Откуда же проистекала у тебя эта уверенность - уверенность, отсутствующая в отношении практически всех остальных твоих знаний? Откуда у человека, земная жизнь которого отмерена всего несколькими десятилетиями, может вдруг возникнуть знание, носящее вечный, абсолютный характер?

А вот если предположить существование врожденного знания, то особое положение математических аксиом и теорем получит вполне исчерпывающее объяснение. Душа, - по учению Сократа, - пребывая в эйдетическом мире, созерцала там не только этические и эстетические идеи (добро, благо, любовь, красоту и т.д.), но и идеи, выражающие собой всеобщие закономерности и характеристики окружающего человека материального мира. Попав на Землю и вселившись в тело, она забывает виденное, но не полностью, а примерно так, как забываем мы слышанное мельком имя, виденное в толпе лицо, прочитанный и не очень впечатливший нас текст - стоит нам столкнуться с чем-то подобным, как забытое всплывает в нашей памяти в результате некоего непроизвольного психического акта²⁰. Точно так же, - утверждает мыслитель, - стоит человеку увидеть, скажем, треугольный предмет, как в сознании его всплывет виденная в эйдетическом мире душой, а потом «забытая» идея треугольности, и человек «узнает»(!) в видимом предмете треугольник.

С этим конкретным, единичным треугольником человек может поступить совершенно по-разному, и естественно, что способ применения будет весьма сильно зависеть от материала предмета - ведь очевидно, что треугольной формы камень может быть использован совершенно иначе, нежели треугольной формы участок земли. Но только тогда, когда за дело возьмётся математик и захочет изучить законы треугольника, материал воплощения данной фигуры потеряет какое бы то ни было значение - будет ли геометр в ходе своих рассуждений рисовать фигуры на бумаге, на грифельной доске или же на песке - совершенно неважно, ибо, исследовать и преобразовывать он будет все равно не эти единичные предметы, а заложенную в собственной душе и лишь воплощенную в них саму идею треугольника. И именно поэтому и только поэтому геометр может быть абсолютно уверен, что полученные выводы будут справедливы не только в отношении к данному треугольнику, но и в отношении всех возможных треугольников вообще, которые когда-либо были, есть, и, главное, будут возникать в любой точке мироздания! И именно поэтому полученный вывод можно считать бессмертным, а математик с полным правом может гордо считать себя служителем вечности!

Итак, и истина, и добро существуют, только знание о них невозможно получить из наблюдения внешнего мира (последнее, в полном соответствии с учением элеатов, способно породить только мнение) - лишь разум, осуществляющий чистое, беспредпосылочное рассуждение, способен открыть их в собственной душе человека. А раз так, то, по мнению Сократа, принципиально должно поменяться и назначение учителя - задача его отныне не в том, чтобы сообщить, передать знание ученику, а в том, что бы помочь ему заглянуть в себя и там, в мире собственной души, отыскать высшие истины мира²¹. Так в реальной жизни поступал и сам Сократ - он, если верить Платону, почти никогда не сообщал собеседнику готового результата, но, последовательно задавая вопросы и порождая в нем сомнение в очевидном, побуждал его к собственному поиску²².

Объявив каждого человека способным прийти к построению истинной этической системы, Сократ положил, тем самым, начало моральной философии в строгом смысле этого слова.

В отличие от нравственности, нормы которой носят надындивидуальный, внешний для субъектахарактер, мораль всегдапредполагает самостоятельное размышление человека в ходе выработки им принципов своего общественного поведения.

Поэтому, находясь на уровне нравственного сознания, человек выступает лишь в качестве ретранслятора созданных помимо его разума и воли принципов и норм, в то время как достигнув морального сознания он обретает статус истинного творца основ своего общественного поведения. Очевидно, что для возникновение морали необходим весьма высокий уровень развития самосознания человека - уровень, как раз и подготовленный всем ходом развития древнегреческой цивилизации. И если наиболее наглядной формой античного антропоцентризма является человекоподобие греческих богов, то, вне всякого сомнения, что своей теоретической вершины этот культ человека достиг в моральной философии Сократа.

Возникновение морального сознания, одним из ярчайших провозвестников которого и был Сократ, влекло за собой весьма противоречивые последствия. Если рассматривать этот процесс с точки зрения интересов отдельного человека, то бесспорно, развитие морали всегда является актом его духовного возвышения, обретения чувства личной ответственности за собственные деяния, осознания себя в качестве уникального и бесконечного творческого начала. Однако у этого явления есть и обратная сторона - врывающийся вместе с моралью дух свободы, дух критицизма, начинает неизбежно формировать у людей ироничное и скептическое отношение к законам и заповедям прошлого, что для общества, основы жизнедеятельности которого носят еще традиционный характер, попросту не может не стать гибельным.

