Критическое введене в экзистенциальный психоанализ л. Бинсвангера

• Название: Критическое введене в экзистенциальный психоанализ л. Бинсвангера
• Дата: 12.03.2022
• Размер: 1.9 Mb.
• Имя файла: binsvanger-bytie-v-mire.doc
• Тип: Реферат; #393012
• страница: 5 из 23

II I

Фактически речь шла о психологии Гербарта², с введением в нее глубоко спекулятивного понятия "бессознательных представлений" Лейбница, выродившейся в своего рода математическую игру. За этой психологией стоял метафизический реализм, легко трансформируемый в научный материализм. Тогда-то и был расчищен путь для рождения психиатрической теории и провозглашения принципов, сформулированных в духе естествознания, кульминацией чего явилось гипотеза о том, что "умопомешательство является не более чем симптомом-комплексом различных анормальных церебральных состояний". Однако нижеследующие строки показывают, как сдержанно и осторожно Гризингер проповедовал свой материализм, в сравнении с его последователями вплоть до наших дней. "Что же тогда говорить об однообразном и скучном материализме, готовом отбросить самые ценные реалии человеческого сознания просто потому, что он не может отыскать им места в головном мозге? Поскольку эмпиризм рассматривает явления ощущения, воображения и воли как различные виды деятельности головного мозга, он не только не затрагивает фактического содержания психической жизни человека во всем ее богатстве и нарочито придерживается факта свободного самоопределения; он, кроме того, оставляет открытыми собственно метафизические вопросы, а именно: что может выступать в качестве психической субстанции в этих отношениях ощущения, воображения и воли, какую форму принимает психическое существование и т.д. Он вынужден терпеливо ждать того времени, когда вопросы, касающиеся связи между содержанием и формой психической жизни человека, станут наконец проблемами физиологии, а не метафизики". "Фанатикам и приверженцам материализма стоит принять во внимание тот момент, который, по моему мнению, раньше был недостаточно акцентирован при обсуждении. Элементарные процессы, протекающие в нервном веществе, вероятно, одинаковы у всех людей, в особенности если рассматривать их как электрические по своей природе и поэтому, с необходимостью, предельно простые, сводимые к плюсам и минусам. Но каким же тогда образом эти процессы могут непосредственно и сами по себе давать начало бесконечному множеству представлений, ощущений и целей не только отдельных человеческих индивидов, но и целых столетий?"³

Таким образом, мы видим, что эта Великая хартия клинической психиатрии никоим образом не исходит из убеждения в "прямой и исключительной" обоснованности одного единого принципа в качестве руководящей установки в понимании чело-

века. Поскольку она рассматривает свободное самоопределение человека и фактическое содержание его психической жизни во всем ее богатств как нечто, лежащее вне ее собственной сферы, то, тем самым, она оставляет открытой дверь для "описательной и аналитической" понимающей или verstehendeпсихологии. Такая психология, исходящая именно из этого богатства содержания, впоследствии была провозглашена — почти в тех же самых выражениях — Дильтеем и тут же подверглась суровым нападкам со стороны экспериментальных психологов того времени, и не только нападкам, но и остракизму, как это было и с Фрейдом. Однако сам Гризингер приближается к позиции verstehendeпсихологии, когда, к примеру, объясняет: "Почти все навязчивые идеи с самого начала выступают выражением предубеждения или удовлетворения эмоционального интереса индивида. Поэтому исключительное внимание к ним как к основному элементу душевной болезни всегда приводит к однобокому и ограниченному пониманию. Лечение и понимание каждого конкретного случая могут основываться только на проникновении в сущность психических предпосылок, лежащих в основании его появления"⁴. Мы знаем, что сам Фрейд в "Толковании сновидений"⁵ называет Гризингера главным свидетелем, говоря о его "острой наблюдательности", позволившей ему совершенно ясно показать, "что идеи сновидений и психозов имеют то общее свойство, что являются исполнением желаний". Кроме того, ссылки на Гризнгера встречаются в работе "Два принципа"⁶, где Фрейд описывает некоторые случаи галлюцинаторного психоза, когда отрицается событие, вызвавшее психоз. Таким образом, мы видим, что изначально хартия психиатрии оставляла достаточную степень свободы для "бескровной колонизации" по меньшей мере одного из основных принципов Фрейда. Но сегодня эта хартия проявляет признаки такого жесткого догматизма, что ее сторонники нередко ни перед чем не останавливаются, чтобы разоблачить и отлучить каждого ученого, который придерживается, как им кажется, противоположных взглядов.

