КРИТИКА гоголь. Критика вечера на хуторе близ диканьки

• Название: Критика вечера на хуторе близ диканьки
• Дата: 22.11.2021
• Размер: 48.58 Kb.
• Имя файла: КРИТИКА гоголь.docx
• Тип: Документы; #278869

КРИТИКА «ВЕЧЕРА НА ХУТОРЕ БЛИЗ ДИКАНЬКИ»
Творческие искания Гоголя в «Вечерах» были началом его замечательных художественных побед и достижений. «Вечера па хуторе близ Диканьки», объединившие в себе разнообразные творческие начала, послужили истоком развития различных тенденций художественного творчества Гоголя. В своих начальных формах здесь представлены в живом единстве юмор и героика, романтическое отношение к миру и живописное отражение реального быта. Богатство содержания, замечательная выразительность художественных образов, неповторимое своеобразие поэтического стиля делают «Вечера» произведением глубоко оригинальным, самобытным.
Одной из первых критических оценок была оценка Пушкина, который глубоко определил значение пою цикла произведений Гоголя. После выхода первой части «Вечеров» Пушкин писал Войкову: «Сейчас прочел Вечера близ Диканьки. Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами, какая поэзия! Какая чувствительность! Все это так необыкновенно в пашей нынешней литературе, что я доселе не образумился… Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору сердечно желаю дальнейших успехов. Ради бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и проч.»
Высокую оценку «Вечеров па хуторе близ Диканьки» Пушкин дал и в статье, опубликованной в «Современнике» в 1836 году в связи с выходом второго издания украинских повестей Гоголя. «Читатели наши конечно помнят впечатление, — писал Пушкин, — произведенное над ними появлением «Вечеров на хуторе»: все обрадовались этому живому описанию племени моющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, и вместе лукавой. Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времени Фонвизина!». И в этой статье Пушкин отмечал народность «Вечеров», ставя их рядом с «Недорослем» Фонвизина. Пушкин тонко подметил особенности юмора гоголевских повестей, в которых выступает веселость, простодушная и вместе с тем лукавая.
Оценки Пушкина сыграли значительную роль в литературной судьбе Гоголя, оказан решительную поддержку новаторским исканиям молодого писателя. Это было тем более важно, что, как и предвидел Пушкин, повести Гоголя вызвали у ряда критиков отрицательное отношение. В письме к Гоголю в ответ на сообщение о том, как приняли «Вечера» наборщики, печатавшие повести, Пушкин заявлял: «Поздравляю Вас с первым вашим торжеством, с фырканьем наборщиков и изъяснениями фактора. С нетерпением ожидаю и другого: толков журналистов и отзыва остренького сидельца»
Остренький сиделец, под которым Пушкин разумел Полевого, быстро отозвался па появление первой части «Вечеров на хуторе близ Диканьки», поместив в «Московском телеграфе» «разносную» статью. «Все ваши сказки,- писал Полевой, обращаясь к автору «Вечеров»,- так несвязны, что, несмотря па многие прелестные подробности, которые принадлежат явно пароду, с трудом дочитываешь каждую из этих сказок. Желание подделаться под малоруссизм спутало до такой степени ваш язык и все ваше изложение, что в иных местах и толку не доберешься». Полевой находил в «Вечерах» бедность воображения, упрекал писателя за то, что он не умеет увлекать читателя подробностями, не умеет быть ловким в смешном и всего менее умеет шутить.
В качестве образца, которому нужно следовать и на котором необходимо было учиться Гоголю, Полевой выдвигал повести Марлинского. Повесть «Лейтенант Белозор»- одно из лучших произведений Марлинского, но она никак не могла быть образцом для Гоголя — художника иного склада, своеобразие которого Полевой не смог понять.
Положительную оценку повести Гоголя получили в статье Надеждина, напечатанной в «Телескопе». Заявляя о том, что Украина является «заветным ковчегом, в коем сохраняются живейшие черты славянской физиономии», Надеждин писал: «Ее народный быт, ограждаемый пока от чуждого влияния детской привязанностью к родной старине, сохраняет поныне сие достоинство… Но никто еще доныне не умел представлять их так верно, так живо, так очаровательно, как добрый Пасичник Рудый Панько». Основное достоинство «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Надеждин увидел в том, что гоголевские повести хорошо передают «печать местности», тот этнографический колорит, который свойствен Украине.
В передаче местного колорита увидел ценность «Вечеров» и беллетрист, критик В. Ушаков. В этом смысле он ставит «Вечера» в один ряд с «Дмитрием Самозванцем» Булгарина с «Юрием Милославским» Загоскина. «Новейшие наши писатели, — писал В. Ушаков, — желая отцветить свои исторические картины народными красками, как будто бы условившись, искали оных в быту малороссийском. «Дмитрий Самозванец» и «Юрий Милославский», изданные в одно время, равно обнаружили сие направление… Из сей-то среды, богатой материалами, искусный Панько извлек характеры и действия для своих повестей». В. Ушаков хотел включить Гоголя в тот поток литературы, представителями которого были Булгарин и Загоскин. Похвалы автору перемежаются с упреками в недостатке творческой фантазии, в слабости слога «Вечеров». Как и Полевой, Ушаков ставит в пример Гоголю высокое совершенство прозы Марлинского. «Описания его (Гоголя) не имеют ни верности, ни полноты, ни смелости, которые отличают автора «Наездов», «Испытания» и пр.».
Глубокую оригинальность «Вечеров» Белинский подчеркивает и в статье «Русская литература в 1343 году»: «Приученная к тону и манере повестей Марлинского, русская публика не знала, что и подумать о «Вечерах» Гоголя. Это был совершенно новый мир творчества, которого никто не подозревал и возможности». Великие деятели русской литературы — Пушкин и Белинский,- одинаково высоко оценивая первый цикл Гоголя, увидели в его создателе художника огромных творческих возможностей, утверждавшего новые плодотворные начала в русской литературе.