Не случайно, поэтому, что деятельность Сократа далеко неоднозначно воспринималась в афинском обществе, и если одни граждане испытывали к нему почти религиозное чувство, видя в этом философе высший образец мудрости и добродетели, подражая которому следовало строить всю свою жизнь, то немало находилось и тех, кто усматривал в его учении огромную опасность для государства, и без того уже после проигранной Пелопонесской войны находящегося в глубоком кризисе и упадке. В конце концов, врагам философа удалось добиться публичного суда над ним, где к ставшему уже традиционным после Анаксагора и Протагора обвинению в не почитании богов было добавлено еще одно - обвинение в развращении юношества. Гордая и даже дерзкая речь старого мудреца привела в негодование судей, и приговор, в итоге, был чудовищно жесток - смертная казнь, которая, согласно традициям того времени, должна была свершиться через принятие яда цакутты.

Вошедшая в легенду трагическая гибель Сократа, наверное, в не меньшей степени способствовала увековечиванию его имени, чем вся его жизнь. Долгие месяцы провел он в тюрьме в ожидании исполнения приговора - провел он их с гордым достоинством, в размышлениях и в беседах с допускавшимися к нему учениками. Наконец, накануне казни, друзья сообщили ему о готовом побеге. Но философ, узнав о спасительной возможности, погрузился в длительное раздумье. Чего бояться мне после смерти? Разве не стремился я всю жизнь лишь к тому, чтобы в меру своих сил освободить душу от тела, дабы она могла созерцать истинный, вечный мир - мир чистых, идеальных сущностей, лишь жалкое подобие которым мы можем увидеть среди земных предметов? На Земле никому не дано полностью заглушить гласа собственной плоти, и, следовательно, смерть для моей души будет не наказанием, а, напротив, долгожданным избавлением от телесных оков. А разве плохое общество ожидает меня на небесах - Гомер, Гесиод, Фалес, мудрецы прежних веков, в общении с благородными душами которых мне будет суждено провести вечность? Если же я поддамся соблазну и сбегу, то преступлю Закон - тот самый Закон, через неукоснительное соблюдение которого гражданами только и существует любое государство, и, значит, тем самым, я подниму руку на свой родной город, на давшие мне жизнь и воспитавшие меня Афины. Придя к такому выводу Сократ, как сообщает Платон, отказался от побега и, с потрясшим всех мужеством, принял яд цакутты.

Вне всякого сомнения, Сократ был одной из самых ярких фигур не только в истории античной, но и всей мировой философии. Мыслители последующих веков неоднократно воспевали его интеллектуальное и гражданское мужество, видя в нем одного из первых провозвестников высших, абсолютных прав человеческого разума. Однако, столь восторженному отношению, как это не странно, в итоге пришел конец, и примерно со второй половины 19 в. уже нашей эры берет начало процесс резкого переосмысления роли Сократа и вообще провозглашенного им мировоззрения. Возникновение этих новых веяний в первую очередь было связано с именем Ф. Ницше, о причине же такой неожиданной переориентации нам еще предстоит поговорить в ходе дальнейшего изложения.

После гибели Сократа, на основе его учения возник целый ряд философских школ. В греческом городе Мегаре, где весьма сильны были традиции пифагорейства, сформировалась т.н. мегарская школа, интересовавшаяся, в основном, проблемами теории познания и логическими парадоксами. Теоретические вопросы сократовской этики развивались представителями киренайской школы, в то время как практическая сторона его философии, т.е. учение об особом образе жизни, нашла свое наиболее полное воплощение в самой, пожалуй, экстравагантной философской школе античности - в школе киников (циников). Однако подлинным и непревзойденным приемником Сократа на философском Олимпе суждено было стать самому знаменитому его ученику - Платону, одному из крупнейших мыслителей во всей мировой истории философии, уже во времена своей жизни получившего от соотечественников прозвище божественного.
2.2. В мире идей
Как и Сократ, Платон был уроженцем Афин, где родился в 429 до н.э. Что касается происхождения, то по знатности из великих философов соперничать с ним мог разве что только Гераклит: по линии отца Платон вел свой род от последнего афинского царя Кодра, являвшегося, согласно легенде, сыном самого бога Посейдона, по линии матери - от одного из семи мудрецов -афинского законодателя Солона. В молодости он, как и большинство юношей, пробовал свои силы в поэзии, однако, на двадцатом году жизни отец привел его к Сократу, и встреча эта оказалась судьбоносной. Легенда рассказывает, что накануне ночью Сократу привиделся сон, будто на коленях у него сидит маленький лебедь («гадкий утенок» - как сказали бы мы сегодня, вспомнив Андерсена), у которого быстро выросли крылья и он, превратившись в прекрасную птицу, взмыл к небу, отправившись в самостоятельный полет. И этот сон оказался вещим: прежде всего благодаря Платону, имя Сократа прочно вошло в мировую культуру, на протяжении двадцати пяти веков вдохновляя людей на высшие этические размышления и поступки.