Гризингерова теория эго, с которой наши учебники по психиатрии зачастую безоговорочно соглашаются даже сегодня, также имеет достаточно точек соприкосновения с фрейдовскими концепциями эго, суперэго, и ид. Ибо эта доктрина построена таким образом, что при необходимости можно переосмыслить динамический конфликт, а, следовательно, и этический конфликт с динамико-патологической точки зрения. Как бы то ни было, Гризингер, так сказать, "более современен", чем Фрейд

поскольку понимает то, что "не ассимилируется" эго и противостоит ему не как ид (оно), а как "человеческое ты", благодаря чему подлинный диалогический характер психического конфликта передан у него намного более точно*. В других отношениях эго для Гризингера также является "абстракцией"⁷ в том смысле, что оно выступает "тем устойчивым, непроницаемым и постоянным ядром нашей индивидуальности, где собраны результаты нашей психической истории"⁸. Гризингер также говорит об уменьшении "силы и энергии эго" в том смысле, что "представляющие его комплексы сдерживаются", что вызывает "особенно болезненное психическое состояние, в высшей степени мучительное и угнетающее в своей неопределенности"**, в связи с чем "возникающие патологические представления и побуждения порождают психическое раздвоение, ощущение расщепления личности и угрозу подавления эго"⁹.

Все приведенное выше процитировано не только с тем, чтобы указать положения психиатрической хартии, соответствующие, по крайней мере, некоторым из существенных элементов теории Фрейда, прежде всего хотелось бы обратить внимание на наиболее важную особенность этой хартии, а именно — на деперсонализацию человека. Сейчас эта деперсонализация зашла настолько далеко, что психиатр (даже в большей мере, чем психоаналитик) уже не может просто произнести: "хочу", "вы хотите" или "он хочет" —единственно, что соответствовало бы феноменологическим фактам. Вместо этого теоретические положения вынуждают его говорить: "этого хочет мое (ваше или его) эго". В этой деперсонализации мы видим влияние того аспекта основополагающей хартии психиатрии, который более всего противостоит любой попытке становления подлинной психологии. Для объяснения этого пагубного влияния достаточно уяснить себе задачу, поставленную перед психиатрией, еще Гризингером, а именно —создание психологии, которая, с одной стороны, позволяет связать материализованный функциональный комплекс с

* Интересно отметить, что Фрейд, когда хочет представить диалогический характер психического конфликта, старается уйти от роли теоретика и начинает рассказывать сказки. Вспомните историю о доброй волшебнице в Vorlesungen(Gesammelte Schriften, VII, 221 f.). Насколько мне известно, он представляет эго, обрашающися к ид, лишь единожды: "Когда эго обретает черты объекта, оно фокусируется, так сказать, на ид как на объекте любви и пытается компенсировать отсутствие этого объекта, говоря: "Смотри, я так похоже на этот объект, что ты вполне можешь любить меня" (Ges. Seht:, VI, 375).

** Здесь мы имеем феноменальную картину длительного действия "бессознательных" комплексов, которую непременно следовало бы включить в "Феноменологию бессознательного".

материальным органом, а, с другой — позволяет сам этот орган свести к функциям и понять с точки зрения этих функций. Чтобы убедиться в этом, то есть увидеть, насколько научный "образ" мозга варьирует с изменениями психологической теории, следует сравнить, скажем, "мозг" у Майнерта и у Гольдштейна. У первого он представляет собой нечто вроде бесконечно сложной амебы с простирающимися во внешний мир "псевдоподиями" или "щупальцами"; у второго — это "орган выбора", деперсонализированный, высоко развитый и вполне отвечающий самым различным ситуациям и задачам.

