Книжный вор. Лекция для лизель спящий обмен сновидениями страницы из подвала
 Скачать 3.92 Mb.
|
|
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ «КНИЖНЫЙ ВОР» с участием: конца света – девяносто восьмого дня – сеятеля войны – пути слов – окаменевшей девочки – признаний – черной книжечки ильзы герман – грудных клеток самолетов – и горного хребта из битого камня КОНЕЦ СВЕТА (Часть I) И снова я предлагаю вам взглянуть на конец света. Наверное, чтобы смягчить удар, который вам предстоит, а может, чтобы самому лучше подготовиться к рассказу. Так или иначе, должен сообщить вам, что, когда свет закончился для Лизель Мемингер, на Химмель-штрассе шел дождь. Небо капало. Будто кран, который ребенок старался открыть изо всех сил, но не получилось. Сначала капли были холодными. Они упали мне на руки, когда я стоял у лавки фрау Диллер. Я услышал их над собой. Посмотрел сквозь плотные тучи и увидел жестяные самолетики. Я видел, как у них раскрываются животы и оттуда нехотя вываливаются бомбы. Конечно, они сбились с цели. Они часто сбивались. *** МАЛЕНЬКАЯ ГРУСТНАЯ НАДЕЖДА *** Никто не хотел бомбить Химмель-штрассе. Никто не станет бомбить место, названное в честь рая, правда? Правда же? Бомбы снизошли, и вскоре тучи спеклись, а холодные дождевые капли стали пеплом. На землю посыпались горячие снежинки. В общем, Химмель-штрассе сровняли с землей. Дома разбрызгались с одной стороны дороги на другую. Фюрер значительно глядел с поверженного и разбитого портрета на расколотом полу. И все же улыбался – в этой своей серьезной манере. Он знал такое, чего не знали все мы. Но я тоже знал кое-что, чего не знал он. И все это – пока все спали. Спал Руди Штайнер. Спали Мама и Папа. Фрау Хольцапфель, фрау Диллер. Томми Мюллер. Все спали. Все умирали. Выжил только один человек. Она уцелела, потому что сидела в подвале, перечитывая историю своей жизни, проверяя ошибки. Прежде этот подвал сочли недостаточно глубоким, но в ту ночь 7 октября 1943 года он сгодился. Обломки ядрами валились вниз, и через несколько часов, когда в Молькинге установилась чужая и растрепанная тишина, местный патруль ЛСЕ что-то услыхал. Эхо. Там, внизу, где-то под землей, девочка стучала карандашом по банке из-под краски. Они замерли, склонившись ухом к земле, и снова услышав, принялись копать. *** ПРЕДМЕТЫ, ПЕРЕДАВАЕМЫЕ ИЗ РУК В РУКИ *** Цементные глыбы и черепица. Кусок стены с нарисованным капающим солнцем. Жалкого вида аккордеон, выглядывающий из проеденного футляра. Они отбрасывали все это вверх. Убрали еще кусок разваленной стены, и один увидал волосы книжной воришки. У этого мужчины был такой замечательный смех. Он принимал новорожденного ребенка. – Не могу поверить – она жива! В суетливом галдеже было так много радости, но я не мог разделить их воодушевление. Чуть раньше я нес на одной руке ее Папу и Маму – на другой. Обе души были такими мягкими. Их тела были выложены чуть подальше, вместе с остальными. Папины милые серебряные глаза уже тронула ржа, а Мамины картонные губы застыли приоткрытыми, скорее всего – в форме незавершенного храпа. Как богохульствуют все немцы – Езус, Мария и Йозеф. Спасительные руки вынули Лизель из ямы и отрясли крошки битого камня с ее одежды. – Девушка, – сказали ей, – сирены запоздали. Что вы делали в подвале? Откуда вы знали? Никто не заметил, что девочка еще сжимала в руках книгу. В ответ она завизжала. Оглушительный визг живого. – Папа! И еще раз. Ее лицо смялось, и она сорвалась на еще более высокую и паническую ноту. – Папа, Папа! Девочку выпустили – она кричала, плакала и выла. Если ее и ранило, она еще этого не знала, потому что вырывалась, звала, искала и снова выла. Она все еще стискивала в руках книгу. Отчаянно цеплялась за слова, которые спасли ей жизнь. 