толстой. Книга первая Глава первая 1
 Скачать 2.97 Mb.
|
10Наконец-то Цыган взял ложку, – рука дрожала, когда нес ко рту капающие на ломоть постные щи. Он очень боялся, что его не возьмут в харчевню, и по дороге жаловался на жизнь, вытирал глаза голицей. Овдоким, помалкивая, бежал на клюках, как таракан. У ворот вдруг спросил: – Воровать умеешь? – Да я – если артельно! – хоть в лес с кистенем… – Ох, какой бойкий… – Как ты нас понимаешь, кто мы? – спросил Иуда. Цыган заробел: «Отделаться от меня хотят…» С тоской глядел на покосившиеся ворота, на сугроб во дворе, обледенелый от помоев, на обитую рогожей дверь, откуда шел такой сытый дух, что голова кружилась. Сказал тихо: – Люди вы вполне справедливые… Что ж, если воруете, так ведь от горя, не по своей вине… Половина народа нынче в леса-то уходит… Дорогие мои, не гоните меня, покормите чем-нибудь… – Мы, сударь, когда жалостливые, а когда – безжалост-ные, – сказал Овдоким. – Смотри-и! – И, взяв обе клюки в левую руку, погрозил ему: – Прибился к нам, – не пяться… Иуда, голубок, ты с добычей? Иуда вытащил из кармана кисет, высыпал на ладонь медные деньги. Втроем сосчитали уворованное. Овдоким сказал весело: – Птица не жнет, не сеет, а господь кормит. Многого нам не надо, – только на пропитание… Идем с нами, кривой… В харчевне сели в дальнем углу, куда едва доходил свет от сальной свечи на прилавке. Народу было немало, – иные по пьяному делу шумели, расстегнув разопревшие полушубки, иные спали на лавках. Овдоким спросил полштофа и горшок щей. Когда подали, стукнул ложкой: – Ешь, кривой, это божье… Отпил из штофа, жевал часто, по-заячьи. Глаза светились смехом. – Расскажу вам, ребятушки, притчу… Слушайте али нет? Жили двое, – один веселой, другой тоскливой… Этот-то веселой был бедный, что имел, – все у него отняли бояре, дьяки да судьи и мучили его за разные проделки, на дыбе спину сломали, – ходил он согнутый… Ну хорошо… А тоскливой был боярский сын, богатый, – скареда… Дворовые с голоду от него разбежались, двор зарос лебедой… Си-идит день-деньской один на сундуке с золотом, серебром… Так они и жили. У веселого нет ничего, – росой умылся, на пень перехрестился, есть захотел – украл али попросил Христа ради: которые, небогатые, всегда дают, – им понятно… И – ходит, балагурит, – день да ночь – сутки прочь. А тоскливой все думал, как бы денег не лишиться… И боялся он, ребятушки, умереть… Ох, страшно умирать богатым-то… И чем больше у него казны, тем неохочее… Он и свечи пудовые ставил и оклады жертвовал в церковь, – все думал, что бог ему смертный час оттянет… Овдоким засмеялся, елозя бородой по столу. Протянув длинную руку с ложкой, черпанул щец, пожевал по-заячьи и опять: – А этот богатый был тот самый человек, кто мучил веселого, пустил его по миру… Вот раз веселой залез к нему воровать, взял с собой дубинку… Туда-сюда по палатам, – видит – спит богатый на лавке, а сундук под лавкой. Он сундук-то не заметил, схватил богатого за волосы: ты, говорит, тогда-то меня всего обобрал, давай теперь мне сколько-нибудь на пропитание… Богатому смерть страшна и денег жалко, отпирается – нет и нет… Вот веселой схватил дубинку да и зачал его возить и по бокам и по морде… (Иуда оскалил зубы, загыкал от удовольствия.) Ну, хорошо, – возил, возил, покуда самому не стало смешно… Ладно, говорит, приду в другую ночь, приготовь мне полную шапку денег… Богатый, не будь дураком, написал царю, – прислал царь ему стражу… А веселой мужик ловкой… Все-таки он эту стражу обманул, пробрался