Книга о примечательном историческом явлении в его развитии с древнейших времен до
 Скачать 2.99 Mb.
|
|
... К этой последней моей снизойди, Аретуза, работе. Галлу немного стихов сказать я намерен, но только б И Ликориде их знать. Кто Галлу в песнях откажет? Пусть же, когда ты скользить под течением будешь сиканским, Горькой Дорида струи с твоей не смешает струею. Так начинай! Воспоем тревоги любовные Галла, Козы ж курносые пусть тем временем щиплют кустарник. Не для глухих мы поем, – на все отвечают дубравы. В рощах каких, в каких вы ущельях, девы наяды, Были, когда погибал от страсти своей злополучной Галл? Ни Пинд не задерживал вас, ни вершины Парнаса, Ни Аганиппа, что с гор в долины Аонии льется, Даже и лавры о нем, тамариски печалились даже, Сам, поросший сосной, над ним, под скалою лежащим, Плакал и Мёнал тогда, и студеные кручи Ликея. Овцы вокруг собрались, – как нас не чуждаются овцы, Так не чуждайся и ты, певец божественный, стада, — Пас ведь отары у рек и сам прекрасный Адонис. Вот пришел и овчар, с опозданьем пришли свинопасы, Вот подошел и Меналк, в желудевом настое намокший. Все вопрошают: «Отколь такая любовь?» Появился Сам Аполлон: «Что безумствуешь, Галл, – говорит, – твоя радость, В лагерь ужасный, в снега с другим Ликорида сбежала». Вот пришел и Сильван, венком украшенный сельским, Лилии крупные нес и махал зацветшей осокой. Пан, Аркадии бог, пришел – мы видели сами: Соком он был бузины и суриком ярко раскрашен. «Будет ли мера?» – спросил. Но Амуру нимало нет дела. Ах, бессердечный Амур, не сыт слезами, как влагой Луг не сыт, или дроком пчела, или козы листвою. Он же в печали сказал: «Но все-таки вы пропоете Вашим горам про меня! Вы, дети Аркадии, в пенье Всех превзошли. Как сладко мои упокоятся кости, Ежели ваша свирель про любовь мою некогда скажет! Если б меж вами я жил селянином, с какой бы охотой Ваши отары я пас, срезал бы созревшие гроздья. Страстью б, наверно, пылал к Филлиде я, или к Аминту, Или к другому кому, – не беда, что Аминт – загорелый. Ведь и фиалки темны, темны и цветы гиацинта. Он бы со мной среди ветел лежал под лозой виноградной, Мне плетеницы плела б Филлида, Аминт распевал бы. Здесь, как лед, родники, Ликорида, мягки луговины, Рощи – зелены. Здесь мы до старости жили бы рядом. Но безрассудная страсть тебя заставляет средь копий Жить на глазах у врагов, при стане жестокого Марса. Ты от отчизны вдали – об этом не мог я и думать! — Ах, жестокая! Альп снега и морозы на Рейне Видишь одна, без меня, – лишь бы стужа тебя пощадила! Лишь бы об острый ты лед ступней не порезала нежных! Я же достану свирель, стихом пропою я халкидским Песни, которые мне сицилийский передал пастырь. Лучше страдать мне в лесах, меж берлогами диких животных, И, надрезая стволы, доверять им любовную нежность. Будут стволы возрастать, – возрастай же с ними, о нежность! С нимфами я между тем по Меналу странствовать буду, Злобных травить кабанов, – о, мне никакая бы стужа Не помешала леса оцеплять парфенийские псами. Вижу себя, – как иду по глухим крутоярам и рощам Шумным. Нравится мне пускать с парфянского лука Стрелы Цидонии, – но исцелить ли им яростный пыл мой? Разве страданья людей жестокого трогают бога? Нет, разонравились мне и гамадриады, и песни Здешние. Даже и вы, о леса, от меня отойдите! Божеской воли своим изменить мы не в силах стараньем! Если бы даже в мороз утоляли мы жажду из Гебра Или же мокрой зимой подошли к берегам Ситонийским, Иль, когда сохнет кора, умирая, на вязе высоком, Мы эфиопских овец пасли под созвездием