98 ‑й ДЕНЬ Первые девяносто семь дней после возвращения Ганса Хубермана домой в апреле 1943 все было хорошо. У него было много случаев загрустить от мысли о том, что его сын воюет в Сталинграде, но он надеялся, что какая-то часть его везения передалась и сыну. В третий вечер по возвращении Папа играл на кухне на аккордеоне. Уговор есть уговор. У них были музыка, суп и анекдоты – и смех четырнадцатилетней девочки. – Свинюха, – одернула ее Мама. – Прекрати так гоготать. Не такие уж смешные у него анекдоты. Да и сальные к тому же. Через неделю Ганс вернулся на службу и ежедневно ездил в город в какую-то военную контору. Он говорил, что там отлично кормят и снабжают куревом, а иногда приносил домой то пару булочек, то немного джема. Совсем как в старые добрые времена. Несильный авианалет в мае. Редкий «хайльгитлер» тут и там, и все хорошо. До девяносто восьмого дня. *** МАЛЕНЬКОЕ ЗАМЕЧАНИЕ *** ОДНОЙ СТАРУХИ На Мюнхен-штрассе она сказала: – Езус, Мария и Йозеф, хоть бы их не водили здесь. Эти бедные евреи, им так не повезло. Это плохой знак. Всякий раз, как вижу их, понимаю, что мы погибнем. Это была та же старуха, которая объявила евреев а первый раз, когда их видела Лизель. На уровне земли ее лицо оказалось черной сливой. Глаза были темно-синие, как вены. И ее предсказание оказалось точным. На самом пике лета Молькинг получил знак о том, что с ним случится. Знак этот явился пред общие взоры, как всегда являлся. Сначала подскакивающая голова солдата и ствол, тычущий в небо над этой головой. Потом изодранная колонна позвякивающих евреев. Единственная разница в том, что на сей раз их пригнали с другой стороны. Их вели в соседний городок Неблинг драить улицы и делать грязную работу, от которой отказались военные. Позже в тот же день они шагали обратно в лагерь, медленно и устало, разгромленно. И опять Лизель высматривала Макса Ванденбурга, решив, что он вполне мог оказаться в Дахау, не проходя под конвоем через Молькинг. Его не было. В тот раз – не было. Но дайте срок, и теплым августовским вечером Макс обязательно прошагает через город в такой колонне. Однако в отличие от остальных он не будет рассматривать дорогу. И кидать случайные взгляды на зрительские трибуны фюрерской Германии. *** ОДИН ИЗ ФАКТОВ О *** МАКСЕ ВАНДЕНБУРГЕ Он будет вглядываться в лица на Мюнхен-штрассе, выискивая девочку, ворующую книжки. А в тот день, в июле, – как потом подсчитала Лизель, на девяносто восьмой день после Папиного возвращения – она стояла и рассматривала ползущую груду скорбных евреев – искала Макса. По крайней мере, это не так больно, как просто стоять и видеть. «Это ужасная мысль», напишет она потом в подвале на Химмель- штрассе, но это было искренне. Видеть их было больно. А какова их боль? Боль спотыкающихся ботинок, пытки и закрывающихся ворот лагеря? Их прогнали сквозь город дважды за десять дней, и вскоре слова безымянной сливолицей женщины с Мюнхен-штрассе полностью подтвердились. Беда не замедлила прийти, и если евреев можно упрекнуть в том, что они стали предостережением ее или прологом, то за подлинную причину следовало винить фюрера и его поход на Россию: ибо, когда Химмель-штрассе проснулась одним июльским утром, вернувшегося солдата нашли мертвым. Он висел на балке в прачечной рядом с лавкой фрау Диллер. Еще один человеческий маятник. Еще одни остановленные часы. Беспечный хозяин прачечной оставил дверь открытой. *** 24 ИЮЛЯ, 6:03 УТРА *** В прачечной было тепло, балки были прочными, и Михаэль Хольцапфель прыгнул со стула, будто со скалы. В те дни столько людей гонялось за мной, призывая меня, упрашивая меня их забрать. И были относительно немногие, что окликали меня невзначай и шептали натянувшимися