В жизни наций наиболее долговечными и плодотворными конституциями и гражданскими кодексами оказываются те, которым чужды политический экстремизм и правовая однобокость. То же самое справедливо для жизни науки. То что проект Гризингера почти сразу и надолго приобрел характер психиатрической хартии в немалой степени обусловлено тем, что он не поддавался предубеждениям и избегал излишнего акцентирования тех или иных догм, не подвергая риску свою репутацию. Вдобавок, он очень четко понимал, что было допустимо в то время, а что нет и имел ясное видение того, что способствует решению главной задачи психиатрии. В этом, прежде всего, и заключается его гений. С особой ясностью мы видим это в его позиции по вопросам патологии мозга. Позволяя себе верить в будущее слияние психиатрии и патологии мозга, он все же полагал, что "в настоящее время любая попытка осуществить такое слияние преждевременна и совершенно тщетна". "Если основную внутреннюю связь с патологией мозга просто иметь в виду и если здесь, как и там, просто следовать тому же самому надлежащему методу (как можно более анатомически-физиологическому), тогда монографически углубленная разработка таких симптоматически структурированных болезней поможет, а не навредит патологии мозга. Однако вероятность подобного слияния становится все меньше, поскольку психиатрия едва ли займет свое место как часть патологии мозга, и поскольку многие практические аспекты психиатрии [проблемы, касающиеся функции психиатрических лечебниц, связь с судебной медициной и т.д] задают для психиатрии ее собственную специфическую сферу деятельности и проблемы, а также требуют, во всяком случае, сохранять известную долю автономности, пусть даже в качестве церебральной патологии"¹⁰.

В этом ключе составитель Великой хартии психиатрии обращается к последующим поколениям как просвещенный

авторитет и постановщик задач. Однако не долго; его предостерегающий голос вскоре будет приглушен пьянящими успехами быстрого прогресса в анатомии мозга и локализации функций. Действительно Майнерт многозначительно заявил: "Я возвожу наши психиатрические знания к Эскиролю и знаю, как оценить модель, предоставленную ему Гризингером"*.

И тем не менее Майнерт грубо нарушил тонко выстроенное Гризингером равновесие между психологическими и церебрально-анатомическими концепциями и терминологией, придавая клеточной и волокнистой структуре мозга настолько большое теоретическое значение, что психология была низведена до ранга не только придатка анатомии и патологии мозга, но простого перевода все тех же понятий на другой язык. Это могло привести — как например, в работе великого фон Монакова — к прямому сопоставлению "мозга и воспитания"**, стало возможным рассматривать "высшие" части мозга как "мастерские добра", объяснять религию и миф, ссылаясь на "проксимальную ассоциацию", говорить об "аппарате духовных процессов" и наделять отдельные кортикальные клетки свойством "одухотворенности". В этих и последующих, более современных рассуждениях о кортикальных клетках и локализации ясно видна опасность попытки введения количественных определений и чисел в психологию. Особенно показательный пример такой опасности представляет собой утверждение Майнерта о том, что разум не может быть монадой, ибо имеются два полушария, наделенные сознанием лишь в соединении одно с другим¹¹. То, что Рокитанский так высоко ценил в молодом Майнерте, а именно его искреннее стремление "придать психиатрии характер научной дисциплины, основывая ее на анатомии", было обречено на неудачу из-за неумеренности этого стремления, из-за отсутствия у него свойственного Гризингеру непревзойденного видения психиатрического направления в целом и гармонии частных целей, обусловленной и развиваемой таким видением. Подобно любой медицинской науке, клиническая психиатрия не приемлет слишком много теории. И любой, кто хоть немного превысит эту меру, рискует быть не допущенным в ее законодательное собрание. В этом ответ на вопрос, почему Гризингер был допущен туда, а представители, к примеру, ранних психических, этических, соматических или "эклектических" теорий — нет, почему

* T.Meyncrt, Klinische Vorlesungen wber Psychiatrie. Для Майнерта рефлекторный

процесс также первичен, а сознание лишь вторично. ** См. сборник популярных научных лекций.

Гризингер, а не Иделер, Хайнрот или Флеминг, Якоби или Нассе; почему Крепелин, а не Майнерт или Вернике; почему Блейлер, а не Фрейд.