2. ШИНЕЛЬ ОЦЕНКА СОВРЕМЕННИКОВ.

И все же гоголевская «Шинель» оказалась в центре развернувшейся в 1840-е гг. полемики славянофильской критики с Белинским о натуральной школе. Еще в 1845 г. А. Хомяков в статье «Мнение русских об иностранцах» противопоставил Гоголя гоголевскому направлению в русской литературе. Рассматривая образ чиновника и его роль в тогдашней российской словесности, критик признает право на изображение «мертвенности этого лица» только за художником, к каковым он относит Гоголя, принадлежащего «жизни». Что же до подражателей Гоголя, «литераторов, созданных или воспитанных чужеземною образованностью», отнесенных Хомяковым к «публике», то им в таком праве отказано.

На противопоставление Гоголя натуральной школе ориентирован и Шевырев, объявивший новую школу «наказанием Гоголя». В объектив критика попадает одно из наиболее талантливых произведений натуральной школы: роман Достоевского «Бедные люди». Обвинив это творение в трех грехах: «тенденции филантропической», «тенденции социальной», «тенденции цивилизующей», критик оппозиционирует ему «Шинель», которая «вне всякой тенденции»⁵.

К. Аксаков развертывает антиномию «Гоголь — Достоевский» в плоскости эстетической и отказывает автору «Бедных людей» в звании «художника», поскольку не находит у него того «бесцельного искусства», которое «дает мысли, содержанию соразмерный и высоко действительный образ»⁶.

Отношение славянофильской критики к гоголевскому направлению в русской литературе, как известно, обобщается и получает программное звучание в обширной работе Ю. Самарина «О мнениях „Современника“, исторических и литературных», опубликованной во втором номере «Москвитянина» за 1847 год под псевдонимом «М...З...К...». Объектом размышлений Ю. Самарина, одного из самых последовательных противников натуральной школы, становятся три статьи, вышедшие в первом номере обновленного «Современника» в 1847 году: «Взгляд на юридический быт древней России» К. Д. Кавелина, «О современном направлении русской литературы» А. В. Никитенко и «Взгляд на русскую литературу 1846 г.» В. Г. Белинского. Белинский сам невольно дает повод для критики новой школы, относя к ней и реалистическое «гоголевское направление», которое «вполне обнаружилось с 1836 года»⁷, и новые процессы, усилившиеся в литературе с середины 1840-х гг., и ту «партию» «Отечественных записок», а позже «Современника», которая внешне выражала творческое единство «нового направления»⁸. Придерживаясь именно этого расширительного толкования термина «натуральная школа», вовлекая в орбиту анализа не только значительные произведения продолжателей традиций «Шинели», но и создания многочисленных вульгаризаторов Гоголя, Самарин показывает несостоятельность бесчисленных подражаний, называя их карикатурами и клеветой на действительность, пародиями на созданные Гоголем типы, настаивает на односторонности натуральной школы, перенявшей у Гоголя «одно содержание», и приходит к выводу, прямо противоположному выводам Белинского: направление натуральной школы бесперспективно, а ее влияние безвредно, потому что ничтожно. Такая оценка Ю. Самарина, отчасти справедливая, обнажившая несостоятельность тезиса Белинского «чем больше их („обыкновенных талантов“ — О. К.), тем лучше для литературы»⁹, обусловила своеобразную позицию автора «Ответа «Москвитянину», как бы обошедшего молчанием пристрастные разборы Самарина, но вместе с тем попытавшегося провести водораздел между действительно натуральной, гоголевской школой, и теми эпигонами, которые не могут рассматриваться как часть ее. «Что он (Гоголь. — О. К.) несравненно выше и важнее всей своей школы, против этого мы и не думали спорить», — замечает автор «Ответа «Москвитянину»¹⁰.

