книга. Гибель Айдахара.Золотая орда. Книга3. Книга знаменитой исторической трилогиии Золотая Орда
 Скачать 2.53 Mb.
|
* * *Тот, кто не сгибается под ударами судьбы, будет вознагражден. Многие беки, эмиры, бии, батыры ушли от хана, но Тохтамыш не пал духом. И словно в награду за это провидение послало ему надежду. Из лагеря Едиге тайно прибыл человек. Послала его дочь Тохтамыша, ныне любимая жена Едиге — Жанике. Несколько лет назад, когда батыр бежал от хана, вместе с ним убежала и она. Жанике подарила Едиге сына, и оттого любовь его к ней стала еще более сильной. Но верно говорят в народе, что от семян горькой полыни может вырасти только полынь. Жанике была тщеславна, как и ее отец, вспыльчива и настойчива в достижении своей цели. Она умела замечать то, что происходит вокруг, и вскоре поняла, что рано или поздно ее муж и отец сойдутся в смертельном поединке, чтобы пролить кровь друг друга. От полыни рождается полынь… Оттого и послала она к Тохтамышу своего человека, велев ему сказать хану на словах: «Пусть мой отец не боится Едиге. Я сделаю все, чтобы он успокоился и послал послов с просьбой о мире. Если же он не сделает этого, то пусть винит себя. Мой острый кинжал оборвет его жизнь». Сердце Тохтамыша от этих слов наполнилось гордостью за дочь. В ее поступке был выход, была надежда. Если Жанике обезглавит дракона, то что сможет сделать его туловище? Нет сейчас в степи такого человека, который бы смог заменить Едиге или сравняться с ним в уме. Снова разбредутся роды, снова начнут ссориться между собой эмиры, бии, беки и батыры за право быть первым. И, раздумывая обо всем этом, Тохтамыш уже по‑настоящему поверил в то, что все именно так и произойдет. Потом пришли тревожные мысли. По всем законам степи, жена, поднявшая руку на мужа, будет проклята, и люди с презрением станут произносить ее имя. Дать согласие Жанике на убийство Едиге — это значит обагрить руки дочери кровью. На миг Тохтамышу захотелось сказать: «Нет!» Но когда он представил, что со смертью Едиге исчезнут всякие преграды и ничто не помешает ему снова возвыситься, хан превозмог себя. Ради того, чтобы снова возродить Золотую Орду и снова править ею, можно пойти на любые жертвы. Пусть будет проклята не только Жанике, но и весь род Тохтамыша, лишь бы умер Едиге, лишь бы он не стоял на пути! * * *Нет, не сразу решилась Жанике на убийство мужа, потому что в свое время по любви, по велению сердца соединила с ним свою жизнь. И оттого сын у нее родился как две капли воды похожий на Едиге. И дали ему имя Султан‑Мухаммед. Много раз говорила Жанике с мужем, умоляя его помириться с отцом, заклинала сыном, но Едиге был непреклонен. И тогда она, решительная и дерзкая, как и ее отец, подумала: «Умрет муж — найду другого, не станет ребенка — рожу другого. Если же погибнет отец, то кто заменит его мне? Если отец перестанет быть ханом, это будет равносильно его смерти. Благодаря его силе и могуществу все кланяются мне. На свете много красивых женщин, и если я перестану быть дочерью хана, мои соперницы — другие жены Едиге — станут указывать на меня пальцем и смеяться. Они уговорят Едиге оставить меня. Так не лучше ли мне сохранить отца и пожертвовать мужем?» И словно нарочно, чтобы укрепить уверенность Жанике в том, что решение ее правильное, Едиге взял себе еще одну жену — дочь знатного эмира. Умом она понимала, что муж поступил так для того, чтобы, породнившись с эмиром, привлечь на свою сторону новые роды, пополнить свое войско новыми силами. И все‑таки это было грозное предостережение. Что произойдет завтра, если отец погибнет, а Едиге разлюбит? Ревность завладела сердцем Жанике, а от ревности до желания мстить всего один шаг. И она приняла твердое решение. Жанике позвала к себе преданного ей джигита и сказала: — Приготовь двух самых быстрых коней. Мы убежим с тобою отсюда. — Когда это нужно сделать, моя повелительница? — ни о чем не спрашивая, сказал он. — Я дам знать, когда наступит урочное время… Джигит поклонился и молча вышел из юрты. Едиге словно забыл о существовании Жанике и предавался радостям любви с молодой женой. От всего этого всегда горячее сердце женщины словно заледенело. Она теперь твердо знала, что убьет мужа. Все чаще, мысленно, Жанике видела, как сделает это, как проведет с ним последнюю ночь. От предвкушения скорой мести в глазах ее появился таинственный, мерцающий свет. И она дождалась своего часа. * * *Ночь была теплой. Полог, обычно закрывающий вход, был откинут, и тихий ветер приносил в юрту запах жузгена и полыни, смешанный с солоноватым запахом далекого моря. Лунный свет, падающий через отверстие в своде юрты, казался серебристым и призрачным. Едиге и Жанике лежали усталые, уже узнавшие любовь, и молчали. Сквозь войлочную стену юрты было слышно, как поют цикады, как изредка где‑то совсем рядом пробегает тушканчик и под его лапками тихо позванивают мелкие камешки. Батыр положил свою сильную руку на грудь жены. Сердце Жанике стучало часто‑часто, и ему показалось, что она только что остановилась после долгого бега. Давно не было Едиге так хорошо с женой. На миг ему показалось, что вернулись те, первые дни, когда они убежали от Тохтамыша. Она ведь знает, что он враг ее отца, и все равно продолжает любить верно и преданно, а ласки ее горячи и желанны. Жанике тихо подвинулась к мужу, уткнулась лицом в его грудь. — Я хочу пить…— сказал он. Жанике быстро поднялась с постели. В дрожащем призрачном свете луны тело ее казалось высеченным из мрамора. Едиге невольно залюбовался женой. Он смотрел, как взбалтывала она кумыс в кожаном мешке — сабе, как наливала в большую серебряную пиалу, и не мог оторвать взгляда от ее крепких грудей, полных бедер и гибкой тонкой талии. Ему даже показалось, что она никогда не рожала, так хороша была ее девичья стать. Едиге сделалось неловко оттого, что последнее время он совсем забыл о Жанике. Разве может быть кто‑нибудь прекраснее, чем она, похожая на сказочную пери из рая?! Это прекрасно, когда вот так можно видеть женщину обнаженной, не стыдящейся своей наготы. Двумя руками батыр принял из рук жены пиалу с кумысом и, припав к ней губами, не