к богатому, за волосы его схватил: приготовил деньги? Тот трясется, божится: нет и нет… Опять веселой зачал его мутузить дубинкой, – у того едва душа не выскочила… Ладно, говорит, приду в третью ночь, приготовь теперь сундук денег… – Это справедливо, – сказал Цыган. – Он уже его отмутузил, – смеялся Иуда. – Ну, хорошо… В этот раз прислал царь полк охранять богатого… Что тут делать? А веселой был мужик хитрый. Переоделся стрельцом, пришел на двор к богатому и говорит: «Стража, чье добро стережете?..» Те отвечают: «Богатого, по царскому указу…» – «А много ли вам за это жалованья дадено?..» Те молчат… «Ну, – говорит веселой, – вы дураки: бережете чужое добро задаром, а богатый как собака на той казне и сдохнет, вы только утретесь…» И так он их разжег, – пошли эти солдаты, сорвали замки с погребов, с подвалов, стали есть, пить допьяна, и, конечно, стало им обидно, – ночью выломали дверь и видят – богатый трясется на сундуке, весь избитый, обгаженный. Тут наш проворный стрелец схватил его за волосы: «Не отдал, говорит, когда я просил свое, отдашь все…» Да и кинул его солдатам, те его на клочки разорвали… А веселой взял себе, сколько нужно на пропитание, и пошел полегоньку… К столу, где рассказывал Овдоким, подсаживались люди, слушая – одобряли. Один, не то пьяненький, не то не в своем уме человек, все всхлипывал, разводил руками, хватался за лысый большой лоб… Когда ему дали говорить, до того заторопился, слюни полетели, ничего не понять… Люди засмеялись: – Походил Кузьма к боярам… Всыпали ему ума в задние ворота… На прилавке сняли со свечи нагар, чтобы виднее было смеяться… У этого Кузьмы курносое лицо с кустатой бородкой все опух-ло, видимо, бедняга пил без просыпу. На теле – одни портки да разодранная рубаха распояской. – Он и крест пропил. – Неделю здесь околачивается. – Куда же ему идти-то – босиком по морозу… – Горе мое всенародное – вот оно! – схватясь за портки, закричал Кузьма. – Боярин Троекуров руку приложил! – Живо заголился и показал вздутый зад в синих рубцах и кровоподтеках… Все так и грохнули. Даже целовальник опять снял пальцами со свечи и перегнулся через прилавок. Кузьма, подтянув портки: – Знали кузнеца Кузьму Жемова, у Варвары великомученицы кузня?.. Там я пятнадцать лет… Кузнец Жемов! Не нашелся еще такой вор, кто бы мои замки отмыкал… Мои серпы до Рязани ходили. Чей серп? Жемова… Латы моей работы пуля не пробивала… Кто лошадей кует? Кто бабам, мужикам зубы рвет? Жемов… Это вы знали? – Знали, знали, – со смехом закричали ему, – рассказывай дальше… – А того вы не знали, – Жемов ночи не спит… (Схватился за лысый череп.) Ум дерзкий у Жемова. В другом бы государстве меня возвеличили… А здесь умом моим – свиней кормить… Эх, вспомните вы!.. (Стиснув широкий кулак, погрозил в заплаканное, – в четыре стеклышка, – окошечко, в зимнюю ночь.) Могилы ваши крапивой зарастут… А про Жемова помнить будут… – Постой, Кузьма, за что ж тебя выдрали? – Расскажи… мы не смеемся… Удивясь, будто сейчас только заметя, он стал глядеть на обступившие его лоснящиеся носы, спутанные бороды, разинутые рты, готовые загрохотать, на десятки глаз, жадных до зрелища. Видимо – кругом него все плыло, мешалось… – Ребята… Уговор – не смеяться… У меня же душа болит… Долго доставал из кисета сложенную бумажку. Разложил ее на столе. (С прилавка принесли свечу.) Придавил ногтем листок, где были нарисованы два крыла, наподобие мышиных, с петлями и рычагами. Опухшие щеки у него выпячивались. – Дивная и чудесная