Теперь мы можем утверждать смело, что из всех названных авторов наиболее всеобъемлющий теоретический психиатрический ум принадлежал Вернике. Даже его учитель, Майнерт, говорил о своей собственной работе, что стремится рассматривать психические расстройства "не только с точки зрения терапии, точки зрения, которая рассматривает психические явления в связи с их последствиями и останавливаясь, даже не пытаясь добраться до их корней, или хотя бы коснуться той сферы, где скрываются эти корни, то есть анатомии мозга". Скорее речь идет о том, что "теории психического заболевания следует поднять до сравнительного научного уровня"¹². Таким образом, концепция психоза уже ничем не напоминает то, что он представляет собой с "терапевтической" точки зрения. Это справедливо и в отношении Вернике. Хотя он и был выдающимся клиницистом — наблюдателем и исследователем, хотя он проанализировал огромное количество эмпирического клинического материала и хотя мы обязаны ему исключительными и отчасти совершенно новыми описаниями индивидуальных психопатологических состояний, его основной интерес был сосредоточен не на современной терапии как таковой — то есть описательной и классификационной медицинской науке о психических расстройствах и их анатомических и биологических основах. Скорее, его привлекало нечто, имеющее совершенно иное значение — теория психического заболевания как психопатологии функций мозга. Как неустанно повторял его ученик, Липманн: "Вернике с удивительным постоянством и целеустремленностью всегда хотел осуществить слияние психиатрии с невропатологией функционирования мозга"; он стремился "превратить психическое в объект невропатологии", он исходил в объяснении патологии идей — например, связанной с манией величия идеи — не из содержания идеи, а из ее динамического значения. Для него, в отличие от Кальбаума и Крепелина, психоз был отнюдь не названием "болезни" со своей причиной и ходом течения. Для него это скорее "совокупность психических отклонений, вызванных нарушением основных функций нервной системы"¹³.

Это влияние Вернике, намного большее и дольше сохранявшее свою власть на клиническую психиатрию, в сравнении с Май-нертом, обусловлено, по моему мнению, не только более глубоким знанием структуры и функции мозга и более точными

методами наблюдения и исследования. Оно обусловлено, скорее, большей выразительностью и последовательностью его теории, а также его частыми спорадическими попытками свести психологию к физиологии. Например, несмотря на достигнутый прогресс в локализации функций головного мозга, или даже, пожалуй, именно благодаря ему, он придает гораздо меньшее значение типологии и количеству анатомических элементов мозга, чем типологии, интенсивности и скорости протекания физиологических функций мозга. В высшей степени поразительно то постоянство, с каким он применяет этот подход ко всей области симптоматологии конкретных патологических состояний. Приведем один пример. Он умудряется обозначить полет мыслей, ком-пульсивную одержимость и "характерную идиосинкразию" маньяка одним и тем же термином —нацеленность* —и выводит их происхождение из одного единственного функционального нарушения.

Дальнейшие поправки в хартии клинической психиатрии, в той мере, в какой они обязаны своим появлением не Вернике, но связаны с именами Кальбаума, Крепелина и Блейлера, достаточно хорошо известны, чтобы требовать дополнительных разъяснений. Как мы знаем, особой новизной в дальнейшей разработке хартии отличается подлинно медицинский, клинический подход, выразившийся в тщательном группировании, или классификации заболеваний в соответствии со связанными с ними патолого-анатомическими состояниями, их симптоматикой и историей болезни на протяжении всей жизни человека. Вместе с тем было проведено разграничение между формами клинических состояний или "привычными формами" (синдромами Hoche) и подлинными формами или процессами заболевания. Решающими факторами здесь выступают клинические данные относительно типологии, наличие или отсутствие анатомической патологии мозга, выяснение причины и течения болезни, наблюдение за пациентом, продолжающееся иногда на протяжении всей его жизни, и главное — расширение диапазона клинического интереса от отдельного индивида до всего его семейного окружения и родственных связей.

Итак, если и теперь психические расстройства по-прежнему понимаются как заболевания мозга, все же справедливо и то, что наблюдение, изучение и лечение выходят далеко за рамки неврологической психиатрии и распространяются на организм в целом. Клиническая психиатрия теперь становится ответвлением

* См., например, его выделение в психическом процессе психомоторного, интрапсихического и психосенсорного "трактов".

