Джентиле. Введение в философию. Книга Введение в философию
 Скачать 1.31 Mb.
|
|
8. РЕФЛЕКСИЯ ТОЖДЕСТВА, СВОЙСТВЕННОГО ИСТИНЕ, И КРУГ ОПОСРЕДОВАНИЯ ЕЕ С САМОЙ СОБОЙ И вот само тождество освобождает истину, поскольку она хочет быть объективной, от ее мнимой неподвижности. Истина не является мертвой, она живет. И ее жизнь не сравнима с тем природным движением, которое замыкается в самом себе; которое всегда одно и то же, и фиксирует само себя в абстрактном тождестве, каковое мысль может предполагать уже реальным в природе без вмешательства в нее. Что же такое это отношение тождества (А = А), составляющее сущность истины? Чтобы дать себе об этом полное представление, нужно принять во внимание, что оно (отношение) включает в себя не только рефлексию, но и рефлексию самой этой рефлексии: т.е. это А = А не является, в свою очередь, грубым фактом, событием, аналогичным всем природным событиям (логически понимаемым как предшествующие мысли — и, стало быть, от нее независимые). Между тем это А = А имеет логический смысл, поскольку оно не существует предоставленное самому себе с возможностью своей противоположности. Принцип тождества имеет логический смысл, поскольку тождество понимается как непротиворечие, т.е. поскольку А не есть не-А. Если бы было возможно, чтобы А было А (точно так же, как оно было бы не-А), то А = А было бы фактом, а не логическим принципом, способным придать ценность истины содержанию А. Утверждение себя, которое осуществляет истина, — утверждение, адекватное ценности этого отрицания ее противоположности. Логическое утверждение, которое истина осуществляет относительно себя, одновременно есть отрицание ее отрицания. И это отрицание является тем подтверждением первого утверждения, которое придает последнему надлежащую ему ценность. Таким образом, принцип тождества находит свое логическое дополнение (свою истину) в принципе не-противоречия. Однако этого недостаточно. Тождество и противоречие должны взаимоисключать друг друга. Или быть — или не быть. Но это взаимоисключение может иметь смысл лишь при условии, что между одним членом и другим, между утверждением и отрицанием, нет третьего члена, который открывал бы путь мысли между двумя этими противоположными членами. Рефлексия тождества над самим собой не реализуется, если негативность отрицания не является абсолютной настолько, чтобы отсылать истину обратно к самой себе и закупоривать ее в замкнутом круге опосредования ее с самой собой. Ложность отрицания не проверяла и не укрепляла бы истину утверждения, если бы между утверждением и отрицанием не было среднего члена. 9. ЛОГИЧЕСКИЙ ПРИНЦИП КАК ПРИНЦИП ИСКЛЮЧЕННОГО ТРЕТЬЕГО Итак, тождество и непротиворечие, безусловно, являются характерными чертами истины — но лишь поскольку этот двойной логический принцип завершается и проявляется как принцип исключенного третьего, единственная конкретная форма истины (тогда как тождество и непротиворечие суть абстрактные формы или идеальные моменты его истинной, полной и действительной формы, являющейся конкретной формой). Принцип исключенного третьего — живой синтез или органичное единство двух предыдущих принципов, истинных, если они понимаются в этом синтезе. Если верно, что А есть А, то будет ложным, что А есть не-А, и это должно будет разрешиться между суждением, которое утверждает, и суждением, которое отрицает. В противном случае будут иметься следующие два отношения: А есть А А есть неА — оба проблематичные, т.е. оба — выражение субъективной позиции мысли, которая уже может спрашивать себя, какова истина, еще ее не зная; но, естественно, ни одно из них обоих не сможет принадлежать объективной истине, рассмотренной в самой себе. Истины еще не будет (и, строго говоря, не будет также и мысли). 10. АКТ ИСТИНЫ Эта абстрактная ситуация преодолевается решением, которое утверждает А = А, поскольку отвергает, чтобы А было не-А, и исключает, чтобы было tertium quid*, благодаря которому А могло бы быть ни А, ни не-А. Без этого решения нет истины, потому что нет действительного тождества бытия с самим собой. И это решение — не то субъективное согласие, о котором говорят метафизические логики, потому что данное согласие чуждо внутреннему процессу истины — конструктивному процессу, без которого, в конечном счете, отсутствовала бы и сама истина (которую метафизическим логикам нужно предпосылать согласию, как и всякому другому субъективному акту мысли). Решение там, где есть одна-един-ственная истина, вечная истина, архетип мысли, может быть лишь актом истины. Актом абсолютно свободным, поскольку у него нет ничего внешнего, что могло бы детерминировать его; актом сознательным, поскольку различение между бытием и небытием, которое является единственной основой самодетерминации самого акта, могло бы осуществляться лишь в сознании и благодаря сознанию. 11. ИСТИНА КАК АКТ САМОСОЗНАНИЯ И ЛИЧНОСТЬ Итак, истина, согласно которой А = А, — сознательный и свободный акт, духовный акт: по-лагание самосознанием самого себя. Последнее не является особенным самосознанием, потому что оно полагает себя, поскольку полагает себя как абсолютную и бесконечную ценность в акте своего самополагания: бытие, которое, противореча небытию, отрицает его, — и в самом деле бесконечно и абсолютно, исключая между собой и своей противоположностью всякий возможный третий член и оставаясь в силу этого единым, бесконечным, абсолютным бытием — не личностью среди личностей, но именно бесконечной и абсолютной Личностью. 12. БОЖЕСТВЕННЫЙ ХАРАКТЕР ИСТИНЫ КАК ЛИЧНОСТИ Итак, божествен характер истины, и религиозен характер отношения человеческого духа с истиной (которая в силу этого не позволяет себя безнаказанно игнорировать и навязывает себя человеку, и находится перед его духом не как природный закон, который, несмотря на свою грубую и гнетущую силу, оставляет безразличными души, свободные противостоять ему и противиться даже с риском ущерба, коего они сами могут искать и охотно претерпевать как почитаемую отличительную черту деятельности, наиболее достойной свободного воления, — но как повеление лица, от власти которого невозможно ни при каких условиях освободиться тому, кто хотел бы сохранить сущностный характер свободного агента или личности). Тому, кто хотел бы? А мог бы кто-то не хотеть? Можно ли мыслить, не мысля мыслить истину, и не сообразовываться с ней? Можно ли не мыслить? Ни одна вещь не является возможной, ни другая, поскольку не существует мысли скептика, которая не была бы, в силу такой двойной идеальной необходимости, абсолютным почитанием Истины (являющейся как раз поэтому единственным законом, с которым никогда не случается так, чтобы кто-то пытался от него освободиться); и она остается всегда изначальной и неизбывной силой, которая может увлекать души, даже ленивые и отклонившиеся от высшего света духа; она, которая, в силу этого, влечет людей и побуждает ко всяческому духовному совершенствованию и к той универсальности мышления и воления, в которой заключена самая благотворная любовь и вечный источник всякой наиболее желанной радости и самого действенного утешения в муках мира. 13. АБСТРАКТНОСТЬ БОЖЕСТВЕННОГО ЛОГОСА, ЯВЛЯЮЩЕГОСЯ ТОЖДЕСТВЕННОЙ ИСТИНОЙ Вот так Бог, бесконечная и абсолютная Личность, возникает из самого понятия истины, как необходимо понимать ее с точки зрения метафизической логики (которая должна быть названа логикой абстрактного логоса — поскольку этот логос, идеал человеческой мысли, замкнутый в своей рефлексивной тождественности, является логосом, который мысль мыслит в себе определенным, коль скоро осуществлено абстрагирование от мысли, которая его мыслит и от которой он не может в действительности оторваться, как предполагают натуралист и интеллектуалист). И в самом деле, если допустить, что он мог бы, то он должен был бы оторваться, т.