Рака. Все побеждает Амур, итак – покоримся Амуру!» Вслед за ней и другие мимические актрисы стали брать сценическое имя Ликорида. Где в Риме можно купить любовь В Риме уже давно существовали кварталы, куда не стоило заходить честным женщинам. Плавт, во II веке до н. э., рассказывает о проституции в самом центре Рима около Форума, где выступают знаменитые ораторы и политики: «Я хочу вас уберечь от трудностей долгих поисков и сказать вам, в каких местах находятся люди, которых вы желаете видеть, порочные или непорочные, лукавые или добропорядочные жители. Хотите встретить подделывателя – отправляйтесь в суд; лжеца, фанфарона – это около храма Клоацины. Богатые и щедрые мужья встречаются под базиликой. Здесь собираются и девушки легкого поведения, и аферисты. Любители пикников ходят на рыбный рынок. Внизу площади прогуливаются важные персоны и богачи. Вдоль канала – герои шарлатанства. Над озером – говоруны, болтуны, злые языки, которые нагло клевещут. Под старыми мастерскими держатся те, что дают и берут в долг. Позади храма – те, которым нельзя доверять. Люди, которые торгуют своими телом, заполняют улицу Тосканов; Велабр населен булочниками, мясниками, гаруспиками, перекупщиками или оптовыми торговцами». Проституток полно в Субуре, рядом с Форумом, на набережных Тибра, но больше всего в месте, называемом Fornix: эти изогнутые проходы вокруг Марсова поля быстро становятся символом разврата – откуда fornication – блуд, forniquer – блудить и т. п. Уличные девушки и юноши занимаются своим делом вдоль дорог, которые ведут провинциалов в центр города. Самая известная – la via Appia, со своими могилами и рощами, особенно гостеприимна. Проститутки часто посещают театры и ловят там разгоряченных клиентов. Их полно в кабаках и на постоялых дворах, где накормят и напоят, где иногда можно подкрепиться стоя, иногда – за засаленным столом, за которым завсегдатаи играют в кости. В глубине или на втором этаже плохо закрытые двери или простые занавески отделяют от общего зала комнаты проституток за несколько ассов. Эта любовь в грязи, с риском подхватить заразу, тем не менее бесконечно притягательней для многих римлян, чем любовь их благонравных супруг и матерей их детей. Тем более что за деньги можно позволить себе и чисто вымытую и надушенную куртизанку, в шелковой тунике. Поэт Гораций в своих сатирах представляет нам молодых развратников, рассуждающих, с кем лучше иметь дело: с матронами или с куртизанками. ... Так, у Мальтина туника отвсюду висит и тащится; Ну а другой поднимает ее до пупка. От Руфилла Пахнет духами; Гаргоний же козлищем грязным воняет. Нет середины. Одни только тех хотят женщин касаться, Сто́лы которых обшиты оборкой, до пят доходящей; Тот же, напротив, – лишь тех, что стоят под воняющим сводом. Мужа известного раз из-под свода идущим увидя, Молвил божественно-мудрый Катон: «Твоей доблести – слава! Ибо, надует когда затаенная похоть им жилы, Юношам лучше сюда спускаться, хватать не пытаясь Женщин замужних». – «Такой я хвалы ни за что не хотел бы», — Молвит под белой лишь сто́лой ценящий красу Купиэнний. Выслушать стоит вам, тем, что успеха в делах не желают, Бабникам, – сколько страдать приходится им повсеместно: Как наслаждение им – отравлено горем обильным — Редко дается, ценой сплошь и рядом опасностей тяжких. С крыши тот сбросился вниз головою, другого кнутами Насмерть засекли; а тот, убегая, разбойников шайке В руки попал; а другой поплатился деньгами за похоть; Слугами этот облит. Был раз и такой даже случай, Что, волокиту