Свою любовь к учителю Платон пронес через всю жизнь, практически ничего не написав от себя, но почти всегда излагая свои мысли от имени беседующего со слушателями Сократа. Вероятнее всего, что основу наиболее ранних диалогов действительно составляли реально имевшие место сократовские беседы, однако, со временем диалоговая форма стала просто стилем Платона, и даже когда на склоне лет ученик весьма сильно разошелся во взглядах с учителем, он неизменно вкладывал свои мысли в уста метра.

Что касается теории познания, то здесь за Платоном остается заслуга доведения до логического завершения и систематизации сократовского гносеологического учения. Одним из важнейших достижений философа стало обоснование принципиальной не сводимости любого знания к совокупности данных органов чувств. Вспомним: ведь именно на этой посылке, на учении, согласно которому любое знание представляет собой не более, чем механический агрегат чувственных ощущений базировался весь релятивизм софистов, все их утверждения об абсолютной зависимости результатов познавательного процесса от случайных состояний органов чувств человека.

А разве самого тебя, дорогой читатель, никогда не посещало подобное сомнение - сомнение в соответствии видимого и слышимого тобой мира миру каков он есть сам по себе, до прикосновения к нему твоих рук, до обращения к нему твоего взгляда и твоего слуха? Тем более интересно нам - людям, живущим два с половиной тысячелетия спустя, выслушать опровергающие такую позицию аргументы Платона.

Прежде всего, - утверждает философ, - отождествление знания и ощущения стирает какое-либо различие между способом отношения к внешнему миру человека и животных. А это момент принципиальный, ибо при таком подходе Протагор с полным правом должен был бы сказать: не только человек, но и обезьяна, червь, свинья, да и вообще любое, обладающее хотя бы какой-то примитивной формой ощущения существо, является мерой всех вещей. Но даже если бы знаменитый софист и согласился бы с подобной поправкой, корректно ли будет имеющиеся у животных сведения о мире определить как знания в точном смысле этого слова?

Да, на первый взгляд, рассуждения Протагора выглядят весьма убедительно, только, как совершенно точно замечает Платон, не отрицает ли он своим утверждением, объявляющим равноправность всех мнений, собственную мудрость, да и любую мудрость вообще, ставя ее в один ряд не только с «мудростью» неуча, но и с «мудростью» жабы или даже головастика? И если прав Протагор, то разве не становится тогда бессмысленным любой спор об истинности и ложности чего-либо - тот самый спор, искусству ведения которого, кстати говоря, и обучали софисты? Но возможно ли представить себе знание без спора? Разве не является важнейшей особенностью знания свойство быть переданным другим, свойство быть подвергнутым анализу и сомнению исходя из неких общих всем людям критериев и принципов? Знание же, в отношении к которому нельзя осуществить подобных процедур, не может и именоваться знанием в точном смысле этого слова. Конечно, любое ощущение субъективно, и было бы величайшей нелепостью пытаться сообщить, передать его в непосредственном виде кому-то другому, но это, как гениально показывает Платон, указывает лишь на то, что между знанием и ощущением мы должны провести жесткое и строгое разграничение.

Решая поставленную столь оригинальным образом проблему, Платон обращается к анализу самого познавательного процесса. И оказывается, что все здесь обстоит далеко не так просто, как представлял себе софист Протагор. Каким путем, например, мы узнаем, что видимый нами предмет имеет белый цвет? Из ощущений? Ни в коем случае, - утверждает философ, - ибо само по себе световое раздражение глаза ни в качестве белого, ни в качестве красного цветов воспринято быть не может. Лишь сравнив получаемое световое ощущение с уже имеющейся в душе идеей белизны человек, согласно Платону, узнает в цвете данного предмета белый цвет. И подобный процесс имеет место в любом, без исключений, акте познания!