отрываясь, выпил всю до дна. Утолив жажду, Едиге откинулся на постели. Жанике прилегла рядом и стала гладить грудь мужа. — Ты давно не была такой…— негромко сказал Едиге. — Что случилось? Жанике помедлила с ответом, потом сказала: — Я и сама не узнаю себя. Сегодняшняя ночь мне кажется последней… — Милая… У нас еще много будет таких ночей… Жанике крепко обняла мужа и ничего не ответила. Едиге тоже молчал, смотрел на осколок неба, видный в куполе юрты, на тихо мерцающие звезды и вдруг сказал: — Да чего же ты сладка, жизнь! — Не надо войны, — горячо сказала вдруг Жанике. — И мир всегда будет таким. — Это невозможно… Женщина помедлила, а потом спросила: — Почему? Даже в темноте она почувствовала, как нахмурился Едиге, и тогда Жанике наклонилась над ним и поцеловала его в губы. Ни любовью, ни словом нельзя было остановить этого человека, заставить его отказаться от задуманного. Значит, надо было сделать то, что она решила. Рука Жанике скользнула под подушку, и ладонь сжала холодную костяную рукоять кинжала. Едиге вдруг вздрогнул всем телом и приподнялся в постели: — Мне показалось, что в юрту заползла змея… Пересохшими от волнения губами Жанике сказала: — Откуда ей здесь быть? Аул стоит на этом месте давно, и все проверено. Она еще сильнее прижалась к Едиге и заставила его лечь. Губы ее снова коснулись губ мужа. И это был прощальный поцелуй. — О аллах! — с тоскою сказала Жанике. — Почему жизнь так коротка и почему в ней так мало радости? Неужели нельзя все изменить и сделать человека бессмертным? Едиге перевернулся на бок, и пальцы женщины разжались, оставили кинжал. Наносить удар было неудобно. — Разве ты не слышала о том, что перед святым Коркутом, где бы он ни находился за свою долгую жизнь, всегда стояла могила? Кто в Дешт‑и‑Кипчак не слышал эту легенду? Коркут прожил больше сто лет и много хорошего сделал для людей. Он излечивал калек, несчастных делал счастливыми. Но главной мечтой Коркута было победить смерть. И когда пришла старость, всевышний послал к нему ангела смерти Азраила. Святой не захотел безропотно принять волю всевышнего и, сев на свою быструю как ветер верблюдицу Желмая, пустился бежать от смерти. Много дней мчался он на юг и, когда достиг края земли, увидел людей, копавших яму. Коркут спросил их: «Что вы делаете?» — «Копаем могилу Коркуту», — сказали они. В страхе помчался святой на север, но и здесь повторилось то же самое. И так было всюду, куда бы он ни направлял свою верблюдицу. Но и на этот раз не покорился упрямый Коркут. Он спрятался в непроходимую лесную чащу, где не жили даже звери, но и здесь увидел следы смерти — вокруг лежали поваленные ветром, гниющие стволы деревьев. Выходило, что и здесь нет вечности. Тогда Коркут направился на вершину горы Кап, где останавливались на начлег одни облака, а нога человека ни разу не ступала на ее вершину. Велико было горе святого, когда он увидел, что и здесь повсюду следы тлена — камни от воды и ветра разрушались и превращались в прах. Коркут убедился, что в подлунном мире нет вечности, нет ничего такого, что бы могло противостоять смерти. И тогда он решил ее обмануть. Святой постелил свой волшебный, нетонущий ковер на волну великого океана, сделал из особого дерева никем еще не виданный музыкальный инструмент — овальный кобыз — и стал играть на нем свою знаменитую мелодию «Кюй Коркута» Святой думал, что, пока человек что‑то делает, да еще находится в таком уединенном месте, как океан, смерть не настигнет его. Он играл, не переставая, день, второй, месяц, год, но однажды он на миг задремал. И тотчас из глубины океана поднялась водяная змея и укусила его. Так умер великий Коркут. Люди нашли его тело и похоронили на берегу Сейхун‑дарьи, в трех фарсахах от урочища Карманчи. И сегодня его могила находится там. — Святого называли Коркутом — пугливым, потому что он боялся смерти? — тихо спросила Жанике. — Наверное… А кто ее не боится, смерти? — А разве ты боишься? — Боюсь. Бессмертна только нечистая сила… Ее невозможно убить. — Если бы мы были бессмертны, то, наверное, тоже бы превратились в нечистую силу… В ведьм, чертей… — Я не знаю этого… Мне известно только одно, что человек смертен. Где‑то далеко в степи жалобно заверещал заяц… Жанике вновь просунула под подушку руку и сжала рукоять кинжала. Едиге, словно желая помочь ей исполнить свое намерение, откинулся на постели, вытянув шею. И вдруг он заговорил вновь: — Смысл жизни не в том, сколько ты прожил, а в том, как ты прожил отпущенный тебе аллахом срок. Я бы не променял сегодняшнюю ночь еще на полжизни. «Малая вещь ценится вдвойне…» — повторила она про себя. Так зачем же раньше времени прерывать эту прекрасную ночь, похожую на их первую ночь любви? Времени осталось совсем мало. Летняя ночь коротка, и скоро ей наступит конец. Вот тогда‑то, на исходе ее, и можно будет убить Едиге. Она забыла о кинжале, горячо и страстно обняла мужа. По телу прошла сладостная дрожь. «Пусть будет хотя бы еще один миг, хотя бы еще…» — успела подумать Жанике. Тело Едиге откликнулось на ласку жены, и мир исчез — потухли звезды, которые только что смотрели в юрту через отверстие в своде, умерли звуки. Обнимая тело Жанике, рука Едиге вдруг наткнулась на что‑то холодное. Рука воина сразу же узнала в предмете кинжал, но, не в силах прервать миг наслаждения, батыр просто отшвырнул его подальше от ложа и продолжал предаваться любви. И только потом, лежа рядом с женой, опустошенный и усталый, Едиге вдруг понял, почему сегодня случилась необыкновенная ночь. Жанике прощалась с ним. Он сказал: — И вправду похоже, что сегодня наша последняя ночь… Что‑то пугающее, незнакомое было в голосе мужа, и Жанике поспешно протянула руку к тому месту, где лежал кинжал. Его не было… И страха не было. Вместо этого проснулась в душе странная, незнакомая прежде дерзость. — Большую половину жизни ты прожил, — сказала Жанике. — За сегодняшнюю ночь ты готов был отдать другую половину… Она думала, что Едиге охватит гнев, но он очень спокойно спросил: — Что помешало тебе осуществить задуманное? — Разве ты не понял? Любовь… — А может быть, не любовь, может быть, просто наслаждение