В начатой через два года после смерти писателя «Истории моего знакомства с Гоголем» С. Т. Аксаков говорит о «Шинели», вспоминая о том положительном впечатлении, которое вызвало в Москве издание сочинений Гоголя в 1842 г.: «Конечно, новые ваши творения,— пишет он Гоголю 8 февраля, — например, „Шинель“ и особенно „Разъезд“, сначала так нас поразили, что мы невольно восклицали: „это выше всего“; но впоследствии, повторив в несчетный раз старое, увидели, что и там та же вечная жизнь, те же живые образы»¹¹.

Как жесткую правду о самих себе прочитали повесть Гоголя многие. А. И. Герцен вспоминает о ней в «Былом и думах», рассказывая, как попечитель Московского учебного округа граф С. Г. Строганов, сказал журналисту Е. Ф. Коршу: «Какая страшная повесть Гоголева „Шинель“, ведь это привидение на мосту тащит просто с каждого из нас шинель с плеч»¹². Осознавая степень влияния повести Гоголя на мировоззрение своего поколения, и сам Герцен лаконично означил ее как «колоссальное произведение»¹³.

Иностранцы, приобщившиеся к произведениям Гоголя еще в 1840-е гг., не оставили без внимания «Шинель»: «Из собрания его повестей, — отметил уже в 1843 г. польский писатель М. Грабовский, — больше всего мне понравилась „Шинель“... Какую бесконечную новость и разнообразие представляет нам эта душа человеческая, равно драгоценная во всех своих состояниях и положениях! Сколько находим поэзии в этих зрелищах повседневной прозы! В последнем отношении не знаю писателя, который бы лучше Гоголя умел самый обыкновенный предмет обвеять дыханием поэзии, — и это дает ему высокое место между поэтами всех веков и народов»¹⁴.

Для самих участников натуральной школы «Шинель» стала синонимом нового искусства, реалистического слова о действительности. Так, Д. В. Григорович рассказал в воспоминаниях о том, какую роль сыграло произведение Гоголя в работе над очерком «Петербургские шарманщики», вошедшем в «Физиологию Петербурга»: «Попав на мысль описать быт шарманщиков, я с горячностью принялся за исполнение. Писать наобум, дать волю своей фантазии, сказать себе: „и так сойдет!“ — казалось мне равносильным бесчестному поступку; у меня, кроме того, тогда уже пробуждалось влечение к реализму, желание изображать действительность так, как она самом деле представляется, как описывает ее Гоголь в „Шинели“, — повести, которую я с жадностью перечитывал»¹⁵.

Ф. М. Достоевский, не единожды в своем творчестве «переписавший» гоголевский сюжет о «маленьком человеке», показав иные возможные варианты развития судьбы униженных и оскорбленных, полемизировавший в «Бедных людях» с повестью Гоголя, являвшейся тогда эталоном гуманизма натуральной школы, изменил сам принцип бытописания, ориентируя его на традиции «Станционного смотрителя» Пушкина, превратив «маленького человека» из «объекта наблюдения и описания» в субъект, желающий «быть понятым, ищущий сострадания себе подобных»¹⁶. Тем не менее, именно Достоевский декларативно установил абсолютную степень своего родства именно с «Шинелью» Гоголя, из которой вышли все.

Автор романа «Что делать?», название которого для русского сознания тоже мифологично, отнесся к гоголевской «Шинели» противоречиво. Конечно, Н. Чернышевский вслед за В. Белинским поставил Гоголя во главе особого «гоголевского периода» развития русской литературы. Конечно, в многочисленных работах, заметках, рецензиях, статьях, наиболее известными из которых являются «Очерки гоголевского периода русской литературы», «Сочинения и письма Н. В. Гоголя. Издание П. А. Кулиша. Шесть томов», Чернышевский пытается осмыслить место творчества Гоголя в логике движения русской литературы, показать значимость гоголевского направления в истории отечественной словесности. При этом объективно работы революционно-демократического критика способствовали продолжению дискуссий вокруг Гоголя, имя которого оказалось после смерти автора «Выбранных мест из переписки с друзьями» практически под запретом (достаточно вспомнить печально известную ссылку Тургенева, посмевшего в печати откликнуться на смерть Гоголя)¹⁷. Но в то же время в 1861 г. в статье «Не начало ли перемен? Рассказы Н. В. Успенского. Две части» появляется некая новая негативная нота в оценках гоголевского направления, когда Н. Чернышевский пишет: «...повести из народного быта г. Григоровича и г. Тургенева со всеми их подражателями — все это насквозь пропитано запахом „шинели“ Акакия Акакиевича»¹⁸. Как видим, будущая «формула Достоевского» уже предложена, но скорее со знаком «минус», чем «плюс», ибо Чернышевский не принял гоголевское идеализированно-умиленное любование страданиями народа (который мыслился в образе Башмачкина): «Ни одного слова жестокого или порицающего. Все недостатки прячутся, затушевываются, замазываются. Налегается только на то, что он несчастен, несчастен, несчастен»¹⁹. Задавшись вопросом, а заслуживал ли Акакий Акакиевич другой судьбы, сделал ли он что-нибудь, чтобы изменить судьбу, Чернышевский достаточно резко выносит приговор ни на что не годному гоголевскому герою: «...Акакий Акакиевич имел множество недостатков, при которых так и следовало ему жить и умереть, как он жил и умер. Он был круглый невежда и совершенный идиот, ни к чему не способный»²⁰.