общей и специализированной биологии, то есть учением о целостной организменной функции. Таким образом, ясно, что интерес к взаимосвязи между психическими явлениями и процессами, протекающими в мозгу поубавился, во всяком случае, эта взаимосвязь уже не находится в центре всех научных наблюдений. Соответственно, совершенно иной становится и роль "медицинской психологии". Вместо попыток определить взаимосвязи между структурой и функциями мозга, теперь она сосредоточена на явлениях, происходящих "в организме", и лишь отчасти определяемых с психологической точки зрения. Психология теперь становится "областью" биологии. Ярчайшими примерами этого выступают биопсихологические теории фон Монакова и Павлова. Инстинкты уже не являются, как у Гризингера, особенно "интенсивными" ощущениями и чувствами, но скорее специфической концентрацией множества частичных манифестаций события в организме; к этой категории следует отнести и психические явления в силу их трансформации в биолого-неврологический "психизм". Ощущение, чувство, образ, мысль, умозаключение — одним словом психизм в целом, теперь занимает свое место наряду с химизмом, физикой и механикой организма. Вместо, если можно так выразиться, неврологического материализма, мы наблюдаем полный триумф биологического материализма. В нем воплощается и "великая идея" современной психиатрии: она по-прежнему основывается на старой хартии, пренебрегая тем фактом, что человек — это нечто большее, чем "жизнь". Для нее —согласно ее официальной программе и мнению большей части ее сторонников —мораль, культура, религия и даже философия в равной мере относятся к разряду "биологических фактов".

Этому противостоят пробные попытки антропологических исследований в психиатрии, где человек не классифицируется по категориям (естественнонаучным или каким-либо иным), а понимается, исходя из перспективы его собственного —человеческого — бытия; предпринимаются также попытки описать основные ориентиры этого бытия. Таким образом, "психическое заболевание" изымается из контекста либо чисто "естественного", либо "психического" и понимается и описывается в контексте первичных потенциальных возможностей человека. Таким образом, обнаруживается не только то, что психически больные "страдают от тех же самых комплексов, что и мы", но и то, что они движутся в тех же, что и мы, пространственно-временных координатах — хотя и иными способами и путями. Здесь

психическое заболевание не объясняется с точки зрения нарушений либо функции мозга, либо биологической функции организма и не понимается в соотнесении с жизненным циклом развития. Оно описывается, скорее, в его связи со способом и образом конкретного бытия-в-мире.

Если мы хотим оценить значение доктрины Фрейда для клинической психиатрии в соответствии с объективными критериями, а не на основании субъективного знания и предпочтения, тогда следует иметь в виду то, что я описал как Великую хартию клинической психиатрии, а также ее историческое развитие. Далее я буду говорить о значении Фрейда только в связи с этой Великой хартией.

Я уже вскользь упоминал, что "великая идея" Фрейда пересекается с "великой идеей" клинической психиатрии в стремлении объяснить и понять человеческие существа и человечество в целом с точки зрения "жизни". Как доктрина Фрейда, так и взятая за основу клинической психиатрией хартия пронизаны одним духом — духом биологии. Для Фрейда психология точно так же является (биологической) естественной наукой. "Самые важные, и вместе с тем самые темные моменты психологического исследования" составляют "инстинкты организма"¹⁴. Инстинкт служит "концептуальной границей между соматическим и психическим". Психический компонент не является чем-то автономным или данным в ощущении, а просто репрезентацией, "представляющей органические силы"¹⁵, то есть "воздействия, идущие от тела и передающиеся психическому аппарату"¹⁶. Для Фрейда именно физиологические и химические процессы действительно даны нам опосредованно, то есть действительно стоят за все, и именно их нам приходится описывать "пиктографическим языком психологии", ибо "более простого" языка для этого у нас пока нет. "Несовершенство нашего описания скорее всего исчезнет, если мы сможем заменить психологические термины физиологическими или химическими. Они также представляют собой лишь пиктографический язык, но этот язык известен нам намного дольше и, кроме того, он, пожалуй, проще"*.

Таким образом, психология не более чем подготовительный этап, необходимое зло, от которого биология однажды освободит нас. Во всем этом нет ничего противоречащего Великой хартии психиатрии. Хотя, как мы видели, глубокие идеи составителя

* Ges. Sehr., VI, 253. Этот отрывок проливает некоторый свет и на метафизику Фрейда. Представляется, что в образах научного языка и символах непостижимого он видит неподдающуюся описанию реальность, стоящую за ними.

этой хартии, отличавшиеся "широтой охвата", довольно скоро были интерпретированы его последователями в значительно более узком, неврологическом или биологическом смысле —что я продемонстрировал на примере Майнерта и Вернике, и что нам известно в отношении фон Монакова, Блейлера, Кречмера и многих других.

