толстой. Книга первая Глава первая 1
 Скачать 2.97 Mb.
|
7Из деревни Мытищи в кремлевский дворец привезли бабу Воробьиху для молодой царицы. Евдокия до того ей обрадовалась, – приказала бабу прямо из саней вести в опочивальню. Царицына спаленка помещалась в верхней бревенчатой пристройке, – в два слепенькие окошечка, занавешенные от солнца. На жаркой лежанке бессменно дремала в валенках и в шубейке баба-повитуха. У Евдокии вот-вот должны были начаться роды, и уже несколько дней она не вставала с лебяжьих перин. Конечно, хотелось бы передохнуть от душного закута, – прокатиться в санках по снежной Москве, где сизые дымы, низкое солнце, плакучие серебряные ветви из переулков задевают за дугу… Но старая царица и все женщины вокруг, – боже упаси, какое там катанье! Лежи, не шевелись, береги живот, – царскую ведь плоть носишь… Дозволено было только слушать сказки с божественным окончанием… Плакать – и то нельзя: младенец огорчится… Воробьиха вошла истово, но бойко. Баба была чистая, в новых лаптях, под холщовой юбкой носила для аромату пучок шалфею. Губы мягкие, взор мышиный, лицо хоть и старое, но румяное, и говорила – без умолку… С порога зорко оглядела, все приметила, упала перед кроваткой и была пожалована: молодая царица протянула ей влажную руку. – Сядь, Воробьиха, рассказывай… Расскучай меня… Воробьиха вытерла чистый рот и начала с присказки про дед да бабу, про поповых дочек, про козла – золотые рога… – Постой, Воробьиха, – Евдокия приподнялась, глядя, дремлет ли повитуха, – погадай мне… – Ох, солнце красное, не умею… – Врешь, Воробьиха… Никому не скажу, погадай, хоть на бобах… – Ох, за эти бобы-то – шкуру кнутом ныне спускают… На толокне разве, – на святой воде его замешать жидко? – Когда начнется у меня? Скоро ли? Страшно… По ночам сердце мрет, мрет, останавливается… Вскинусь – жив ли младенец? О господи! – Ножками бьет? В кое место? – Бьет вот сюда ножкой… Ворочается, – будто коленочками да локотками трется мягко… – Посолонь поворачивается али напротив? – И так и эдак… Игреливый… – Мальчик. – Ох, верно ли?.. Воробьиха, умильно щуря мышиные глаза, прошептала: – А еще о чем гадать-то? Вижу, краса неописуемая, затаенное на уста просится… Ты – на ушко мне, царица… Евдокия отвернулась к стене, порозовело ее лицо с коричневыми пятнами на лбу и висках, с припухшим ртом… – Уродлива стала я, что ли, – не знаю… – Да уж такой красы, такой неописуемой… – А ну тебя… – Евдокия обернулась, карие глаза – полны слез. – Жалеет он, любит? Открой… Сходи за толокном-то… У Воробьихи оказалось все при себе, в мешке: глиняное блюдце, склянка с водой и темный порошок… (Шепнула: «Папоротни-ково семя, под Ивана Купала взято».) Замешала его, поставила блюдце на скамеечку у кровати, с невнятным приговором взяла у Евдокии обручальное кольцо, опустила в блюдце, велела глядеть. – Затаенное думай, хочешь вслух, хочешь так… Отчего сомненье-то у тебя? – Как вернулся из лавры, – переменился, – чуть шевелила губами Евдокия. – Речей не слушает, будто я дура последняя… «Ты бы чего по гиштории почитала… По-голландски, немецки учись…» Пыталась, – не понимаю ничего. Жену-то, чай, и без книжки любят… – Давно вместе не спите? – Третий месяц… Наталья Кирилловна запретила, – боится за чрево… – В колечко в самое гляди, ангел небесный, – видишь мутное? – Лик будто чей-то… – Гляди еще… Женской? – Будто… Женский… – Она… – Воробьиха знающе поджала рот, как из норы глядела бусинками… Евдокия, тяжело дыша, приподнялась, рука скользнула с крутого живота под грудь, где пойманной птицей рвалось сердце… – Ты чего знаешь? Ты чего скрываешь от меня? Кто она? – Ну, кто, кто – змея подколодная, немка… Про то вся Москва шепчет, да сказать боятся… Опаивают его в Немецкой слободе любовным зельем… Не всколыхивайся, касатка, рано еще горевать… Поможем… Возьми иглу… (Воробьиха живо вытащила из повойника иглу, подала с шепотом царице.) Возьми в пальчики, ничего не бойся… Говори за мной: «Поди и поди, злая, лихая змея, Анна, вилокосная и прикосная, сухотная и ломотная, поди, не оглядываясь, за Фафер-гору, где солнце не всходит, месяц не светит, роса не ложится, – пади в сыру землю, на три сажени печатных, там тебе, злой, лихой змее, Анне, место пусто до скончания века, аминь…» Коли, коли иглой в самое кольцо, в лицо ей коли… Евдокия колола, покуда игла не сломалась о блюдце. Откинулась, прикрыла локтем глаза, и припухшие губы ее задрожали плачем… ……………………………………………………… Вечером мамки и няньки, повитухи и дворцовые дурки суетливо заскрипели дверями и половицами: «Царь приехал…» Воробьиха кинула в свечу крупицу ладана – освежить воздух, и сама юркнула куда-то… Петр вбежал наверх через три ступени. Пахло от него морозом и вином, когда наклонился он над жениной постелью. – Здравствуй, Дуня… Неужто еще не опросталась? А я думал… Усмехнулся, – далекий, веселый, круглые глаза – чужие… У Евдокии похолодело в груди. Сказала внятно: – Рада бы вам угодить… Вижу – всем ждать надоело… Виновата… Он сморщился, силясь понять – что с ней. Сел, схватясь за скамейку, шпорой царапал коврик… – У Ромодановского обедал… Ну, сказали, будто бы вот-вот… Думал – началось… – Умру от родов – узнаете… Люди скажут… – От этого не помирают… Брось… Тогда она со всей силой отбросила одеяла и простыни, выставила живот. – Вот он, видишь… Мучиться, кричать – мне, не тебе… Не помирают! После всех об этом узнаешь… Смейся, веселись, вино пей… Езди, езди в проклятую слободу… (Он раскрыл рот, уставился.) Перед людьми стыдно, – все уж знают… – Что все знают? Он подобрал ноги, – злой, похожий на кота. Ах, теперь ей было все равно… Крикнула: – Про еретичку твою, немку! Про кабацкую девку! Чем она тебя опоила? Тогда он побагровел до пота. Отшвырнул скамью. Так стал страшен, что Евдокия невольно подняла руку к лицу. Стоял, антихристовыми глазами уставясь на жену… – Дура! – только и проговорил. Она всплеснулась, схватилась за голову. Сотряслась беззвучным рыданием. Ребенок мягко, нетерпеливо повернулся в животе. Боль, раздвигающая, тянущая, страшная, непонятной силой опоясала таз… Услыхав низкий звериный вопль, мамки и няньки, повитухи и дурки вбежали к молодой царице. Она кричала с обезумевшими глазами, безобразно разинув рот… Женщины засуетились… Сняли образа, зажгли лампады. Петр ушел. Когда миновали первые потуги, Воробьиха и повитуха под руки повели Евдокию в жарко натопленную мыльню – рожать. |