И это сказано о том самом «маленьком человеке», который стал в 1840-60-е гг. едва ли не главным героем русской литературы, тем, во имя которого и следовало писать! Для Чернышевского в такой литературе (читай — гоголевском направлении) нет никакой пользы: в прекраснодушном и пассивном сочувствии к герою «Шинели» нет ничего, кроме самолюбования собственной способностью «трогаться, умиляться, сострадать несчастию, проливать над ним слезу, достойную самого Манилова»²¹. Упоминание другого гоголевского мифа в этом контексте более чем уместно, так как позволяет обозначить всю бесполезность (маниловщину) продвижения русской литературы только по пути «Шинели». Революционер-демократ Чернышевский ориентирует современного ему читателя, писателей и литературную критику на другое поколение — «мальчишек», вроде Н. В. Успенского, рассказывающих неприглядную правду о народе, которая, быть может, выведет народ из «летаргического состояния умственной жизни»²². Возможно, и Чернышевский сгущал краски, обвиняя автора «Шинели» в сознательном нагнетании жалостливо-сентиментального в изображении Акакия Акакиевича, ибо, если критик сумел увидеть негативное в персонаже повести и сурово осудить Башмачкина как «ни к чему не способного идиота», то это было прописано самим Гоголем.

Гоголь становится объектом полемики между «партией Чернышевского» и «эстетической» критикой, противопоставившей Пушкина как воплощение совершенного, гармонического искусства, исполненного добра и света, Гоголю, его беспощадному, безрадостному, сатирическому взгляду на человека. Эхом отзовется эта ставшая общим местом антитеза «Пушкин — Гоголь» в самом начале XX века в работах В. Розанова, окрестившего Гоголя «гением разрушения».

В те же 1860-е гг. Аполлон Григорьев, строя принципы своей «органической критики» на теории «прямого» и «косвенного» отношения художника к действительности, обратился и к повести Гоголя «Шинель» как своеобразному образчику косвенного, то есть сатирического, гоголевского, по его словам, «раздраженного» изображения жизни, противопоставляя ему истинное искусство, в основе которого лежит прямое, непосредственное отношение художника к действительности, не раздражение, а «ясное уразумение действительности»²³. Так «Шинель» опять развела Пушкина и Гоголя, гуманистическую и сатирическую линии развития русской литературы.

Итак, современники возносили и поносили «Шинель» за одно и то же: сочувствие к маленькому, бедному чиновнику и правдивое изображение мелкой жизни «вечного титулярного советника»: они хотя и осознавали, что с Гоголя начался новый, «гоголевский» этап развития отечественной словесности, но разошлись во мнениях о том, хорошо это или плохо.



КОНЦЕПЦИЯ ДВУХ ГОГОЛЕЙ
Долгое время мировоззрение Гоголя принято было объяснять совокупностью всевозможных влияний. Н. Г. Чернышевский, например, заявлял, что Гоголь, попросту «читал не те книги, какие нужно было <...> читать»¹. Последующие исследователи и критики заявляли, что и встречался Гоголь не с теми людьми, с какими следовало ему встречаться. Один из этих исследователей писал: «Круг людей, которые оказывали на Гоголя влияние, добиваясь изменения его общественных взглядов, включал в себя многих лиц. Сюда входили М. Погодин, С. Шевырев, С. Аксаков, К. Аксаков, поэт Н. Языков, граф А. П. Толстой, будущий обер-прокурор Синода, и др.»². Вот на этих людей и возложило советское литературоведение «вину» за якобы изменившееся мировоззрение Гоголя. Дело обставлялось примерно так: славянофильскими взглядами Гоголь обязан сближению с Аксаковыми, христианскими — графу Александру Петровичу Толстому и отцу Матфею Константиновскому, монархическими — В. А. Жуковскому, графам Виельгорским, А. О. Смирновой и т. д.
Протопресвитер профессор В. В. Зеньковский, автор двухтомной «Истории русской философии», более полувека посвятивший изучению гоголевского наследия, не случайно именно Гоголя — не Аксакова, не Хомякова и не Шевырева, — называл «зачинателем» славянофильского течения русской мысли⁴.
как позволяет судить содержание сделанных П. А. Кулишом выписок¹⁶, не Гоголь графу Толстому, но, напротив, граф Толстой Гоголю был многим обязан в своем духовном образовании.
Новые факты еще раз свидетельствуют о том, что Гоголь сам выбирал для себя круг общения — и отнюдь не был пассивным объектом различных влияний, но сам активно воздействовал на свое окружение и направлял его.
Несомненно, заслуги П. А. Кулиша как собирателя биографических свидетельств о Гоголе неоспоримы. С другой стороны, следует еще раз констатировать, что как биограф Гоголя Кулиш был личностью весьма противоречивой, — и подчас то, что ему удавалось собрать о Гоголе, не включал, по своему произволу, в «Записки о жизни Н. В. Гоголя...»¹⁸. Помимо прочего, это относится к двум фрагментам воспоминаний о Гоголе графа А. П. Толстого, записанных Кулишом, однако так им и не использованных — оставшихся в рукописи. Если при жизни графа А. П. Толстого Кулиш не мог назвать его имени в своей книге, то, не называя источника информации, мог бы, по крайней мере, не скрывать от читателей самих этих свидетельств о Гоголе.