заставило тебя забыть об осторожности? — Нет, — упрямо повторила Жанике. — Проснувшаяся вновь любовь отняла у меня разум… Едиге долго молчал, и Жанике покорно ждала решения своей участи. Наконец он сказал: — Я уже не молод… Мне пятьдесят… И сегодняшнюю ночь… Если ты сумеешь простить себе то, что хотела сегодня совершить надо мною, то я прощаю тебя… Спазма сдавила горло Жанике. Хотелось плакать, но слез не было. — Спасибо тебе… Ты великодушен, как хан… Едиге ничего не ответил на эти слова. В юрту тихо вползали размытые рассветные сумерки. — Приготовь воду для умывания, — сказал он. — Наступает утро… * * *Степь жила неспокойно. Все, казалось, оставалось по‑прежнему — так же кочевали роды, люди ухаживали за скотом, радовались рождению детей, печалились, когда приходила смерть, но где‑то подспудно уже бродило в народе недовольство, чаще вспыхивали жаркие споры и срывались с языка злые слова. Это значило, что люди устали от бесконечных междоусобиц, постоянных стычек и убийств. Степь помогла Едиге победить. Была вера, что новый хан — не чингизид, а значит, будет больше думать о народе, и наконец придет долгожданный мир. И вначале все было именно так. Но, видимо, недаром говорят, что если иноходцу приходится долго бежать, то рано или поздно он перейдет на обычный шаг и его будет трудно отличить от простой лошади. Едиге был азартным всадником и не любил останавливаться. С каждым годом ему хотелось все большей славы и власти; и чем громче делалось его имя, тем нетерпеливей и безрассудней становился хан. Славу степняку приносят только войны, и Едиге это хорошо понимал. Тщеславие его было велико. Он возвысил над всеми родами, кочевавшими в Дешт‑и‑Кипчак, свой род мангыт, и о хане с неодобрением стали говорить, что он больше не вождь всего народа, а только повелитель своего рода. Возвышение одних и унижение других всегда порождает несправедливость. Так случилось и здесь. Но кто посмел бы сказать об этом вслух, кто решился бы выступить против всесильного хана?! И когда завязывается такой узел, разрубить его может только случай. И этот случай пришел. Был он, как всегда, неожидан, но степь будто ждала его. Страшная весть облетела Дешт‑и‑Кипчак. За неповиновение по приказу Едиге был полностью вырезан один из алчинских аулов. Воины хана не щадили никого. В эту ночь под их кривыми саблями пали почти все жители аула. Не было пощады даже старикам и детям. Страшная весть черной птицей облетела степь из края в край, но первыми поднялись соседи алчинцев, воины рода кенегес. Словно река в весенний паводок, забурлила Дешт‑и‑Кипчак. Вырвалась на волю годами копившаяся ненависть. Руки людей потянулись к оружию. Во главе недовольных встал предводитель племени кенегес бий Актайлак. Он был стар, но мудр, и потому люди услышали его голос. Актайлак‑бий говорил: — Ханская власть — это шестиглавый дракон. Он будет глотать людей до тех пор, пока не найдутся батыры, которые отрубят ему головы. Пять сжатых пальцев — это кулак. Объединившиеся роды и племена — народ. Если мы будем все вместе, то что сможет сделать с нами хан?! И всколыхнулась степь Дешт‑и‑Кипчак: — Правильно говорит мудрый старец! — Все племена и роды степи должны собираться вместе! — Главное — начать! — Пусть скачут гонцы! Представители всех родов съехались в аул Актайлак‑бия на большой совет, и все были едины в своем желании выступить против Едиге. Слово попросил юный джигит Тоган, сын Алау‑батыра. — Я мангыт, — сказал он, — но моя мать из вашего рода, рода кенегес, и потому я хочу быть с вами. Собравшиеся одобрительно зашумели: — Молодец, племянник… — Сразу видно, что орленок из нашего гнезда… Актайлак‑бий провел ладонью по седой бороде. — Слушайте наше решение, — негромко, но твердо сказал он. — Пусть все мужчины рода кенегес через три дня соберутся в урочище Кзылшия. Я же выступлю со своими джигитами сегодня ночью. Но степь есть степь. Здесь невозможно сохранить тайну, как невозможно в дырявом бурдюке сберечь воду. Когда восставшие кенегесцы через двое суток добрались до урочища Кзылшия, они увидели перед собой ханское войско. Во главе его стоял Карасур‑батыр. Не было предела отчаянию кенегесцев. Всякий, имеющий глаза, видел, что им не одолеть золотоордынское войско, потому что главные силы восставших были еще далеко и подойти к месту битвы могли лишь через несколько дней. Злорадно усмехаясь, выехал навстречу кенегесцам на гнедом жеребце сам Карасур‑батыр. Был он огромен и грозен. В степи Карасур‑батыра хорошо знали. Он был монголом из рода барын, всего три года назад пришел на службу к Едиге, но рассказы о его жестокости и кровожадности уже успели облететь всю Дешт‑и‑Кипчак. И еще славился Карасур‑батыр страшной, нечеловеческой силой. Его булава с железным, утыканным острыми шипами шаром, разила противника без промаха и наповал. Горяча своего гнедого жеребца, поднимая его на дыбы, монгол крикнул: — Эй вы, безмозглый сброд! Пусть выйдет на поединок со мной тот, кто уговорил вас выступить против великого хана Едиге! Актайлак‑бию давно минуло восемьдесят, но сердце его по‑прежнему было горячим, и он любил свой народ. Оглянувшись вокруг, он увидел хмурые, бледные лица своих воинов. Мудрый старец хорошо знал, что ждет их совсем скоро — быстротечная жаркая битва и смерть. И, стараясь, чтобы все услышали его, бий крикнул: — Люди, я позвал вас за собой и привел сюда! И потому я принимаю вызов! Из рядов воинов вдруг выехал Тоган на бархатисто‑черном горячем скакуне. Он поднял над головой руку со сжатым кулаком. — Нет, нагаши‑ата 5! — крикнул он. — Разве нет среди нас батыров, чтобы посылать на поединок мудрых старцев?! И, не дожидаясь согласия Актайлак‑бия, Тоган ринулся вперед. Подобно черной молнии, несся он по степи, а навстречу ему уже мчался Карасур. Все произошло так быстро, что никто даже не успел крикнуть Тогану слов одобрения. Всадники сблизились. Мелькнула в воздухе тяжелая палица монгола. И случилось то, чего никогда не случалось: грозное, неотразимое оружие не задело юного воина. Огромный гнедой жеребец Карасура тяжело промчался мимо. Легко развернул своего скакуна Тоган и понесся вслед за