Неправда ли, весьма нетривиальный вывод? Ведь из этих рассуждений Платона вытекало, что фундаментальным отличием процесса познания предмета от его чувственного восприятия является, не много не мало, наличие в душе некоего предшествующего (априорного, как его назовут впоследствии) данному процессу знания, лишь через соотнесение с которым простое ощущение, действительно ничем принципиальным не отличающееся ни у умного, ни у глупого человека, ни даже у человека и животного, становится основой для появления нового знания. Итак, лишь знание может породить новое знание - таков важнейший вывод Платона, что же касается материальных предметов, то наблюдение последних в состоянии дать лишь толчок этому процессу, но самостоятельно никогда знание создать не способно. Именно поэтому, мир знания у афинского мыслителя с неизбежностью превращается в некий самостоятельный мир эйдосов-идей - тот самый мир, удивительные свойства которого мы уже рассматривали, говоря о Сократе. Появление этого мира Платону приходится постулировать с неизбежностью, ибо в противном случае окажется принципиально необъяснимым происхождение исходного, самого первого знания человека, являющегося условием всех последующих познавательных актов.

Итак, идея предмета, заложенная в каждой человеческой душе, позволяет разрозненному, всегда изменчивому и субъективно преломленному потоку ощущений превратиться в устойчивое и общезначимое знание о предмете. И именно тот факт, что эти идеи присутствуют в душе каждого человека, делает не только возможным, но и необходимым критическое отношение одного знания другому, их взаимную проверку на основании всеобщих, всем понятных и всем доступных принципов и критериев. Последующие поколения философов, начиная уже с ближайшего ученика Платона - Аристотеля, отнесутся весьма негативно к попытке объяснения феномена знания через удвоение мира, через новую вариацию на старую элеатскую тему противопоставления «мира по мнению» «миру по истине», однако, строго теоретическое обоснование афинским философом принципиальной не сводимости знания к совокупности ощущений, на целые века предопределит магистральный вектор философского поиска.

Нетрудно заметить, что в гносеологии Платона, по сути, впервые в истории была предпринята попытка строгого обоснования примата теоретической науки (классическим образцом которой в Древней Греции была математика), над любыми другими формами познавательной деятельности человека, прежде всего, над опытной, эмпирической практикой - той самой практикой, что дала возможность египтянам возвести поражающие и по сей день своей грандиозностью пирамиды, но все же не позволила имевшимся у них навыкам и представлениям принять форму строгой теории. Ведь вполне естественно, что для философского учения, рассматривающего материальные предметы в качестве несовершенных копий совершенных идей лишь наука, способная к изучению последних, может породить не мнение, но знание о мире, в своих построениях схватить не поверхность явлений, но проникнуть в сущность вещей. Отсюда - особо почтительное отношение Платона к математике, которая, по его утверждениям, в своих абстракциях вовсе не упрощает и не обедняет мир, а, напротив, очищает его от ненужной шелухи и раскрывает исследователю его подлинную истину. Для нас, выросших в век всеобщей математизации, такой подход может показаться само собой разумеющимся, однако, в дальнейшем мы увидим, сколь не бесспорным, на самом деле было, данное утверждение Платона и к каким весьма нетривиальным последствиям, в частности, и для экономической теории, привела абсолютизация этого подхода в научной методологии Нового времени.

До настоящего момента мы рассматривали лишь те аспекты платоновской философии, в которых он шел непосредственно за Сократом, гениально развивая и углубляя выдвинутые им принципы. Но, не смотря на близость позиций, все же была область, в которой расхождение учителя с учеником для последующих поколений оказалось практически бесспорным, и этой областью явилась сердцевина сократовской философии - его этическое учение.

