Книжный вор. Лекция для лизель спящий обмен сновидениями страницы из подвала
 Скачать 3.92 Mb.
|
|
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ «ОТРЯСАТЕЛЬНИЦА СЛОВ» с участием: домино и темноты – мысли о голом руди – наказания – жены сдержавшего слово – сборщика – едоков хлеба – свечки в лесу – тайной книги рисунков – коллекции костюмов анархиста ДОМИНО И ТЕМНОТА По словам младшей из сестер Руди Штайнера, на кухне сидели два чудища. Их голоса методично месили дверь, по другую сторону которой трое других Штайнеров играли в домино. Остальные трое, ни о чем не ведая, слушали радио в спальне. Руди надеялся, что разговор на кухне никак не связан с тем, что случилось на прошлой неделе в школе. Там произошло кое-что, чем он не стал делиться с Лизель и о чем не говорил дома. *** СЕРЫЙ ДЕНЬ, *** МАЛЕНЬКАЯ ШКОЛЬНАЯ КАНЦЕЛЯРИЯ Трое мальчиков стояли в ряд. Их формуляры и тела подвергались тщательному осмотру. Когда закончили четвертую партию в домино, Руди принялся составлять костяшки рядами, выкладывая по полу гостиной извилистые узоры. По своему обыкновению он оставлял в рядах пропуски, на случай, если вмешается бандитский палец кого-нибудь из младших, как оно обычно и бывало. – Руди, можно мне щелкнуть? – Нет. – А мне? – Нет. Все вместе будем. Он составил три строя, которые тянулись к одной доминошной башне в центре. Сейчас они увидят, как все, что было так тщательно спланировано, рухнет, и улыбнутся красоте разрушения. Голоса с кухни стали громче, один громоздился на другой, желая быть услышанным. Разные фразы сражались за внимание, пока между ними не встал один человек, до того молчавший. – Нет – сказала она. И повторила: – Нет. – И даже когда остальные возобновили спор, их опять заставил смолкнуть тот же голос, только набравший силу. – Пожалуйста, – взмолилась Барбара Штайнер. – Только не мой мальчик. – Руди, мы зажжем свечку? Они так часто делали с отцом. Выключали свет и при свечах смотрели, как падают доминошные кости. Это как-то придавало событию величия, делало зрелищнее. У Руди все равно затекли ноги. – Пойду найду спички. Выключатель был у двери. Руди тихонько прошел к ней с коробкой спичек в одной руке, свечкой в другой. С той стороны еще немного – и трое мужчин и одна женщина сорвутся с петель. – Лучшие результаты в классе, – сказало одно чудище. Так гулко и сухо. – Не говоря уже о спортивных способностях. – Черт побери, зачем ему понадобилось выигрывать все эти забеги на фестивале? Дойчер. Черт его дери, этого Франца Дойчера! И тут до него дошло. Не Франца Дойчера то была вина, а самого Руди. Он хотел показать своему прежнему мучителю, на что способен, но кроме того, он хотел показать это всем. И вот теперь все – у них на кухне. * * * Руди зажег свечку и выключил свет. – Готовы? – Но я слышал, что там делается. – Дубовый голос отца нельзя было не узнать. – Давай, Руди, ну когда уже? – Да, но поймите, герр Штайнер, это все – ради высокой цели. Подумайте о возможностях, которые будут у вашего сына. Это на самом деле привилегия. – Руди, свечка капает. Он отмахнулся от них, дожидаясь опять Алекса Штайнера. И услышал его. – Привилегия? Это бегать босиком по снегу? Прыгать с десятиметровой вышки в воду метровой глубины? Руди прижался ухом к двери. Свечной воск таял ему на руку. – Болтовня. – Сухой голос, негромкий и деловой, на все имел готовый ответ. – Наша школа – одна из лучших, какие только есть. Выше чем мирового класса. Мы создаем элитный слой немецких граждан во имя фюрера… Руди больше не мог слушать. Он соскреб воск с руки и отпрянул от сростка света, пробившегося в щель под дверью. Когда он сел, пламя погасло. Слишком много движения. Нахлынула темнота. Единственный доступный свет – белый прямоугольный трафарет по форме кухонной двери. Он чиркнул новой спичкой и снова затеплил свечу. Сладкий запах огня и угля. Руди с сестрами толкнули каждый свою доминошину и