Йоас - Креативность действия. Креативность действия

• Название: Креативность действия
• Анкор: Йоас - Креативность действия.doc
• Дата: 26.05.2017
• Размер: 1.99 Mb.
• Имя файла: Йоас - Креативность действия.doc
• Тип: Документы; #8040
• Категория: Социология. Политология
• страница: 21 из 31

[:255] что степень и направление дифференциации можно сделать предметом коллективного действия и социальных движений, одним словом, формирования общественной воли. Дифференциация бы тогда была уже не гарантированным с точки зрения эволюции результатом, а ставкой в общественных противостояниях с неизвестным исходом. Это было бы более радикальным сомнением в теории дифференциации, чем то, которое содержится в попытке признать процессы дедифференциации в качестве интермеццо в великом процессе дифференциации. Однако только в результате этого более радикального шага был бы восстановлен примат теории действия. Для решения вопроса о том, возможна ли нефункционалистская макросоциология, имеющая свое обоснование в теории действия, этот пункт является стратегически важным.

В качестве собирательного обозначения для подобных альтернатив, которых в наше время становится все больше, я предлагаю название «теории конституирования»¹. Под это обозначение попадают все те социологические теории, которые пытаются понять общественные процессы из действий членов общества, отказываются от допущения трансисторических трендов развития, а их заимствования у моделей, созданных вне социально-научных дисциплин, носят исключительно прагматический характер. Конечно, формула «понимания из действий» может ввести в заблуждение. Одно из значений, которое ей часто приписывают, заключается в том, что все общественные процессы следует объяснять интенционально. Разумеется, понимание социальных процессов как полностью преднамеренных уже в области микросоциологии наивно, а в области макросоциологии абсолютно абсурдно. Уже простой здравый смысл говорит о том, что результаты действий обычно отклоняются от их намерений. Кроме того, объяснение через намерения никогда не является окончательным, поскольку всегда можно расширить его до вопроса о причинах этих намерений. Непреднамеренные последствия действий — это не отдельные производственные неполадки в действиях, а неизбежное правило. И даже когда наступают намеренные последствия действия, они, в свою очередь, имеют другие последствия, которые не входили в наши изначальные намерения и могут как соответствовать им непреднамеренным образом, так и противоречить. Возможность даже [:256] мысленно представить себе такие последствия действия для множества людей, которых оно затронуло, и отношение этих последствий к нашим намерениям сильно ограничены уже по когнитивным причинам. Мы можем стараться увеличить наше эмпирическое знание об ожидаемых последствиях действий и учитывать его, формулируя наши намерения, и все же любое притязание на всеобъемлющее предвидение было бы преувеличением наших возможностей и парализовало бы деятельность всех действующих субъектов. Если функционалистские модели оправдываются тем, что они систематическим образом принимают в расчет пользу и регулярное наступление таких непреднамеренных последствий, то противопоставить этому можно то, что таким образом данный феномен лишается своей взрывной силы. Ведь непреднамеренные последствия действий в таком случае предстают как некий вклад в скрытое осуществление функциональных необходимостей социальной системы. Но тогда сразу же возникает вопрос, не являются ли в этом случае все непреднамеренные последствия действий функциональными в этом смысле. Все же последствия действий — это последствия действий, и ничего более. Из переплетения преднамеренных и непреднамеренных последствий действий возникают структурные образцы, а также познанные или не познанные условия для следующего круга действий. Также Исключается возможность четкого разграничения координации действий через интенции и через последствия действий. Координация через интенции крайне неустойчива, потому что в любой момент могут проявиться такие последствия действий, в отношении которых не удастся достичь разделяемой всеми интерпретации в рамках системы значений действующих субъектов. И наоборот, координация через последствия действий никогда не может относиться ко всем последствиям действий в их совокупности, а всегда лишь к последствиям особого рода, которые определяются как легитимные. Поэтому объяснять «из действия» не означает ничего другого, как пытаться соотнести любую незапланированную систематичность с действиями акторов так, чтобы эта связь четко прослеживалась¹. «Разумеется, [:257] дело не обстоит так, что все структуры проистекают из сознательного действия, но необходимо сделать возможным понимание всех структур с точки зрения сознательного действия»². По крайней мере это притязание является общим для всех теорий конституирования.