голосами. – Прими меня, – говорили они, и удержать их было невозможно. Они боялись, спору нет, но – не меня. Они боялись, что не справятся и придется дальше терпеть себя, мир и вам подобных. Им я никак не мог помешать. У них имелось слишком много способов, они были слишком изобретательны, и если ловко справлялись с делом, какой бы способ ни выбирали, не в моих силах было им отказать. Михаэль Хольцапфель знал, что делает. Он убил себя за то, что хотел жить. Конечно, Лизель Мемингер я в тот день совсем не видел. По обыкновению напомнил себе, что слишком занят, чтобы оставаться на Химмель-штрассе и слушать вопли. Ничего хорошего, когда люди застают меня за работой, так что я, как всегда, взял и сбежал в солнце цвета завтрака. Я не слышал, как прачечную подорвал голос старика, обнаружившего висящее тело, не слышал бегущих ног и судорожных вдохов, распахивающих рты, когда люди сбежались. Не слышал, как костлявый мужчина с усами бормотал: – Вот позор-то, нет, какой позор, а?.. Я не видел, как фрау Хольцапфель ничком простерлась на Химмель- штрассе, разбросав руки, с неизбывным отчаянием на вопящем лице. Нет, ничего этого я не знал, пока не вернулся туда через несколько месяцев и не прочел кое-чего под названием «Книжный вор». Так я наконец узнал, что Михаэля Хольцапфеля доконала не поврежденная рука и никакая другая рана, а вина самой жизни. В дни, подводившие к его смерти, Лизель поняла: Михаэль перестал спать, каждая ночь была для него отравой. Я часто представляю, как он лежит без сна, потея под простынями снега, или видит оторванные ноги брата. Лизель писала, что несколько раз порывалась рассказать ему о своем брате, как она рассказала Максу, но ей казалось, что слишком велико расстояние между отдаленным кашлем и двумя уничтоженными ногами. Как утешить человека, который навидался такого? Стоит ли говорить ему, что фюрер им гордится, что фюрер любит его за то, что он сделал в Сталинграде? Как можно даже посметь? Можно лишь дать ему выговориться. Но вот в чем трудность: самые важные свои слова такие люди оставляют на потом – на тот час, когда окружающим не повезет обнаружить тело. Записка, фраза, даже вопрос – или письмо, как в июле 1943 ‑го на Химмель-штрассе. *** МИХАЭЛЬ ХОЛЬЦАПФЕЛЬ: *** ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ Дорогая мама, сможешь ли ты когда-нибудь меня простить? Я просто не могу больше терпеть. Я иду к Роберту. Мне все равно, что об этом говорят чертовы католики. На небе обязательно должно быть место для тех, кто побывал там, где побывал я. Из-за того, что я сделал, ты можешь подумать, что я тебя не люблю, но я люблю тебя. Твой Михаэль Сообщить известие фрау Хольцапфель попросили Ганса Хубермана. Он стоял на ее пороге, и она, должно быть, сразу все поняла по его лицу. Двое сыновей за полгода. Утреннее небо пылало за спиной Ганса, а жилистая старуха шагнула мимо. Всхлипывая, побежала по Химмель-штрассе туда, где кучкой стояли люди. Она произнесла имя Михаэль по крайней мере раз двадцать, но тот уже ответил ей. По словам книжной воришки, фрау Хольцапфель обнимала тело почти час. Затем вернулась к слепящему солнцу Химмель-штрассе и села. Идти она больше не могла. Люди смотрели издалека. Такие вещи легче с расстояния. С ней сидел Ганс Хуберман. Он положил ладонь ей на руку, когда она опрокинулась на жесткую землю. И не мешал ей наполнить улицу воплями. * * * Много позже Ганс с великой заботливостью вел ее по улице, через калитку, в дом. И сколько бы я ни старался увидеть все иначе, я не могу отделаться от этой картины… Когда я представляю убитую горем женщину с высоким серебряноглазым мужчиной, на кухне в доме 31 по Химмель-штрассе по- прежнему идет снег. СЕЯТЕЛЬ ВОЙНЫ Пахло свежеструганным гробом. Черные