е. существовал бы сам по себе — как субстанция (как ее понимал Спиноза), как природа (как ее понимает любой натуралист), должная существовать по ту сторону познающей ее мысли. И если бы существовала сама по себе истина, которую мы мыслим и о которой, найдя ее в нашей мысли, мы спрашиваем себя, что она такое, — она, обусловливая мысль, ограничивала бы ее; и в рамках границ, в которых она вынуждала бы ее замкнуться в себе, она подавляла бы ту ее свободу, которая является ее жизненно важным атрибутом. Итак, тот логос, о котором мы говорили, является просто абстрактным. И уже как абстрактный и фиксированный в качестве чистого объекта, вечного представления для зрителя, вот он ожил, явил сам себя живущим жизнью субъекта — духом, личностью. Вот абстрактное, метафизически постулированное понятие логоса и сняло само себя, благодаря самокритике своей внутренней логики. Мы уже больше не перед статуей, а перед живым ваятелем, который переливает в нее свою жизнь. И между тем этот ваятель, это живое существо существует лишь как нечто абстрактное. Но как возможно, чтобы жило и имело внутри себя принцип автономной жизни чисто абстрактное существо? 14. СНЯТИЕ АБСТРАКТНОГО ЛОТОСА Здесь тот рубеж, где трансцендентальный идеализм Нового времени вмешивается в реализацию этой жизни, образ которой он абстрактно очерчивает себе в помысленном бытии. Ему достаточно отметить, что абстрактный логос, в котором раскрывает себя Бог, имманентен мысли, являющейся конкретным логосом, не поскольку она сама полагает себя как чистую мысль, освобожденную от абстрактного логоса, но поскольку она осуществляется и реализуется; и эта живая истина, которая чувствует себя трепещущей внутри нашей мысли, — не что иное, как реальная и действительная жизнь самой нашей мысли. Ваятель и есть тот самый человеческий субъект, который в мысли, объективируясь, видит самого себя перед самим собой, трудящимся, в своей объективности, над тем, чтобы изваять свою божественную статую. Раздвоение и рефлексия истины, включающей в себя свою свободу и духовность, — это раздвоение и рефлексия Я, которое осуществляется именно таким образом, отчуждая себя от себя (становясь объектом самого себя) и возвращаясь к самому себе, потому что оно конституируется и реализуется лишь постольку, поскольку ему удается быть единством себя и другого, субъекта и объекта. Личность Бога, в которой невозможно сомневаться, — личность Я, в силу этого не начинающего замыкаться в субъективной реальности и обожествлять свою конечную природу, строя себе иллюзии, что оно владеет Богом, в то время как оно имеет лишь пустой образ самого себя. Этот личностный характер Истины, которая осуществляется логически в нашей мысли, наделен абсолютной объективностью и действительно придает мысли ту необходимость и универсальность, благодаря которой, мысля согласно истине, человек одолевает свою конечную партику-лярность и парит в бесконечном и вечном. 15. НЕВОЗМОЖНОСТЬ СЧИТАТЬ АБСТРАКТНО СУБЪЕКТИВНЫМ КОНКРЕТНЫЙ ЛОГОС И вправду, всякая попытка, совершающаяся, чтобы преуменьшить объективность этой истины, которая является нашей истиной, всякое подозрение против этого Бога, который доминирует, так сказать, в дыхании нашей мысли (поскольку последняя возвышается до истины в самом своем имманентном ритме) впадает в абсурд — ибо, если бы не была объективной, т.е. достоверной, истина, которая зреет в нашей мысли, последняя оставалась бы обреченной на абсолютный скептицизм, т.е. на абсурдную попытку мыслить в качестве истины эту истину, находиться вне всякой истины. И всякая попытка, которая, с другой стороны, делается, чтобы дать, как бы там ни было, нашей мысли извне не ее истину, разбивается о то, что должно предполагать в реципиенте некую разумную способность отличать истинное от ложного и постигать таким образом истину, — способность, являющуюся неким предварительным светом истины. Впрочем, или мысль и истина совпадают — или за пределами истины нет мысли (и, стало быть, нет также и способа говорить об истине и выявить ее). Ведь атеизм — не мнимый, а реальный — не атеизм того, кто отрицает Бога, но атеизм того, кто отрицает человека (который, коль скоро он существует, обретает раньше или позже своего Бога; но если его однажды подвергли отрицанию, он увлекает с собой в ничто всякую возможность благоговения перед Богом). 16. ЕДИНСТВО МЫСЛИ И ИСТИНЫ Но не говорить о Боге, об истине невозможно, как невозможно не мыслить, поскольку, дабы обойтись без них, мыслят. И поэтому нужно спасать мысль не меньше, чем истину, которая имеет это свойство, как было указано, полагать себя как все, бесконечное, абсолютное. И кто бы ни пытался мыслить, ему не удается на самом деле, сколь бы ни была смиренной его воля, сколь бы ни был ограниченным и узким его ум, мыслить ничего, что в мыслящем себя акте не было бы всем — всем мыслимым благодаря этой мысли. Поэтому абстрактный логос по праву символизируют посредством замкнутого круга, внутри которого он сжимается (синтеза двух моментов, первый из которых отсылают ко второму — так же, как и второй отсылают к первому) и из которого нет выхода. Таково суждение, такова система мысли в ее сущностном единстве, таковы сонет или поэма — таков любой объект, в котором определяется мыслящая деятельность. Круговое движение означает тотальность, бесконечность; дефект его — изъян мысли (неопределенность мыслей и образов со смутными очертаниями, со все время разомкнутыми и в каждой точке колеблющимися линиями — изъян, который является горем духа и наказанием). Истина, когда ее улавливают, наполняет всю душу, и ее постигают как целое. Отсюда необходимость не допускать одновременно с ней и помимо нее чего-то другого (пусть даже это будет сама мысль, чье сохранившееся наличие явилось бы ее ограничением, а значит, и уничтожением). Поэтому Платон увещевал, что истину должно любить всей душой, потому что если бы одна ее часть примыкала к помыслен-ному и отождествлялась с ним, то другая мутила бы истину в мысли познающего — и затемняла ее; и, более того, сотрясала бы ее и уничтожала. И является обычным опыт того, что при чтении интересующего нас произведения, при прослушивании захватывающей нас музыки, при созерцании притягивающей нас к себе и чарующей картины человек полностью переносится в объект мысли и в нем предается забвению; точно так же постоянен опыт мистиков, чувствующих себя растворенными и уничтоженными в Боге. И действительно, без этой внутренней и совершенной отливки субъекта в объекте нет для субъекта истины, которая была бы на самом деле таковой. И, стало быть, поскольку для субъекта истина существует и не может не существовать, нужно сказать, что существование истины — это унификация истины и субъекта. Из чего следует уяснить, что не субъект уничтожается в истине и не последняя в субъекте, но они уничтожаются в оппозиции и реализуются в единстве. 