На сегодняшний день можно назвать несколько теоретических течений, берущих начало в очень разных отправных точках, но движущихся в этом направлении. Самая ранняя и самая систематическая попытка вырваться из функционалистской традиции, чтобы создать соотнесенную с действием макросоциологию, представлена, на мой взгляд, в монументальной книге Амитаи Этциони «Активное общество»³. Это произведение было неверно истолковано как проявление плановой эйфории в государствах благоденствия, а с изменением настроения эпохи она была настолько радикально забыта, что при воспроизведении новейшей истории теорий она в большинстве случаев полностью отсутствует⁴. При этом уже само название — книга ведь не называется «Активное государство» — могло бы предотвратить это превратное истолкование. Второе, хотя и очень неприметное течение в этом направлении состоит из попыток представителей символического интеракционизма вернуться к истокам Чикагской социологической школы и прагматистской социальной философии и разработать макросоциологическую концепцию, которая бы исходила из идеи «договорного порядка» (negotiated order), т. е. рассматривала бы социальный порядок как временно стабилизировавшийся результат динамичных и конфликтных договорных процессов⁵. Пожалуй, наибольшее внимание среди последователей этого семейства [:258] теорий в настоящее время привлекает теория структурации Энтони Гидденса, в которой многообразные мотивы соединяются в общую антифункциона-листскую и антиэволюционистскую теорию общества⁶. В четвертую группу можно объединить тех последователей Макса Вебера или Норберта Элиаса, которые берут из произведений этих классиков главным образом не теорию рационализации и/или процесса цивилизации, относящуюся скорее к эволюционизму теорий дифференциации, а разрабатывают теории конфликта и власти, в которых социальные порядки представлены как нестабильный и в большинстве случаев асимметричный баланс власти. Сюда относятся, с одной стороны, работы по теории власти, написанные преимущественно британскими социологами, и, с другой стороны, посвященные темам культуры и конфликта исследования Пьера Бурдье и Рэндалла Коллинза¹. Пятое течение включает в себя социологию социальных движений Алена Турена и политическую философию Корнелиуса Касториадиса, на которую опирается Турен². В широком смысле сюда же относятся и все те подходы, которые хотя и развивают идеи Парсонса, но при этом пытаются освободить его теорию от шлака функционализма³.

Что же общего у всех перечисленных здесь подходов, что дает нам право объединить их под одним названием «теории конституирования»? Прежде всего, между ними существует общность отрицательного характера. От функционализма и марксизма, соперничавших друг с другом в течение нескольких десятилетий после Второй мировой войны, всех их отличает разрыв с концепциями целостности и тотальности и такая точка зрения, при которой социальный порядок и социальные изменения рассматриваются как контингентные и сконструированные. Однако этот разрыв со структурно-детерминистскими притязаниями великой теоретической традиции не под[:259]толкнул их к отказу от построения макросоциологических теорий⁴. В положительном смысле всех их объединяет то, что они рассматривают действие как отправную точку для построения теории. Правда, при этом разные авторы с очень разной степенью последовательности выходят за рамки моделей рационального или нормативно-ориентированного действия. Стремление к такому построению макросоциологических теорий заставляет обратить внимание на креативное измерение действий, которое имплицитно содержится и в других моделях действия. Даже в действии, мыслимом как преследование выгоды, имеет место креативность, так как зачастую подходящих средств действия нет под рукой и они должны быть специально созданы, а кроме того, для выработки умелой стратегии необходима собственная творческая активность. Креативность можно выявить и в рамках нормативно-ориентированного действия, так как адекватное ситуации нормативно-конформное действие не выводится дедуктивно из норм, а требует рискованных разработок абсолютно новых алгоритмов действия. Креативность необходима не только для практической конкретизации норм и ценностей; сами ценности также предполагают креативные процессы их конституирования. Аналитически в них можно выделить создание содержания ценности и создание ее обязывающей силы. Все эти результаты креативности: произведенные средства действия, новые стратегии действия, культурные инновации и обязывающее воздействие культуры — отделяются от акта их творения (креации) и становятся ресурсами нового действия. Анализ власти соотносится с многообразием возможных ресурсов действия и рассматривается не только с точки зрения применения имеющихся средств, но и с точки зрения создания и креативного использования этих ресурсов. Тем самым власть становится составляющей процессов действия и теряет псевдосубстанциальный характер жесткой привязанности к институтам или неизменным признакам действующих субъектов в соотношении и взаимодействии сил.