Первый фрагмент озаглавлен: «Мечты Гоголя»: «Об огромном храме, вокруг которого образуется город». Этот фрагмент помечен: «Рассказывал граф А. П. Толстой»¹⁹.

Второй фрагмент, погребенный в рукописях Кулиша, тоже немаловажен. Он апокалиптического содержания и прямо перекликается с текстом одной из известных предсмертных записок Гоголя. «Помилуй меня грешного, прости Господи! — писал Гоголь. — Свяжи вновь сатану таинственною силою неисповедимого Креста!»²⁰ Последняя фраза, по словам И. М. Андреева, «ясно свидетельствует, что Гоголь считал сатану „развязанным“, то есть полагал. что мы уже живем в апокалиптические времена»²¹.

Публикуемая запись Кулиша также сделана, по-видимому, со слов графа А. П. Толстого. Вспоминается в ней, судя по всему, утро 18 февраля 1852 г., за три дня до кончины писателя, когда над Гоголем был совершен чин соборования, во время которого он «выслушал все евангелия в полной памяти, держа в руках свечу, проливая слезы»²². Граф Толстой вспоминал: «Перед кончиною, после чтения Ев<ангелия>, Г<оголь> сказал: "Горе тем, кот<орые> теперь остаются жить! теперь наступят страшные бедствия и войны"»²³.

Письма разных корреспондентов к Гоголю, начавшие появляться в печати сразу же после смерти великого писателя, продолжали публиковаться в точение целого столетия. Печатаемые ниже письма разных лиц к Гоголю являются, вероятно, одной из завершающих публикаций подобного рода.

Авторы большинства публикуемых писем уже известны в литературе о Гоголе. В качестве корреспондента Гоголя, однако, здесь впервые выступает и новое лицо — книгоиздатель И. Т. Лисенков.

Письма К. С. и С. Т. Аксаковых, известного русского художника А. А. Иванова, Ф. А. Моллера, М. П. Погодина и С. П. Шевырева являются недостающими звеньями в уже изданной их переписке с Гоголем. На одной из записок С. Т. Аксакова сохранился ответ Гоголя.

Несомненный интерес представляет письмо К. С. Аксакова, в котором великолепно раскрывается облик крайне ограниченного фанатика-славянофила, тщетно пытавшегося вместе со своими единомышленниками обратить Гоголя в славянофильскую «веру» и парализовать воздействие на него со стороны передовых сил русского общества, прежде всего — Белинского.

Наибольшую историко-литературную ценность представляют публикуемые письма М. П. Погодина. Отношения Гоголя и Погодина неоднократно привлекали к себе внимание, однако фактическая сторона этих отношений и их идейная подоснова еще далеко не уяснены. Разумеется, полезным материалом для освещения указанной проблемы явились бы письма Погодина к Гоголю. Но их дошло до нас очень мало.
Для того, чтобы правильно осмыслить публикуемые письма Погодина, следует напомнить некоторые существенные обстоятельства из истории его отношений с Гоголем.

«Познакомился с Гоголем и имел случай сделать ему много одолжения», — записал Погодин в июне 1832 г. в своем дневнике (Барсуков, IV, 113). Неизвестно, о каких «одолжениях» идет здесь речь. Но эта запись чрезвычайно показательна для Погодина. Она во многом определяет собой характер и тон его отношений с Гоголем на протяжении многих лет их знакомства. Писатель часто испытывал нужду. Погодин и его московские друзья нередко ссужали Гоголя деньгами, выполняли всевозможные его поручения. И Погодин впоследствии, как мы увидим, пытался грубо и цинично использовать это обстоятельство в интересах своей «партии», стремясь представить Гоголя своим идейным единомышленником.