17. ОБЪЕКТИВНОСТЬ ПЕРЕХОДА ОТ АБСТРАКТНОГО ЛОГОСА К КОНКРЕТНОМУ Впрочем, переход от абстрактного логоса к конкретному — не субъективный переход философа, но объективный переход самого логоса, который, полагая себя в нашей мысли как самосознание, разрывает свою оболочку чистого объекта и растворяется в субъективной жизни мысли. Тогда как нужно было бы, чтобы, как истина, он мог находиться в нашей мысли в роли чистого объекта, дабы быть в состоянии отличить себя все же от первой. Ибо если хорошо поразмыслить, то та толика объективности, которая может существовать в представлении (я не говорю уже: в понятии) самосознания, является столь же и толикой неистины, внедренной в это самое самосознание. До тех пор, пока мы не любим своего ближнего как самих себя (и не видно поэтому между нами и ближним той же самой связи, что между нами и нашей самостью), наш ближний и в самом деле не считается таковым. До тех пор, пока мысль другого ощущается как присущая другому, а не как наша, эта мысль и действительно не является для нас мыслью. Она будет книгой или заглавием книги, но не эпизодом жизни духа. Человек, каковым является нам подобный, встреченный на улице, рассмотренный по его манере одеваться, по его природе и вообще по его внешнему виду, и в самом деле будет нам подобным лишь тогда, когда мы услышим, как он говорит, и поймем его язык; и его слова, в конечном счете, прозвучат у нас не в ушах, а внутри как выражение самой нашей души. Он будет, и это будущее — наша надежда и регулятивный принцип нашего поведения. Будет, а не есть. Самосознание, замкнутое в форме объекта, противоположного Я (нашему Я), — не то полное, могучее, творческое самосознание, которое порождает бытие и уничтожает не-бытие; которое сияет в нашем духе и вдыхает в него жизнь и веру в жизнь. Чтобы реализоваться как самосознание, оно должно открыться. И оно открывается в самосознании мысли, которая первую преходящую и идеальную позицию противопоставила истине. 18. БЕСКОНЕЧНОСТЬ САМОСОЗНАНИЯ, В КОТОРОМ АБСТРАКТНЫЙ ЛОГОС СТАНОВИТСЯ КОНКРЕТНЫМ ЛОГОСОМ Впрочем, самосознание, рассмотренное в себе, не менее бесконечно и абсолютно, чем рассмотренная в себе истина. Поскольку последняя, о которой идет речь и которая хотя и наша, так как она берет начало из критики нашего актуального познания, — не особенное самосознание, как можно было бы посчитать на первый взгляд. То самосознание, которое для идеалиста является активным и позитивным принципом опыта, есть трансцендентальное Я (т.е. то Я, которое делает возможным опыт и идеально предшествует ему и которому поэтому нельзя приписать ни одно из определений, возникающих постепенно в ходе развития опыта благодаря продуктивной деятельности этого самого принципа). Все, что является особенным, оказывается таковым именно во множественности опыта (множественность которого, с другой стороны, непонятна без единства данного принципа, производящего и содержащего в себе этот опыт). Человек как индивид среди индивидов, как природное существо среди природных существ, ограниченный тем или иным образом, — человек опыта, предполагающий то Я, без которого говорить об опыте не имеет смысла. Конкретный и реальный человек, который предстает перед самим собой в определенном физическом и моральном облике, — этот человек сам объект мысли, являющейся творцом данного облика; и его, в силу этого, не следует смешивать с Я, которое он предполагает и которое поэтому называется трансцендентальным. Человек, существо, отличное от своего Творца, — всегда объект мысли, обусловленной этим трансцендентальным Я. Всякое конечное может быть таковым лишь при условии деятельности, конституирующей его конечность, — деятельности, являющейся этим Я, которое нужно признать в качестве принципа опыта и всякой мысли. Этот принцип, находящийся по ту сторону опыта, не следует поэтому смешивать ни в коем разе ни с временным и пространственным человечеством, ни с каким-то другим мирским и эмпирическим объектом. И тот, кто не знает покоя, если ему не обеспечивается трансцендентная Реальность, пусть все же обретет покой: это Я, поскольку оно наше Я, поскольку оно трансцендирует человека и всю природу. Только оно производит природу и человека как свою собственную реальность. И поэтому его уже давно называют в этой связи не трансцендентным, а трансцендентальным — поскольку его трансцендентальное бытие не устраняет того, чтобы оно было имманентным опыту, хотя оно от него глубоко отличается. Так вот: если истина — это всё, то этот трансцендентальный и изначальный принцип — тоже всё. Абсолютное и бесконечное единство — одной; и абсолютное и бесконечное единство — другой. Два единства, которые стали бы чудовищным абсурдом, если бы не были, каковы они суть, одним единством, — тем единством, которое делает возможной мысль как единую мысль (какова всякая моя мысль, или мысль Я, т.е. всякая конкретная, актуальная мысль) и как мысль об истине, всегда являющейся единой (как единая истина, т.е. не как абстрактная, а как реальная, конкретная, актуальная истина). 19. ВОЗМОЖНАЯ И РЕАЛЬНАЯ ЛИЧНОСТИ И в заключение: существует истина, которая может быть истиной, но не является ею, — простой абстрактный логос. И существует истина, которая является истиной, — конкретный логос. Первая — уже личность, но она Личность, которая может быть таковой и не является ею; последняя — Личность в своем всемогущем наличии и актуальности. Если бы не было возможным идти вперед от абстрактного логоса к конкретному и в последнем дать основу достоверности и реальности первому, то доказательство существования Бога, которое мы вывели из логического понятия истины, не выходило бы за пределы границ, на которых останавливались все предшествующие доказательства. Но в конкретном логосе эта истина проявляется как то единство бытия и мысли, в котором критика Нового времени открыла принцип всякой достоверности, — единство, благодаря коему бытие уже не должно обретаться мыслью, потому что последняя имеет его в себе и производит его (и мыслит его, производя его, как и производит его, мысля его). 20. ПОНЯТИЕ БОГА В ФИЛОСОФИИ НОВОГО ВРЕМЕНИ Не был ли это тот знак, к которому уже давно стремился Картезий посредством своего cogito (в котором esse — логическое, потому что реальное, следствие cogitare)? И не было ли это также вдохновляющим мотивом мистиков — врагов всякой рациональной теологии, поскольку она своими заумными спорами и выкрутасами замыкала ум в абстрактных идеях, отчуждая его и все более отдаляя от того глубокого корня, в котором заключено непосредственное единство человека и Бога? Не была ли это также та цель, на которую устремляли взор древний и новый платонизм, от Плотина до Спинозы, стремясь подняться от множественного к Единому, в глубину ума и за пределы ума, в место, где последний соединяется с бытием? И когда Лейбниц посредством своего учения о монадах пытается освободиться от тесных объятий этого фундаментального Единства, в котором забаррикадировался Спиноза, удается ли ему избежать логической необходимости Высшей Монады, которая является монадой монад, центром объединения и общим источником жизни всех бесконечных монад? Идеализм придает ясность тому представлению, что в основе мысли должен все-таки лежать живой принцип целого. 21. ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ ДОСТОВЕРНОСТЬ Вне этого принципа, имманентного мысли, нет ни достоверности, ни рационального доказательства, каковое могло бы сопровождаться тем опытом, той интуицией реальности, без которой всякая самая пригнанная система — мертвая абстракция, лишенная всякого тепла убеждения, способного разогреть душу и открыть ее живой вере. Всякое умозрение становится бесплодным мудрствованием, затеняющим древо жизни духа, лишающим его луча истины. Сама вера вырождается в словесную формулу, откладывающуюся в памяти, но не движущую душу и не способную влить в нее ту силу, в которой она нуждается для своего развития (поскольку реальность всякой души — в ее развитии, в ее формировании, которое может быть лишь самоформированием — и поэтому требует постоянной свободной деятельности. А последняя может поддерживаться только сознанием себя, поскольку в конечном счете она сама — не что иное, как это сознание). 