монголом. И, едва тот успел повернуть своего коня, острый наконечник копья юного воина впился в горло Карасура. Монгол тяжело осел и медленно вывалился из седла. Ликующие крики раздались среди кенегесцев. — Карасур повержен! — Бог милостив к нам! — Вперед! — Пусть враг знает нашу силу! От топота копыт задрожала земля. Вдохновленные победой Тогана, лавиной ринулись вперед воины‑кенегесцы. Но недолго кипела битва. Слишком неравными были силы. Золотоордынцев было больше, да и вооружены они были лучше. Упал с белого верблюда Актайлак‑бий, сраженный стрелой, чья‑то острая сабля достала юного Тогана. Но самое страшное случилось потом. Не зная о том, что произошло в урочище Кзылшия, сюда подходили из степи все новые и новые отряды. И с каждым из них легко расправлялось золотоордынское войско. Ветер нес над великой Дешт‑и‑Кипчак запах гари и крови. Тихо и тревожно стало в степи. Однажды ночью к могиле Тогана пришел воин, слагающий стихи. Он был уже немолод, и первая седина сделала его виски серебрянными. И в этот раз судьба подарила ему жизнь. Вместе с воином был маленький сын Тогана… Высокая ясная луна освещала поле недавней битвы. Лицо воина было суровым, а губы шептали: ‑Я вновь увидел народ, у которого на глазах кровавые слезы. Я вновь увидел стервятников, жаждущих крови. Не добыл народ мой победы, Лишь могилы оставил он на просторах родной степи. Вновь народ мой в великой печали, Ищет он выхода — и не находит. И мои глаза застилают горячие слезы. Стервятником горе терзает мою душу. Пусть будет проклята эта жизнь! Пусть будут прокляты земля и небо! Не пришло еще время справедливости! Но пусть не заржавеют мечи и не затупятся стрелы! Едиге, узнав о поражении восставших, сказал с презрением: — Так будет со всеми, кто осмелится поднять руку на Золотую Орду. Откуда было знать хану, что день этой битвы стал днем начала его конца. И пройдет совсем немного времени, когда ему потребуется помощь народа, но итиль‑жаикские кипчаки отвернутся от Едиге, и, спасая свою жизнь, погонит он своего усталого коня в северо‑восточные пределы Орды, но и там не найдет он сочувствия. И станет похожа его жизнь на сухую траву перекати‑поле. * * *Едиге был далек от мысли ради любви к Жанике отказаться от борьбы с Тохтамышем. Единственное, что пообещал он жене, — это не убивать ее отца, не запятнать свои руки кровью родственника. Судьбу Тохтамыша должна была решить битва и воля аллаха. Жанике поверила ему. Вот почему на требование отца, переданное с тайным гонцом, поскорее кончать с Едиге ответила: «Он отец моего единственного сына. Свой спор решайте между собой сами». Тохтамыш, узнав об этом, пришел в ярость. Он так надеялся, что все в самый короткий срок решить в его пользу. Задуманное рухнуло. Впереди — неизвестность и борьба. Отныне все мысли Тохтамыша были заняты подготовкой к битве с Едиге. И первое, что сделал хан, — это послал своих послов просить помощи у булгар и рязанского князя. Но, словно чувствуя слабость Тохтамыша и его обреченность, бывшие союзники дали уклончивый ответ. Они выжидали. Войска Тохтамыша и Едиге сошлись в низовьях Тана глубокой осенью года барса (1398). День выдался пасмурный. Над огромным полем, выбранным для битвы, плыли клочья тумана, и временами начинал моросить мелкий холодный дождь. Пасмурным, сумрачным было и настроение воинов. Не было заметно обычного оживления, которое охватывает людей накануне сражения. Повинуясь воле своих повелителей, они покорно ждали знака к началу битвы. Сражаться никому не хотелось, потому что вновь, как во времена Мамая, надо убивать людей, близких по крови. Совсем иное дело ходить в походы на чужаков, на иноверцев. Еще вчера алшинец брал себе в жены девушку из Крыма, а через мгновение его сабля должна была скреститься с саблей ее отца. Но что могли поделать воины, если этой битвы хотели эмиры, бии и батыры? Гончая, насильно натравленная на лису, никогда не догонит ее: джигиты, которых насильно гонят на битву, не покажут настоящего мужества и доблести. Только батыр Кенжанбай с нетерпением ждал начала битвы. Больше всего на свете хотелось ему скрестить свою саблю с саблей Едиге. И причина для этого была. Кенжанбай считал товарища своего детства виновником братоубийственной войны. И, едва войска противников двинулись друг к другу, Кенжанбай вырвался вперед на своем горячем скакуне и крикнул: — Едиге, я вызываю тебя на поединок! Ты поступаешь подло со своим народом и потому не должен жить! Две живые стены, ощетинившись копьями, замерли, ожидая, что ответит Едиге. И когда тот наконец выехал и встал впереди своего войска, Кенжанбай, багровый от гнева, обратился к нему: — Послушай меня, Едиге! Блистал и умом ты, и мыслью, Подобно горе возвышался В просторах безбрежных Итиля и Жаика. Теперь же, за славой погнавшись, Коварством своим ты сделал Врагами близких по крови людей. Я, Кенжанбай, говорю тебе это в лицо. Каблуками сапог своих Ты тело мое изранил. Стрелою каленой убью я тебя, Чтоб не погибли невинные люди. Скорей защищайся! Я к битве готов! Судьба нас рассудит… На смуглом лице Едиге проступили красные пятна, зрачки сузились, и тяжелые веки, опустившись на глаза, сделали их похожими на две щелки. — Твой меч, Кенжанбай, в крови. Мы вместе с тобою росли. Ты с детства был тугодум. И годы не прояснили твой ум. Много лет правит твоею Ордой Тохтамыш, Каких он достиг перевалов? Какое дело совершил? На великую степь кипчакскую Нападали враги не раз. Реки крови текли, И народ изнывал от ран. Несчастный ты, Кенжанбай, Если не видишь, причина в чем. Чем на меня рычать и бросаться, Лаял бы на своего любимого хана. Если голова твоя из железа И не знаешь, куда ее деть, Коль не можешь узнать, Кто твой друг, а кто враг, Я готов сразиться с тобой… Встали на дыбы кони под батырами, чуя близкую кровь, и помчались навстречу друг другу, разметав по ветру густые гривы… Кенжанбай был аргыном из рода кенегес. Несмотря на свою малочисленность, кенегесцы отличались независимостью нрава, прямотой в речах и умели держать слово. Из‑за этих качеств они нередко попадали в трудное положение. Недаром в степи говорили про них: где кенегесцы — там