схватив, совершенно его оскопили Острым ножом. «Поделом!» – говорили все, Гальба же спорил. В классе втором сей товар безопасней, конечно, гораздо — Вольноотпущенниц я разумею, которых Саллюстий Любит безумно, не меньше, чем истый блудник. Но ведь он же, Если бы в меру желал быть добрым и щедрым, насколько Средства и разум велят и насколько ему то пристойно Быть тороватым, давал бы он вдоволь, себе разоренья Сам не чиня и позора. Но тешит себя он одним лишь, Любит и хвалит одно: «Ни одной не касаюсь матроны». Так же недавно Марсей, любовник Оригины славной: Отчую землю и дом актерке он отдал в подарок, Хвастая: «Я не имел с чужими ведь женами дела». Но и с актерками жил и с блудницами он, а ведь этим Больше, чем средствам, ущерб причиняется чести. Неужто Надо отдельных особ избегать, не заботясь избегнуть Зла, приносящего вред? Утратить ли доброе имя Иль состоянье отца промотать – одинаково дурно. Разница есть ли, когда ты с матроной грешишь иль с блудницей? Биллий (по Фавсте он стал зятем Суллы) несчастный, прельстившись Именем только, понес наказаний довольно и даже Больше того: был избит кулаками он, ранен железом, Выгнан за дверь был, когда Лонгарен находился в покоях. Если бы, эту печаль его видя, к нему обратился Некто с вопросом таким: «Чего тебе надобно? Разве Пылом когда ты объят, то тебе любовницу надо В сто́лу одетую дать, от великого консула родом?» — Что он ответил бы? «Дочь ведь отца она знатной породы!» Сколь же нас лучшему учит природа, вот с этим воюя, Средств изобильем сильна, – если только ты хочешь с расчетом Жизнь устроять, различая, чего домогаться ты должен Или чего избегать. Все равно тебе, что ли, страдаешь Ты по своей ли вине иль случайно? Поэтому, чтобы После не каяться, брось за матронами гнаться: ведь так лишь Горя скорее испить, чем сорвать удовольствие можно. Право, у женщины той, что блестит в жемчугах и смарагдах (Как ни любуйся, Керинф!), не бывают ведь бедра нежнее, Ноги стройней; у блудниц они часто бывают красивей. Кроме того, свой товар без прикрас они носят; открыто, Что на продажу идет, выставляют; совсем не кичатся Тем, что красиво у них, и плохого они не скрывают. Есть у богатых обычай коней покупать лишь прикрытых, Чтобы, зевая на круп, как нередко бывает, красивый, — Пусть и на жидких ногах, – покупатель в обман не попал бы: Зад, мол, хорош, голова коротка у ней, шея крутая. Правы они – вот и ты не гляди на красивое в теле Глазом Линкея; равно не слепее известной Гипсеи Ты на уродства взирай – «О ручки, о ножки!..» Но с задом Тощим, носастая, с тальей короткой, с большою ступнею… Кроме лица, ничего у матроны никак не увидишь: Если не Катия – все ниспадающим платьем закрыто. Если к запретному ты, к окруженному валом стремишься (Это тебя ведь ярит), повстречаешь препятствий ты много: Стража, носильщики вкруг, раздувальщик огня, приживалки; Спущена сто́ла до пят, и покрыто все мантией сверху — Многое ясно предстать пред тобою мешает предмету. Все наяву у другой: можешь видеть сквозь косские ткани, Словно нагую; не тоще ль бедро, не уродливы ль ноги; Глазом измеришь весь стан. Или ты предпочтешь, чтоб засады Строили против тебя или плату вперед вырывали, Раньше, чем видел товар ты? Охотник поет, как за зайцем Вслед по глубокому снегу он мчится, а если лежит он — Трогать не хочет; припев же: «Любовь моя также несется Мимо того, что лежит предо мной, а бегущее ловит». Этою песенкой ты надеешься, что ли, из сердца Страсти волненья, печаль и заботы тяжелые вырвать? Иль не полезней узнать, какие