стали смотреть, как валятся костяшки и башня в середине падает на колени. Девочки радостно заверещали. В комнате появился Курт, старший брат. – Похожи на трупы, – сказал он. – Что? Руди уставился в темное лицо, но Курт не ответил. Он заметил спор на кухне. – Кто там у нас? Ему ответила одна из девочек. Младшенькая, Беттина. Ей было пять. – Там два чудища, – сказала она. – Они пришли за Руди. Опять – человеческое дитя. Насколько проницательнее взрослых. Позже, когда люди в плащах ушли, двое мальчишек, семнадцати и четырнадцати лет, нашли в себе смелость встретиться с кухней. Они стояли в дверях. Свет сек им глаза. Заговорил Курт. – Его забирают? Локти матери лежали на столе. Ладони смотрели вверх. Алекс Штайнер поднял голову. Тяжелую. Лицо у него было четкое и определенное, свежевырезанное. Деревянная рука отерла лучинки волос надо лбом, и он несколько раз попытался заговорить. – Папа? Но Руди не подошел к отцу. Он сел за стол и взял повернутую ладонью кверху руку матери. Алекс и Барбара Штайнер не откроют, что было сказано, пока доминошки в гостиной падали, как трупы. Если бы только Руди остался подслушивать у двери еще несколько минут… В следующие недели он говорил себе – или, вернее, умолял себя, – что если бы только в тот вечер он услышал остаток разговора, то вошел бы на кухню намного раньше. «Я поеду, – сказал бы он. – Пожалуйста, заберите меня, я уже готов». Если бы он вмешался, все могло быть иначе. *** ТРИ ВОЗМОЖНЫХ СЛЕДСТВИЯ *** 1. Алекс Штайнер не подвергся бы такому же наказанию, как Ганс Хуберман. 2. Руди уехал бы в школу. 3. И как знать – может, и выжил бы. Жестокий рок, однако, не позволил Руди Штайнеру зайти на кухню в нужный момент. Он вернулся к сестрам и к домино. Сел на пол. Руди Штайнер никуда не ехал. МЫСЛЬ О ГОЛОМ РУДИ Там была дама. Стояла в углу. С такой толстой косой, каких Руди никогда не видел. Коса вилась у дамы по спине, а когда время от времени дама перебрасывала ее через плечо, коса нежилась на ее колоссальной груди, как перекормленный домашний зверек. И вообще у нее все было увеличенное. Губы, ноги. Булыжные зубы. И голос у нее был крупный и прямой. Зачем тратить время? – Komm, – велела она мальчикам. – Сюда. Встаньте здесь. Врач, напротив, был похож на лысеющего грызуна. Маленький и шустрый, он расхаживал по тесной школьной канцелярии, заполняя ее своими маниакальными, но деловитыми движениями и манерностью. И еще он был простужен. Трудно было решить, какой из трех мальчиков с большей неохотой снимал одежду, когда им приказали. Первый водил глазами с лица на лицо: с пожилого учителя на огромную медсестру, потом на недомерка-врача. Мальчик в середине смотрел только на свои ботинки, а крайний слева не успевал благодарить небеса, что находится в школьной канцелярии, а не в темном переулке. Медсестра, сообразил Руди, была в этой компании пугалом. – Кто первый? – спросила она. Ответил ей герр Хекеншталлер, наблюдавший за осмотром. Черный костюм, а не человек. Вместо лица – одни усы. Оглядев мальчиков, он выбрал быстро. – Шварц. Незадачливый Юрген Шварц, смущенный до невозможности, стал расстегиваться. Остался только в ботинках и трусах. На его немецкое лицо приливом вынесло бессчастную мольбу. – Ну? – спросил герр Хекеншталлер. – А ботинки? Мальчик снял ботинки и носки. – Und die Unterhosen, – сказала медсестра. – И трусы. И Руди и третий мальчик, Олаф Шпигель, тоже начали раздеваться, но им было еще далеко до бедственного положения Юргена Шварца. Юрген дрожал. Он был на год младше остальных, но выше ростом. Когда его трусы сползли вниз и он остался так в тесной холодной канцелярии, это было уже полное унижение. Самоуважение Юргена упало до щиколоток. Медсестра пристально разглядывала его, сложив руки на своей опустошительной груди. Хекеншталлер велел оставшейся парочке пошевеливаться. Доктор почесал лысину и закашлялся. Его измучила простуда. Трех