22. МЫСЛЬ И РЕЛИГИОЗНОЕ ЧУВСТВО Итак, самосознание — это деятельность, благодаря которой человек обретает самого себя и обретает истину; человек становится человеком, в то время как утверждается и развивается все более мощно внутри него реальность Бога, которого нет, если нет его — его, живого, действующего, полностью вовлеченного в свое действие. Последнее по праву было провозглашено, в противовес чисто спекулятивной мысли, истинным методом познания Бога, поскольку есть мысль — и мысль (т.е. мысль, которая, мысля, закостеневает в своем объекте как таковом — и отчуждается от самой себя, и блуждает в абстрактном мире идей, не способная обрести принцип истины и жизни; и другая мысль, являющаяся истиной, которая всегда присутствует в каждом своем объекте и пользуется этим самым объектом как средством для собственной жизни, как опорой для каждого своего нового порыва к собственной идеальной форме, познавая не для того, чтобы познавать, а для того, чтобы реализовать самое себя, чтобы подниматься все выше к собственной цели, и поэтому действуя скорее, чем познавая). Хотя это разделение имеет относительную ценность и существует, чтобы обозначать скорее различие степеней, а не природы (поскольку никакое познание не является рассеиванием в объекте, который утратил бы ценность истины, добываемую благодаря своему возврату к субъекту и в жизни последнего реализуемую сполна; и, лишенный истины, перестал бы быть помысленным, т.е. быть объектом). Так что, в итоге, если верно, что для поиска Бога нужно уже обрести его, то нет человека, сколь бы глухим он ни был к голосу духа, который бы его не искал (потому что нет человека, который бы его не нашел). Религиозность, как и умственные способности, как доброта, как художественная чувствительность, может быть развита в большей или меньшей степени. Чтобы лишить ее себя вовсе, человек должен был бы уподобиться животному, если бы это было все же возможно. Он должен был бы утратить всякий свет разума и перестать мыслить — потому, что мыслят, лишь опираясь на истину, которая, если она познана как таковая, движет и приводит в движение мысль посредством диалектики, раскрывающей и одновременно реализующей Бога, чье присутствие пробуждает внутреннюю жизнь духа. Он гнездится в глубине, как бы неизвестный и почти что неслышимый, или величаво шествует в сияющем свете сознания, наполняет сердце радостью, являющейся здоровьем души и источником всякой ее силы. Атеист не находит его, потому что ищет его вне себя, где Он все же долготерпеливо поддерживает прерывистое дыхание этой его негативной мысли. Злодей оказывает ему ложное почтение своей упрямой волей, которая является рассеянной и лишенной ориентиров, но сильной во зле мыслью, со своей логикой и со своей истиной, которая однажды должна будет показаться ему недостаточной и обманчивой; и время от времени его одолевают внутренние муки, которые переворачивают вверх дном его сформировавшиеся представления и устоявшиеся привычки, потому что Бог всегда находился там в ожидании и вдруг поднялся, чтобы внести сумятицу в привычные мысли громким провозглашением новой истины. Человек, который чувствует таким образом в себе присутствие божественного, не замыкается пантеистически в надменной гордости за атрибут, столь превосходящий его конечную природу. Но чувствует внутри самого себя высокий принцип, на который в своем конечном бытии он опирается и от которого должен ожидать и просить свободно посредством своей собственной воли всякого блага, имеющего истинную ценность. Там, в этом изначальном и трансцендентальном единстве, он может чувствовать, что не только собирается как в своем первоначале все его бытие, но сосредотачивается и объединяется бытие всех существ, которые, как кажется чувственному наблюдению, толпятся вокруг него в бесконечной окружающей его природе (а она в своем корне есть не что иное, как содержание самого его чувствования — того чувствования, что лежит в основе Я и поэтому верно названо фундаментальным чувством). РАЗЪЯСНЕНИЯ СОМНЕВАЮЩЕМУСЯ АКТУАЛИСТУ 1. ИНТЕЛЛЕКТУАЛИСТИЧЕСКИЕ ОСТАТКИ Я вижу, что в некоторых работах моего ученого и проницательного друга, который исповедует актуализм [1], нашла себе место не очень ясно определенная озабоченность, которую я хотел бы хорошо разъяснить самому себе. Он пишет, что актуализм имеет в себе «заряд неоспоримого очарования и новизны», который, ему кажется, нельзя было бы назвать более подходящим словом, чем "персонализм" (поскольку джентилеанский акт схватывает тот творческий ритм субъекта как чистой субъективности, который, будучи направленным на самого себя и питаясь самим собой, конституируется и развивается как духовная индивидуальность). С другой стороны, ему кажется, что «спавентова производность, еще прозрачная в этом акте, смещает значение того ритма к диалектике», которую ему хотелось бы назвать умственной (если вспомнить данное Спа-вентой определение ума, который растворяет в себе свой объект) — «в направлении», добавляет он, «метафизической логики, выпячивающей не синтез в себе, а два момента антитезы, на которые раздваивается мысль в акте, как мыслящая мысль и помысленная мысль». Итак, «типично спиритуалистический мотив, вновь разрабатывающий христианскую интуицию внутренней жизни», и мотив, который имеет свой центр в проблеме науки (являющейся проблемой философии от Аристотеля до Гегеля, для коей сама жизнь духа и деятельность суть мысль, осуществляющаяся как чистое познание) — в силу этого логистический, интеллектуалистический (и в этом смысле метафизический) — и, следовательно, антиспиритуалистический или натуралистический мотив. Не так ли? Одним словом, озабоченный тем, чтобы спасти моральную личность, где проявляется вся духовность духа, мой друг боится, если я правильно понял, что моя логика еще решительно не освободилась от интеллектуализма, который в своей основе всегда является натурализмом. В этом, мне кажется, смысл его дедукции: Гегель — Спавента — Джентиле. 