Параллельно с признанием основополагающей роли понятия действия происходит отход от традиционного «холистского» понятия общества. Представители теорий конституирования отказываются поддерживать негласное отождествление абстрактного понятия «общества» с характерным своеобразием современного государства, имеющего четкие территориальные границы. Скептическое отношение к этому определяющему для социологии [:260] отождествлению неоднократно выражалось отдельными веберианцами, но также и приверженцами теории зависимости во взаимоотношениях высокоразвитых стран и стран «третьего мира». Однако поскольку теории дифференциации уже ради возможности применения функциональных аргументов основывались на представлении об ограниченной «системе», а марксизм — на гегельянской целостности, обозначаемой как «тотальность», этим двум теоретическим школам ничего не оставалось, кроме как интерпретировать «мировое общество» как «мировую систему» — если они не хотели игнорировать критику представления о национальных обществах. Парсонс помимо этого считал функциональной предпосылкой сохранения общества его нормативную интеграцию. Все теоретики конституирования разделяют скептическое отношение к этому представлению о нормативной интеграции. Они указывают на такие эмпирически доказанные феномены, как чрезвычайное многообразие большинства традиционных и современных обществ, часто лишь незначительное проникновение общих систем интерпретаций в повседневную жизнь и часто встречающиеся оппортунистические мотивы нормативно-конформного поведения. Тем самым, с одной стороны, через указание на другие механизмы социальной интеграции отмечается относительность значения нормативной интеграции обществ, а с другой стороны, в целом степень социальной интеграции в рамках одного государства оценивается ниже, чем в функционалистской традиции. Вместо всегда нестабильного баланса интересов рациональных акторов и в принципе недостижимой нормативной интеграции на обширной территории теоретики конституирования выдвигают представление о сетях и переплетениях действий, которые в разной степени преодолевают пространство и время. В результате такие феномены, как коммуникация и транспорт, хранение и контроль информации попадают в центр внимания дисциплины, которая раньше их игнорировала. С точки зрения сетей, охватывающих переплетения действий, представляется невозможным относить социальные процессы к особой сфере общества, по отношению к которой все другие сферы находятся в положении функционального подчинения. Ни экономическая система, называемая «материальным базисом», как в марксизме, ни система ценностей, называемая «высшей кибернетической инстанцией», как в нормативном функционализме, не облегчают задачу макросоциологической теории. Задача состоит в том, чтобы выявить те или иные комплексы институтов и проследить их изменчивые взаимосвязи. Это эмпирическая задача, которая не может быть заранее решена теоретически. Так, например, Энтони Гидденс выделяет четыре таких комплекса в современных высокоразвитых западных обществах¹: капиталистические экономические предприятия с их [:261] ориентацией на рынки капитала, товаров и труда и связанные с ними асимметричные отношения между капиталом и наемным трудом; индустриальный способ хозяйствования, разработка и внедрение технологии; национальное государство и сосредоточенная в нем бюрократически-административная и военная власть; и наконец, сфера «надзора», к которой Гидденс, вслед за Фуко, относит самые разнообразные механизмы социального контроля. Конечно, о правомерности именно такого анализа важных институциональных комплексов можно поспорить. Так, у Гидденса не представлен комплекс политического участия и демократических институтов, на который обращается особое внимание в других теориях конституирования; но в этих других версиях не учитывается специфика национального государства и роль военной власти². И как бы ни были важны эти разногласия, для характеристики того общего, что объединяет все теории конституирования, решающее значение имеет как раз не точное перечисление этих институциональных комплексов, а недетерминистские отношения между ними. Капитализм может вести к индустриализму, но существует и некапиталистическая индустриализация и капиталистическая деиндустриализация. Системы контроля («надзора») могут зарождаться на капиталистическом предприятии и затем использоваться государством, но существуют и государственные техники контроля, которые заимствуют предприятия. Индустриализация не привела, как полагал Спенсер, к мирному типу общества, а стала инструментом национального государства и породила индустриализацию войны.