платья. Огромные чемоданы под глазами. Лизель стояла на траве вместе со всеми. В тот же самый день она читала фрау Хольцапфель. «Почтальона снов», он нравился соседке больше всего. Насквозь хлопотный был день, ничего не скажешь. *** 27 ИЮЛЯ 1943 ГОДА *** Михаэля Хольцапфеля похоронили, и книжная воришка читала осиротевшей матери. Союзники бомбили Гамбург – и что касается этого, то хорошо, что я существо в чем-то сверхъестественное. Никто больше не мог бы снести почти 45 000 душ за такое короткое время. Хоть миллионы человеческих лет пройди. Немцы к тому времени начали расплачиваться полной мерой. У фюрера задрожали его маленькие прыщавые колени. И все же я отдаю ему должное, этому фюреру. У него явно была железная воля. В смысле сеяния войны усилия нисколько не ослабевали, и так же не сбавляло хода наказание и истребление еврейской заразы. Хотя лагеря в большинстве своем расползлись по всей Европе, некоторые еще оставались и в самой Германии. И в этих лагерях множество людей по-прежнему заставляли работать и шагать. Одним из таких евреев был Макс Ванденбург. ПУТЬ СЛОВ Это случилось в маленьком городке в самой сердцевине гитлеровского тыла. Поток новых страданий нагнетался очень славно, и вот прибыл их небольшой кусочек. По окраинам Мюнхена гнали евреев, и одна девочка-подросток совершила немыслимое – встала в их строй и пошла с ними. Когда солдаты оттащили ее прочь и бросили на землю, она поднялась. И вернулась в колонну. Стояло теплое утро. Очередной чудесный денек для парада. Евреи и конвой прошли уже через несколько поселков и приближались к Молькингу. Возможно, прибавилось работы в лагере или там умерло несколько заключенных. Как бы то ни было, в Дахау гнали пешком новую партию свежих вымотанных евреев. Как всегда, Лизель прибежала на Мюнхен-штрассе, куда стягивались неизменные зеваки. – Хайль Гитлер! Она услышала переднего солдата издалека и двинулась к нему сквозь толпу, навстречу процессии. Голос изумил ее. Он превратил бесконечное небо в потолок прямо над головой, и слова, отскочив от этого потолка, упали куда-то на пол хромающих еврейских ног. И глаз. Они глядели на движущуюся улицу, еврей за евреем, и, найдя удобное место для наблюдения, Лизель остановилась и стала их рассматривать. Побежала взглядом по рядам лиц за лицами, пытаясь сравнивать их с евреем, который написал «Зависшего человека» и «Отрясательницу слов». Перистые волосы, думала она. Нет, волосы – как хворост. Так они выглядят, когда немыты. Ищи волосы как хворост, болотистые глаза и растопку бороды. Господи, их так много. Так много пар умирающих глаз и шаркающих ног. Лизель рассматривала их, но Макса выдали даже не черты лица. А то, как это лицо себя вело: оно тоже изучало толпу. Застыв в сосредоточенности. Лизель вдруг растерялась, наткнувшись на это единственное лицо, устремленное прямо на немецких зевак. Этот взгляд так целенаправленно что-то выискивал, что люди вокруг книжной воришки заметили и стали показывать пальцами. – А этот что высматривает? – произнес мужской голос сбоку от Лизель. Книжная воришка шагнула на дорогу. Никогда движение не было такой тяжкой ношей. Никогда сердце не было таким решительным и большим в юной груди. Она шагнула вперед и сказала, очень тихо: – Меня ищет. Ее голос сошел на нет и отпал – внутри нее. Ей пришлось разыскивать его – тянуться далеко вниз, чтобы снова научиться говорить и выкликнуть его имя. Макс. – Макс, я здесь! Громче. – Макс, я здесь! Он ее услышал. *** МАКС ВАНДЕНБУРГ, АВГУСТ 1943 ГОДА *** Волосы-хворост, точно, как думала Лизель, и заболоченные глаза шагнули поперек, оттирая плечами плечи других евреев. Когда они дотянулись до нее, они взмолились. Борода исчеркала лицо, а рот ежился, когда он назвал