преграды природа Всяческим ставит страстям? в чем легко, в чем, страдая, лишенья Терпит она? отличать от того, что существенно, призрак? Разве, коль жажда тебе жжет глотку, ты лишь к золотому Кубку стремишься? Голодный, всего, кроме ромба, павлина, Будешь гнушаться? Когда же ты весь разгорелся, и, если Есть под рукою рабыня иль отрок, на коих тотчас же Можешь напасть, предпочтешь ты ужели от похоти лопнуть? Я не таков: я люблю, что недорого лишь и доступно. Ту, что «Поздней» говорит, «Маловато», «Коль муж уберется», — К евнухам шлет Филодем, для себя же он лучше желает Ту, что по зову идет за малую плату, не медля; Лишь бы цветуща, стройна, изящна была, не стараясь Выше казаться, белей, чем природа ее одарила. Если прижмется ко мне и крепко обнимет руками, Илия то для меня иль Эгерия; имя любое Дам, не боясь, как бы муж из деревни в ночь не вернулся, Дверь не взломали б, чтоб пес не залаял, и, шумом встревожен, Вдруг не наполнился б криком весь дом; побледнев, не вскочила б С ложа жена, не кричала б участница: «Горе мне, бедной!» — За ноги эта страшась, за приданое – та, за себя – я. Без подпояски бежать и босыми ногами придется, Чтоб не платиться деньгами, спиной, наконец же, и честью. Горе – попасться: я то докажу, хоть бы Фабий судья был. Гораций же насмешливо предостерегает поклонников женской красоты от безумств любви. ... Если старик забавляется детской игрой в чет и нечет, Или на палочке ездит верхом, или домики строит, Или мышей запрягает в колясочку, – он сумасшедший! Ну а если рассудок докажет тебе, что влюбленный Больше ребенок, чем он? – Что валяться в песке, как мальчишка, Что в ногах у красавицы выть; не одно ли и то же?.. Можешь ли ты, например, поступить Полемону подобно? Бросишь ли признаки страсти, все эти запястья, подвязки, Эти венки, как бросил их он, вином упоенный, Только услышал случайно философа слово, который В школе своей натощак проповедывал юношам мудрость! Дай рассерженному мальчику яблоко: он не захочет. «На, мой голубчик, возьми!» – Не берет! – Не давай: он попросит! Так и влюбленный. – Выгнанный вон, перед дверью любезной Он рассуждает: войти или нет? – А тотчас вошел бы. Если б она не звала. – «Сама, говорит, умоляет; Лучше нейти, и разом конец положить всем мученьям! Выгнала; что же и звать! Не пойду, хоть проси с униженьем!» Столь же разумный слуга, между тем, говорит господину: «Что не подходит под правила мудрости или расчета, То в равновесие как привести? – В любви то и худо: В ней – то война, то последует мир. – Но кто захотел бы Сделать то постоянным, что переменно, как ветер, Или как случай – это все то же, как если б он вздумал Жить как безумный и вместе по точным законам рассудка!» Kак? – когда ты, гадая, зернышки яблок бросаешь, И так рад, что попал в потолок, неужель ты в рассудке?.. Как? когда ты, беззубый, лепечешь в любви уверенья, То умнее ль ребенка, который домики строит? Вспомним и кровь и железо, которыми тушат сей пламень; Вспомним Мария: он, заколовши несчастную Геллу, Бросился сам со скалы и погиб; не безумец ли был он? Если же это безумие ты назовешь преступленьем, В сущности, будет все то же; различие только в названье! Но матроны тоже хотят страсти и вожделения, им надоело быть примерными женами, проводящими свои дни в атрии за прялкой. Они начинают искать любви в тех местах, где порядочной женщине нечего делать. Вот как описывает вкусы своей госпожи служанка в романе Петрония «Сатирикон». «[Хрисида, служанка Киркеи, Полиэну] —…ты уверен в своей неотразимости и поэтому, загордившись, торгуешь