1 Карлини Армандо. Я ссылаюсь, в частности, на его две работы: «Соображения относительно логики понятия Дж. Джентиле» и «Диалектика и философия» (Considerazioni su la logica del concetto di G. Gentile и Dialettica e filosofia // Giornale critico della filosofia italiana, 1924. P. 46-66; 169-181). Во второй статье он, и в самом деле, излагает свою мысль так: «Но диалектика акта, сознающая, что не ее бытие управляется объектом, а бытие последнего управляется ею, может пойти для опровержения предшествующей диалектики двумя путями: один путь состоит в том, чтобы показать, почему синтез, в котором состоит акт, уже не теоретический синтез субъекта и объекта в смысле той философии; а другой — в том, чтобы ниспровергнуть теоретический синтез предшествующего абсолютного идеализма и отдать управление процессом не помысленному объекту, а мыслящему субъекту». Ниспровержение это кажется ему опасным и напоминает Graecia capta* — «именно потому, что познание разрешает антитезу своих элементов в направлении объекта; здесь также как раз последний держит в своих руках бразды правления. — Мыслящий сам себя акт становится теперь актом, который мыслит себя как объект, как свое иное». «И фундаментальная антитеза гегелевско-спавентовской диалектики наполняется смыслом этого нового синтеза, который должен быть объектом, поскольку он также помыслен, помыслен сам по себе; но помысленность которого никогда бы не осуществилась, если бы не вмешалась, возникнув из внутренне присущего ему требования, актуальность мысли». Иными словами, «момент бытия в гегелевскои триаде становится поэтому моментом логичности, внутренне присущей объекту; а момент небытия становится отрицанием этой абстрактной логичности, чтобы учредить в самом объекте тот процесс развития, в котором состоит познание»; и два противоположных момента, оказывается, снова совпадают в непосредственном различии, являющемся непосредственным тождеством. Более того: согласно этой критике, диалектика противоположностей этой логики включает субъект после того, как она лишила его всякой другой характерной черты, которая не была бы чистым мышлением, в лоно объекта: сначала как мысль о помысленном, о бытии, а затем как мысль, которая, чтобы мыслить, нуждается в отрицании себя как помысленной. Тут, впрочем, критик чувствует потребность добавить: «Но этим путем ей удается основать актуалистически диалектику познания, лишь поскольку она молчаливо [?] предполагает предшествующую диалектику — диалектику поистине конкретной мысли, которая осуществляет самое себя в Я». Ну что ж, здесь я остановлюсь и попрошу моего друга позволить мне сделать заявление, ибо разговор пошел по пути, на котором я не вижу возможности с ним встретиться. 2. ДИАЛЕКТИКА ПРИСУЩА КОНКРЕТНОЙ МЫСЛИ Во-первых, я никогда не говорил о диалектике, которая бы не была диалектикой поистине конкретной мысли, осуществляющей самое себя в Я; которая бы не была самим ритмом, творящим как чистую субъективность тот субъект, что, будучи направленным на самого себя и питаясь самим собой, конституируется и развивается как духовная индивидуальность. Моя диалектика, вплоть до наоборот, не такая, какой, мне кажется, ее желали бы видеть. Там, где я анализирую понятие абстрактного логоса, который, управляемый законом тождества, вращается в себе, я никогда не говорю ни слова о диалектическом движении. Диалектизация абстрактного логоса происходит в конкретном логосе, который и есть "Я мыслю", или просто Я мысли в акте, и в самом деле содержащей в себе актуально абстрактный логос (который хотя и есть бытие, но соответствует бытию триадического ритма становления или гегелевской диалектике противоречий, лишь поскольку оно — бытие самого субъекта и поэтому бытие, подвергнутое отрицанию (помысленное) в том самом акте, в котором оно утверждено). И, стало быть, это — бытие, не непосредственно отличающееся и еще меньше тождественное своей противоположности, — коль скоро их имманентное отношение вытекает из акта мысли, являющейся абсолютным опосредованием. 3. АКТУАЛИСТИЧЕСКОЕ СНЯТИЕ ДУАЛИЗМА ТЕОРЕТИЧЕСКОГО И ПРАКТИЧЕСКОГО Во-вторых, я, признаюсь, не понимаю, как можно после актуализма и исходя из него говорить еще о чисто теоретическом синтезе субъекта и объекта; и о другом синтезе, который не является уже простым теоретическим синтезом; и о характеристиках субъекта, которые не являются чистым мышлением (которые будто бы актуализм отнял у субъекта). Я считал, что для того, кто однажды прошел через двери актуалистического учения, подобные различия утратили всякий смысл. Ведь что может быть не чисто теоретическим, если ничего нельзя предпослать акту — и, стало быть, познание (или теория) не может быть направлено на нечто, предшествующее акту, в котором оно состоит? И, однако, как самопроизводство субъекта вообще или определенного субъекта, не должно ли оно само реализовать собственную теоретичность в наиболее мощной форме практичности? Не следовало бы больше попадаться на приманку названий теории и практики. Называйте мысль практикой, если вам так больше нравится; но как практика она будет тем же самым, что подразумевают, хотя еще и с трудом, под названием теории. Я лишаю якобы субъект того, что не является чистым мышлением? Так сенсуалист может обвинить Канта в том, что он лишает мысль внешних чувственных данных; так материалист обвиняет Беркли в том, что он лишает мир его материальности; так обыденная мысль обвиняет философию в том, что она лишает реальность ее солидной прочности, дабы заменить ее на тени и туманы мысли. Дело в том, что сказать «чистый акт» значит сказать «чистое мышление»; и здесь нужно остановиться, если чувствуют, что не хватает дыхания. Чем было бы то, что хотят как-то отличить от мысли, если не антецедентом — и, стало быть, условием акта, т.е. полным разрушением самого акта, как по-нашему его следует понимать? Для меня акт — это абсолютное растворение всего, что помыслено в мышлении. Но, безусловно, помимо мышления и помысленного — которое существует при условии, что находится внутри мышления — нет возможности мыслить что-то иное. Поэтому я говорю: «чистый акт» — и останавливаюсь, удивленный всякий раз, что даже у писателей, сведущих в истории философии, вижу что-то напоминающее о чистом акте, как его понимаю я, — аристотелевском акте, который является чистым в toto caelo* ином смысле. 4. НЕОБОСНОВАННОЕ РАЗЛИЧИЕ МЕЖДУ Я И ПОЗНАНИЕМ Итак, зачем делать различие между диалектикой познания и диалектикой Я? Друг-критик доходит до утверждения, что если отождествляется «Я с мыслящей мыслью или, чтобы выразиться яснее, с актом познания, то актуализм смещается с собственно актуалистического значения, которое он имеет в предшествующей диалектике, к значению, более близкому к абсолютному индетерминизму, в котором актуальность — не личностность, а точечностъ познавательного акта: точка мышления, которая реализует круг абстрактного, и именно потому, что она его реализует, она его ломает и снимает в вечном развитии, иссякающем внутри диалектики мгновения». Слова эти, признаюсь, кажутся мне весьма неясными. Индетерминизм никогда не преодолевает точку зрения абстрактного; и поэтому он хочет быть понятием свободы, а является, наоборот, как я доказал, механизмом — и, стало быть, натурализмом. Но познавательный, или моральный и духовный, акт, как ни угодно будет его понимать, не может быть точечным, т.е. (если я в этом что-то смыслю) бесконечным, не имеющим ничего вне себя. Мгновенье? Да, но что такое это мгновенье? Я боюсь, как бы ни подменили его как раз тем, отрицанием чего он является. Когда-то заставили меня заметить, что «если мгновенье берется как символ становления (и поэтому — логики конкретного, включающей в себя логику бытия и абстрактного, а не наоборот), то здесь кажется перевернутым отношение, которое в "Общей теории духа" было установлено между генезисом идеи пространства и генезисом идеи времени». Мне же кажется, что я там обнаруживаю: о мгновенье (платоновском +++*) говорят как о моменте времени, тогда как оно в своей бесконечной то-чечности скорее вечность, т.е. отрицание времени — та вечность, которая находится по ту сторону как времени, так и пространства и является как раз атрибутом акта мышления. 5. КРИТИКА АКОСМИЗМА Возражают: если растворить в мысли «все многообразие феноменологического процесса мира природы и мира духа», то не сползает ли старый дуализм в нейтральную метафизику, в «философию тождества, обновляющую внутри диалектики акта Спинозов акосмизм»? — Tu quoque?