Таким образом, разные комплексы институтов могут вступать в самые различные отношения. Вследствие этого история представляется контингентной и дискретной. Возникновение типичных институтов — например, государства вообще или современного государства — трактуется не как неизбежная эволюционная необходимость, а как контингентная инновация с непреднамеренными последствиями. Однако подобные институциональные инновации в свою очередь также используют содержания культуры. Поэтому мы всегда должны рассматривать ключевые понятия общественного развития как воображаемые схемы: «революция» и «нация», «суверенитет» и «демократия» — это не объективные данности, а истолкование и самоистолкование действий и их переплетений со стороны действующих субъектов и их наблюдателей. В соответствии с этим Касториадис критику[:262]ет такие понятия, как рационализация (и дифференциация), за их систематическую двусмысленность¹. Используя их, обычно не различают, что является определенным образцом непреднамеренного развития, а что вызвано одной из воображаемых схем западной культуры, способствующих доминированию технологии и бюрократии, экономической эффективности и рациональной науки в этой культуре.

Опасности теорий конституирования — это зеркально отображенные опасности теорий дифференциации. В то время как теория дифференциации в своем классическом варианте не боится сильного утверждения о тенденции всего общественного развития, но впоследствии может быть опровергнута контингенциями реальной истории, теории конституирования с их акцентом на открытости всех действий и всей истории рискуют настолько близко подойти к самой истории, что уже не смогут предложить никакой содержательной теории общественного развития, а будут давать лишь абстрактное и нелитературное изложение произошедшего развития. В то время как теории дифференциации в большинстве случаев сознательно или непроизвольно нагружают понятие дифференциации, имеющее эмпирическую направленность, также и нормативным содержанием, многие теоретики конституирования, наоборот, склонны к радикальному разграничению «реалистического» рассмотрения социальных изменений и их оценки со стороны теоретика. Однако чем выше та или иная школа теории конституирования оценивает историческое могущество культурных традиций и инноваций, тем более непоследовательной становится эта установка, так как нормативное содержание культуры не обнаруживается без личной готовности самому занять нормативную позицию².

Тем, кто хочет внести свой вклад в синтез этих двух групп подходов к построению современных макросоциологических теорий, а именно теорий дифференциации и теорий конституирования, необходимо предпринять определенные шаги на методологическом, нормативном и эмпирически-субстанциальном уровне. В методологическом отношении критика логики функциональных объяснений не должна вести к их полному отвержению, но может — как уже было упомянуто при обсуждении этого типа объяснения — обеспечить их контролируемое и рефлексируемое применение благодаря спецификации его условий³ — по крайней мере, в значении эвристики для разработки гипотез частных объяснительных теорий. Это относится и к тео[:263]рии дифференциации как функционалистской теории социальных изменений, которая в любом случае может служить важным ориентиром при исследовании конкретных форм таких изменений.