ссоры. Но и другое отмечали люди. Человек из этого рода не предавал друга и всегда оставался верным товарищем. Кенжанбай был настоящим кенегесцем. Смел, решителен, остер на язык, а слава его, как лучшего стрелка из лука, гремела по всей Дешт‑и‑Кипчак. Неспокойно жил Кенжанбай. Вражда эмиров, биев, беков и батыров казалась ему противоестественной. Не было от нее пользы Орде, а тяготы падали на плечи простого народа. И оттого вся жизнь его была поиском справедливого правителя, который бы прекратил междоусобицы и думал бы о своем народе. Так он в свое время оказался на стороне Мамая. Здесь судьба свела его с батыром Акпанбетом из монгольского рода Барын. Вместе ходили они в походы, вместе сражались. И нередко сабля одного отводила беду от другого. Никто не смел в присутствии Кенжанбая сказать неуважительное слово об Акпанбете, и тот, в свою очередь, никогда не позволял говорить плохо о друге. Без выгоды, на взаимной честности, стояла эта дружба. Но однажды случилось то, что никто и никогда не может предсказать. Не бог и не судьба, а хан Мамай вмешался в дружбу батыров. После его поражения на Куликовом поле от русских полков, возмущенный тем, как хан управляет народом и распоряжается людскими жизнями, Акпанбет, в сговоре с другими эмирами родов барын и шырын, решил убить его. Кенжанбай в это время находился в низовьях Итиля и ничего не знал о заговоре. Случись по‑иному, он непременно оказался бы на стороне друга. Кто‑то донес Мамаю о заговоре, и он приказал схватить виновных и обез‑главить их. По степным обычаям, та же участь ожидала и семьи заговорщиков. Преданные хану люди вырезали жен и детей мятежных эмиров, и только семье Акпанбета повезло — жена его накануне отправилась в гости к родственникам в предгорья Кавказа. Перед смертью Акпанбет шепнул одному из воинов: «Скажи Кенжанбаю: пусть спасет моего сына». В степи всегда боялись мести: сын убитого мог, став джигитом, убить кровного врага. Весть о смерти друга застала Кенжанбая на пути в Орду. Он хорошо понимал, что в одиночку ему не отомстить хану, да и над его собственной жизнью нависла опасность: Мамай знал о его дружбе с Акпанбетом и мог, опасаясь мести, поступить точно так же, как он поступил со всеми другими заговорщиками. Поэтому Кенжанбай, прежде чем возвращаться в Орду, заехал к аргынскому батыру Караходже, чтобы посоветоваться с ним, как поступить дальше. Было решено, не производя большого шума, сняться с насиженных мест и уйти в Дешт‑и‑Кипчак, туда, где аул Кенжанбая не смогла бы достать рука хана. А люди Мамая уже рыскали по степи, искали семью Акпанбета, и потому с небольшим отрядом поскакал навстречу им Кенжанбай. Стремительно распространяются в степи новости‑слухи, и быстрее ветра долетела до батыра весть, что схвачен трехлетний сын Акпанбета — Тастемир. — Я ничем не могу тебе помочь, батыр, — сказал сотник, возглавлявший карательный отряд. — Хан знает, что у Акпанбета есть сын, и, он велел нам привезти его. Ребенка должны умертвить на его глазах. Хан опасается, что со временем, если кто‑нибудь спасет мальчика… — Я дам тебе много золота, скота…— сказал Кенжанбай. Сотник отрицательно покачал головой. — Зачем мне богатство, если я могу расстаться с жизнью, коль не выполню приказ хана?.. Кенжанбай подумал, что проще перебить отряд, отнять ребенка силой, чем вести этот торг, но сейчас же остановил себя, отказался от первой мысли. Степь только кажется пустой. Не пройдет и дня, как Мамай будет знать обо всем, что здесь произойдет. И тогда он прикажет своим воинам вырезать все аулы родов аргын и кенегес, и никому не удастся уйти в Дешт‑и‑Кипчак. Русские разбили Мамая, но у него остались еще кое‑какие силы, их‑то для мести вполне хватит. — Я дам тебе много золота и скота…— вновь сказал Кенжанбай и пристально посмотрел в глаза сотника. — А ты что‑нибудь придумай… Неужели твой ум иссох и перестал быть изворотливым? Сотник не обиделся, а задумался. — Есть один выход, но… — Говори. — Хан не может знать в лицо сына Акпанбета… Если на его месте окажется другой ребенок того же возраста, тогда… Это была спасительная, но и страшная мысль. У кого можно было отнять или попросить ребенка, чтобы подменить им маленького Тастемира? Кенжанбай не мог пойти на такое. Но если погибнет сын Акпанбета, то навсегда погаснет огонь в его очаге. Батыр вспомнил друга живым, его голос, его жесты, вспомнил, сколько раз тот спасал его от смерти, а на глазах навернулись слезы. — Торопись батыр. Думай. У тебя совсем мало времени…— вкрадчиво сказал сотник. — Хорошо. Ты разобьешь здесь походный лагерь и велишь своим людям отдыхать. На рассвете я привезу тебе мальчика, которому будет столько же лет, сколько Тастемиру. — Смотри, батыр. Сдержи слово… Не забудь и об остальном… Кенжанбай не ответил. Конь его уже мчался по степи в сторону родного аула. На страшное решился батыр. В его юрте росли сыновья‑близнецы Жанузак и Кунузак. Одного из них решил отдать он на смерть ради сына друга. В эту ночь осуществил задуманное Кенжанбай. Так в его юрте вместо Жанузака появился Тастемир. На рассвете роды аргын и кенегес ушли в Дешт‑и‑Кипчак, навсегда покинув Орду Мамая. Минуло время, и два мальчика выросли у батыра, превратились в стройных и сильных джигитов. Они уже знали страшную правду о прошлом, но все равно называли друг друга словом «брат» и Кенжанбая — отцом. И сегодня на поле битвы они стояли рядом и, не отрывая глаз, смотрели на Кенжанбая, который вызвал Едиге на поединок. Когда же стало ясно, что тот не струсит и не откажется скрестить свой соил с соилом их отца, названые братья соскочили с коней на землю, навесили на шею пояса, упали на колени и, воздев к небу руки, попросили помощи у всевышнего. — Аксарбаз! Аксарбаз! — кричали они, давясь слезами. — О аллах, исполни наше желание! Возьми наши жизни, но спаси отца нашего, Кенжанбая! Спаси! Джигиты знали, что нет в степи лучшего стрелка из лука, чем их отец, но в бою на коне не было лучшего воина, чем Едиге. И все‑таки они молили аллаха о чуде, забыв, что чудес не бывает. А может, прости всевышний не услышал их молитвы? Мчались навстречу кони, и развевались по ветру их