* — Это уместнее в устах философов, которые говорят, что прочли и «Общую теорию», и «Логику»; или и в самом деле их прочли и насмехаются... и будут насмехаться, ибо всегда легко насмехаться над всякой философией до того, как удалось найти к ней ключ. Потому что дело обстоит именно так: каждая философия имеет свой ключ, свой секрет, свой самый трудный пункт, одновременно являющийся и ее самым легким пунктом, т.е. ее отправной точкой, ее принципом, на который можно смотреть широко раскрытыми глазами и не видеть; который можно добросовестно считать хорошо понятым, раскритикованным и преодоленным, когда еще даже не подозревают о его подлинном и специфическом значении. Как много сейчас тех, кто насмехается с видом большого удовлетворения над чистым актом и актуалисти-ческой манией все сводить к этому акту! Поскольку я вижу весьма отчетливо, что они еще не поняли, и поскольку у меня не осталось больше никакой надежды, что им когда-либо удастся понять, — я искренне сожалею об их неизлечимой и бессознательной слепоте, вынужденный предоставить их собственной судьбе. Но, само собой разумеется, я этому не удивляюсь, потому что я тоже знаю немного историю философии, в которой этот казус повторялся всегда! Так есть, так должно быть — и пойдемте дальше. Не следует смешивать себя с ними. Оставим в покое нейтральную метафизику, о которой можно говорить у Спинозы или у параллелистов Нового времени, потому что у них не отрицается несводимость природы и духа, и лежащая в основе субстанция становится общим и таинственным корнем двух порядков — rerura et idearum*. Но нейтральность имеет место, когда утверждается, что феноменология природы растворяется в духовной реальности. В спинозовой критике акосмизм означает недостаточность объяснения модусов, необходимость которых как проявлений, сущностных для существования самой субстанции, Спинозе и в самом деле не удается доказать. Против Спинозова акосмизма выступает лейбницево учение о монадах, являющееся его абсолютной противоположностью, — и, как все противоположности, оно совпадает с акосмизмом. Поэтому если акосмизм — недостаток, то в чем состоит этот недостаток? Существует субстанция, единое, но нет множества. Но этот пресловутый недостаток обнаруживается и в лейбницеанстве, которое его преодолевает только посредством произвольного акта, равнозначного акту, благодаря которому спинозизм допускает модусы помимо субстанции. Поэтому в учении о монадах, коль скоро существует множество и отсутствует единство, нет также и множества по той причине, которую я тоже изложил в «Общей теории» [1] и которая мне кажется не вызывающей возражений. Акосмизм снимается не противопоставлением множества единому, но объединением этих двух моментов в понятии развития. Именно это и делает актуализм, доказывая, что его способ является единственным, в котором — вплоть до установления нового порядка — эта вещь возможна. Стало быть, акосмист — не актуалист; и, более того, он тот, кто не хочет приближаться к точке зрения последнего. 1 Общая теория духа как чистого акта (Teoria generate dello spirito come atto puro. 4-a ed. P. 98). 6. ТРЕБОВАНИЕ ЭМПИРИЗМА Акосмист изворачивается, но «все же обязан дать какое-то удовлетворение все время возрождающимся мотивам обычного эмпиризма». «Безусловно, — отвечаю я, — и без угрызений совести». И вспоминаю свою вводную лекцию двадцатилетней давности «Абсолютный опыт и историческая реальность» [1]; и мог бы вспомнить обвинения позитивизма, столько раз выдвигаемые против моего способа философствования; и мог бы и вправду сказать, что ни одна философия опыта никогда не гарантировала, как актуализм, доводов эмпиризма, который не следует смешивать с тем или иным учением (в большей или меньшей степени кичившимся, что оно подтвердило эти доводы). Ибо обычный эмпиризм не тот, например, который исповедует сенсуалистическую доктрину; а тот, который замечает (и не может им пренебречь) различие между опытом, который он называет ощущением внешнего объекта, находящегося здесь и теперь, и другим опытом (говорящим об общей идее, к коей сводится этот объект). Эмпиризм, справедливые требования которого нужно учитывать и удовлетворять, — эмпиризм неизгладимого сознания различий, благодаря которым опыт изменяется до бесконечности и ставит нас перед бесконечным многообразием реального. 1 Перепечатанную в «Реформе гегелевской диалектики» (Riforraa della Dialettica hegeliana. 2-a ed. Messina: Principato, 1923). Ну что ж, могут и в самом деле считать, что удовлетворяют эти справедливые требования, когда спрашивают: «Откуда различие и, более того, фундаментальная противоположность, которую мы полагаем между миром чувственного опыта, объектом познания и науки, и опытом истории, объектом моральной жизни?» Я считаю иначе, и, в противовес столь невзыскательной метафизике — некоторые ее весьма примечательные примеры мы имеем в недавней философии ценностей в Германии, — я чувствую себя обязанным принять сторону эмпиризма. И то же самое мне приходится отмечать, когда Кроче открыто заявляет: нужно, мол, спасать различия и не смешивать все вместе, потому что хотя все и дух, но он то искусство, то мысль, то экономическая, а то моральная воля — четыре вещи, а не одна. «Четыре? — говорю я. — Слишком мало: так смешиваются вместе самые различные вещи — например, в понятии искусства — различные виды искусства (поэзия, изобразительные искусства и т. д.); классическое искусство и романтическое искусство, а затем искусство Шекспира с искусством Ариосто, Сервантеса, Корнеля и т. д.». И сам Кроче — большой специалист по доказательству того, что нужно глубоко отличать одно искусство от другого; и там, где старая литературная критика видела только одного Гете, он видит их ровно столько, сколько его стихотворений. Почему если он допускает более или менее видимую нить, которая связывает вместе произведения одного поэта, то одновременно не допускает также и общей нити, которой связываются вместе в единство духа его различные формы? Какое различие можно сделать между одним и другим способом связи между единством и множеством? 7. ОПЫТ И ИСТОРИЯ; ИСТОРИЯ КАК ФИЛОСОФИЯ И КРОЧЕАНСКАЯ ФИЛОСОФИЯ КАК МЕТОДОЛОГИЯ Опыт, каков он есть, каким мы должны почитать его, т.е. понимать и защищать в философии, — история. И этих моментов два: с одной стороны, эта история, о которой рассуждают; а с другой — мы, о ней рассуждающие, т.е. мысль, философия. История и философия — и ничего другого. После долгого размышления мы закончили тем, что отождествили эти два момента, — и теперь согласны относительно единства их обоих. Но Кроче порой колеблется и что-то хотел бы спасти, поскольку он некоторым образом не доверяет истории. И не доверяет ей потому, что смутно улавливает, например, современность истории историку, т.е. (как было также хорошо отмечено) актуальность; но затем пугается тождества, которое логически следует — res gestae* с historia rerum gestarum**, — и делает из утвержденной современности метафору или высказывание, которое не следует принимать буквально. Одним словом, он видит, что философия — это история; но не видит (или, как мне кажется, видит недостаточно), что история — это философия: под историей я разумею, как бы ее ни понимали, — res gestae или historia rerum, что одно и то же — эту жизнь духа, которая для нас — я говорю, для всех актуалистов — все. И поэтому он пытается делать различие между философией, которая есть история, и философией, которая есть методология, или введение в историю. Философией является вторая, которая якобы оказывается, в конечном счете, традиционной философией; та, которой становится история, называемая философией, и которой будто бы принадлежит Философия духа самого Кроче — определенная философия, которая, по Кроче, в конечном счете, вся философия или tout court* философия вообще. А почему? Глубинная причина всегда следующая: сама история не тождественна с философией, т.