В нормативном аспекте подход теорий конституирования должен обезопасить себя от разного рода политических подозрений. Акцент на креативности действия и конституировании социальных структур в ходе этого действия не связан логическим образом ни с ленинским мифом сверхсубъекта, который видит все общество насквозь и властвует над ним, ни с характерной для фашизма идеализацией харизматического лидера и движений, ни с анархистской романтикой перманентного свержения всего ставшего. Так же, как теория дифференциации раскрывается навстречу роли индивидуальных и коллективных акторов, теория конституирования — наученная опытом тоталитарных режимов в XX в. — может стать более открытой для осознания реальности, ценности и пользы дифференциации. Нормативное ядро теорий конституирования составляет идея самоопределения, так как эта идея выражает желание действующих субъектов признавать свои социальные порядки, как если бы они были творением их воли. Однако идею самоопределения необходимо специфицировать через обозначение индивидуальных и коллективных акторов, которые должны обладать правом на самоопределение, а также диапазона и критериев их самоопределения. В сочетании с рассуждениями теории дифференциации абстрактная идея самоопределения становится теорией демократии. Тем самым вопрос о причинах, носителях и следствиях процессов демократизации, а также об институциональных структурах демократических обществ или демократического мира становится центральной осью построения теории. И поэтому, конечно, это серьезное упущение для теории конституирования, если она уже по своему замыслу воздерживается от нормативного разъяснения идеала демократии и, тем более, от эмпирического выявления причин и последствий процессов демократизации. Возможно, это связано с опасением, что в таком случае демократизация будет трактоваться в традициях нормативного функционализма как результат институционализации демократических ценностей. Вопреки этому представлению, и Гидденс, и Манн придают большое значение процессам распространения сетей («полиархии»), которые дают структурные стимулы для демократизации совершенно независимо от культурных традиций. Таким эмпирически плодотворным образом история демократизации и история национализма оказываются более взаимосвязанными, чем это обычно имеет место в теории, в которой обе они рассматриваются как результат ценностных связей. Тем не менее подобное объяснение может выявить лишь необходимые, но не достаточные условия демократизации. Теории конституирования не могут уйти от задачи нормативной рефлексии об идее демократии, в ходе которой идея самоконституи[:264]рования должна быть конкретизирована применительно к условиям современного дифференцированного общества¹.

И наконец, в субстанциальном аспекте синтез теорий дифференциации и конституирования можно осуществить только по отдельным предметам. Примером такого синтеза мог бы служить ответ на вопрос о главных линиях конфликта в современных высокоразвитых обществах, для которого я предлагаю формулу «демократизация вопроса дифференциации». При этом я меньше всего хочу отмахнуться от эмпирического вопроса о вероятных линиях конфликта, наскоро определив их простой формулой. Эта формула выражает лишь специфику этих линий конфликта, которая имеет особое значение, потому что влияет на формулировку конфликтов по различным темам.

При этом отправным пунктом для понимания этой формулы должна быть позиция теоретиков конституирования, согласно которой все социальные процессы в современных обществах политически опосредованы. Так, в частности, Ален Турен полагает, что современное «постиндустриальное» или «запрограммированное» общество характеризуется возросшим значением планирования и управления¹. Так же, как Этциони, он здесь имеет в виду не государство, в котором стало возможным универсальное планирование, а растущие возможности общества воздействовать на самого себя. Прогрессирующее освобождение общества от природы все больше позволяет видеть в нем продукт его собственного действия. Под понятием историчности Турен понимает как раз само-«производство» или само-«конституирование» общества, которое Касториадис называет «воображаемым устроением». Он определяет это понятие как «способность общества конструировать себя, исходя из культурных моделей и используя конфликты и общественные движения»². Сегодня ни экономические, ни технические или научные [:265] и общекультурные ситуации не обходятся без посредничества политики. Поэтому масштаб и характер общественной дифференциации сами становятся полем политического конфликта в современных обществах. Обычно это происходит не в смысле представления, что необходимо повернуть вспять все современные дифференциации, а скорее в том смысле, что существующая дифференциация именно в силу своего конституирования в ходе действия также может стать предметом действия. «Но постепенно формируется теория новой системы действия — теория культурных проектов, социальных акторов, арен конфликта, договорных механизмов, политического управления и новых форм социальной и культурной организации, которые в совокупности характеризуют постиндустриальное общество»³. Сам Турен интересуется главным образом социологией социальных движений, поскольку существование многочисленных социальных движений, которые не могут быть сведены к преследованию классовых интересов, он считает признаком постиндустриального общества.