слово, имя, девочку. Лизель. Лизель полностью стряхнула с плеч толпу и ступила в прилив евреев, скользя меж ними, пока не схватила левой рукой его локоть. Его лицо упало на нее. Оно склонилось, когда Лизель запнулась, и еврей, мерзкий еврей, помог ей встать. Для этого потребовались все его силы. – Я здесь, Макс, – снова сказала она. – Я здесь. – Глазам не верю… – Слова капали с губ Макса Ванденбурга. – Смотри, как ты выросла. – В глазах его была жгучая грусть. Они разбухли. – Лизель… Меня взяли несколько месяцев назад. – Голос был увечный, но он подтащился к девочке. – На полпути в Штутгарт. Изнутри поток евреев оказался мутным бедствием рук и ног. Изодранных роб. Солдаты ее пока не заметили, но Макс предостерег: – Тебе нельзя идти со мной, Лизель. – Он даже попытался оттолкнуть ее, но девочка оказалась слишком сильной. Оголодавшие руки Макса не смогли поколебать ее, и она шагала дальше – среди грязи, голода и смятения. Отмерили немало шагов, и тут ее заметил первый солдат. – Эй! – крикнул он. И указал на нее хлыстом. – Эй, девочка, ты чего это? А ну выйди оттуда! Она совершенно презрела его, и тогда солдат пустил в ход руку, чтобы разделить людскую клейковину. Расталкивая их, вклинился в колонну. Завис над Лизель, которая упорно шла дальше, – и тут в Максовом лице девочка заметила какое-то удушье. Ей приходилось видеть, как он боится, но чтобы так – никогда. Солдат схватил ее. Его руки грубо смяли ее одежду. Она чувствовала кости в его пальцах и шарик каждой костяшки. Они рвали ей кожу. – Я сказал – выйди! – приказал он и с этим выволок девочку на обочину и швырнул в стену немецких зевак. На улице теплело. Солнце обжигало ей лицо. Девочка упала, больно распластавшись по земле, но тут же снова вскочила. Она собиралась с духом и выжидала. И вновь нырнула. На сей раз Лизель пробиралась сзади. Где-то впереди она едва видела приметные хворостины волос и снова продвигалась к ним. Теперь она не стала тянуться к нему – она остановилась. Где-то внутри у нее были души слов. Карабкались наружу и вставали рядом. – Макс, – позвала она. Он обернулся и на миг закрыл глаза, а девочка продолжила: – Жил-был странный человечек, – сказала она. Руки у нее вяло свисали по бокам, но пальцы сжались в кулаки. – Но была и отрясательница слов. И вот один из евреев по дороге в Дахау перестал шагать. Он стоял совершенно неподвижно, пока остальные угрюмо обтекали его, бросая совсем одного. Глаза его пошатнулись, и все стало вот так вот просто. Слова, поданные девочкой еврею. Они вскарабкались на него. Когда она заговорила вновь, с ее губ, запинаясь, слетели вопросы. В глазах теснились горячие слезы, но она не даст им воли. Надо стоять твердо и гордо. Пусть всё сделают слова. – «Это и вправду ты?» – спросил молодой человек, – сказала Лизель. – Это с твоей щеки я поднял семечко? Макс Ванденбург остался стоять. Он не упал на колени. Люди, евреи, облака – все остановились. Все смотрели. Остановившись, Макс посмотрел сначала на девочку, затем уставился прямо в небо, широкое, синее и величественное. Тяжелые лучи – солнечные доски – падали на дорогу наобум, изумительно. Облака выгибали спины, озираясь, когда трогались дальше. – Такой хороший день, – сказал он, и голос у него состоял из многих кусков. Хороший день, чтобы умереть. Хороший день, чтобы умереть – вот так. Лизель подошла к нему. Ей даже хватило храбрости протянуть руку и потрогать его заросшее бородой лицо. – Это правда ты, Макс? Такой великолепный немецкий день и его внимательная толпа. Он позволил своим губам поцеловать ее ладонь. – Да, Лизель, это я. – И он удержал руку девочки у себя на лице и плакал ей в пальцы. Он плакал, к нему подходили солдаты, а рядом стояла и глазела кучка нахальных евреев. Его