Что же произошло? Почему моральный дух сократовского учения, провозглашенная им свобода поиска и свобода выбора каждым своего места в жизни и верховных принципов собственного бытия, оказались, в итоге, отвергнутыми Платоном? У этого события было, естественно, несколько причин, но одна из важнейших лежала в плоскости социально-политических процессов, происходивших в те годы в жизни афинского полиса. Если период жизни Сократа во многом пришелся на «золотой век» Афин - век выдающегося государственного деятеля Перикла, сумевшего в рамках демократической формы правления добиться уникального экономического и культурного расцвета, то на долю Платона выпала горькая участь стать свидетелем кризиса и упадка родного города, увидеть начало закабаления находившейся в зените духовного расцвета Эллады полуварварскими македонянами. Демократия же, вместе с присущим ей духом свободы, раскрывшая свой колоссальный духовный потенциал в годы процветания и благоденствия, обернулась беспомощной химерой, не заключавшей в себе никакого потенциала для противостояния надвигающемуся на страну краху. Неудивительно поэтому, что в историю социальной мысли Платон вошел как один из первых и наиболее глубоких критиков любых форм демократического правления.

Однако, не смотря на политические пристрастия, в своем социальном учении Платон, как и всякий великий мыслитель, двигался в соответствии со строгой логикой теоретических рассуждений, никогда не позволяя себе необоснованных и недоказанных утверждений в угоду сиюминутному политическому чувству. Конечно, критицизм софистов, их призыв отвергать в области этики все, что не прошло через критическое чистилище мысли, не мог не импонировать всегда верившему только в разум философу. Была близка ему и позиция Сократа, заявившего о недопустимости останавливаться на отрицательном итоге размышлений и требовавшего от людей поиска позитивных, вечных и разумных основ своей жизни. Только вот правильно ли будет доверить данный поиск любому человеку - ведь из того факта, что в душе заложены все принципы добродетели, далеко еще не следует, что каждый способен их адекватно осмыслить и найти, подобно тому, как из врожденности математического знания отнюдь не вытекает, что способности всех к математическому познанию равнозначны. Любым делом должен заниматься специалист (а Платон вообще весьма почтительно относился к набиравшему силу в античном полисе разделению труда), и задача выработки разумных принципов существования человека в обществе не должна здесь быть исключением. Лишь философы, - утверждал Платон, - способные созерцать высшую идею блага в ее незамутненной ничем земным чистоте, могут и должны стать наставниками народа. А чтобы их советы не остались лишь благими пожеланиями, в руках этих мудрецов должна быть сосредоточена высшая государственная власть. В итоге, от провозглашенной Сократом идеи моральной автономии личности, имманентной свободы человека в выборе им своего этического пути, Платон перешел к утверждению необходимости определенной государственной структуры, в рамках которой только и могут развиться добродетельные качества человека.

Этот шаг Платона сыграл ни с чем не сравнимую роль в становлении социальной мысли - не случайно, например, что К. Поппер как-то назвал его даже первым социологом в истории. Ведь впервые в этическом рассуждении появилось совершенно новое измерение - от обсуждения принципов индивидуального поведения был совершен переход к исследованию системы государства как условия нравственного (или, напротив, безнравственного) образа жизни его граждан. Впервые в философии была показана та реальная система отсчета, в рамках которой индивидуальная нравственность только и может возникнуть, только, и может найти способы и формы своего проявления. Нет, конечно Платон еще не сформировал тезис об определяемости характера человека и его этических качеств окружающей социальной средой - в столь категоричной форме этот взгляд будет высказан более чем два тысячелетия спустя французскими просветителями, и все же именно от этого философа берет свое начало подход к пониманию человека как принципиально общественного существа («политического животного» - как назовет его Аристотель), вне связи с каким-либо обществом не обладающего подлинным, человеческим существованием.

Структура идеального государства Платона не отличается особой сложностью, и многие историки справедливо усматривали в ней идеализацию общественного строя извечной соперницы Афин, победительницы Пелопонесской войны - Спарты. Помимо философов - правителей, в этом государстве есть еще только два сословия - сословия воинов и земледельцев, причем к последним он отнес всех, кто занят в сфере материального производства, т.е. не только крестьян, но еще и ремесленников. Последнее сословие мало интересует Платона, а вот относительно первых двух он действительно оставил весьма оригинальные рассуждения. Основная черта воинов и правителей, позволившая впоследствии окрестить Платона не только первым социологом, но и первым социалистом - полное отсутствие в их сословиях частной собственности, борьба за перераспределение которой представляет собой, с его точки зрения, угрозу стабильности любой из существующих на земле государственных форм. Отсутствие же последней, напротив, должно обезопасить страну от возможности узурпации власти правителями - не имея собственности, стоящие у власти мудрецы не будут иметь соблазна в угоду собственным интересам предать интересы своего народа.

