Джентиле. Введение в философию. Книга Введение в философию
 Скачать 1.31 Mb.
|
|
7. РАЗЛИЧИЕ, ВНУТРЕННЕ ПРИСУЩЕЕ ФИЛОСОФИИ Между прочим, только что указанное различие не таково, что ставит науку вне философии и противопоставляет одну другой. Это — различие, внутренне присущее самой философии, благодаря которой, можно сказать, тот самый диалектический процесс, который объясняет постепенный переход от науки к философии, объясняет также и переход от философии к более высокой философии. И поэтому, в сущности, следует отличать не науку от философии, но одну науку от другой (или, если угодно, одну философию от другой — коль скоро остается безразличным использование терминов науки и философии для обозначения всякой познавательной системы). И в самом деле, история науки настолько сопряжена и связана с историей философии, что только фрагментарно (и на протяжении кратких или длинных, но в себе не завершенных периодов) это различие оказывается возможным. Науки всегда берут начало из философии, они несут в себе на протяжении довольно значительного отрезка пути ее дух и общие понятия, — а затем отходят от нее благодаря виртуальной концепции мира (которая постепенно будет становиться все более ясной и осознанной и даст место новому синтезу, оставаясь в силу этого философской мыслью — уже зрелой и ясной; или едва начавшейся и зародившейся в ориентации научной мысли, обнаруживающей поэтому каким-то образом в особенном целое, в котором познание того, кто познает, может найти полное удовлетворение своей самосознающей природы). И когда из истории науки устраняется эта имманентная и вдохновляющая философская мысль, историк бросается от науки к наукам и от всякой отдельно взятой науки к отдельным исследованиям и частным открытиям; и живая история распадается на disjecta membra* и завершается в каталоге. 8. НЕОБХОДИМОСТЬ ФИЛОСОФСКОЙ КРИТИКИ ДЛЯ СИСТЕМАТИЗАЦИИ НАУЧНОГО ЗНАНИЯ Такова истина. И кто говорит о тождестве науки и философии [1], стремится к этой истине, тот имеет сколь угодно доводов. И введение философской критики в каждую систематизацию научной мысли (если критик берется за нее со знанием дела, с серьезной заинтересованностью своеобразными проблемами специфического научного исследования) — занятие не только уместное, но и занятие, к которому, желают того или нет, мысль приводит сама с необходимостью (в силу закона, имманентного своей собственной природе). Шутник, считающий необходимым выступить против того, чтобы идеалист вводил свою мысль в науку уголовного права, не знает (или притворяется не знающим), что до вчерашнего дня (почему бы не сегодняшнего?) другая философия занимала эту область и делала глупости среди всеобщих рукоплесканий в той самой науке. Конечно же, существовало различие между той философией и этой, которая сегодня у него на устах: ибо ту понимал каждый, не изучив ее, а эта — жестковата и большинству явно не по зубам. 1 Спирито Уго. Наука и философия (Spirito U. Scienza e filosofia // Giornale critico della filosofia italiana. X. 1929. P. 430 и далее). 9. НЕОБХОДИМОСТЬ СОХРАНЕНИЯ РАЗЛИЧИЯ Несомненно, были бы не правы актуалисты, и идеалисты, и разного рода философы, если бы ради конкретного логоса, как это говорю я, они захотели бы отрицать абстрактное и потопить особенное в универсальном — и пожелали бы синтеза без анализа. Таково (почему бы не признать его?) стремление философов; но таков и пункт, по которому они согрешили — и всегда наказывались (не наукой, а самой философией – единственной юрисдикцией, от которой они не смогли освободиться). Ведь универсальное — оно хоть и универсальное, но без особенного — абстракция. И особенное не мыслится, не становясь универсальным. А чтобы сделаться универсальным, нужно, чтобы оно существовало как особенное. И хотя истина абстрактного логоса в конкретном, без абстрактного конкретное пусто, т.е. само абстрактно. Таким образом, нужно делать упор сколь на один, столь и на другой из двух этих моментов, конституирующих мысль. И если ученые вооружаются против философии из страха увидеть, как улетучивается вся устойчивость особенного — пусть даже оно взято само по себе, вне мысли, и должно рассматриваться как что-то абстрактное, — они также в значительной мере правы и защищают истину, которую сегодня ни один серьезный философ не может поставить под сомнение. 10. СПЕЦИАЛИЗАЦИЯ И ЕДИНСТВО Впадут в иллюзию, что они не занимаются философией, ученые, обратившиеся к частным исследованиям; на самом деле они будут заниматься философией — но настолько узкой, что она лишает дыхания человека, который в ней, какой бы она ни была, должен найти удовлетворение, адекватное всеобщности его собственных требований. Все равно: это ограничение мира, на которое они себя обрекают, будет все больше использоваться для определения того мира, который раньше или позже должен быть объят вновь и понят более высокой мыслью. И случится так, что, несмотря на общую природу и неуничтожимое братство, которым связаны все умы, участвующие вместе в одном и том же предприятии — священном труде мысли, благодаря которой реальность осуществляется в своей бесконечной и божественной форме, — случится, говорю я, что люди будут специализироваться: одни — ставя перед собой цель абстрагироваться от той самой высокой универсальности, которую черпают в единстве самосознания, и поэтому двигаться в абстрактном направлении (которое, благодаря такому абстрагированию, является для них истинным понятием); другие — прибегая к тому, чтобы восстановить единство, в котором заключены жизнь и единственно возможное понимание целого. 