били стоя. – Макс, – плакала девочка. И без слов, пока ее оттаскивали прочь: Макс. Еврейский драчун. Внутри она сказала это все. Макси-такси. Так тебя называл тот друг в Штутгарте, когда вы дрались на улице, помнишь? Помнишь, Макс? Ты мне рассказывал. Я все запомнила… Это был ты – парень с твердыми кулаками, и ты говорил, что дашь смерти в морду, когда он придет за тобой. Помнишь снеговика, Макс? Помнишь? В подвале? Помнишь белое облако с серым сердцем? Фюрер все еще приходит иногда в подвал, ищет тебя. Он по тебе скучает. Мы все по тебе скучаем. Хлыст. Хлыст. Хлыст вырастал из солдатской руки. А прерывался у Макса на лице. Свистел на подбородке, драл горло. Макс рухнул наземь, и солдат обернулся к девочке. Рот его распахнулся. У него были безукоризненные зубы. Внезапно перед ее глазами кое-что вспыхнуло. Ей вспомнился день, когда она хотела, чтобы ее отшлепала Ильза Герман, или, по крайней мере, безотказная Роза, но никто из них не поднял на нее руку. В этот раз ее не подвели. Хлыст вспорол ей ключицу и захлестнулся на лопатку. – Лизель! Она знала, кто это кричит. Пока солдат выкручивал ей руку, она приметила сквозь бреши в толпе потрясенного Руди Штайнера. Он кричал ей. Лизель видела его измученное лицо и желтые волосы. – Лизель, беги оттуда! Книжная воришка не побежала. Она закрыла глаза и приняла следующий обжигающий штрих, за ним еще один, а потом ее тело рухнуло на теплые половицы дороги. Дорога грела ей щеку. Посыпались еще слова – на этот раз от солдата. – Steh’ auf. Экономная фраза относилась не к девочке, а к еврею. И солдат уточнил: – Вставай, грязный засранец, еврейская сука, вставай, вставай… Макс оторвал тело от земли. Еще разок отжаться, Макс. Еще разок отжаться от холодного подвального пола. Его ступни двинулись. Шаркнули по дороге, и Макс тронулся дальше. Ноги его качались, ладонями он отирал следы хлыста, чтобы притупить жжение. Когда он попробовал еще раз оглянуться на Лизель, руки солдата легли ему на окровавленные плечи и пихнули. Возник Руди. Припав к земле голенастыми ногами, крикнул куда-то влево: – Томми, давай сюда, помоги. Надо ее поднять. Томми, скорей! – Он поднял девочку за подмышки. – Идем, Лизель, сойдем с дороги. Когда девочка смогла встать, она поглядела на потрясенных немцев с мерзлыми лицами, только что из пачки. У их ног она дала себе рухнуть – но лишь на миг. Ссадина полыхнула спичкой на скуле – там, где Лизель встретилась с землей. Пульс перевернулся, поджариваясь с обеих сторон. Вдалеке на дороге ей еще были видны мазки ног и пяток шагавшего последним еврея. У нее горело лицо, а в руках и ногах упорствовала боль – оцепенение, одновременно изматывающее и болезненное. Лизель встала – в последний раз. И путано пошла, затем побежала по Мюнхен-штрассе, чтобы загрести последние шаги Макса Ванденбурга. – Лизель, ты что?! Она выскользнула из хватки слов Руди и не замечала глазеющих сбоку людей. Большинство были бессловесны. Статуи с бьющимися сердцами. Быть может – зрители на последних отрезках марафона. Лизель опять закричала, но ее не услышали. Волосы лезли ей в глаза. – Макс, прошу тебя! Еще метров через тридцать, как раз когда солдат обернулся, ее сбили с ног. Чьи-то руки стиснули ее сзади, и мальчик из соседнего дома повалил ее на землю. Пригнул ей колени к дороге и пострадал за это. Он принимал ее тумаки, будто подарки. На тычки ее костлявых кулаков и локтей он ответил только несколькими короткими охами. Он ловил громкие неуклюжие брызги слюны и слез, словно благодать для лица, но главное – он сумел ее удержать. На Мюнхен-штрассе сплелись мальчик и девочка. Изломанные и бесприютные посреди дороги. Оба смотрели, как исчезают люди. Растворяются, словно ходячие таблетки, во влажном воздухе. |