Но и этих мер предосторожности кажется Платону еще не достаточно - уж слишком часто в истории Греции свободно избранные правители объявляли себя единоличными диктаторами, в угоду собственной прихоти возвеличивая и приближая к себе собственную родню. Чтобы в самой структуре государства была заложена невозможность его перерождения в какую-либо иную форму политического строя, правители, - настаивает Платон, - должны быть лишены самого естественного права человека - права на семью, права именовать кого-либо своей дочерью или своим сыном. Нет, автор трактата «Государство» далек был от мысли о безбрачии правящих философов - ведь в таком случае наиболее талантливые представители нации не оставляли бы после себя потомства, что, как сказали бы мы сегодня, неминуемо сказалось бы отрицательно на ее генофонде. А раз так, то оставался единственный выход - ввести в качестве неотъемлемого атрибута идеального государства общность жен всех правителей, дабы отцовство ни одного из них не могло быть установлено c достаточной достоверностью. Не имея же ни собственности, ни наследников, ни семьи, философы будут попросту обречены на то, чтобы все свои силы без остатка отдать процветанию родного государства.

Подобную же позицию занимал Платон и в отношении сословия воинов. Воин, не имеющий собственности и семьи, с большей готовностью отдаст жизнь за свое государство, чем воин, обремененный земными заботами и вынужденный думать о судьбе своих детей и жены после собственной смерти. Что же касается брачных связей, то и в этом сословии все, даже самые возвышенные отношения людей, подчинены бездушной, лишенной каких-либо человеческих чувств рациональной целесообразности. И здесь Платон просто не может не поражать нас своим, буквально не ведающим пределов, цинизмом: решая вопрос о том, какие именно браки для государства наиболее целесообразны и полезны, автор трактата берет за образец ... заботливого хозяина псарни, стремящегося максимально улучшить потомство своих собак. «Из того, что мы сказали, вытекает, - говорит устами Сократа Платон, - что лучшие мужчины должны большей частью соединяться с лучшими женщинами, а худшие, напротив, с самыми худшими и что потомство лучших мужчин и лучших женщин следует воспитывать, а потомство худших - нет, раз наше стадо (!) должно быть самым отборным».²³

Как видим, главным принципом идеального государства Платона является полное подавление каких-либо проявлений человеческой индивидуальности, абсолютное элиминирование интересов личности в угоду интересам общественного целого. Не только собственность, но даже такое неотъемлемое проявление свободы человека, как любовь, оказываются здесь принесенными в жертву во имя целостности и стабильности государства. И все же, на то Платон и великий философ, что все парадоксальные выводы, и двадцать пять веков спустя поражающие читателей своей жесткостью и бездушием, были получены им в строгом соответствии с раз и навсегда принятыми предпосылками, с принципами, положенными в основу всей его системы. Ведь таков был вообще стиль мышления, на протяжении жизни пропагандировавшийся афинским мыслителем - для истин абстрактной, теоретической науки, изучающей вечные и неизменные характеристики вещей, оказываются всегда совершенно несущественными земные воплощения ее идеальных предметов. Что такое конкретный треугольник, начерченный ли на песке, или даже высеченный на камне и обреченный на неизбежную гибель самим своим материальным бытием, по сравнению с исследуемой геометрами идеей «треугольности», по сравнению с открываемыми в ней вечными соотношениями сторон, углов, медиан и биссектрис? И какое значение для не знающего границ бесконечного бытия этой идеи могут играть земные судьбы ее конечных воплощений? И именно такой подход, именно такое представление о полном господстве всеобщего над единичным реализовывал Платон в своем социальном учении: земная человеческая жизнь есть нечто совершенно ничтожное и эфемерное, в сравнении с обретшей свою адекватную реализацию на земле идеей государственного строя. Жизнь человека скоротечна, тогда как государство, если оно идеально, вечно, и поэтому единственное, что может придать жизни смысл - ее полное подчинение задаче поддержания и сохранения этого вечного покоя и постоянства. Что же касается самого человека, то ценность его, при таком подходе, весьма мало чем отличается от ценности единичного треугольника, ибо подобно последнему, его бытие не значит ровным счетом ничего, в сравнении с безраздельно царящей над ним всеобщей идеей. Да, как видим, распространение на область социального познания методологических принципов и идеалов математической науки породило весьма бесчеловечные выводы, и не удивительно поэтому, что следующий шаг в исследовании социальной проблематики был сделан Аристотелем - мыслителем, первым заговорившим о необходимости ограничения абсолютистских притязаний математики.