объятиями, а не даришь их. Зачем эти тщательно расчесанные волосы? Зачем лицо покрыто румянами? К чему эта нежная игра глазами, эта искусственная походка и шаги, ровно размеренные? Разве не для того, чтобы выставлять красоту свою на продажу? Взгляни на меня: по птицам я не гадаю, по звездам не читаю; но умею узнавать нрав по обличью, и лишь только увидала тебя на прогулке, так сразу поняла, каков ты. Так вот, если ты продаешь то, что нам требуется, так – ваш товар, наш купец; если же – что более достойно человека – ты делишься бескорыстно, то сделай и нам одолжение. А что касается твоих слов, будто ты раб и человек низкого происхождения, – так этим ты только разжигаешь желание жаждущей. Некоторым женщинам то и подавай что погрязнее: сладострастие в них просыпается только при виде раба или вестового с подобранными полами. Других распаляет вид гладиатора, или покрытого пылью погонщика мулов, или, наконец, актера, выставляющего себя на сцене напоказ. Вот из такого же сорта женщин и моя госпожа: ближе чем на четырнадцать рядов к орхестре не подходит и только среди самых подонков черни отыскивает себе то, что ей по сердцу. Тут я, захваченный этой ласковой речью, говорю ей: – Да скажи, пожалуйста, уж не ты ли та самая, что в меня влюбилась? Служанка рассмеялась над этой неудачной догадкой и ответила: – Прошу не мнить о себе так высоко: до сих пор я никогда еще не отдавалась рабу; надеюсь, боги и впредь не допустят, чтобы я прибивала на крест свои ласки. Я предоставляю матронам целовать рубцы от плетей; я же хоть и рабыня, а никогда не сижу дальше всаднических мест. Я не мог не подивиться такому несоответствию страстей и отнес к числу чудес то, что служанка метит высоко, словно матрона, а у матроны вкус низкий, как у служанки». Говорят, некоторые из них даже ходят в притоны. Великая перемена в Античности: матроны откровенно показывают свою порочность; чем они ближе к консулам или императорам, тем больше их история развлекает летописцев. Не важно, как их зовут, эти распутницы играют жизнью. Моралисты с ужасом смотрят, как они участвуют в пиршествах, пьют, едят и развратничают, как мужчины. Нет нужды звать шлюх, когда неистовая безнравственность сознания движет благородными римлянками. Некоторые находят удовлетворение, лишь продаваясь в самых многолюдных домах Субуры или Трастевере. Самая известная – жена императора Клавдия Мессалина. Ее похоть описал Ювенал: ... Эппий, ты изумлен преступлением частного дома? Ну, так взгляни же на равных богам, послушай, что было С Клавдием: как он заснет, жена его, предпочитая Ложу в дворце Палатина простую подстилку, хватала Пару ночных с капюшоном плащей, и с одной лишь служанкой Блудная эта Августа бежала от спящего мужа; Черные волосы скрыв под парик белокурый, стремилась В теплый она лупанар, увешанный ветхим лохмотьем, Лезла в каморку пустую свою – и, голая, с грудью В золоте, всем отдавалась под именем ложным Лициски; Лоно твое, благородный Британник, она открывала, Ласки дарила входящим и плату за это просила; Навзничь лежащую, часто ее колотили мужчины; Лишь когда сводник девчонок своих отпускал, уходила Грустно она после всех, запирая пустую каморку: Все еще зуд в ней пылал и упорное бешенство матки; Так, утомленная лаской мужчин, уходила несытой, Гнусная, с темным лицом, закопченным дымом светильни, Вонь лупанара неся на подушки царского ложа. А в другой сатире, критикуя нравы римлян, вспоминает, как Мессалина пыталась вступить в брак с неким Силием, оставаясь тем не менее женой Клавдия: |