голых мальчиков на холодном полу тщательно осмотрели. Они закрывали срамные места ладонями и дрожали, как будущее. Между кашлем и хрипами врача их подвергли проверке. – Вдохнуть. – Хлюп. – Выдохнуть. – Еще хлюп. – Руки вперед. – Кашель. – Я сказал, руки вперед. – Устрашающий залп кашля. Как свойственно людям, мальчики все время поглядывали друг на друга, ища взаимного сочувствия. Но его не было. Все трое, отлепив ладони от причинных мест, вытянули руки. Руди совсем не чувствовал себя представителем расы господ. – Мы постепенно преуспеваем, – объясняла учителю медсестра, – в создании нового будущего. Новый класс немцев, физически и умственно превосходящих обычных людей. Офицерский класс. Увы, ее проповедь оборвалась – доктор, сложившись пополам, изо всех сил закашлялся над сброшенными одеждами. На глаза навернулись слезы, и Руди поневоле удивился. Новое будущее? Как вот этот? У него хватило благоразумия не сказать это вслух. Осмотр закончился, и Руди пришлось исполнить первый в жизни «хайльгитлер» в голом виде. С каким-то извращенным удовлетворением он признал, что это совсем не так ужасно. Лишив мальчиков всякого достоинства, им разрешили одеться, и когда выводили из канцелярии, они услышали начало спора, уже развернувшегося в их честь за их спинами. – Эти немного постарше, чем обычно, – сказал доктор, – но, думаю, по крайней мере, двое. Медсестра согласилась: – Первый и третий. Трое мальчиков стояли за дверью. Первый и третий. – Первым был ты, Шварц, – сказал Руди. И следом спросил Олафа Шпигеля: – А кто третий? Шпигель произвел какие-то подсчеты. Она имела в виду третьего в ряду или того, кого третьим осматривали? Неважно. Он знал, во что ему хотелось верить. – Третий, по-моему, ты. – Ерунда, Шпигель. Ты третий. *** НЕБОЛЬШОЕ ПОДТВЕРЖДЕНИЕ *** Люди в плащах знали, кто был третьим. На следующий день после визита на Химмель-штрассе Руди сидел на своем крыльце с Лизель и пересказывал ей весь этот эпос – не упуская даже мельчайших деталях. Он сдался и рассказал все, что произошло в тот день в школе, когда его забрали с урока. Он даже немного посмеялся над необъятной медсестрой и выражением Юргенова лица. Но в целом его рассказ был тревожным, особенно когда дело дошло до голосов на кухне и доминошных трупов. Много дней Лизель никак не могла выкинуть из головы одну картину. Осмотр трех мальчиков, а вернее, признавалась она себе, – осмотр Руди. Она лежала в кровати, скучая по Максу, гадая, где он сейчас, молясь о его спасении, но где-то среди всего этого стоял Руди. И рдел в темноте, совершенно голый. В этом видении сквозил немалый ужас, особенно когда Руди приходилось отнять ладони. Видение смущало, чтобы не сказать большего, но почему-то Лизель не могла от него отвязаться. НАКАЗАНИЕ В фашистской Германии не было карточек на наказания, но получить свое обязан был каждый. Для кого-то – гибель на войне в чужой стране. Для других – нищета и бремя вины, когда война окончилась и по всей Европе сделали шесть миллионов открытий. Многие видели, как наказание их настигает, но лишь малая часть с радостью его принимала. Одним из таких был Ганс Хуберман. Не годится помогать евреям на улице. Недолжно прятать их в подвале. Сначала наказанием для Ганса была совесть. Его травила мысль, что он неосознанно выволок Макса Ванденбурга на поверхность. Лизель видела, как совесть лежит подле Гансовой тарелки, когда он, не притрагиваясь к еде, сидел за столом, или стояла рядом на мосту через Ампер. Ганс больше не играл на аккордеоне. Его серебряноглазый оптимизм получил рану и обездвижел. Уже плохо, но это было только начало. Однажды в среду в начале ноября в почтовый ящик бросили его подлинное наказание. С виду это была хорошая новость. *** БУМАГА НА КУХНЕ *** Мы рады сообщить вам, что ваша просьба о вступлении в НСДАП одобрена… – В Партию? – переспросила Роза. – Я думала, ты им не нужен. – Так и было. Папа