Анализируя платоновское учение о государстве, необходимо всегда помнить, что обращение ученого к исследованию некоей идеальной модели далеко не обязательно должно быть связано с планами воплощения этой модели в жизнь. Напротив, изучение идеальной предметности составляет универсальную отличительную черту любого научного процесса, ибо идеальный предмет, коль скоро он познан, задаёт исследователю меру, с позиций которой он получает возможность судить о реальных вещах. Ведь геометр, рассматривающий не имеющие толщины линии или же физик, размышляющий над законами газа, частицы которого вообще лишены размеров, всего меньше стремятся воплотить эти модели в жизнь. Их цель совершенно другая - с помощью этих моделей получить в руки инструментарий, позволяющий добывать знания о реальных, далеко не модельных предметах. Так, например, каждый человек, имеющий представление о геометрической прямой, может судить о степени прямолинейности какого-либо предмета, а, зная идеальные законы расстояний между точками, выбрать на далеко не идеальной местности кратчайший путь. И как раз такую функцию - функцию не построения утопических проектов будущего, а способа теоретического изучения настоящего в целом ряде случаев выполняет обращение Платона к анализу модели идеального государства.

Прежде всего, представление о структуре идеального государства становится в платоновском учении основой для классификации реально существующих государственных форм. Идея государства, взятая сама по себе, в своей незамутненной ничем земным интеллектуальной чистоте, естественно, точно также не способна к исторической эволюции, как не способны к ней идеи треугольника или же квадрата. Однако, даже будучи максимально адекватно воплощенной в жизнь, она, смешавшись со всегда текучей и переменчивой материей, порождает государство, обреченное на гибель уже самим своим материальным бытием. И хотя никаких внутренних пружин для его перерождения Платон не находит, тем не менее, просуществовав весьма длительный срок, оно сдвигается со своей неизменной оси и запускает «часы истории». Рано или поздно, - утверждает философ, - правители свершат ошибку в подборе женихов и невест, так что вновь родившееся поколение будет явно уступать предшествующим по своим умственным и физическим задаткам. Выбранным из его числа правителям окажется уже не по плечу должным образом блюсти прежний порядок, в их стане начнутся раздоры, мирным разрешением которых явится установление частной собственности. Этот момент и станет началом исторической эволюции государственных форм, рассматривающихся Платоном в качестве последовательного искажения, последовательной деградации идеального государственного устройства.

Образовавшееся, в результате, новое государственное устройство философ именует «тимократией» - правлением благородных воинов, достаточно жестких в отношениях с простолюдинами, но при этом честных и храбрых на поле брани. Однако, это общество уже не может быть стабильным, ибо в нем появляется главный источник всех конфликтов, а, значит, и двигатель истории - частная собственность, имеющая всеобщее распространение. В итоге, как раз то, что составляет главное отличие тимократии от всех других - активная завоевательная деятельность, неотвратимо должно привести это общество к перерождению. Неизбежное в ходе завоеваний накопление богатств в руках отдельных лиц, с одной стороны, и постепенно растущее имущественное расслоение общества - с другой, естественно приводят к тому, что власть захватывают наиболее богатые граждане государства. Так возникает вторая - более искаженная, более далекая от идеальной форма государственного устройства - олигархия, в рамках которой правление осуществляется на основании вполне определенного имущественного ценза. Олигархия - это общество непрерывных социальных конфликтов, возрастающих по мере количественного роста лишенного собственности населения. Неизбежный итог этих процессов - восстание народа, в результате которого устанавливается следующая - теперь уже демократическая форма правления. Но Платон не зря прослыл великим критиком демократии! В его работах мы не найдем и тени намека на то, что демократическая форма правления являет собой окончательный способ разрешения всех социальных противоречий, накопившихся в ходе эволюции предшествующих государственных форм. Напротив, в иерархическом ряду искаженных способов правления демократия предстает перед нами как еще более уродливое государственное образование, чем олигархия. И подобно всем предшествующим формам, демократия гибнет не в силу случайных и сиюминутных стечений обстоятельств - она оказывается обреченной уже в момент своего рождения, ибо ее губят не внешние факторы, а сам составляющий ее сущность принцип - в данном случае, принцип свободы. Как блестяще показывает Платон, именно развитие последней приводит, в конце концов, к ситуации всеобщего хаоса и беспорядка, когда правитель оказывается вынужденным заигрывать со своим народом, учитель - с учениками, и даже рабы и домашний скот (!) начинают медленно, но верно, выходить из положенного им повиновения. Естественным итогом этого всеобщего хаоса оказывается тирания, которая рассматривается мыслителем в качестве последней и наиболее искаженной формы государственного образования.