е. с мыслью, которая не может не понимать себя как истинную, вечную, неизменную, по ту сторону течения той истории, которую видят глазами фантазии в ее вечном низвержении в прошлое. Итак, никакой современности: философ со своей методологией (хотя она также может быть усовершенствована, но не настолько, чтобы кичиться тем, что доходит иногда до обладания твердыми и окончательными позициями) по сю сторону, а история — по ту. Два момента снова: и в этом дуализме — вся свобода для одного из них выражать себя собственным субъективным образом, который мог бы затем служить каноном (всегда субъективным) для измерения другого. Я считаю, что единство двух этих моментов может и должно быть более глубоким; и это можно обнаружить, лишь если все время твердить также и о философском характере истории, не говоря уже об историческом характере философии. И все же не истинное достоверно, а достоверное истинно. Однако, чтобы превратить достоверное в истинное, не нужно больше рассматривать его вне того понятия истинного, которое обретается, когда оно заставляет себя совпадать с достоверным. Историческая методология Кроче — это истинное, которое не является достоверным; и в отношении этого истинного достоверному невозможно доказать свою истинность. Тогда происходит то, что происходит у Кроче, когда он не знает, что делать с бесконечным множеством категорий, которое я ему предлагаю в обмен на его четыре. Достоверное истинно, если не находится во времени, а есть мысль. А это значит, что время исчезает (возможно ли, чтобы у нас должна была существовать потребность замечать его?); но это значит, если еще позволительно так выразиться, что от неактуального помысленного нужно все же переходить к актуальному мышлению, которое видит вещи во времени, но само не находится во времени. Но достоверное не превращается в истинное — и это, в конечном счете, равнозначно высказыванию, что моя мысль не мысль (каковой все же нужно ей быть, сколь бы скромны мы ни были!), — если я начинаю себя спрашивать, на уровне мыслящей мысли, о различии между миром чувственного опыта и миром истории; и спрашивать, как Я, опосредуясь, могло бы реализоваться в своей моральной ценности, буде объект, через который оно должно опосредоваться, является безразлично вещью или мыслью. 8. СУБЪЕКТ И ОБЪЕКТ «Если объект, — позволю себя заметить, — на самом деле вещь, не-я, то субъект, опосредуясь в нем, не может ничего иного, кроме как устранить самого себя, собственную личность; тогда как он вновь обретает себя и поэтому действительно опосредует сам себя, когда этот объект является духовным миром». Природа и история, вещи и люди — эти столь противоположные термины оба в помысленном. Но это — старая философия, тайный исток которой открыл актуализм, доказав, что история, существующая рядом с природой, — не история; и что личность среди вещей — вещь; и что, одним словом, дух — или все, или ничто. И всем он может оказаться, лишь если мысль не пытается выйти из помысленного, но удаляется chez soi*, в мышление. Зачем требуется, чтобы субъект опосредовался в объекте (А = А)? Не сказал ли я это в «Логике конкретного»? Моя мысль состоит в том, чтобы Я никогда не выходило из себя по причине, которую я только что назвал и которую я называл уже много раз. И его опосредование всегда глубоко близко ему самому. Его объект, в неактуальности самого абстрактного логоса, — это он сам, отстранившийся от себя, потому что его опосредование и есть как раз осознание себя, и в этом акте — раздвоение на антитетичные и коррелятивные субъект и объект. И «Логика конкретного» действительно стремится доказать, что круг мысли, который движется в абстрактном логосе бытия, и есть то самое опосредование Я внутри себя. Вещи и лица... Мы, говорящие о них, в состоянии не смешивать их в неразличенный объект простого познания. Не эту ли позицию лелеют в мечтах? Но, расположенные таким образом, мы были бы (и я это уже говорил) одним лицом по способу говорения: нам был бы навечно прегражден путь, который нам дорог, — путь реализации какой бы то ни было ценности. Мы не имели бы на него ни права, ни возможности. Права — потому, что, поскольку мы замкнуты в рамках наших границ, слишком большой была бы диспропорция между нашим бытием и действием (способность к которому мы хотели бы себе присвоить и которое качественно, если не количественно, должно было бы явить бесконечную силу с ее бесконечным воздействием (ценность)). Возможности — потому, что ценность есть духовная реальность; и как мог бы считаться таковым какой-то способ существования нашего духа, когда последний не был бы духом? 9. МЫ И ДРУГИЕ Но в терминах мыслящей мысли эти личности, чья компания нас освобождала бы и возводила в шкалу духовных ценностей, как актуалисту хорошо известно, не существуют. Есть примеры, учения, с помощью которых другой мог бы нас наставлять лишь при одном условии: что эти примеры являются нашими примерами, а эти учения — свободное построение нашего духа в его бесконечном уединении. Когда другие больше уже не являются не-Я (и требуется — разумеется, с нашей стороны, — чтобы они не были больше не-Я), они тождественны полностью с Я, которое в этой компании не находит больше никаких ограничений для собственной экспансии в бесконечном мире, являющемся его миром. Любой значительный след духа-творца — снятие множественности, создание всеобщего согласия посредством форм духовности, которые растворяют в себе универсум вещей и лиц в единстве бессмертных, не поддающихся умножению форм. Педагогика, право, мораль обладают абсолютной непрозрачностью без этого принципа единства духа (который всегда, однако, — мыслящая мысль, и понятен только как таковой). Но пусть не вводит в заблуждение начальное стесненное состояние. Верно, что субъект не является таковым непосредственно; и с самого начала он видит себя зажатым в рамках узких границ, которые в своем развитии он должен постепенно преодолевать, все больше расширяя собственную область деятельности и восходя ко все более высоким формам универсальности (и, стало быть, единства). Стесненное состояние существует лишь с точки зрения помысленного, отчего взрослый человек сравнивает себя и ребенка, а цивилизованный человек — себя и дикаря, и измеряет путь, и представляет его себе как постепенное расширение сферы деятельности субъекта. Но, с точки зрения мышления, опосредование, как известно, находится уже в любом ритме Я — даже в ребенке, даже в дикаре, везде, где трепещет этот дух, который наполняет нам сердца и заставляет нас понять в порыве аффекта нежную душу ребенка и неистовую страсть человека лесов; субъект — это опосредование. И он зависим. По качеству это — тот самый субъект, который являет свое великолепие в обширных следах всякого более высокого духа-творца, в единстве, являющемся бесконечным. Со всяким ограничением сталкиваются, когда его преодолевают; всякого врага познают, когда его побеждают и усмиряют в обществе, которое является актуальностью воления, больше не наталкивающегося на ограничения. Учитель конца года — уже не учитель первого дня школы или первого мгновенья. Сначала оказывается познанным только последний, и поэтому только он и является понятым. Трудности человек никогда не выдвигал себе все вместе; и проблемы, если они поставлены, т.