Не следовало, однако, так поспешно объявлять роль государства и классические вопросы социологии индустриального общества устаревшими. Туреновское видение общества, конституирующего себя в конфликте социальных движений, явно контрастирует с другими направлениями современной социологической аргументации. Ведь, с одной стороны, вполне возможно, что те же самые процессы развития, в результате которых уходит в прошлое порядок индустриального общества, могут одновременно разрушить условия возникновения новых социальных движений. «Мы полагаем, что разрушение гомогенных классовых сред, индивидуализация жизненных планов и процесс плюрализации культуры стали до Такой степени необратимыми, что нельзя ожидать формирования на базе социальных движений новых, структурно значимых долговременных коллективных идентичностей»⁴. В этом диагнозе собраны воедино многообразные эмпирические тенденции, которые Ульрих Бек обозначил одним метким словом «индивидуализация». Бек говорит о стремительном процессе, в ходе которого сложившиеся под влиянием сословного разделения социальные среды и культурно-классовые фор[:266]мы жизни исчезают, а на их место приходит социально изолированное, индивидуальное планирование биографий. Непредвиденные воздействия экспансии образования на старые структуры классов и социальных слоев, влияние бюрократий государств всеобщего благосостояния, низкая стандартизация наемного труда и растущая институционализация биографических образцов тесно взаимодействуют в этом процессе.

Совсем с другой стороны, а именно последовательно развивая теорию дифференциации, Никлас Луман опровергает диагноз, рисующий будущее как конфликт социальных движений. Именно те или иные преимущества, обусловленные дифференциацией, мешают подсистемам общества реагировать иначе, чем это следует из логики данных подсистем, даже если возникают проблемы, представляющие угрозу для общественной системы в целом. Это относится к политике и экономике так же, как и к праву, науке, воспитанию и религии. «Стремление заново утвердить значение целостности системы в рамках системы противоречит всем принципам общественной дифференциации. Целое не может быть одновременно частью целого. Любая попытка подобного рода могла бы лишь породить в системе отличие, а именно отличие той части, которая представляет в системе целостность системы, от всех остальных частей. Представление единства есть установление отличия. Таким образом, уже само намерение является парадоксальным и опровергает само себя»¹. Единое представление целого было бы возможно только при условии дифференциации по отношению к неопределенной потусторонности. Но с этим было покончено еще в эпоху Просвещения. «В этом Просвещении отражается переход от стратификационной к функциональной дифференциации. В условиях нового порядка нет естественного превосходства, нет позиций, привилегированных в масштабе всей системы, и поэтому нет позиции в системе, которая могла бы утвердить значимость системы по отношению к ее окружающей среде»². И все же, конечно, нельзя исключать самонаблюдение общества внутри и между его подсистемами. Преобладающая сегодня семантика самонаблюдений определяется исключительно отрицательными категориями: постиндустриальный, постмодернистский, посткапиталистический. Фундаментальная структура прослеживающейся здесь идеологии заключается в том, что внутри общества без ясных альтернатив его функциональной дифференциации все равно должны отображаться потери, понесенные вследствие этой функциональной дифференциации. «Для социологического наблюдения этого наблюдения наиболее привлекательной представляется теория, основанная на представлении о том, что все это в конечном итоге является протестом против [:267] функциональной дифференциации и ее последствий»³. Этот протест выражается в форме социальных движений, которые пытаются внутри общества воздействовать на него, «как если бы это происходило извне»⁴. Однако для успешного самонаблюдения высокодифференцированного порядка современных обществ эта не подкрепленная опытным знанием псевдопосторонняя позиция представляет собой наименее удачную, недостаточную основу⁵.

Итак, туреновский тезис о переходе индустриального и классового общества в постиндустриальное общество конфликта социальных движений ставится под сомнение в двух аспектах. Во-первых, весьма вероятно, что структурные условия нового общества как раз не дадут сложиться социальным движениям: на место классового общества придет многообразие анклавов индивидуализированных стилей жизни и аномия относительно вопросов общеобязательных культурных ориентации. С другой стороны, функциональная дифференциация могла продвинуться так далеко, что внутри нее уже невозможно выделить место, которое бы позволяло охватить взглядом ее принцип в целом: в этом случае протест против дифференциации вероятен, но вместе с тем он обречен на беспомощность; единственный шанс развития для него состоит в том, чтобы отмечать для себя как факт принципы дифференцированных подсистем или вообще не касаться их, если только такой протест не выльется в непосредственное вредительство по отношению к этим подсистемам — пусть даже из лучших побуждений. Как бы то ни было, Луман также трактует новые социальные движения как протест против функциональной дифференциации и ее последствий. Это вовсе не так уж далеко от допущения Турена о том, что сами эти движения делают своей темой вопрос дифференциации. Но, в отличие от Турена, Луман сводит эти движения к протесту против функциональной дифференциации как таковой. Если следовать Луману, то сегодня друг другу противостоят лишенное иллюзий согласие с дифференциацией и иллюзии и мечты о де-дифференциации. Если следовать Турену, то мы имеем дело с конфликтом между многочисленными избирательными голосами, поданными за различные степени и различные направления дифференциации. Если же вести речь о поляризации на два лагеря, то это, с одной стороны, лагерь тех, кто готов принять как железный закон меру и характер сегодняшней «функциональной» диф[:268]ференциации, и, с другой стороны, лагерь тех, кто хотел бы сделать эти меру и характер предметом общественной рефлексии и волеобразования.