11. ОПОСРЕДОВАНИЕ ЕДИНСТВА В феноменологии царство духа не является делом рук одного-единственного человека; и никто никогда не сможет на законных основаниях присвоить себе право на сверхчеловеческие похвалы, которые явно преувеличенно приписывались наиболее богато одаренным людям, универсальным гениям. Всегда будут существовать, несмотря на весь антиклерикализм и самый строгий имманентизм, священники и философы, которые возьмут на себя некую присущую священникам миссию слуг Господних, — и к чему возмущаться этим? Это было бы равносильно возмущению тем, что, поскольку все мы люди и все сделаны из одного теста, существуют парикмахеры, которые не умеют делать обувь, и сапожники, не способные подстричь себе бороду. Всегда будут не только философы и ученые, но и ученые всех наук и деятели всех искусств — каждый со своей проблемой (или, если угодно, со своей грядкой, которую он должен возделывать в мире). Лишь при таком условии вся возделываемая земля, слава Богу, может быть постепенно разрыхлена мотыгой и использована человеком — и возвышена, в силу этого, в царство духа. Нужно оставить людям, управляемым материальной фантазией, право на наивное осмеяние философов единства, духа, предельных проблем и дать себе отчет о глубинных причинах провиденциального устройства жизни, чудные симфонии которой требуют больших оркестров (являющихся следствием согласия различных инструментов и музыкантов-специалистов — лишь бы каждый обнаружил столько души и ума, что сумел бы найти согласие со всеми другими и внести своим инструментом и своей партией вклад в конечный результат). Иного требовать нельзя. Единство никогда не является чем-то непосредственным, но проистекает и обретается через различия; и чем более сильным и интенсивным ему удается быть, тем большие различия проявляются и дают о себе знать. Труд разделяется — и поэтому совершенствуется; и чем больше он прогрессирует, тем больше координируется и составляет один-единственный труд — человеческий труд, производящий все, что необходимо для удовлетворения человеческих потребностей. 12. ИНТЕРЕС НАУКИ ПО ОТНОШЕНИЮ К ФИЛОСОФИИ Таков интерес, который справедливо защищают — в основном ошибочно, но отчасти также и правильно — ученые (тоже философы, но не профессионалы от философии), когда видят философов (профессионалов от философии), вдохновляемых желанием пересмотреть принципы их дисциплин (подозревая, что философы угрожают перечеркнуть особую значимость и специфический характер этих самых дисциплин, чтобы выхолостить их содержание в пустых и абстрактных общих местах) [1]. 1 Подозрения, необоснованные в случае с последними итальянскими актуалистическими работами и проистекающие из неточного истолкования требований, которым подчиняется это движение. Фактически же оно началось в Италии в «Nuovi studi di diritto, economia e politica» не с чисто спекулятивной теоремы, сформулированной в голове философов, которые, коль скоро они обладают своей формулой, принялись искать область, где бы могли применить ее. Начало, и это следует знать, как раз противоположное. Речь шла о молодых специалистах права и экономики, которые, взглянув на современную философию, почувствовали определенные недостатки в своих предшествующих работах, кои необходимо было восполнить. Они ощутили потребность углубить и систематизировать иначе принципы своих дисциплин, чтобы избежать абсурдных и пустых выводов, которые, при определенных посылках, неизбежны. И реформу, о которой конкретно начали дискутировать, должно в силу этого рассматривать не как чудаковатую попытку внешнего переоформления, а как самокритику и преобразование, связанное с внутренней энергией. В любое время происходило так, что ученые, в попытке лучше понять объект своих исследований (т.е. проникнуть в него глубже посредством самой их мысли) и повинуясь новым устремлениям, полученным из современной культуры, постепенно совершали научные перевороты, воодушевляя свою мысль и свой мир новой философией. Поскольку ни современная научная мысль никогда не будет наукой больше, чем философией; ни современная и конкретная философия не сможет никогда быть философией больше, чем наукой, — постольку всегда будет существовать наука, философская внутри, и философия, которой будет имманентна наука. Конечно, ни один ученый никогда не будет претендовать на то, чтобы оставаться строгим образом в своем особенном, которое, как таковое, было бы непонятным. Никто, берясь изучать тыкву, не захочет в силу этого замкнуться в рамках ее мира, дабы прийти к забавному последствию (неизбежному, коль скоро установлена диалектика превращения абстрактного логоса в конкретный) — стать самому тыквой. Объект, хотя он и особенный, проецируется всегда на фоне, который есть мир; и это — невещественный мир, т.