густые гривы… Более ловким оказался Едиге. Его соил опустился на бедро Кенжанбая. Дрогнуло тело батыра, но он удержался в седле, хотя перестал чувствовать ногу, по которой пришелся страшный удар. И вновь, подобно урагану, налетел Едиге, и снова чуть промедлил Кенжанбай. Новый удар пришелся по второму бедру батыра, и он, припав грудью к луке седла, тяжело вывалился из него. И, уже лежа на земле, Кенжанбай видел, как легко спрыгнул с коня Едиге, как неторопливо подошел к нему. На грудь навалилась тяжесть, и у самого своего лица он сквозь застилающий глаза туман увидел пыльный сапог врага. Сбросить его, оттолкнуть не было сил. И еще слышал Кенжанбай, как терлось друг о друга железо — это Едиге вынимал из ножен саблю, чтобы добить его. Сразу же пришло облегчение, и не было иной мысли, кроме мысли о том, чтобы скорее все кончилось и чтобы больше не видеть ничьих глаз. — Батыр! Прощенья! Прощенья! — закричали воины из родов аргын и кенегес. Едиге занес было саблю над головой Кенжанбая, но вдруг опустил ее. — Живи пес! — с презрением сказал он. — Мы все‑таки когда‑то росли вместе. — Будь ты проклят! — отрывая свое тело от земли, прохрипел Кенжанбай.‑Лучше умереть, чем пережить такой позор! Но Едиге уже не слышал его слов. Нахлестывая коня, он мчался к своему войску. К поверженному Кенжанбаю подскакали джигиты, перебросили его неподвижное тело через седло и увезли с поля битвы. Не знали они, что делают это напрасно. Воин, переживший такой позор, уже не жилец на свете. Не прошло и года, как Кенжанбай умер от тоски и горя. Но это будет потом. А сейчас сошлись два войска, и зазвенело злое железо, и первая кровь брызнула на сырую увядшую траву. Низко плыли над землей тяжелые облака, опускались на плечи сражающихся воинов белыми клочьями тумана, словно укрывая их саваном. И записал в тот год русский летописец со слов знающих людей короткие слова об этой кровавой битве, как напал «некий царь, именем — Темирь‑Кутлук, и бысть им бой велик и сеча зла. И одоле царь Темирь‑Кутлук царя Тохтамыша и прогна, и сяде сам на царстве Волжском Большиа Орды, а Тохтамыш царь побежа к Литовским странам». Победив Тохтамыша, Едиге провозгласил новым ханом Золотой Орды своего давнего товарища по походам, ведущего свой род от великого Чингиз‑хана, Темир‑Кутлука. Сам же он стал при нем эмиром, в подчинении которого находилось все войско. И Едиге, и Темир‑Кутлук, как и все предыдущие правители Золотой Орды, верили, что им предопределено судьбой и богом вновь сделать ее сильной и могучей. И они пошли той же дорогой, которой до них следовали другие, — стали укреплять войско. Тохтамыш ушел в литовские земли со своим аулом, со всеми многочисленными родственниками и домочадцами. В Киеве как самого близкого друга встретил его сам князь Витовт. Не дружба и бескорыстие руководили поступками тех, кто повелевает народами, а выгода. О ней же думал и Витовт. В последние годы великое княжество Литовское окрепло, набрало силы. Пользуясь распрями между русскими князьями, Витовт отобрал у них часть земель на востоке, завоевал Курляндию, Польшу, и взор его обратился теперь в сторону Золотой Орды. Пользуясь тем, что после поражения Мамая на Куликовом поле Орда, по сути дела, постоянно пребывала в раздробленности и схватки между претендентами на ее трон не утихали, литовский князь совершил два похода в степь. В год коровы (1397) он доходил до реки Дон, а в следующем году пожег и пограбил аулы кочевников в верховьях Днепра. Серьезного сопротивления Витовт здесь не почувствовал, а потому уверовал, что легко сможет расправиться с Золотой Ордой. Тохтамыш ему нужен был, чтобы осуществить задуманное. Оказав помощь бывшему хану, вернув ему отнятый соперниками трон, князь рассчитывал подчинить себе Орду и использовать ее для борьбы с русскими княжествами. Темир‑Кутлук и Едиге без труда разгадали замысел Витовта и поняли, какую опасность может представлять для них Тохтамыш, если его поддержит литовский князь. Потому тотчас же в Киев были отправлены послы, и велено им было требовать у Витовта выдачи Тохтамыша как злейшего врага нового хана. Послание было суровым, составленным из слов твердых и жестких. Но это не испугало великого литовского князя, и он, приняв подарки, присланные Темир‑Кутлуком, ответил новому хану дерзко и с вызовом. В своем послании он писал, что друга своего Тохтамыша не выдаст, а со всем своим огромным войском пойдет на татарские земли и, победив царя Темир‑Кутлука, заберет его богатства. «…И посадим в Орде на царстве его царя Тохтамыша, и на Кафе, и на Азове, и на Крыму, и на Азтаракани, и на Заяицкой Орде, и на всем Приморье, и на Казани; и то будет все наше и царь наш». Едиге и Темир‑Кутлук начали готовиться спешно к войне, с тревогой поглядывали на русские княжества. Как поведут они себя, что предпримут? Но Москва выжидала. Ни Литве, ни Орде не желала она усиления, так как они оставались ее врагами. Русь давно уже никому не кланялась и никого не боялась. Лишь изредка приходилось ей малой кровью отбрасывать со своих пограничных владений бродячие татарские отряды, ищущие добычи. Измотанная, обескровленная бесконечными внутренными войнами, Орда в это время хотела только одного — чтобы Литва и Русь не объединились, не пошли на нее общими силами. Едиге в короткое время сумел собрать большое боеспособное войско. Теперь под знаменем нового золотоордынского хана Темир‑Кутлука было двести тысяч воинов‑всадников. Для прежнего величия Золотой Орды — ничтожно мало, но для того, чтобы начать все сначала, — хватит. Одно было плохо: занятая распрями Орда по‑прежнему была уверена, что для победы над врагом достаточно смелости воинов. Как и двести лет назад, всадник был вооружен саблей, копьем и луком. В Литве же и на Руси уже пользовались пищалями, пушками, самострелками. В телегах, окованных железом, вслед за войском ехали знающие люди, приставленные к новому оружию, которое наносило большой урон неприятелю. Для содержания войска где‑то надо было брать деньги, и новый хан потребовал, чтобы, как и в прежние времена, роды платили в казну подати. Люди, и без того разоренные нескончаемыми