В тридцатых годах Гоголь часто общается с Погодиным, ведет с ним интенсивную переписку. Их объединяла известная общность интересов в области литературы и особенно — истории. Гоголь посвящал Погодина в свои творческие планы, нередко обращался за советами и помощью в вопросах, касающихся истории. Так продолжалось до конца тридцатых годов. Но вскоре их отношения резко изменились.

В воспоминаниях Аксакова содержится интересное признание: «Погодин пилил, мучил Гоголя не только словами, но даже записками, требуя статей себе в журнал и укоряя его в неблагодарности, которые посылал ежедневно к нему снизу наверх. Такая жизнь сделалась мученьем для Гоголя и была единственною причиною скорого его отъезда за границу»

письмо Гоголя ДРУЗЬЯМ ИЗ Ниццы с Новым годом и духовным наставлением https://document.wikireading.ru/55327

В историю русской литературы Дружинин вошел как глава школы «чистого искусства», «триумвирата» (Анненков, Боткин, Дружинин), как антагонист революционных демократов.

Между тем Дружинин не был равнодушен к общественным нуждам, тем более нуждам народных слоев. Но путь осуществления идеалов цивилизации и прогресса ему виделся по-своему. Что касается литературы и искусства, то критик был убежден, что поэзия (любых времен и народов) «не могла служить одним отголоском несчастий политических и общественных», что поэзия «есть плод свободного вдохновения и усилий людей, созданных для искусства и дышащих для него одного». Он искренне стремился обратить внимание не на прикладную, а на глубинную функцию искусства: быть светочем человеческой жизни, выражать высшие и совершеннейшие стимулы жизни, воплощенные в таких понятиях, как красота, любовь, добросердечие. Связь искусства с жизнью он рассматривал не как дидактическое воздействие на человека, а как возвышение его чувств, приобщение к прекрасному посредством духовного преображения личности. Тем более что создание истинной поэзии критик не мыслил в отрыве от родной национальной почвы: «Не для фантазий и утопий поэт рожден на свет, а для сильного труда… Для изучения быта, им избранного, он должен… сцепляться с ним всеми фибрами своего существования, любить его при всех его несовершенствах, даже отчасти быть несовершенным с ним вместе».

Стараясь доказать правоту своей позиции, Дружинин прибегал иногда к намеренно заостренным формулировкам, что давало повод его противникам обвинять критика в непонимании искусства, в прямом содействии т. н. «чистому искусству», разумея под этим творчество, лишенное не только связей с общественной жизнью, но и вообще серьезных мыслей.

Так случилось, к примеру, с известным рассуждением Дружинина в ст. «Критика гоголевского периода и наши к ней отношения» о том, что все «критические системы, тезисы и воззрения… могут быть подведены под две, вечно одна другой противодействующие теории, из которых одну мы назовем артистическою, т. е. имеющую лозунгом чистое искусство для искусства, и дидактическую, т. е. стремящуюся действовать на нравы, быт и понятия человека через прямое его поучение». Дружинин употребляет выражение «чистое искусство» для обозначения искусства свободного («чистого») от дидактической направленности, а не от содержательных начал творчества как таковых. Речь идет лишь о недопустимости влияния в форме прямого поучения.

Что касается самого влияния искусства на нравственно-духовное состояние людей, то критик в этом усматривал как раз высшее назначение художественного творчества. Но чтобы быть способным выполнить такое назначение, художник должен «очистить» свое творение от чужеродных примесей, от того, что мешает ему предаться «вдохновению», «молитвам», столь необходимым человечеству.

Дружинин основывает свои суждения об искусстве на двух важнейших с точки зрения формирования эстетической системы положениях: 1. Искусство имеет дело с общезначимым и «вечным», воспроизводя его посредством красоты, прекрасных (при наличии идеала) образов. 2. Будучи призванными формировать устремления человека к идеалу, развивая свои формы в условиях постоянно меняющейся действительности, искусство и литература не могут, однако, подчинить себя голой «натуральности», общественному прагматизму до такой степени, чтобы утратить свое главное назначение — быть источником нравственного преображения.

Т. о., борьба с дидактизмом, отрицание первенства в искусстве «скоропреходящих» вопросов жизни, разъяснение категории «вечного» в искусстве как высшей качественной меры художественных образов — вот что составляет основу эстетической теории А. В. Дружинина и его сторонников, получившей название теории «чистого искусства». «Чистое» у Дружинина не значит «бесплотное», отвлеченное искусство, лишенное каких бы то ни было земных соответствий. Чистое — это прежде всего духовно наполненное, сильное по способам самовыражения искусство, чурающееся простой фиксации малозначительных явлений и фактов. Степень духовной красоты, нравственного совершенства, явленная в произведениях искусства, отражает ту высоту, к которой должен стремиться настоящий художник, ибо он ответствен перед Богом и людьми за чистоту нравственного идеала, выраженного в его творениях.