е. мысль. Его видят или не видят — но, по крайней мере, всегда смутно замечают в сумеречном свете; и он может быть лишь мыслью о мысли, т.е. самосознанием. Только при таком условии можно заниматься наукой, и только при таком условии можно говорить какие-то слова, которые имеют смысл, — одним словом, жить сознательной человеческой жизнью. Поэтому виртуально каждый человек, включая сюда и ученого, — философ. И эта виртуальность всегда в наличии, всегда активна — даже если порой кажется, что она ослабевает и почти что исчезает. Purus mathematicus* и т. д.? Вовсе нет! Последнего можно будет называть так всегда в относительном смысле; и, при небольшом терпении, раньше или позже увидят, как даже из чистого математика вырабатывается философ. А пока что наберемся терпения: пусть он делает расчеты, конструирует и удаляется, как кажется, от философии. Последняя может подождать, она не спешит. Когда кажется, что кто-то от нее наиболее удалился, он тем не менее слышит в своей груди настойчивый и повелительный голос — тот, что раньше или позже приведет его к ясному и энергичному осознанию логики мысли, в которой состоит философия. ПРИМЕЧАНИЕ Я хочу здесь перепечатать некоторые замечания, опубликованные мною в журнале «Социальная политика» (Politica sociale. II, 1930. Ottobre. P. 803-806) по поводу Научного конгресса, состоявшегося в Боль-цано и в Тренто в сентябре 1930 года: «На последнем Научном конгрессе было утверждено очень важное понятие, показатель коренного поворота итальянской мысли. Я опускаю неожиданные выступления некоторых физиков, которые почувствовали потребность высказать перед широкой общественностью собственные признания, изложив свои личные убеждения по поводу отношений между наукой и верой. Обычные проблемы, обычные решения: наука, вовсе лишенная абсолютного — и, стало быть, мистическая интуиция абсолютного без всякого отношения с научной мыслью (как тем, что отрицает совершенную гетерогенность и несоизмеримость) — признак мысли, разорванной внутри себя и едва оказавшейся вне ограниченного поля специального научного исследования, обреченной оставаться в примитивном и наивном состоянии донаучной рефлексии обычного человека. Вот дуализм, которым должны довольствоваться слишком многие, но который, естественно, не может удовлетворить мыслителя, воспитанного на традиции во все, что он мыслит, вносить ту самую потребность в строгости, в анализе, в рассуждении и в точности. Но что показалось мне на этом Конгрессе наиболее знаменательным — так это живейшая заинтересованность наших ученых в собственном смысле философскими проблемами; и то, что они могли в лоне Ассоциации, проводящей эти периодические конгрессы, без противоречий и дискуссий учредить особую секцию по Философии. Что несколько лет назад в общих условиях нашей научной и философской культуры было бы вещью самой абсурдной, о которой можно было бы думать. Ибо было общепринято считать, что каждый уважающий себя ученый должен насмехаться над философией, изгнанной в интересах науки и ее серьезности из области научного исследования; и с тех пор, как пришел в упадок позитивизм, который славился тем, что называл философию научной и призывал осторожно отбирать результаты отдельных наук, чтобы систематизировать их вместе в синтетический взгляд, — не было философа, который, твердо придерживаясь специфического различия между науками и Наукой, т.е. между частными науками и философией как наукой о Целом или о Едином, не постыдился бы любого контакта с научной мыслью. Два мира! каждый — замкнутый в себе и чуждый другому. Представление, безусловно, ошибочное, но удобное для лености ума ученых и философов — одних и других, освобожденных от обязанности сводить счеты с рядом фундаментальных проблем, тем самым выставленных за дверь. Но отныне принадлежит вчерашнему дню легкомысленная улыбка самодовольства, с которой первоклассные итальянские математики и физики произносили имя философии. Сегодня вещи глубоко изменились за пределами Италии и у нас. Кто-то, отсталый и рассеянный, пытается еще изобразить улыбку, но она умирает у него на губах, так как он замечает, что вызывает улыбку сам. Среда уже больше не та; атмосфера изменилась. Мысль относительно наук — та самая мысль, посредством которой ученые ставят свои проблемы и проводят свои исследования — радикально изменилась. Они углубляют свои гипотезы, обрамляют логически свои теории и находятся перед вопросами, которые выходят за рамки частного интереса и охватывают мысль в ее тотальности, навязывая способы мышления, которые отражаются на всех идеях. Когда-то считалось, что наука — не что иное, как ряд открытий, благодаря которым реальность, будучи всегда