В теории «общества риска» Ульриха Бека подход Алена Турена получил интересное развитие. Бек доказывает, что в наше время старые конфликтные линии утрачивают свое значение перед лицом более серьезной угрозы со стороны новых, создаваемых индустриальным обществом рисков типа Чернобыля. Эти новые опасности отличаются от типичных рисков индустриального общества в нескольких отношениях. Они не поддаются ни территориальному, ни временному, ни социальному ограничению; устоявшиеся правила вменения вины и ответственности применительно к ним не действуют; наступающие в результате разрушения, как правило, необратимы; угрожающие опасности никогда нельзя исключить, их можно только минимизировать. От опасности природных катастроф их, однако, так же, как и риски индустриального общества, отличает то, что их конституирует общество. Наука, техника, политика и экономика уже входят в эти новые угрозы (например, в форме ядерной и генной технологии) в качестве условий их возможности. Бек называет и веру в прогресс, и ее циничное разрушение «индустриальным фатализмом». Тем самым он хочет сказать, что в нашей культуре, в которой автономия субъектов все-таки институционализирована как высшая ценность, формируется лишь очень ограниченная сфера важных решений, принятых на основе индивидуального выбора или политического участия. Это положение не ориентирует просто на демократизацию экономики и уж тем более не призывает к ее безоговорочному подчинению государственному бюрократическому планированию. Однако оно напоминает, что опасности больших технологий предъявляют новые требования к самопониманию демократических институтов. Главная линия фронта, по Беку, проходит между технократической де-демократизацией и де-технократизированным просвещением. Как вообще техническое развитие может быть включено в процесс демократического волеобразования? Особый драматизм этому фронту придает масштаб опасностей, которым оказывается подвержена цивилизация современных обществ не только в смысле всеразрушающей катастрофы, но и в форме непрерывного саморазрушения. В опасностях сегодняшнего дня оттесненные причины развития индустриального общества вновь возвращаются к своим творцам. «Опасность также является отчужденной, сфокусированной, объективированной субъективностью и историей... Это некоего рода коллективное принудительное воспоминание: в том, что нам угрожает, скрываются наши решения и ошибки». Из масштаба опасностей Бек делает вывод об острой необходимости рефлексии о дифференциации, так как опасности напомнили нам о том, «что и высшая форма институционального обособления — это не что иное, как временное обособление вплоть до отмены, это взятая взаймы форма дей[:269]ствия, которая может и должна быть изменена, если она представляет угрозу для самой себя»¹.

Итак, в отличие от Лумана, Бек считает, что масштаб современных опасностей пробуждает осознание принципиальной обратимости произошедших дифференциаций. В связи с этим, в отличие от Турена, возникновение социальных движений понимается у него не только как освобождение, делающее возможным конфликт вокруг систем ценностей, но и как принуждение к этому конфликту с тем, чтобы избежать упомянутых опасностей. При этом он пытается связать тенденции индивидуализации, которые он так подробно описал, с зарождением социальных движений, утверждая, что участники таких движений рекрутируются главным образом из сред и когорт, в которых «индивидуализация» уже достаточно далеко продвинулась. Это ясное эмпирическое утверждение, которое, конечно, не может быть проверено в данном контексте. Без сомнения, правильной является постановка вопроса о структурных и институциональных условиях открытого обсуждения проблематики дифференциации, однако все построение Бека можно понять и так, как если бы все сводилось к автоматическому возникновению и преодолению опасностей. Это уже выглядит как повторение старых марксистских представлений о тенденциях краха капитализма и их пересечении с перспективой революции. Индустриальная система, которая без остановки производит риски, неизбежно ведет к тому, что под сомнение ставятся заложенные в ней экономические, политические, правовые и научные структуры. Таким образом, интеллектуальная проблематизация системы и артикуляция мотивов протеста в социальных движениях выглядят как фазы в уже предрешенном ходе событий.