Дружинин был одним из первых, кто повел принципиальную борьбу с односторонним, вульгарно-социологическим пониманием творчества Н. В. Гоголя. За попытку установить верный взгляд на творчество великого писателя он на долгие годы был причислен к противникам реализма и даже к ниспровергателям самого Гоголя как обличителя человеческих пороков. В действительности же сегодняшний, более широкий, взгляд на Гоголя невозможен без учета того, что говорил в свое время Дружинин.
Основной тезис, который защищал Дружинин в характеристиках Гоголя, сводится к тому, что Гоголь «не есть поэт отрицания», что в своих произведениях он выступает «человеком любящим, поэтом всесторонним.
 у Гоголя была более сложная задача, чем простое отрицание уже «свершившихся» ноздревых и плюшкиных, — задача, связанная со спасением души человеческой. Однако в годы Дружинина в многостороннем, многоаспектном творчестве Гоголя была выделена преимущественно одна линия — отрицание. И все гоголевское направление в русской литературе было отождествлено с острокритическим, сатирическим направлением, которое к тому же еще и противопоставлялось Пушкину. В этих условиях Дружинин был вынужден выступать с осуждением т. н. гоголевского направления, когда под ним понималось только засилие сатиры и дидактизма. В этих случаях Дружинин старался, где можно было, отделить Гоголя от его рьяных односторонних последователей, подчеркивая его генетическую связь с Пушкиным.



катя твой вопрос


, Белинский писал: "Влияние Гоголя на русскую литературу было огромно. Не только все молодые таланты бросились на указанный им путь, но и некоторые писатели, уже приобретшие известность, пошли по этому же пути, оставивши свой прежний" Отсюда появление школы, которую противники её думали унизить названием натуральной. После "Мёртвых душ" Гоголь ничего не написал. На сцене литературы теперь только его школа"^*.
В чём же заключался тот перелом, который вызвал Гоголь в русской литературе, и что нового внесла в неё вслед за ним "натуральная школа"?

Это прежде всего творческий реализм, "верность действительности", "такт действительности", как любил выражаться Белинский. "Все молодые писатели, - указывал он, - пошли по пути, указанному Гоголем, стараясь изображать действительное, а не в воображении существующее общество..."^*.

Но реализм существовал, конечно, в русской литературе и до Гоголя и "натуральной школы". Явившись крупнейшим писателем нового, по другому определению Белинского - "критически-народного" периода развития русской литературы, отразив в своих произведениях широкие слои русского дворянства и чиновничества, охваченные социальным кризисом, Гоголь ввёл в литературу новых героев, героев, по-новому осознанных и изображённых, - рядовых людей в их повседневной, бытовой жизни, в частности, рядовых, мелких чиновников, бедных тружеников столицы. И "натуральная школа" усвоила и развила это творческое начинание писателя.

Белинский не только хорошо понял это, но высоко ценил за это Гоголя и сознательно направлял в этом отношении творческую деятельность его школы. "Если бы нас спросили, - писал он, - в чём состоит существенная заслуга новой литературной школы, - мы отвечали бы: в том именно, за что нападает на неё близорукая посредственность или низкая зависть, - в том, что от высших идеалов человеческой природы и жизни она обратилась к так называемой "толпе", исключительно избрала её своим героем, изучает её с глубоким вниманием и знакомит её с нею же самою"^*.

^* (В. Г. Белинский, Собр. соч., под ред. С. А. Венгерова, т. X, стр. 106.)

Повторяя ту же мысль в своём последнем обозрении, критик разъясняет: "Теперь обвиняют писателей натуральной школы за то, что они любят изображать людей низкого звания, делают героями своих повестей мужиков, дворников, извозчиков, описывают углы, убежища голодной нищеты..."^*

Таким образом, гоголевские произведения, в особенности его петербургские повести, возбудили интерес передовых русских писателей к изображению демократических низов общества. И Белинский как сознательный и последовательный демократ всячески поддерживал этот переход русской литературы к демократической тематике.

Русская литература вступала в новый период своего развития, ознаменованный господством революционно-демократических тенденций. И Гоголь, вопреки своему отвлечённому моралистическому миропониманию, своим творческим реализмом стоял у истоков этого нового литературного движения.

Другой особенностью художественного творчества, которую усвоила у Гоголя "натуральная школа", было решительно преобладающее идейное отрицание изображаемой жизни, имеющее у него ярко выраженные свойства юмора и сатиры. Писатели "натуральной школы" в 40-е годы ещё не могли сравниться с Гоголем в художественном отношении, но общая тенденция преимущественно критического изображения жизни, тенденция критического реализма была не только продолжена, но и углублена ими. И это вызывало резкий отпор со стороны реакционного лагеря и его критики.