Поэтому, чтобы правильно понять идеи Фрейда, следует исходить отнюдь не из психологии — подобную ошибку долгое время допускал и я. В противном случае невозможно воздать ему должное; к тому же на каждом шагу приходится сталкиваться с совершенно не психологической концепцией психического аппарата, с его топографически выстроенной структурой, где накладываются одна на другую вполне определенные, динамически и экономически связанные друг с другом "системы". Но если эти концепции понимать биологически — как этого хотел Фрейд — тогда они вполне отвечают требованиям психиатрического мышления, которое, подобно теории Фрейда, согласуется и с теориями Фехнера (локализация, принцип удовольствия-боли, квантификация психики, психофизика), и с теорией Гербарта (динамика и конфликты представлений).

Однако это только начало. Слишком мало внимания уделялось тому факту, что Фрейд никогда не отрекался от своих корней — ни что касается физиологических (Брюке) ни, особенно, что касается неврологии и невропатологии (Майнерт, Вернике). Мы все еще обнаруживаем их в его анализе эго и ид (1923), в контексте весьма любопытного рассмотрения связи между связи между эго, системой Psc, системой Pcpt-Csw. вербальными образами (том II). Фрейдовская "систематизация" психики, сводящая ее к психическому аппарату, не только имеет своим прецедентом "ментальный аппарат" Майнерта, но и должна пониматься "неврологически", то есть с точки зрения физиологии и физиопатологии мозга*. В этом контексте исключительный интерес представляет изучение афазии Фрейдом. Без детального ознакомления с ним ни историческое, ни герменевтическое истолкование доктрины Фрейда невозможно —и не только потому, что именно теория афазии впервые позволила ему прийти к конструкции неврологического (в истинном смысле этого слова) психического аппарата, хотя и ограниченного рамками неврологичес-

* В противоположность Майнерту, он избегает искушения локализации функций в головном мозгу: "Я буду совершенно пренебрегать тем фактом, что ментальный аппарат ... известен нам также в форме анатомического препарата..." См.: Ges. Sehr., II, S. 456.

кой основы языка и речи. Скорее же благодаря тому факту, что здесь Фрейд единодушен с Х.Джексоном, ученым, привнесшим в теорию афазии качественно новую идею, совершенно чуждую Вернике*. На основе понятий биологической инволюции и дезинволюции (или потенциации и депотенциации), которые позднее так плодотворно развивал Гольдштейн, Джексон установил связь между неврологией и биологией функции. Именно на этом основывается мысль Фрейда. В конечном счете величие его концепций и его судьбы определяется тем фактом, что он распространил такой подход на всю психическую жизнь индивида, общества и человечества в целом, а также тем, что он следовал ему и развивал его на протяжении десятилетий непрерывного, упорного, подчас мученического труда.

Кроме того, первоначально хартия клинической психиатрии включала в себя и эволюционные идеи, причем не только в отношении эволюции мозга в диапазоне от животных до человека, но и в отношении "временных метаморфоз", связанных с возрастом: "В этих временных метаморфозах, этих прогрессиях от постепенного развития к пику зрелости и затем к упадку, активность мозга аналогична всем другим организменным функциям и проявляет себя как подчиняющаяся законам, развития организма"¹⁷. Джексон расширил понятия развития и деградации так, чтобы они включали патологические нарушения психофизической функции мозга, а Фрейд пошел даже дальше и включил сюда патологические нарушения общего психического развития человека. Хотя предложенное Фрейдом понимание допускает связь структуры и функции мозга, в целом оно выходит за рамки проекции на мозг. Действительно, даже при афазии взаимосвязь оказывается бесконечно более сложной, чем можно было бы ожидать, основываясь на известной схеме проекции. В этом отношении Фрейд, в отличие от Майнерта, придерживался разумных теоретических ограничений и постоянно подчеркивал умозрительный характер своих попыток связать структуру и функцию мозга. Он уже знал от Джексона, что мозг способен реагировать как единое целое на частичное повреждение речевого аппарата. Он знал, что "частичная потеря является выражением

* Freud, ZurAuffassungderAphasiefi: EinehistorischeStudie(Leipzig, Vienna, 1891). Эта работа —часто цитируемая сегодня в связи с проводящимся в ней разграничением между асимволическими и агностическими