В проведенном анализе развития государственных форм Платон впервые в истории мировой науки осуществил теоретическое исследование законов социальной динамики - законов, хотя и действующих в обществе, но при этом независящих от произвола и каких-либо случайных состояний человека. Не случайно, поэтому, что именно за этот раздел своего социально-филофского учения Платон был назван К. Поппером «первым социологом в истории человечества».

Как мы видели, обращение Платона к умозрительному исследованию структуры идеального государства, объективно говоря, преследовало исключительно теоретическую цель - получить в руки объективную меру, с позиций которой можно было бы подходить к осмыслению реалий современной ему политической жизни (точно так же, как с помощью представлений о геометрической прямой мы можем судить о степени прямолинейности какого-либо предмета). Но, видимо, так уж устроен человек - сначала творческим порывом своей фантазии он создает прекрасную статую, затем влюбляется в собственное творение и начинает грезить о его оживлении. Не смог избежать подобного соблазна и великий Платон: дважды, по приглашению сиракузских тиранов Диониссиев, Платон отправлялся на далекую Сицилию, в качестве советчика и реформатора воплощать свой проект в жизнь. Но, увы, обе поездки неудачами, причем последняя едва не стоила ему свободы и даже жизни. После провала своей миссии философ окончательно осел на родине в Афинах, и жил, окруженный учениками, все более и более удаляясь от не понявшего и не принявшего его идей мира. В саду, посвященному легендарному герою Академу, где обычно происходили беседы Платона, постепенно сформировалась философская школа, вошедшая в историю под названием Академии. Как хорошо заметил по этому поводу Гегель: «Но не Академ, а Платон сделался настоящим героем Академии, вытеснившим первоначальное значение названия Академии и затмившим героя, место которого он занял, так что имя этого героя дошло до потомства лишь под покровительством Платона»²⁴.

Нетрудно увидеть, что главной причиной, предопределившей неудачу Платона, были, конечно же, не интриги при сиракузском дворе, и даже не личные амбиции юного правителя, а наивная вера философа во всевластие чистой мысли, в возможность истины, коль скоро она открыта, подчинить себе все и вся. Подобно тому, как демиург, имея в голове чисто идеальный прообраз кувшина, может придать первоначально бесформенному куску глины форму сосуда для хранения воды или вина, подобно этому и законодатель, познав идеал общественного устройства, по мнению философа, может «вылепить» этот идеал из находящегося в его власти государства. И в этом смысле можно смело утверждать, что в данном случае мы имеем дело с ситуацией, когда отрицательный результат, в итоге, оказал колоссальное позитивное влияние на дальнейшее развитие социально - философской мысли, ибо провал сиракузской миссии Платона заставил уже его учеников (в первую очередь Аристотеля), взглянуть совершенно с новых позиций на природу государства, впервые обратив внимание на социальные факторы, в своем бытии принципиально неподвластные воле и желанию человека.

Философия Платона сыграла огромную, мало с чем сопоставимую роль в истории человеческой мысли. Будучи одним из основных интеллектуальных течений Древнего мира, преобразованный платонизм, перекочевав в христианство, явился одним из источников формирования средневековой европейской схоластики. Несколько отошедший на второй план к концу периода Средних веков, он вновь занял ведущие позиции в эпоху Возрождения и в Новое время, оказав огромное влияние на формирование методологических предпосылок галилеевско-ньютоновской революции в естествознании. Учение Платона о самостоятельном, объективном существовании идей - существовании, не просто независимым от человеческой воли и произвола, но, напротив, предшествующим мышлению и являющимся необходимым условием появления у человека этого «высшего дара», стало источником одного из основных направлений в мировой философии, получившего впоследствии название объективного идеализма. С позиций этого мировоззрения, окружающий человека мир, хотя и существует самостоятельно и объективно, однако, в своем бытии является чем-то вторичным и производным от сотворившей его, предшествовавшей ему и по времени и по существу, идеальной деятельности бога. Со всеми этими аспектами наследия великого Платона нам предстоит еще ни раз встретиться в ходе нашей дальнейшей беседы, теперь же настало время, не покидая пока еще Афин, обратить наши взоры к философии его самого знаменитого ученика - Аристотеля.