сел и перечитал письмо. Его не отдают под трибунал за подрывную деятельность и укрывание евреев, ничего подобного. Его награждают, как, по крайней мере, показалось бы многим. Как такое возможно? – Тут должно быть что-то еще. Именно. В пятницу пришла повестка – Ганса Хубермана призывают в немецкую армию. Член Партии должен быть счастлив внести свой вклад в ратный подвиг страны, говорилось в бумаге. А если он не счастлив, то, разумеется, будут последствия. Лизель только что вернулась от фрау Хольцапфель. В кухне было тяжко от суповых паров и пустых лиц Ганса и Розы Хуберман. Папа сидел. Мама стояла над ним, а суп уже пригорал. – Господи, только бы не в Россию, – сказал Папа. – Мама, суп горит. – Что? Лизель метнулась по кухне и сняла суп с огня. – Суп. – Успешно спасши кастрюлю, Лизель обернулась и посмотрела на приемных родителей. Лица – как вымершие города. – Пап, что случилось? Ганс подал ей бумагу, Лизель стала читать, и у нее затряслись руки. Слова, с силой вбитые в лист. *** СОДЕРЖАНИЕ *** ВООБРАЖЕНИЯ ЛИЗЕЛЬ МЕМИНГЕР В контуженной кухне, где-то возле плиты возникает образ одинокой изработавшейся пишущей машинки. Она стоит в далекой, почти пустой комнате. Клавиши вытерлись, чистый лист терпеливо ждет, стоя, как его вложили. Он слегка колышется на сквозняке из окна. Перерыв на кофе почти закончился. Стопка бумаги высотой в рост человека непринужденно стоит у дверей. Вполне могла бы закурить. Вообще-то эта машинка привиделась Лизель позже, когда она стала писать. Она задумалась, сколько таких писем было разослано в наказание Гансам Хуберманам и Алексам Штайнерам всей Германии – тем, кто помогал беспомощным и отказывался отдать своих детей. Это был признак растущего отчаяния немецкой армии. Она терпела поражение в России. Немецкие города бомбили. Нужно было все больше солдат, как и способов их вербовки, и в большинстве случаев худшие из возможных задач доставались худшим из всех призванных. Бегая глазами по строчкам, Лизель видела дерево стола через пробитые насквозь кругляши букв. Слова вроде «обязательно» или «долг» были вколочены в бумагу. Нажат спусковой крючок слюны. Нужно стошнить. – Что это? Папа отвечал тихо: – Я думал, что научил тебя читать, девочка моя. – Ни досады, ни ехидства. Голос пустоты, под стать Гансову лицу. Тогда Лизель посмотрела на Маму. Под правым глазом у Розы был маленький разрыв, и в минуту ее картонное лицо прорвалось. Не по середине, а справа. Вскоробилось вдоль щеки по дуге, до самого подбородка. *** ЧЕРЕЗ 20 МИНУТ: *** ДЕВОЧКА НА ХИММЕЛЬ-ШТРАССЕ Она смотрит вверх. И говорит шепотом. – Небо сегодня бледное, Макс. Облака такие мягкие и грустные, и… – Она смотрит вдаль и скрещивает руки. Думает о Папе, который уходит на войну, и вцепляется в бока своего пальто. – И холодно, Макс. Очень холодно… Через пять дней, когда Лизель вышла по обыкновению оценить погоду, у нее не случилось возможности увидеть небо. У соседнего дома на крыльце сидела Барбара Штайнер с ее гладко причесанными волосами. Она курила и дрожала. Лизель двинулась к ней, но замерла оттого, что появился Курт. Он вышел из дому и сел рядом с матерью. Увидев, что Лизель остановилась, он позвал: – Иди сюда, Лизель. Руди сейчас выйдет. Чуть помедлив, Лизель пошла дальше. Барбара курила. На кончике сигареты дрожала морщинка пепла. Курт взял, попеплил, затянулся, передал обратно. Когда сигарета закончилась, мать Руди подняла глаза. Запустила руку в аккуратные линейки волос. – Наш папа тоже уходит, – сказал Курт. Стало быть, помолчали. Группа ребятишек у лавки фрау Диллер пинала мяч дальше по улице. – Когда к тебе приходят и просят отдать кого-нибудь из детей, – объяснила Барбара, ни к кому не обращаясь, – ты должен ответить «да». ЖЕНА СДЕРЖАВШЕГО СЛОВО *** ПОДВАЛ, ДЕВЯТЬ УТРА *** Шесть часов до прощания: – Я играл на аккордеоне, Лизель. На чужом. Папа закрывает глаза: – Весь зал поставил