Белинский писал по этому поводу: "Натуральную школу обвиняют в стремлении всё изображать с дурной стороны". "Но если бы её преобладающее отрицательное направление и было одностороннею крайностью, и в этом есть своя польза, своё добро: привычка верно изображать отрицательные явления жизни даст возможность тем же людям или их последователям, когда придёт время, верно изображать и положительные явления жизни, не становя их на ходули, не преувеличивая, словом, не идеализируя их риторически"^*.

^* (В. Г. Белинский, Собр. соч., под ред. С. А. Венгерова, т. VII, стр. 397.)

Таким образом, решительное преобладание критических тенденций в демократической литературе нового периода, созданное, конечно, резким обострением социальных отношений в самой действительности, исходило также больше всего из традиций гоголевского творчества. Гоголь и здесь стоял, вопреки своим субъективным представлениям, у истоков нового этапа литературного развития.

Но отдавая всецело должное Гоголю в достижениях его критического реализма, воспитывая на них новую школу, называя её гоголевской, Белинский отдавал себе ясный и полный отчёт в тех идейных различиях, которые существовали всё же между главой новой школы и её участниками, передовыми по своим общественным убеждениям писателями 40-х годов. Он пристально следил за идейным развитием Гоголя и с горечью должен был убедиться в том, что слабые, отвлечённо-моралистические стороны его мировоззрения начинают приобретать всё большее значение в его творческих замыслах.

Уже в полемике с К. Аксаковым, цитируя то место из лирических отступлений первой части "Мёртвых душ", где писатель говорит о "несметных богатствах русского духа", о "муже, одарённом божескими достоинствами", и т. п., критик писал: "Да, эти слова творца "Мёртвых душ" заставили нас часто и часто повторять в тревожном раздумье: "Кто знает, впрочем, как раскроется содержание "Мёртвых душ"?.. Много, слишком много обещано, так много, что негде и взять того, чем выполнить обещание ...нам как-то страшно, чтоб первая часть, в которой всё комическое, не осталась истинной трагедией, а остальные две, где должны проступить трагические элементы, не сделались комическими - по крайней мере в патетических местах..."^*.

^* (Там же, т. VII, стр. 447.)

Насколько были справедливы опасения Белинского, показали "Выбранные места". Они заставили его вновь вернуться к вопросу о дальнейшем творческом развитии Гоголя. И он приходит теперь к более тяжёлым предположениям. В рецензии на второе издание гоголевской поэмы, вышедшее в 1846 г., вновь высказывая горячее убеждение, что "Мёртвые души" стоят выше всего, что было и есть в русской литературе", Белинский замечает: "К несчастью... мистико-лирические выходки в "Мёртвых душах" были не простыми случайными ошибками со стороны автора, но зерном, может быть, совершенной утраты его таланта для русской литературы"^*.

^* (В. Г. Белинский, Собр. соч., под ред. С. А. Венгерова, т. X, стр. 428.)

И в последнем своём обзоре, намечая дальнейшие пути развития "натуральной школы", критик писал: "Весь успех её заключается пока в том, что она нашла уже свою настоящую дорогу и больше не ищет её, но с каждым годом более и более твёрдым шагом продолжает идти по ней. Теперь у ней нет главы, её деятели - таланты не первой степени, а между тем она имеет свой характер и уже без помочей идёт по настоящей дороге, которую ясно видит сама"^*.

^* (Там же, т. XI, стр. 107. (Курсив наш. - Г. П ))

Как надо понимать эти слова Белинского? Они вызваны глубокой скорбью о том, что Гоголь публикацией своих "Выбранных мест" дал ясно понять об отказе от своих прежних критико-реалистических принципов изображения жизни, об измене сатирическим тенденциям своего творчества. После 1842 г., года появления "Мёртвых душ", "Шинели", "Женитьбы", Гоголь лично перестал быть главой "натуральной школы". Но всем своим предыдущим художественным творчеством, в особенности своими реалистическими произведениями, полными юмора и сатиры, произведениями, разоблачавшими иллюзорность господства помещиков и чиновников, разложение и упадок их жизни, Гоголь остался главой "натуральной школы", главой передовой русской литературы вновь возникающего демократического периода её развития. Это Гоголь указал ей ту "настоящую дорогу", по которой она пошла. Это его гениальное творчество было началом полного расцвета критического реализма в русской литературе
︣https://ru.wikipedia.org/wiki/Выбранные_места_из_переписки_с_друзьями
«Выбранные места из переписки с друзьями» - книга, сборник отредактированных и составленных в определенном порядке писем Н. В. Гоголя к различным более или менее близким и знакомым ему людям. Издана она была в 1847 году, и если замысел этой книге возник в начале 40-х годов, то, вообще, путь к ясному и полному выражению тех мыслей, которые в ней изложены вообще начался, по-видимому, гораздо раньше.

 Святитель Игнатий Брянчининов говорит о том что в книге «есть свет и есть тьма»