е. когда они действительно предстают как такие-то проблемы, являются решенными. Таково актуальное опосредование. 10. МОРАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ И ПОЗНАНИЕ Таким образом, я не понимаю, почему и как опыт навязывает нам проблему моральной жизни, отличную от проблемы познания; и мне не удается обнаружить того Бога, которого ищут — и который находится не в мире познания, а в нас как предпосылка нас самих, как воля не другого, но своя, как «совершенная жизнь, которая сообразуется с собственной мыслью и реализует ее в себе без остатка». Атрибут этого Бога я нахожу именно в Я, не доходя, между прочим, до аристотелевского идеала, который не может иметь уже смысла для актуалиста. «Чистый акт (говорят) разрешает полностью антитезу, которая, напротив, мучает акт нашего бытия, всегда разделенного между собственной реальностью и собственной идеальностью, между тем, что делается, и тем, что мыслится как абсолютный разум». Против этого Бога имеется двадцать четыре века умозрения, от которого я не вижу как можно было бы когда-то отказаться. Если бы Бог полностью разрешил антитезу — он не был бы духом. И мысли было однажды возможно понять его как чистый акт в этом смысле, потому что она противопоставила его себе и спроецировала его в том объекте, в котором — мы сегодня глубоко это чувствуем — нет жизни. И этот самый Бог — слишком ничтожная вещь для спиритуалиста, который обрел понятие истинного акта. Скажем также и мы, что Бог полностью разрешает антитезу — но при условии, если мы одновременно говорим, что он ее не разрешает, так как последняя — природа духа. Или мы так боимся, что этот Deus in nobis* будет слишком удобен, как говорят нам некоторые критики, — и, растворив идеал в реальном, уничтожит всякую побудительную причину прогресса, действия, усилия по преодолению настоящего? Я не считаю, что актуалист может разделять подобный страх критиков и читателей, невнимательных к тому, что после того, как они сказали «да» принципу актуализма, они забывают о нем на первом же шагу и снова впадают в абстрактность помысленного, заменяя акт фактом (и поэтому хотят Бога вне акта). Находясь внутри акта, нет способа заменить его на факт и, в силу этого, допустить возможность (которая, конечно же, была бы необходимостью) иной нормы или меры, с которой можно было бы соизмерять сам акт. Сравнения, которые проводились, всегда абсурдны. Актуалистическая философия далека от того, чтобы сбиваться на оптимизм квиетиста, как кто-то воображает: это — философия вечных мук духа как самореализации. ЗАМЕЧАНИЯ 1. ВВЕДЕНИЕ Эти конечные замечания, следует сразу же сказать, имеют общедоступный характер. Тот, кто внимательно прочитал предыдущие страницы (даже если не знает других моих книг) и отдал себе отчет об основополагающих понятиях, которые на них были развернуты, и о вдохновляющем их духе, может не нуждаться в данных разъяснениях. Я был вынужден изложить их в письменной форме — потому, что, будучи наслышан, как повторяются абсолютно необоснованные суждения о способе философствования, который постоянно выдвигается в этой книге, я должен был убедиться, что подобные суждения прокладывают себе путь среди людей, не имеющих привычки к изучению и к строгой рефлексии в этих труднодоступных материях — и поэтому довольствующихся удобными формулами и изменчивой модой, и легко успокаивающих свое сознание, убежденное, что оно уже поняло и не нуждается в других усилиях, чтобы быстро отделаться от философии, которая имеет странное стремление заставить изменить способы мышления и действия. Изменить? Легко сказать; но каждое изменение, когда оно касается общепринятых идей и норм поведения, привычных благодаря старой традиции, требует не безразличного усилия. И столь же прекрасно иметь возможность сказать самому себе, что без некоторого усилия, которого от нас требуют другие, нельзя обойтись и с пользой! По правде говоря, у меня нет привычки слишком прислушиваться к тому, что обо мне говорят, и читать касающиеся меня статьи или книги. Это недостаток; в нем я признаюсь, и часто я пытался исправиться. Но опыт заставил меня воочию убедиться, что во многих выступлениях и статьях недостает расположения духа и ума, абсолютно необходимого, чтобы понять то, что я уже сказал во многих книгах (которыми, мне кажется, я достаточно обременил, говоря вместе с Вико, сообщество образованных людей, и из которых, желая поставить вещи на место, я должен был бы все время повторять страницы за страницами). Не было ли более разумным, а также более экономичным иметь терпение и ждать, чтобы те немногие, которые могут понять, и каждый из которых предназначен судьбой заставить понять немногих других, поняли и уразумели самостоятельно то, что уже было сказано, я считаю, с достаточной ясностью? Таким образом, я кончил тем, что утвердился в убеждении: даже относительно философских диспутов нужно позволить говорить вздор и глупости, а то и ложь, полагаясь на имманентную силу истины (или лучше — мысли, которая всегда находит свои пути; и часто находит их там, где человек совершенно далек от того, чтобы искать их). Позволить говорить каждому на своем месте? Но, поступая так, я должен был заметить одно неудобство, которому давался повод: некоторые вздорные высказывания из абстрактных теоретических дискуссий переходят в жизнь, где всегда отражаются и находят отзвук все идеи; и из суждения, брошенного там небрежно о мыслях, считавшихся в первое время литературным или школьным упражнением, выводились решающие оценки людей, вещей и фактов, которые для подавляющего большинства имеют реальность, более прочную, чем абстрактные школьные или литературные упражнения, — с выводами и следствиями, не лишенными воздействия на ту конкретную и историческую социальную жизнь, которой все, философы и нефилософы, живо интересуются. И поэтому, наконец, мне показалось, что я должен нарушить молчание и предложить людям доброй воли (которых — я никогда не колеблюсь допускать — большинство) некоторые замечания в самой осторожной и одновременно решительной форме, какая для меня возможна. Замечания, направленные на весьма скромную и, я бы сказал, пропедевтическую цель — предостеречь тех, кто хотел бы по какой-то причине взяться за изучение этой формы идеализма, которая, по моему мнению, сегодня является единственно возможной формой философии, и произнести о ней какое-то суждение ex informata conscientia*. Я не строю себе иллюзий относительно действенности этих замечаний. Но если они и не смогут, вероятно, дать полного представления и глубокого осознания сущности актуализма (представления и осознания, невозможных для того, кто над ними серьезно не поразмыслил и поэтому не изучил с симпатией и с сердечным влечением духа), то, надеюсь, смогут в какой-то мере быть полезными, чтобы поставить на вид, что некоторые расхожие интерпретации исповедуемого мною учения не принимаются мной, потому что не соответствуют тому, что я думаю. И если верно (и это защищалось мною также во многих случаях как основополагающий канон философской критики и истории философии), что никогда сам мыслитель не является лучшим истолкователем своей мысли, то все же неоспоримо, что всякое истолкование должно иметь свою основу в формулировках истолковываемой мысли, и что можно, по крайней мере, позволить каждому сформулировать свою мысль до того, как другие будут над ней трудиться со своими герменевтическими канонами. |