механика, – заговорил он надменно, – слюдяные крылья, три аршина в длину каждое, аршин двенадцать вершков поперек… Машут вроде летучей мыши через рычаги – одним старанием ног, а также и рук… (Убежденно.) Человек может летать! Я в Англию убегу… Там эти крылья сделаю… Без вреда с колокольни прыгну… Человек будет летать, как журавель! (Опять бешено – в мокрое окошко.) Троекуров, просчитался, боярин!.. Бог человека сделал червем ползающим, я его летать научу…6 Дотянувшись, Овдоким ласково потрепал его: – По порядку говори, касатик, – как тебя обидели-то? Кузьма насупился, засопел. – Тяжелы их сделал, ошибся маленько… Человек я бедный… Были у меня сделаны малые крылья, – кое из чего, из лубка, из кожи… На дворе с избы прыгал против ветра, – шагов пятьдесят пронесло… А голова-то у меня уж горит… Научили, – пошел в Стрелецкий приказ и закричал: караул… Схватили и – бить было, конечно… Нет, говорю, не бейте, а ведите меня к боярину, знаю за собой государево дело… Привели… Сидит, сатана, морду в три дня не обгадишь. Троекуров… Говорю ему: могу летать вроде журавля, – дайте мне рублев двадцать пять, слюды выдайте, и я через шесть недель полечу… Не верит… Говорю, – пошлите подьячего на мой двор, покажу малые крылья, только на них перед государем летать неприлично. Туда, сюда, податься ему некуда, – караул-то мой все слыхали… Ругал он меня, за волосы хватил, велел Евангелие целовать, что не обману. Выдал восемнадцать рублев… И я сделал крылья раньше срока… Тяжелы вышли. Уж здесь, в кабаке, – понял… Пьяный – понял!.. Слюда не годится, пергамент нужен на деревянной раме!.. Привез их в Кремль, пробовать… Ну, и не полетел, – морду всю разбил… Говорю Троекурову – опыт не удался, дайте мне еще пять рублей, и тогда голову отрубите, – полечу… Боярин ничему не верит: вор, кричит, плут! Еретик! Умнее бога хочешь быть… При себе приказал – двести батогов… Вынес, братцы, все двести, – только зубы хрустели… Да велено доправить на мне восемнадцать истраченных рублев, продать кузню, струмент и дворишко… Что мне теперь голому – в лес с кистенем? – Одно это, страдалец, – проговорил Овдоким тихо, явственно. Кузьма Жемов пристал к Овдокимовой шайке. Купили ему на толчке валенки, армячишко. Стали теперь ходить по Москве вчетвером, – на базары, к торговым баням, в тесные переулки Китай-города. Иуда воровал по карманам. Цыгана научили закатывать зрачок, чтобы глазное яблоко страшно вылезало из век, и петь Лазаря. Кузьме надевали на шею веревку, и Овдоким водил его как безумного и трясучего: «А вот сумасшедшему на пропитание, – с дороги, с дороги, с дороги, касатики, а то как бы не кинулся…» Набирали за день на пропитание, а когда и на штоф. Труда было много, а страха еще более, потому что государевым указом таких теперь ловили и отводили в Разбойный приказ. Великий пост кончался. Над Москвой все выше всходило весеннее солнце. На солнцепеках капало, таяло, начало пованивать. Снег, размешанный с навозом, уже не скрипел под полозьями. Однажды вечером в харчевне Овдоким заговорил: – Не пора ли, ребятушки, собираться в дорожку… Жалеть нам здесь некого… Дайте только бугоркам провянуть. Пойдем на волю… Иуда заспорил было: – Малым количеством, без оружия, в лесах погибнем с голоду… – А мы, – сказал Овдоким, – перед отшествием на злое дело решимся… (Со страхом посмотрели на него.) Что надо – все добудем… Мук наших один грех не превысит… А превысит, – ну, что ж: значит, и в писании справедливости нет… Не трепещите, голуби мои, все возьму на себя. |