на уши. Не считая бокала шампанского прошлым летом, Ганс Хуберман лет десять не брал в рот спиртного. Но вот наступил вечер перед отправкой в учебную часть. В обед Ганс с Алексом Штайнером пришли в «Кноллер» и остались там до позднего вечера. Наплевав на предупреждения жен, оба напились до беспамятства. Делу помогло и то, что хозяин «Кноллера» Дитер Вестхаймер, выставлял им бесплатную выпивку. Видимо, пока он был еще трезвым, Ганса пригласили на эстраду поиграть на аккордеоне. К случаю он заиграл печально известное «Мрачное воскресенье» [16] – венгерский гимн самоубийству, – и хотя пробудил ту грусть, которой знаменита эта песня, зал действительно встал на уши. Лизель представила, как это было, как звучало. Жующие рты. Пустые кружки в потеках пены. Мехи вздохнули, и песня кончилась. Люди захлопали. Их залитые пивом рты призывали Ганса обратно к стойке. Когда они кое-как добрались до дому, Ганс не смог попасть ключом в замок. Тогда он постучал. И еще. – Роза! Это была не та дверь. Фрау Хольцапфель это в восторг не привело. – Schwein! Ты не туда пришел. – Она вбивала слова в замочную скважину. – Соседний дом, глупый ты свинух. – Спасибо, фрау Хольцапфель. – Сам знаешь, куда засунуть свое спасибо, засранец. – Виноват? – Давай иди домой. – Спасибо, фрау Хольцапфель. – Я что, не сказала тебе, что тебе сделать со своим спасибо? – А сказали? (Забавно, что можно сложить из разговора в подвале и сеанса чтения на кухне у вздорной старухи.) – Исчезни наконец! Когда Папа в нескором времени оказался дома, он направился не в кровать, а в комнату Лизель. Пьяно стоял в дверях и смотрел, как она спит. Лизель проснулась и немедленно подумала, что это Макс. – Это ты? – спросила она. – Нет, – ответил он. Он в точности знал, о чем она думает. – Это Папа. Он попятился из комнаты, и Лизель услыхала его шаги на лестнице в подвал. В гостиной вдохновенно храпела Роза. Утром, около девяти, на кухне Лизель получила приказ от Розы: – Дай-ка мне вон то ведро. Роза наполнила ведро холодной водой и спустилась с ним в подвал. Лизель двинулась следом, тщетно пытаясь остановить ее. – Мама, не надо! – Не надо? – Роза бросила беглый взгляд на девочку. – Или я что-то пропустила, а, свинюха? Теперь ты тут распоряжаешься? Обе замерли. Девочка не издала ни звука. – Я так и думала. Они спустились и обнаружили Папу на спине, на разостланных холстинах. Он решил, что не достоин Максова матраса. – Ну, давай посмотрим… – Роза подняла ведро. – Жив он или нет. – Езус, Мария и Йозеф! Мокрое пятно было овалом и протянулось от головы Ганса до середины груди. Волосы слиплись на сторону, и даже с ресниц капало. – Это за что же? – Старый пьянчуга! – Езус… Его одежда зловеще курилась. Похмелье было видно невооруженным глазом. Оно давило ему на плечи, лежало на них мешком мокрого цемента. Роза перебросила ведро из левой руки в правую. – И хорошо, что ты уходишь на войну, – заявила она. Выставила палец и не побоялась тряхнуть им. – Иначе я бы сама тебя убила, не сомневайся. Папа вытер с горла струйку воды. – Вот и надо было? – Надо, надо. – Роза полезла вверх по лестнице. – Не выйдешь через пять минут – получишь еще одно ведро. Оставшись с Папой в подвале, Лизель принялась подтирать лужу холстиной. Папа заговорил. Мокрой рукой он удержал девочку. Взял ее за локоть. – Лизель? – Его лицо приникло к ней. – Как ты думаешь, он жив? Лизель села. Скрестила ноги. Мокрая холстина подтекала ей на колено. – Надеюсь, Пап. Это казалось такой глупостью, таким очевидным ответом – но вариантов, похоже, было немного. Чтобы сказать хоть что-нибудь осмысленное и отвлечь себя и Папу от дум о Максе, Лизель заставила себя присесть и сунула палец в лужицу на полу. – Guten morgen, Папа. В ответ Ганс ей подмигнул. Но не как обычно. Тяжелее, неуклюже. После-Максово, похмельно. Потом он сел и рассказал ей про аккордеон прошлым вечером и про фрау Хольцапфель. |