Необязательно соглашаться с таким пониманием. Теорию Бека можно сделать открытой; ее компоненты можно рассматривать как переменные измерения. Тогда перед нами встает вопрос, какова вероятность возникновения социальных движений, которые нацелены на степень и направление дифференциации в современных обществах. Непосредственно к этому вопросу примыкает вопрос о шансах влияния на степень и направление дифференциации. Клаус Оффе назвал этот вопрос проблемой модернизации второго порядка¹. Это значит, что речь теперь идет о рационализации взаимодействия между рационализированными подсистемами. Возможность решения этого вопроса он видит только в так называемой «нулевой опции», [:270] т. е. в отказе от дальнейшего усиления рационализации в подсистемах, которая увеличивает количество опций. Только так можно повысить способность управлять своим функционированием или, по крайней мере, избежать, новых проблем в управлении. Однако нулевая опция Оффе как раз и пригодна только для того, чтобы воспрепятствовать дальнейшему обострению проблем управления, но не для того, чтобы уменьшить их сегодняшний масштаб. Между пессимистической нулевой опцией Оффе и оптимистической верой неопарсонианства в лице Мюнха во «взаимопроникновение» всех подсистем² проходит путь институциональной конкретизации сегодняшних форм общественного самоуправления. Для этого требуется институциональная фантазия; именно на это и была направлена программа «креативной демократии». «Создание парагосударственных организаций, делегирование государственных задач общественным группам; действие государства по принципу субсидиарности <…>; активное управление на основе либерального корпоративизма, гибкое согласование; направленное решение проблем через субсидирование»³ — вот средства для достижения этой цели, доступные уже сегодня.

Формула «демократизация вопроса дифференциации» означает, что растущие возможности современных обществ формировать свое отношение к окружающей среде и к своим внутренним структурам не должны скрываться за радикальным управленческим пессимизмом марксистского или системно-теоретического толка. Все конфликты вокруг экономических, политических, военных и культурных вопросов возникают теперь в другой, измененной форме. Это дает новые возможности и стимулы для общественной креативности. Вопросы, которые поднимают движения борьбы за мир, направлены не только на саму военную стратегию, но и на выделение в результате дифференциации военно-промышленно-научного комплекса, и они подрывают экспертизацию дискуссии о военной стратегии¹. Вопросы экологических движений имеют не просто оборонительную направленность на защиту природной или традиционной окружающей среды, но также и наступательную направленность — против легитимности зарождения в результате дифференциации технического прогресса. Классические вопросы индустриального общества о структуре общественного разделения труда и распределении благосостояния, возможно, по-прежнему часто выражают[:271]ся профсоюзами в несколько устаревшей форме; однако при этом они попадают в проблемное поле, провозглашаемое предметом воздействия общества на само себя. Сюда входят вопросы дифференциации тендерных ролей, политической формы государства всеобщего благосостояния и отношения между «индустриальными» и «постиндустриальными» линиями конфликта.

Все эти вопросы, если отвлечься от утопической возможности их исчезновения в альтернативном (например, социалистическом) мире, могут быть заданы только в форме вопросов об адекватной степени и соответствующем типе дифференциации. Вопросы демократии вытекают сегодня из обращения идеи дифференциации к самой себе. В условиях демократии дифференцированного общества в институтах политического волеобразования, дифференциация которых открыта для коммуникации членов общества, происходит борьба вокруг типа и масштаба неизбежной и желательной дифференциации².