войнами, вынуждены были отдавать послед‑ний скот, а чтобы хоть как‑то прокормиться, шли в войско Едиге. Великий литовский князь Витовт не заставил себя долго ждать и поспешил исполнить свою угрозу. На следующий год с огромным войском, в составе которого были даже рыцари немецкого ордена, он выступил в поход. Вел литовцев на земли Орды Тохтамыш. Витовт и Темир‑Кутлук встретились на берегу реки Ворскла. Со страхом и тревогой смотрел золотоордынский хан на грозный, ощетинившийся пушками лагерь литовского князя. Едиге еще не прибыл к месту будущей битвы, и некому было укрепить дух робкого Темир‑Кутлука. По ночам он с замиранием сердца смотрел на бесчисленные костры на противоположном берегу. Хану казалось — красноватые огни пылали по всей земле, и приходила мысль, что воинам князя нет числа. Ужас охватил Темир‑Кутлука, когда однажды с литовской стороны вдруг ударили пушки. В золотоордынском лагере началась паника. Степные кони, непривычные к грохоту, вставали на дыбы, рвали путы и уносились во тьму, круша на своем пути походные шатры, затаптывая копытами людей. Когда в лагере вновь наконец воцарился порядок, хан, чтобы унять вздрагивающее сердце, долго пил вино, но страх был настолько велик, что забвение не приходило. Утром в золотоордынский лагерь прибыли послы князя Витовта. «Бог подчинил мне все земли, подчинись и ты. Я стану тебе отцом, а ты мне будешь сыном, — писал литовский князь. — Еще ты должен пообещать мне, что станешь ежегодно платить дань, а на деньгах, коль начнешь их чеканить, обязан отныне изображать мои знаки. Ежели же ты не захочешь исполнить то, что я говорю тебе, сделаю тебя рабом, а Орду твою разграблю». Темир‑Кутлук собрал в свою юрту эмиров и стал держать с ними совет, как поступить и как ответить на послание князя Витовта. Многие старые воины, присматриваясь к литовскому войску, понимали, что предстоящее сражение будет нелегким и предсказать его исход сейчас очень трудно, потому они начали склоняться к мысли принять предложение Витовта. Каждый понимал, что, согласившись на предъявленные требования, Орда тем самым должна признать свою зависимость от Литвы. Никогда еще Золотая Орда не знала подобного унижения, но эмиры смотрели в будущее — сейчас главным было окрепнуть, собраться с силами, выиграть хотя бы год или два. Нарушить данное князю обещание никогда не поздно — правители Орды всегда отличались вероломством. Так бы, наверное, все и случилось, но, когда уже было решено объявить послам князя, что хан готов подчиниться требованиям Витовта, в лагерь прибыл Едиге во главе пятидесятитысячного войска. — Что здесь происходит? — спросил Едиге, слезая с коня и увидев, что его встречают все эмиры во главе с Темир‑Кутлуком. Хмуро глядя на хана, он выслушал все, что рассказал ему правитель. — И что же вы решили? — в голосе Едиге послышалась недобрая усмешка. — Мы решили, чтобы выиграть время, принять требования князя, — виновато сказал Темир‑Кутлук. Лицо Едиге залила смертельная бледность, брови сошлись у переносицы так плотно, что, казалось, срослись. — Лучше принять смерть, чем встать на колени, не попытавшись даже защитить себя! — Эмир словно забыл о хане и, повернувшись к военачальникам, смотрел теперь на них в упор. — Если литовский князь хочет битвы, то мы будем сражаться! — У Витовта большое войско…— робко возразил Темир‑Кутлук. — У него есть огненные стрелы, производящие гром и убивающие сразу много воинов… Едиге словно не услышал сказанного: — Где послы князя? Главный визирь, стоящий рядом с ханом, склонился перед эмиром в низком поклоне: — Они ждут ответа в гостевой юрте… — Пусть приведут их. Воины из личной ханской стражи привели двух высоких литовцев, одетых в длинные холщовые одежды. Послы с достоинством поклонились Едиге, сразу признав в нем того человека, от которого зависит исход переговоров. — Вы пришли с дерзкими требованиями, — сурово сказал эмир. — Разве смеет ничтожный князь Витовт требовать от властелина великой Золотой Орды покорности? За то, что вы осмелились принести нам такие слова, вам следовало бы отрезать уши и нос. Но мы не станем делать этого, ибо посол передает поручение своего господина… Идите к своему князю и скажите, что мы не принимаем его требований. Если же он хочет услышать меня, то пусть подъедет к реке. У меня есть что сказать князю… Не выразив ни страха, ни удивления, послы с достоинством поклонились Едиге, молча сели на подведенных воинами коней и быстро поехали к реке. Князь Витовт не отказался от встречи. В сопровождении своих военачальников он приехал на высокий берег Ворсклы. Поблескивали в лучах солнца золоченые княжеские доспехи, белый длинногривый конь под Витовтом перебирал ногами, не хотел стоять на месте. — Слушай меня, князь! — крикнул Едиге. — Если тебя захотелось сделать своим сыном Темир‑Кутлука — хана великой Орды, а самому стать его отцом, то желание твое похвально, ибо ты старше нашего хана. Но я старше тебя, а значит, ты годишься мне в сыновья. А раз так, то не мы, а Литва должна платить нам дань. Если же ты не станешь делать этого, то обижайся на себя. Кони воинов Золотой Орды быстры, сабли наши всегда наточены. Даже если ты спрячешься за краем земли, мои воины найдут тебя и отнимут жизнь. Дочерей ваших мы сделаем рабынями, а сыновей погоним на невольничьи рынки. Подумай хорошо, прежде чем решиться вступать в битву с моим войском, и, если запросишь мира, я прощу тебе твою дерзость… Смех Витовта был ответом на слова Едиге. На совете, который состоялся в этот же день, было решено с восходом солнца начать битву с войском Золотой Орды. * * *Рассвет принес неожиданность. Едва стал просматриваться противоположный берег, дозорные сообщили князю что золотоордынское войско ичезло. Там, где еще недавно были тысячи всадников, осталась только земля, разбитая в прах конскими копытами, да холодный пепел костров. Радость и досада смешались в душе Витовта. — Не спеши радоваться, князь, — остановил его Тохтамыш. — Не просто все это. — Бывший хан хорошо знал все хитрости и уловки, к которым умели прибегать степняки. — Пусть твои люди хорошо посмотрят вокруг. Может случиться такое, что