таковой, открывает все большее число своих аспектов; и что поэтому в этой реальности существуют проблемы, тайны; и что человеческой мысли надлежит лишь разрешить их — по крайней мере, до такой степени, до какой ей позволяют ее силы; поэтому некоторые тайны, как уже было известно, останутся всегда таковыми. И, стало быть, говорили о феноменах, на основе которых человеческому уму дано лишь построить себе свою субъективную науку, совершенно поверхностную и чуждую глубинной сущности реального. Сегодня, напротив, ученые заметили, что реальность, о которой они говорят, является in toto* конструкцией той мысли, посредством которой мыслят, и что поэтому оказывается иллюзорным различие между ее поверхностью и глубиной; что не от нее приходят проблемы, но от мысли, в которой она производится и различным образом лепится; и что, одним словом, мысль должна всегда заниматься самой собой. И ей нечего открывать — потому, что ничего не существует до ее понимания (которое, в силу этого, следует контролировать, дабы оно не закостенело в тех понятиях, что, отнимая у мысли всякую свободу движения, оказываются бесплодными; и могут украшать себя пышными титулами тайн, но в действительности являются несостоятельными понятиями и бесплодными мыслями). Из этого способа понимания науки вытекает большой интерес (который все шире распространяется) к истории науки. Смутное, неотчетливое понятие и критерий научного труда с большим трудом поддаются определению до тех пор, пока остаются при старом понимании науки, — что влечет за собой множество наук, полностью обособленных и поэтому лишенных всякого отношения между собой, и вырванных из всякого единства, которое могло бы сплотить их и заставить двигаться вперед (и, стало быть, представляло бы их как целостный однородный труд, чье развитие можно изучать в единстве и реконструировать историю). Поэтому история наук (даже если окрестить ее историей Науки), лишенная всякого центра, вокруг которого можно было бы сплотиться и организоваться, терялась в пустых общих местах и рассеивалась в частностях и забавных биографических или библиографических повествованиях, которые не могли удовлетворить вкус образованных умов, и оставалась поприщем любопытствующих — немногих эрудированных серьезно, но в большинстве своем дилетантов, разбредшихся по нейтральной почве между наукой и литературой. Сегодня, когда наука вновь обрела свой центр, она возвращает себе историческое сознание; и каждый ученый чувствует потребность дать себе отчет в причинах, из которых берет начало его проблема (которая сегодня, как он хорошо знает, падает на него не сверху, навязывается ему не наблюдением так называемого внешнего мира, но понятиями, посредством которых он разбирает и анализирует этот находящийся перед ним мир, потому что сам полагает его, конструируя его). Наука имеет свое начало и причину своего существования; и она может иметь свое оправдание и доказательство собственной ценности в истории науки. Историческое понятие науки, повторяю, становится доступным, лишь если в глубине частной науки обнаруживается ее универсальный интерес и если, как следствие, в основе частных наук (которые всегда будут должны сохранять свою специфичность) обнаруживается философия как сознание, которое мысль, творец всех проблем, имеет как принадлежащее себе и как собственную деятельность. Сегодня опасность состоит в реакции на вчерашний дуализм. Сегодня видно, что ученые подошли к тому, чтобы выдвигать свои понятия как непосредственно разрешающие или заменяющие традиционные проблемы философии; а с другой стороны, философы не колеблются в том, чтобы помещать свои исследования на почву самих наук. Опасная реакция, потому что наука и философия не являются и не должны быть тождественными (хотя и должны растворяться до бесконечности одна в другой). Они не дублируют одна другую. Они имеют функции, сходящиеся и направленные на одну цель, но различающиеся. Они обе сознают, что трактуют один и тот же объект и движутся в одном и том же мире, который есть мир мысли; но одна, философия, должна погружаться в универсальное, понимая его всегда как центр и принцип особенного; другая, наука, должна погружаться в особенное, видя там, однако, все более четко распространение универсального принципа; так что одна должна искать собственное завершение в науке, а другая — собственное завершение в философии (не игнорировать одна другую, ибо каждая без другой работала бы впустую, так как нет ни конкретного универсального без особенных определений, ни особенного без принципа, который бы в нем определялся и осуществлялся). И поскольку универсальность — в мысли, которая постепенно постигает и по-разному выражает объект, коему она противопоставляет себя, — можно также сказать, что философия делает упор на изучение субъекта, а наука — на изучение объекта; но первая вдохновляется идеей того, что субъект живет в объекте, а вторая — идеей того, что объект является мертвым и превращается в пустую тень, если не черпает свою жизнь из субъекта. |