Едиге переправил свои тумены ночью на нашу сторону и ударит вскоре в спину. Предположение Тохтамыша походило на правду. Золотоордынцы видели, что все свои пушки, всю пехоту князь поставил на берегу реки, и было бы безумием бросать на них конные тумены. Прискакавшие вскоре разведчики доложили, что нигде не встретили вражеских отрядов. — Едиге испугался, — с гордостью сказал князь. — Но мой меч отыщет его даже в безбрежной степи, и я заставлю его преклонить передо мной колени. Тохтамыш с тревогой вглядывался в даль. — Слова Едиге не расходятся с делом…— уклончиво сказал он. — Здесь какая‑то хитрость… Витовт с презрением посмотрел на своего союзника. — Смотри, князь!.. — крикнул вдруг бывший хан. — Смотри хорошо! На юге у самого края земли появилось крохотное облачко пыли. — Я так и знал! Едиге перешел реку далеко от того места, где стояли твои дозоры! Лицо Витовта отвердело, глаза сощурились. Не теряя присутствия духа, он приказал выдвинуть пешие полки и пушки на новые позиции. Пристально вглядывался в горизонт князь. Облако пыли низким валом катилось на литовский лагерь. Вскоре стала видна тонкая черная черта, потом она распалась на маковые зерна, и уже без труда можно было рассмотреть отдельных всадников. Издалека они казались маленькими и не страшными. — Едиге решил одним ударом смять наше войско…— с усмешкой сказал Витовт. — Оглянись, князь…— дрогнувшим голосом сказал вдруг Тохтамыш. Из лесной чащи на другом берегу реки, откуда литовцы уже не ждали врага, выезжали большие отряды всадника и на ходу, рассыпаясь в лаву, мчались к реке. — Оставить половину пушек на берегу! — приказал Витовт. — Количество воинов, которые скачут на нас, не превышает ста тысяч, — с беспокойством сказал Тохтамыш. — В войске же у него более двухсот тысяч всадников. И, не отрывая глаз от наступающего врага, князь презрительно бросил: — Видимо, Едиге решил уничтожить сначала одну половину своего войска, а затем уж вторую. Начинайте! Над головой Витовта взметнулось княжеское знамя, и сейчас же, разорвав утреннюю тишину небывалым громом, ударили все тридцать пушек. Ядра врезались в мчащуюся живую лавину и словно вырвали в ней куски. С пронзительным ржанием падали лошади, вылетали из седел всадники. Задние ряды, не в силах удержать своих коней, напуганных грохотом, топтали упавших и продолжали мчаться вперед, уже не желая этого. И снова ударили пушки. Золотоордынские тумены остановились, смешались и, повернув обратно, устремились прочь. Оказавшись на расстоянии, куда не долетали ядра, они сомкнули ряды и вновь рванулись вперед. — Едиге безумен, — сказал кто‑то из приближенных князя. — Так у него скоро не останется воинов… На взмыленном коне подскакал к княжескому шатру всадник: — Князь! С востока идет большое войско! Оно совсем близко! Витовт посмотрел в ту сторону, где всходило солнце. Слепящие лучи не мешали что‑либо увидеть. И вдруг солнце стало тускнеть, сделалось красным. Это поднятая мчащимися всадниками пыль заслоняла его золотой диск. — Пусть встретят врагов немецкие рыцари и польская конница! — приказал князь. Ощетинившись копьями, закованные в железо, мерно двинулись вперед на тяжелых конях, укрытых латами, немецкие рыцари. Поблескивая бронзовыми нагрудниками, горячили своих коней нетерпеливые поляки. Словно вихрь налетела на них золотоордынская конница, и зазвенело железо. В огромном водовороте крутились охваченные яростью люди, разя друг друга мечами, топорами, саблями и тяжелыми соилами. Время давно перевалило за полдень, а битве не видно было конца, и ни одна из сторон не могла сказать, что побеждает другую. По‑прежнему с непонятной яростью бросались поредевшие золотоордынские тумены на пушки и на пешие полки литовцев. Вступил в битву и Тохтамыш со своими воинами. Он сражался на другом берегу реки. Ни у Едиге, ни у Витовта больше не было свежего войска, чтобы, бросив его на помощь своим полкам, переломить ход битвы. Но не настолько прост и наивен был Едиге. Он не рассчитывал на легкую победу над литовским князем, у которого было такое грозное оружие, как пушки. Не напрасно посылал он своих воинов против железных чудищ, плюющихся огнем. Еще ночью, на подходе к литовскому лагерю, приказал Едиге Шора‑батыру затаиться возле реки с пятью тысячами всадников и терпеливо ждать такого момента, когда пушки окажутся не прикрытыми с тыла. Необъятным было поле битвы. И часто люди падали на землю не от того, что их поразила стрела или острая сабля, а от непомерной усталости. Именно в это время и появился из приречных зарослей отряд Шора‑батыра. Самые смелые джигиты на самых быстрых конях ринулись к тому месту, где стояли пушки. Едиге знал, посылая своих воинов на это дело, что они ничего не смогут поделать с железными чудищами — их нельзя было ни изрубить, ни сжечь, — и потому отдал приказ убивать тех, кто стрелял из пушек. Короткой и быстрой была схватка, и скоро в живых не осталось ни одного пушкаря. Исход сражения был предрешен, хотя продолжалось оно еще несколько дней. Литовское войско медленно отходило в свои пределы, бросая обозы и погибших. Большая часть воинов Тохтамыша в первую же ночь перешла на сторону более удачливого Едиге. Словно черный смерч, прошли по киевским и литовским землям тумены Темир‑Кутлука и Едиге, грабя и предавая огню селения и малые города. Золотоордынцы осадили Киев, но, понимая, что им едва ли удастся взять его, ограничились выкупом с горожан в три тысячи золотых рублей, что по тем временам было огромной суммой. Отягощенные добычей, возвращались в родные степи воины. Над Золотой Ордой вновь засияло солнце удачи. Очень хотелось Едиге верить, что это именно так. Половину принадлежащей ему добычи он отдал воинам, и народ назвал его за это «щедрым и славным». Вторую половину Едиге вручил хану Темир‑Кутлуку на содержание и укрепление войска, и за этот поступок людская молва назвала его «истинным мужем, рожденным для народа». Теперь, после поражения князя Витовта — главного союзника Тохтамыша, бывший хан был не страшен для Едиге. Верные люди сообщили ему, что Тохтамыш ушел из литовских земель вместе со своими близкими в далекую Шангитара 6. |